Текст книги "Остров фарисеев. Фриленды"

– Деточка…

Она уткнулась головой ему в плечо и зарыдала еще сильнее.

Феликс молча гладил ее по плечу.

В своих книгах он часто описывал подобные сцены, но сейчас совершенно растерялся. Он даже не мог припомнить, что в таких случаях полагается говорить или делать, и поэтому только невнятно бормотал какие-то ласковые слова.

У Недды эта нежность вызвала прилив стыда и раскаяния. Она внезапно сказала:

– Папочка, я не из-за этого плачу, но ты должен знать: мы с Диреком любим друг друга.

Слова: «Ты! Как! Когда вы успели!» – были у него уже на кончике языка, но Феликс вовремя прикусил его и продолжал молча гладить ее по плечу. Недда влюблена! На душе у него стало пусто и уныло. Значит, у него отнимут это дивное чувство, которым он так дорожил, – что дочь принадлежит ему больше, чем кому бы то ни было на свете. Какое право имеет она лишать его этой радости, да еще без всякого предупреждения? Но тут он вспомнил, как всегда поносил старшее поколение за то, что оно вставляет спицы в колеса молодежи, и заставил себя пробормотать:

– Желаю тебе счастья, радость моя.

Но при этом он все время помнил, что отцу следовало бы сказать совсем другое: «Ты слишком молода, а кроме того, он твой двоюродный брат». Но это отцовское внушение сейчас казалось ему хоть и разумным, но смешным. Недда потерлась щекой об его руку:

– Папа, для нас с тобой ничего не изменится, я тебе обещаю.

Он подумал: «Для тебя-то нет, а вот для меня?..» – но вслух произнес:

– Ни на йоту не изменится. О чем же ты плакала?

– О том, как все плохо: жизнь такая жестокая.

И она рассказала ему о слезе, которая текла по щеке старого извозчика.

Феликс делал вид, что слушает, а на самом деле думал: «Господи, почему я не из железа! Тогда бы я не чувствовал, что внутри у меня все застыло… Не дай бог, чтобы она это заметила. Странная вещь – отцовское чувство. Я это всегда подозревал… Ну, теперь прощай работа на целую неделю!..»

– Нет, родная, мир не жесток, – сказал он. – Только он состоит из противоречий, а без них нельзя. Если нет боли, нет и наслаждения; нет тьмы – нет и света. И все так. Если ты подумаешь, то сама увидишь: иначе быть не может…

Из-под барбарисового куста выскочил черный дрозд, испуганно поглядел на них и шмыгнул обратно. Недда подняла голову.

– Папа, я хочу что-нибудь сделать в жизни…

Феликс ответил:

– Конечно. Так и надо.

Но в эту ночь, когда Недде давно уже снились сны, Феликс все еще лежал с открытыми глазами и, придвинув ногу поближе к ногам Флоры, старался согреться – ведь он никому не признается, что внутри у него навсегда все застыло.

Глава XV

Флора выслушала новость с видом собаки, говорящей своему щенку: «Ну что ж, малыш! Кусни-ка разок сам, погляди, что у тебя получится! Рано или поздно это должно случиться, а в наши дни обычно случается рано». Кроме того, Флора невольно порадовалась, что теперь Феликс будет к ней ближе, а для нее это было важно, хотя она и не подавала виду. Но в душе она пережила не меньшее потрясение, чем Феликс. Неужели ее дочь уже выросла и может влюбляться? Неужели та крошка, которая, прижавшись к ней на кушетке, внимательно слушала сказку, уже собирается покинуть мать? Та самая девочка, которая врывалась к ней по утрам в спальню, именно в те минуты, когда она была занята своим туалетом; девочка, которую разыскивали по вечерам на темной лестнице, и она таращила сонные глазенки, как маленькая сова, твердя, что «здесь так хорошо»…

Флора никогда не видела Дирека и поэтому не разделяла опасений мужа, но рассказ Феликса все же ее смутил.

– Заносчивый петушок, вылитый шотландский горец. Прирожденный смутьян, если я хоть что-нибудь понимаю в людях, из тех, что хотят ложкой вычерпать море.

– Самодовольный болван?

– Н… нет… В его презрительности есть какая-то простота: сразу видно, что он учился у жизни, а не по книгам, как все эти молодые попугаи. А что они двоюродные – по-моему, не страшно: кровь Кэрстин сильно сказалась в ее детях – это ее сын, а не Тода. Но, может, это все скоро кончится? – прибавил он со вздохом.

– Нет, – покачала головой Флора, – не кончится. Недда – глубокая натура.

А если Недда не отступит, значит, так оно и будет: ее ведь разлюбить нельзя! Естественно, что они оба думали так. «Дионис у источника», как и «Последний пахарь», получили целую неделю отдыха.

Недда почувствовала облегчение, поделившись своим секретом, но в то же время ей казалось, будто она совершила святотатство. А вдруг Дирек не хочет, чтобы ее родители знали!

В тот день, когда должны были приехать Дирек и Шейла, Недда почувствовала, что не в силах сохранять даже напускное спокойствие, поэтому ушла из дому, чтобы скоротать время в Кенсингтонском музее, но на улице почувствовала, что ей больше всего хочется побыть под открытым небом, и, обойдя холм с севера, уселась под большим кустом дрока. Здесь обычно ночуют бродяги, когда приходят в столицу, и тут хотя и смутно, но все же чувствуется дыхание природы. А ведь только природа могла успокоить ее натянутые как струны нервы.

Как он поведет себя при встрече? Будет ли таким, как в ту минуту, когда, стоя в конце фруктового сада Тодов над дремотными и постепенно темнеющими лугами, они с волнением, которого им еще не приходилось испытывать, взялись за руки и обменялись поцелуями?

За изгородями домов, окружающих городской пустырь, уже началось майское цветение, и до Недды доносился запах согретых солнцем цветов. Как и большинство детей, выросших в культурных семьях, она знала все сказки о природе, но тут же забывала их, когда оставалась наедине с небом и землей. Их простор, их ласковая и волнующая беспредельность затмевали все книжные выдумки и пробуждали в ней радость и томление – какой-то нескончаемый восторг и неутолимую жажду. Она обхватила руками колени и подставила лицо солнцу, чтобы согреться, поглядеть на медленно плывущие облака и послушать птичье пение. То и дело она всей грудью вдыхала воздух. Правильно сказал отец, что в природе нет настоящей жестокости. В ней есть тепло и бьется сердце, она дышит. А если живые существа и пожирают друг друга, что из того? Прожив жизнь, они быстро умирают, дав жизнь другим. Это священный круговорот, он продолжается вечно, и все под светлым небом и ласковыми звездами полно высокой гармонии. Как хорошо жить! И все это дает любовь. Любовь! Еще, еще любви! А потом пусть приходит смерть, раз она неизбежна. Ведь смерть для Недды была так невообразимо далека и туманна, что, в сущности, о ней и думать не стоило.

Недда сидела и, не замечая, что ее пальцы постепенно чернеют, перебирала траву и папоротник. Внезапно ей померещилось, будто повсюду вокруг царит какое-то существо, крылатое, с таинственной улыбкой на лице, а она сама только отражение этой улыбки. Она непременно приведет сюда Дирека. Они будут сидеть здесь вдвоем, и пусть над ними пробегают облака; она узнает все, о чем он думает, и поделится с ним всеми своими волнениями и страхами, но они будут больше молчать, потому что слишком любят друг друга, чтобы разговаривать. Она строила подробные планы, куда пойти и что посмотреть, решив начать с Ист-Энда и Национальной галереи, а закончить восходом солнца на Парламент-Хилл. При этом она отлично понимала, что на самом деле все произойдет совершенно иначе, не так, как она задумала. Лишь бы только первая минута встречи не обманула ее надежд.

Недда так долго сидела там, что у нее затекли ноги и она очень проголодалась, – пришлось пойти домой и пробраться на кухню. Было уже три часа, старая кухарка, как обычно, дремала в кресле, накинув на голову фартук, чтобы заслониться от огня. Что бы она сказала, если б ей вдруг все рассказать? У этой плиты Недде разрешалось играть, будто она печет для кукол булочки, пока кухарка пекла настоящие; здесь она наблюдала за великим таинством приготовления розового крема и сожгла бесчисленное количество помадок и кокосовых орехов; здесь ее постоянно угощали всякими вкусными вещами… Милая старая кухарка! Недда бегала по кухне на цыпочках в поисках чего-нибудь съедобного и, обнаружив четыре маленьких пирожка с вареньем, тут же их съела под мирное похрапывание кухарки. Стоя у стола, который был похож на большой поднос, Недда внимательно разглядывала старуху. Бедненькая, какое у нее одутловатое, морщинистое, бледное лицо! Против Недды, над буфетом, было подвешено небольшое зеркало в раме красного дерева. Она видела в нем свое отражение почти во весь рост. «Как мне хочется похорошеть! – подумала она, упираясь ладонями в талию. – Нельзя ли немножко ее затянуть?» Сунув пальцы под блузку, она нащупала шнуровку и стала ее дергать, но та не поддавалась. Она слишком свободная – ничего не стягивает. Надо купить корсет на номер меньше. Опустив голову, она потерлась подбородком о край кружева на груди – теплого и чуть пахнущего сосной. Интересно, а кухарка была когда-нибудь влюблена? У нее, у бедняжки, уже волосы седеют! Окна с проволочными сетками от мух были широко распахнуты, и солнечные лучи сияли ярче, чем огонь в очаге. Кухонные часы тикали назойливо, как совесть. В воздухе слабо пахло сковородками и мятой. В первый раз с тех пор, как к ней пришло это новое чувство – любовь, Недде показалось, будто у нее из рук выпала книга, очень интересная, но уже прочитанная от корки до корки. Навсегда ушли милые времена, когда ей бывало так хорошо и на этой кухне, и в каждом уголке старого дома и сада. Они никогда уже не вернутся. Внезапно Неддой овладела грусть: это были такие милые времена! Она ведь навсегда покидает мир, где все ей улыбалось, – разве это не преступление! Она тихонько соскользнула со стола и, проходя мимо кухарки, вдруг обняла ее за пышные бока. Она не собиралась этого делать, но под влиянием нахлынувших чувств слишком крепко стиснула старуху, и из той, как из гармоники, которую нечаянно сжали, вырвался долгий дребезжащий звук. Фартук свалился с головы, все тело заколыхалось, и сонный, мягкий, невыразительный голос, ставший жирным от долгого общения с кастрюлями и сковородками, пробормотал:

– А, мисс Недда, это вы, душенька! Да благословит вас Бог, мое сердечко…

У Недды по щекам скатились две слезы, и, горестно вздохнув, она выбежала из кухни.

А первый миг встречи? Все вышло не так, как она мечтала: отчужденно, чопорно. Один быстрый взгляд – и глаза опустились; одно судорожное пожатие, а потом официальное прикосновение сухих горячих пальцев, и вот он уже идет за Феликсом в свою комнату, а она провожает Шейлу в отведенную ей спальню, стараясь справиться со щемящим страхом и удивлением и вести себя, как подобает «настоящей маленькой леди» – любимое выражение ее старой няни. Нельзя выдать свои чувства Шейле (Недда инстинктивно чувствовала ее враждебность). Весь вечер – беглые взгляды исподтишка, светский разговор, а в душе сомнения, страх и томление. Нет, все было ошибкой! Чудовищной ошибкой! Да любит ли он ее? Господи! Если не любит, ей стыдно будет смотреть людям в глаза. Не может быть, чтобы он ее любил. У него глаза как у лебедя, когда тот, вытянув шею, в гневе поводит головой. Ужасно, что надо все скрывать и улыбаться Шейле, матери, отцу… И когда наконец очутилась у себя в комнате, Недда прижалась лбом к стеклу и задрожала. Что она наделала? Может, ей приснилось даже то, как они стояли вдвоем под деревом в темноте и вложили всю душу в поцелуй? Конечно, ей это только приснилось. Какой обманчивый сон!.. А их возвращение домой во время грозы, когда он обнял ее, а ее письма, и его письмо – неужели все это ей тоже снилось, а сейчас она проснулась? Она тихонько застонала, скользнула на пол, и долго лежала, пока ей не стало холодно. Раздеться, лечь в постель? Ни за что! К утру она должна забыть о том, что ей приснилось. Ей так стыдно, что она должна все забыть и ничего никому не показывать. Щеки, уши и губы у нее горели, а тело было холодное как лед. Наконец – она понятия не имела, который час, – Недда решила пойти посидеть на лестнице. Она всегда искала утешения на этих низких, широких, уютных ступеньках. Она закрыла за собой дверь и прошла по коридору мимо их комнат (его была последняя) на темную лестницу, такую жуткую ночью, – там больше, чем во всем доме, слышался запах старины. Все двери наверху и внизу были закрыты; если сидеть, прислонившись головой к перилам, кажется, будто глядишь на дно колодца. И тишина, полная тишина, только вот эти слабые потрескивания, которые доносятся неизвестно откуда, словно вздохи старого дома. Она обвила руками холодный столбик перил и крепко к нему прижалась. Ей стало больно, но она обняла его еще крепче. Тут от жалости к себе она заплакала, и внезапно у нее вырвалось громкое рыдание. Чтобы заглушить его, она заткнула рот рукой. Не помогло: она заплакала еще громче. Какая-то дверь приоткрылась; вся кровь бросилась ей в голову, в последний раз она отчаянно всхлипнула и затихла. Кто-то стоял и слушал. Долго ли длились эти страшные минуты, она не знала. Но вот раздались шаги, и она почувствовала, что кто-то стоит у нее за спиной. Ее спины коснулась чья-то нога. Она тихонько ахнула. Голос Дирека хрипло прошептал:

– Что это? Кто здесь?

И еле слышно она ответила:

– Недда.

Его руки оторвали ее от перил, а голос у нее над ухом прошептал:

– Недда, любимая Недда…

Но ее отчаяние было слишком глубоко – стараясь не всхлипывать, она молчала, вся содрогаясь. Успокоили ее, как ни странно, не его слова и не объятия – это ведь могла быть только жалость! – а запах и шершавое прикосновение его куртки. Значит, и он не ложился спать, и он чувствовал себя несчастным! Уткнув лицо к нему в рукав, она пробормотала:

– Ах, Дирек… Почему?..

– Я не хотел, чтобы они видели. Я не могу, чтобы знали другие. Недда, пойдем вниз, побудем вместе…

Осторожно, прильнув друг к другу, спотыкаясь в темноте, они спустились на нижнюю площадку лестницы. Как часто она сидела здесь в белом платье, с распущенными, как сейчас, волосами, теребя кисточки маленьких бальных программ, покрытых каракулями, в которых, кроме нее самой, никто бы не мог разобраться, и, запинаясь, разговаривала с каким-нибудь не менее запинающимся мальчиком в сюртучке с торчащими фалдами, а китайские фонари отбрасывали оранжевый и красный свет на них и на другие заикающиеся парочки.

Да, она провела несколько мучительных часов, зато сейчас они опять вместе, рядом, держатся за руки и, целуясь, тихонько утешают друг друга. Насколько это лучше той встречи в саду: ведь после майской грозы и бури солнце, кажется, светит ярче, чем в безмятежный день в середине июля. Слова любви, которые она сейчас слышит, и его объятия говорят ей сейчас больше, потому что она знает, как ему трудно выражать свои чувства: он способен на это только наедине, только в темноте. Они могли бы провести вместе много дней, но его сердце не раскрылось бы перед ней так, как в этот час признаний, шепота и поцелуев.

Ведь он же знал, в каком она отчаянии, а все-таки молчал… От этого он только еще больше немел. Как, наверное, тяжело быть таким!.. Но теперь, когда она его поняла, она даже рада, что он так глубоко прячет свое чувство, которое принадлежит ей одной. Теперь уже она будет знать, что это только застенчивость и гордость. Нет, нет, напрасно он называет себя грубияном и скотиной!.. А что, если бы она не вышла на лестницу? Как бы она пережила эту ночь? Недда даже вздрогнула.

– Что с тобой? Тебе холодно? Надень мою куртку.

И он накинул куртку ей на плечи, как она ни сопротивлялась. Ей никогда еще не было так тепло и приятно, как теперь, когда он своими руками укутал ее в эту шершавую куртку. А часы пробили два.

В слабом свете, проникавшем через стеклянную крышу, она могла разглядеть его лицо. И тут она почувствовала, что он тоже вглядывается в нее и видит все, что у нее в душе, видит ее глубокое доверие, которое светится в глазах.

Светлое пятно на темном полу, бледный отсвет на темной стене – вот и все освещение, но и его было довольно, чтобы они заметили, как старый дом обступил их со всех сторон – и снизу и сверху – и сторожит; казалось, в этой черноте живет какой-то дух, и Дирек еще крепче сжимал ее руки, когда до них доносился легкий скрип и потрескивание старого дерева, которым время отмечало свой ход.

Насупленный взгляд старого дома, мудрого, циничного свидетеля многих безвозвратно ушедших жизней, растраченной юности и забытых поцелуев, несбывшихся надежд и обманутого доверия, возбуждал в них желание еще крепче прильнуть друг к другу и с трепетом заглянуть в тайну будущего, хранящего для них столько радости, любви и горя.

Внезапно она дотронулась пальцами до его лица, нежно, но настойчиво ощупала волосы, лоб и глаза, повела руку дальше – по выдающимся скулам вниз, к подбородку, и назад, к губам, и по прямому хрящу носа обратно к глазам.

– Теперь, если ослепну, тебя я все равно узнаю. Поцелуй меня еще раз, Дирек. Ты, наверно, устал.

Поцелуй этот, под сенью старого темного дома, длился долго. Затем на цыпочках – она впереди, а Дирек за ней, – останавливаясь при каждом шорохе и затаив дыхание, они разошлись по своим комнатам. А часы пробили три.

Глава XVI

Феликс, как человек вполне современных взглядов, примирился с мыслью, что верховодит теперь молодежь. Его мучили всякие страхи, и оба они с Флорой не хотели расставаться с дочерью, но что поделаешь – Недда вольна распоряжаться своей судьбой. Дирек по-прежнему скрывал свои чувства, и если б не безмятежно-счастливое лицо дочери, Феликса одолели бы те же сомнения, что и Недду в первый вечер. Феликс чувствовал, что племянник слегка презирает людей, пропитанных таким благодушием и так избалованных вниманием общества, как Феликс Фриленд, поэтому он предпочитал разговаривать с Шейлой: она была не мягче, но у нее он хотя бы не замечал презрительной повадки ее брата. Нет, мягкой Шейлу нельзя было назвать. Эта девушка, яркая, с копной черных волос, прямолинейная и резкая, тоже была нелегкой гостьей. В те десять дней, что племянники гостили у него в доме, улыбка Феликса стала особенно иронической. Они и забавляли его, и приводили в отчаяние, и эти чувства достигли своей высшей точки в тот день, когда у них обедал Джон Фриленд. Мистер Каскот, приглашенный по настоянию Недды, находил, видимо, какое-то злорадное удовольствие в том, чтобы подзадоривать брата и сестру в присутствии чиновного дядюшки. Во время этого обеда Феликсу оставалось только одно утешение, но, увы, не слишком большое: наблюдать за Неддой. Она почти не участвовала в разговоре, но как слушала! Дирек тоже говорил мало, но все его замечания были пропитаны сарказмом.

– Неприятный юноша, – заявил потом Джон. – Откуда, черт побери, у нашего Тода такой сын? Шейла – попросту одна из нынешних взбалмошных девиц, но в ней по крайней мере все понятно. Кстати, этот Каскот тоже довольно странный субъект.

Среди других тем за обедом был затронут вопрос о моральной стороне революционного насилия. И, собственно говоря, возмутили Джона следующие слова Дирека: «Сперва раздуем пожар, а о морали можно будет подумать потом».

Джон ничего не возразил, только посмотрел на племянника из-под вечно нахмуренных бровей – слишком часто ему приходилось хмуриться, отклонять прошения у себя в министерстве внутренних дел.

Феликсу слова Дирека показались еще более зловещими. Он увидел в них нечто большее, чем просто полемический выпад: ведь он куда лучше Джона понимал и натуру племянника, и обе точки зрения – официальную и бунтарскую. В этот вечер он решил прощупать Дирека и выяснить, что скрывается в этой кудрявой черноволосой голове.

Наутро, выйдя с ним в сад, он предостерег себя: «Никакой иронии – это может все испортить. Поговорим как мужчина с мужчиной или как двое мальчишек…» Но когда он шел по садовой дорожке рядом с этим молодым орленком, невольно любуясь его смуглым, горячим сосредоточенным лицом, Феликс начал с ни к чему не обязывающего вопроса:

– Как тебе понравился дядя Джон?

– Я ему не понравился, дядя Феликс.

Несколько сбитый с толку, Феликс продолжал:

– Вот что, Дирек, к счастью – или несчастью, – мне придется тебя узнать поближе. Надо и тебе быть со мной пооткровеннее. Чем ты собираешься заниматься в жизни? Революцией ты Недду не прокормишь.

Пустив наудачу эту стрелу, Феликс тут же пожалел о своей опрометчивости. Взгляд на Дирека подтвердил, что ему есть чего опасаться. Лицо юноши стало еще более непроницаемым, чем всегда, а взгляд еще более вызывающим.

– Революция сулит немалые деньги, дядя Феликс, и притом чужие.

Черт бы побрал этого грубияна! В нем что-то есть! Феликс поспешил переменить тему:

– Как тебе понравился Лондон?

– Он мне совсем не нравится. А все-таки, дядя Феликс, разве вам самому не хотелось бы оказаться здесь снова в первый раз? Подумайте, какую бы вы книгу смогли написать!

Феликс ощутил, что нечаянный удар попал в цель. В нем вспыхнул протест против застоя и подавленных порывов, против ужасающей прочности своей слишком солидной репутации.

– Какое же все-таки впечатление произвел на тебя Лондон?

– Мне кажется, его следовало бы взорвать. И все как будто это понимают – во всяком случае, это написано на всех лицах, – а ведут себя как ни в чем не бывало.

– А за что его взрывать?

– Что может быть хорошего, пока Лондон и другие большие города тяжкими жерновами лежат на груди страны? А ведь Англия, вероятно, когда-то была хороша!

– Кое-кто из нас думает, что она и сейчас неплоха…

– Разумеется, в каком-то смысле и сейчас… Но здесь душат все новое и живое. Англия – как большой кот у огня: слишком удобно уселся, чтобы шевельнуться.

Теория Феликса, что Англия катится под откос из-за людей, подобных Джону и Стенли, получила неожиданную поддержку. «Устами младенца…» – подумал Феликс, но вслух сказал только:

– Ну и радужно же ты смотришь на жизнь, Дирек!

– Она совсем закостенела, – пробормотал Дирек. – Не может даже дать право голоса женщинам. Подумайте, моя мать не имеет права голоса! И дожидается, чтобы последний крестьянин бросил землю – вот тогда она вспомнит о них! Она похожа на портвейн, которым вы нас вчера угощали, дядя Феликс: такая замшелая бутылка…

– А как же ты собираешься все обновить?

На лице Дирека сразу появилась его обычная, слегка вызывающая усмешка, и Феликс подумал: «Умеет молчать мальчишка, ничего не скажешь». Но после этого беглого разговора он все же лучше понял племянника. Его воинственная уверенность в себе стала казаться ему более естественной.

Несмотря на неприятные переживания во время обеда у Феликса, Джон Фриленд, педантично соблюдавший приличия, решил, что ему все же необходимо пригласить «юных Тодов» к себе отобедать, тем более что у него гостила Фрэнсис Фриленд, приехавшая в Лондон на другой день после Дирека и Шейлы. Она появилась в Порчестер-гарденс, чуть порозовев от предвкушения радостной встречи с ее дорогим Джоном, а с нею большая плетеная корзина и саквояж, про который приказчик в магазине сказал, что это отличная и модная вещь. В магазине замок и в самом деле действовал прекрасно, но в дороге почему-то причинил ей массу хлопот; впрочем, она все наладит, как только достанет из корзины маленькие клещи – самую последнюю новинку, как ей вчера объяснил приказчик, – поэтому она по-прежнему считала, что сделала отличное приобретение, и решила завтра же купить дорогому Джону точно такой же саквояж, если они еще есть в продаже.

Джон, вернувшийся из своего министерства раньше обычного, застал мать в темной прохожей, через которую он всегда торопливо пробегал, с тех пор как пятнадцать лет назад умерла его молодая жена. Обняв сына с улыбкой, полной любви, и почти оробев от силы своего чувства, Фрэнсис все же успела оглядеть Джона с ног до головы. Заметив, как блестят залысины на его висках, она решила достать из саквояжа, как только сумеет его открыть, ту самую мазь для укрепления волос, которая так нужна дорогому Джону. Ведь у него очень красивые усы – обидно, что он лысеет! В комнате, куда ее отвели, ей пришлось сразу же сесть: она почувствовала, что ей становится дурно и она может потерять сознание, а этого Фрэнсис Фриленд никогда себе еще не позволяла и никогда не позволит: разве можно поднимать вокруг себя такую суматоху! Голова у нее закружилась только из-за этого красивого, нового, патентованного замка: всю дорогу она не могла добраться ни до нюхательной соли, ни до фляжки с бренди и крутого яйца, а без этого она никогда не пускалась в путь. И ей мучительно хотелось чаю. Дорогой Джон, конечно, не мог заподозрить, что с самого утра у нее еще не было ни крошки во рту: Фрэнсис Фриленд не любила быстро ездить и всегда брала билет на почтовый поезд, но ни одна жалоба не сорвалась с ее уст – разве можно причинять такое беспокойство, да еще перед самым обедом! Вот почему она сидела неподвижно, чуть-чуть улыбаясь, чтобы Джон не заподозрил, как ей плохо. Но увидав, что Джон положил саквояж не на то место, она внезапно обрела силы:

– Нет, милый, не туда… К окну…

А когда он переносил саквояж куда следовало, сердце ее наполнилось радостью, потому что она заметила, как он прямо держится. «Как жаль, что мой мальчик не женился еще раз! Это так спасает мужчин от уныния. Сколько ему надо писать, сколько думать – ведь у него такая важная работа! – а это бы его отвлекало, особенно по ночам…» Она никогда не решилась бы выразить это вслух – это ведь не совсем прилично, – но в мыслях Фрэнсис Фриленд была настоящей реалисткой.

Когда Джон ушел и она могла делать все, что ей вздумается, Фрэнсис Фриленд все же продолжала сидеть, только еще неподвижнее, чем раньше, так как убедилась на многолетнем опыте, что и когда ты одна в комнате, нельзя давать себе поблажки, потому что потом невольно начнешь распускаться и на людях. Должно же было случиться, чтобы такой красивый новый замок вдруг испортился, да еще в первый же день!.. И она вынула из кармана маленький молитвенник и, повернув его к свету, прочла восемнадцатый псалом: он казался ей удивительным и всегда ее утешал, когда на нее находило уныние. Читала она без очков, и у нее между бровями не было еще ни одной морщины: Фрэнсис считала своим долгом хорошо выглядеть, чтобы не портить настроение окружающим. Затем, твердо сказав себе: «Я не хочу и не захочу чаю, но обеду буду рада», – она поднялась и открыла корзинку. Она отлично знала, где лежат клещи, но все же извлекла их далеко не сразу, потому что поверх них лежало множество интересных вещиц, возбуждавших самые разнообразные мысли. Вот полевой бинокль самой новой конструкции, как сказал приказчик, это для милого Дирека, он поможет ему не думать о вещах, о которых не следует думать. А для дорогой Флоры (как это удивительно, что она умеет сочинять стихи – подумать: стихи!) великолепные, совершенно новые крошечные пилюльки. Она сама их дважды принимала, и они ей очень помогли. Для милого Феликса новый сорт одеколона – из Вустера, других духов он не употребляет. Венецианские кружева для любимой внучки Недды – было бы непростительным эгоизмом не подарить их девочке, особенно потому, что она сама их так любит. Алан получит консервный нож нового образца: милый мальчик, он, такой славный и практичный, очень обрадуется такому подарку! Шейле – отличный роман мистера и миссис Уэрлингем (очень полезное чтение: там ярко описана совершенно новая страна): девочка такая умница, пусть для разнообразия почитает эту книгу… Уже почти добравшись до клещей, Фрэнсис Фриленд наткнулась на свою новую банковскую книжку: денег на счете почти не осталось, но все же хватит на покупку такого же саквояжа, как у нее, с точно таким же замком, для дорогого Джона: если ему случится куда-нибудь поехать, он положит в него свои бумаги – очень удобно! Вынув клещи и держа их в руке, Фрэнсис Фриленд присела: надо хоть минуточку передохнуть; опущенные и еще темные ресницы подчеркивали бледность лица, а губы были так сжаты, что казались бесцветной полоской, – у нее закружилась голова, потому что она долго стояла, нагнувшись над корзиной. В этой позе – с тремя мухами, кружившимися над ее красивой седой головой, – она могла бы послужить моделью для скульптуры женщины со стоической душой. Затем она направилась к саквояжу – уголки ее сжатых губ нервно вздрагивали, – и, устремив на него серые глаза с сомнением и надеждой, раскрыла клещи и крепко ущемила непокорный замок.

Обед, на котором присутствовали все шестеро из Хемпстеда, оказался не таким бурным, как ожидал Джон, – это объяснялось и его гостеприимством, и общим старанием избежать споров, чтобы не ставить в тупик и не огорчать бабушку. Фрэнсис Фриленд знала, что между людьми существуют разногласия, но она никак не могла примириться с тем, что, затеяв спор, люди часто пренебрегают хорошими манерами и даже забывают дарить друг друга улыбками. В ее присутствии все об этом помнили, и когда подали спаржу, темы, годные для застольного разговора, были уже исчерпаны. Тогда, чтобы не допустить неловкого молчания, немного поговорили о спарже. Флора заметила, что в Лондоне сейчас еще полно народу; Джон с ней согласился.

Фрэнсис Фриленд, улыбаясь, прибавила:

– Как хорошо, что Дирек и Шейла увидели Лондон в это время!

– Как, – спросила Шейла, – разве здесь не всегда столько народу?

Джон ответил:

– В августе в Лондоне совсем пусто. Считается, что из города выезжают около ста тысяч человек.

– Вдвое больше, – возразил Феликс.

– Называют разные цифры… Мои предположения…

– Но ведь это означает, что уезжает только один человек из шестидесяти! Это свидетельствует…

Джон, когда Дирек его так резко перебил, слегка нахмурился:

– О чем же, по-твоему, это свидетельствует?

Дирек бросил взгляд на бабушку:

– Нет-нет, ни о чем…

– Свидетельствует о том, как безжалостны большие города, – вмешалась Шейла. – «Весь город уехал», «Лондон совершенно пуст»! Где же он пуст? Если б вам этого не сказали, вы бы не заметили никакой разницы…

– Это еще далеко не все, – пробормотал Дирек.

Флора предостерегающе толкнула под столом ногой Джона, а Недда попыталась толкнуть Дирека; Феликс ловил взгляд Джона, Алан пробовал перехватить взгляд Шейлы. Джон кусал губы и упорно смотрел в свою тарелку. Только Фрэнсис Фриленд по-прежнему улыбалась и, нежно глядя на дорогого Дирека, думала, как он будет хорош, когда отрастит себе красивые черные усы. И она произнесла:

– Ну что ж, милый, ты чего-то недосказал?

Дирек поднял голову.

– Вы действительно хотите, чтобы я все досказал до конца, бабушка?

Недда с другой стороны стола отчаянным шепотом взывала к Диреку:

– Не надо, Дирек…

Фрэнсис Фриленд удивленно подняла брови. Вид у нее был почти лукавый.

– Ну конечно, милый… Мне очень хочется послушать… Это так интересно…