Текст книги "Остров фарисеев. Фриленды"

Глава XX

Однако на рассвете Стенли повернулся на спину и вдруг подумал с непривычной тревогой (а в предутренние часы тревога легко переходит в испуг): «Ах черт! Нет, от этой женщины можно ждать чего угодно! Надо вызвать Феликса!» И чем дольше он лежал на спине, тем сильнее его обуревала тревога. В воздухе теперь словно носится какая-то лихорадка, и женщины ею заболевают, как прежде дети болели корью. Но что это все значит? Раньше в Англии можно было жить спокойно. Кто бы подумал, что такая старая страна еще не переболела детскими болезнями? Истерия, и все. Но нельзя поддаваться истерии. Осторожность не мешает! Поджоги – это уж слишком! И тут Стенли померещилось, что и его завод объят огнем. А почему бы и нет? Плуги не идут на внутренний рынок. Кто знает, а вдруг эти крестьяне, если беспорядки усилятся, сочтут, что их и тут обижают? Как ни маловероятно было это предположение, оно запало в голову Стенли и нагнало на него страху. И только благодетельная привычка отмахиваться от своих тревог позволила ему в половине пятого снова уснуть.

Но он все-таки не преминул телеграфировать Феликсу:

«Если возможно, немедленно приезжай. Неприятная история в Джойфилдсе».

И под благовидным предлогом дать еще двум старикам легкую работу он вместо одного ночного сторожа завел трех…

В среду, в тот день, когда зарю он встретил на ногах, Феликс, вернувшись после утреннего моциона, с удивлением обнаружил, что его племянник и племянница собрались уезжать. Они не стали ничего объяснять и сказали только: «Нам очень жалко, дядя Феликс, но мама вызвала нас телеграммой». Если бы не смутное беспокойство, которое вселял в него любой поступок «этой женщины», Феликс почувствовал бы только облегчение. Дети Тода нарушили его привычную жизнь, отдалили от него Недду.

Ведь теперь он даже не ждал, чтобы она пришла и рассказала ему, почему они уехали. И у него не было желания ее об этом спрашивать. Как мало надо, чтобы нарушилась связь между самыми близкими людьми! Чем глубже привязанность, тем легче дает она трещину, а из-за повышенной деликатности по отношению друг к другу оба и не пытаются вернуть утраченную близость.

Его газета – хотя он и остерегался говорить «моя любимая газета», считая, как и положено писателю, что всякая пресса его не просвещает, а только обманывает, – сообщила ему в пятницу утром ту же новость о поджоге помещичьих стогов, которую Стенли узнал за завтраком, а Джон – по дороге в свое министерство. Джон, который не был в курсе дела, только нахмурился и рассеянно попытался припомнить число деревенских полицейских в Вустершире. Феликс же почувствовал дурноту. Люди, чья профессия требует, чтобы они ежедневно подстегивали свою нервную систему, любят, как правило, забегать вперед. И один Бог знает, какие только ужасы не померещились ему теперь. Недде он не сказал ни слова, но долго раздумывал, а потом советовался с Флорой, надо ли что-нибудь предпринять и что именно. Флора, которую редко покидало чувство юмора, придерживалась более удобной точки зрения: она считала, что пока делать ничего не надо. Успеется кричать «караул!», когда беда и в самом деле грянет! Он с ней не согласился, но не мог предложить ничего лучшего и последовал ее совету. Однако в субботу, получив телеграмму Стенли, он с трудом удержался, чтобы не сказать ей: «Я же тебе говорил!» Теперь его мучил вопрос – брать или не брать с собой Недду? Флора сказала:

– Брать. Девочка скорей других сумеет его удержать, если там и в самом деле начнутся беспорядки.

Феликсу это было очень неприятно, но, испугавшись, что в нем просто говорит ревность, он решил взять дочь с собой. И к радостному изумлению Недды, она в тот же день обедала в Бекете. Феликса обеспокоило, что он встретил там Джона. Значит, Стенли телеграфировал и ему. Видно, дело обстоит серьезно.

А в поместье, как всегда, съехались гости. Клара на этот раз превзошла себя. Один болгарин, к счастью, написал книгу, где неопровержимо доказывал, что люди, питающиеся черным хлебом, картофелем и маргарином, обладают превосходным здоровьем. Это открытие послужило отличной застольной темой: оно ведь одним ударом решало наболевший вопрос о судьбе земледельцев! Если бы только их удалось заставить перейти на эту здоровую диету, положение было бы спасено! По словам болгарина, питаясь этими тремя продуктами (его книга была отлично переведена), семья из пяти человек могла чудесно прожить на один шиллинг в день. Подумайте! Это ведь оставит в неделю почти восемь шиллингов (а в ряде случаев и больше) на арендную плату, отопление, страхование, табак для отца семьи и башмаки для ребят. Женщинам больше не придется отказывать себе во всем (об этом столько приходится слышать!), чтобы как следует накормить мужа и детей, и нечего будет опасаться вырождения нашего национального типа. Черный хлеб, картофель и маргарин – на семь шиллингов этого можно купить совсем не мало! А что может быть вкуснее хорошо пропеченного картофеля с маргарином лучшего качества? Углеводороды… ах нет, водоуглероды… или нет, углекислороды содержатся в этих продуктах в совершенно достаточном количестве! Весь обед на ее краю стола ни о чем другом не говорили. Над цветами, которые Фрэнсис Фриленд, когда здесь жила, сама расставляла на столе – и при этом с большим вкусом, – над обнаженными плечами и белоснежными манишками, как стрелы, взад и вперед летали эти слова. Черный хлеб, картофель, маргарин, углеводы, калорийность! Они смешивались с легким шипением шампанского, с мягким шорохом благовоспитанно поглощаемой снеди. Белоснежные груди вздымались от этих слов, а брови многозначительно приподнимались. И порой какая-нибудь высокоученая «шишка» роняла слово «жиры»! Подумать только: накормить деревню, сохранив ее работоспособность и не нарушив существующего порядка вещей! Эврика! Если бы только удалось заставить крестьян печь черный хлеб самим и хорошо варить картофель! Щеки горели, глаза блестели, зубы сверкали. Это был лучший, самый многообещающий обед, какой когда-либо поглощали в этой комнате. И только тогда, когда все гости мужского пола осоловели от еды, питья и разговоров настолько, что их уже стало удовлетворять общество собственных жен, трое братьев смогли посидеть в курительной без посторонних.

Когда Стенли описал свое свидание с «этой женщиной», мелькнувшую вдали красную кофточку и собрание батраков, наступило молчание. Его прервал Джон:

– Было бы недурно, если бы Тод на какое-то время отправил своих детей за границу.

Феликс покачал головой:

– Не думаю, чтобы он это сделал, и не думаю, чтобы они согласились уехать. Но надо постараться им объяснить: что бы бедняги батраки ни затеяли, все это с учетверенной силой обрушится на них же самих. – И он добавил с внезапной желчностью: – Крестьянское восстание у нас, полагаю, вряд ли имеет шансы на успех?

Джон и Стенли даже глазом не моргнули.

– Восстание? А зачем им восставать?

– В тысяча восемьсот тридцать втором году они же восстали!

– Ну, так это же было в тысяча восемьсот тридцать втором! – воскликнул Джон. – Тогда сельское хозяйство еще играло большую роль. Теперь не играет никакой. К тому же они друг с другом не связаны, у них нет такого единства и силы, как у горняков или железнодорожников. Восстание? Оно невозможно. Их задавит металл.

Феликс улыбнулся:

– Золото и пушки? Пушки и золото! Сознайтесь, братья мои, что нам он большая подмога, этот металл!

Джон широко открыл глаза, а Стенли залпом выпил свое виски с содовой. Нет, право же, Феликс иногда слишком много себе позволяет!

– Интересно, что обо всем этом думает Тод? – вдруг сказал Стенли. – Может, ты съездишь к нему, Феликс, и посоветуешь нашим юным друзьям не подводить бедных батраков?

Феликс кивнул. Братья пожелали друг другу спокойной ночи и, обойдясь без рукопожатий, разошлись.

Когда Феликс отворял дверь своей спальни, позади раздался шепот.

– Папа! – В дверях соседней комнаты стояла Недда в халатике. – Зайди ко мне на минуточку! Я давно тебя жду. Как ты поздно!

Феликс вошел в ее комнату. Прежде ему было бы так приятно это полуночное перешептывание, но теперь он только молчал помаргивая. Глядя на ее голубой халат, на темные кудри, падающие на кружевной воротник, на это детское круглое личико, он еще больше чувствовал себя обездоленным. Взяв его под руку, она подошла с ним к окну, и Феликс подумал: «Ей просто нужно поговорить со мной о Диреке. Довольно мне изображать собаку на сене! Надо взять себя в руки». Вслух он спросил:

– Ну, в чем дело, детка?

Недда, словно задабривая его, чуть-чуть сжала ему руку.

– Папка, дорогой, я так тебя люблю!

И хотя Феликс понимал, что она просто разгадала его состояние, на душе у него стало тепло. А она, сидя рядом с ним, перебирала его пальцы. На душе у Феликса стало еще теплее, но он все-таки подумал: «Видно, ей от меня чего-то очень нужно!»

– Зачем мы сюда опять приехали? – начала она. – Я вижу, что-то случилось! И как ужасно ничего не знать, когда так волнуешься! – Она вздохнула. Этот легкий вздох больно отозвался в сердце Феликса. – Я всегда предпочитаю знать правду, папа. Тетя Клара говорила, что у Маллорингов был пожар.

Феликс украдкой взглянул на нее. Да! У его дочери есть кое-что за душой! Глубина, сердечность и постоянство чувств. С ней не надо обращаться как с младенцем.

– Детка, ты знаешь, что наш милый юноша и Шейла – горячие головы, а у них в округе неспокойно. Нам надо сделать так, чтобы все уладилось.

– Папа, как по-твоему, я должна поддерживать его во всем, что бы он ни сделал?

Ну и вопрос! Тем более что на вопросы тех, кого любишь, нельзя отвечать пустой отговоркой.

– Пока мне трудно что-нибудь сказать, – ответил он в конце концов. – Кое-чего ты, без сомнения, делать не обязана. Во всяком случае, в своих поступках ты не должна во всем следовать ему – это противоестественно, как бы ты человека ни любила.

– Да, и мне так кажется. Но мне очень трудно разобраться, как я сама на все это смотрю: ведь порой так хочется считать правильным то, что удобно и легко!

«А меня-то воспитывали в убеждении, что только русские девушки ищут правды! – подумал Феликс. – Видно, это ошибка. И не дай бог помешать моей собственной дочери искать эту правду! Но с другой стороны, куда ее это приведет? Неужели именно этот ребенок только на днях говорил мне, что хочет «все изведать»? Ведь она уже взрослая женщина! Вот она, сила любви!» Он сказал:

– Давай-ка двигаться потихоньку и не требовать от себя невозможного.

– Хорошо, только я все время в себе сомневаюсь.

– Без этого никто еще не добивался правды.

– А мы сможем завтра съездить в Джойфилдс? Я, пожалуй, не выдержу целого дня еды и «шишек»…

– Бедные «шишки»! Хорошо, поедем. А теперь спать. И ни о чем не думать! Слышишь?

Она шепнула ему на ухо:

– Какой ты хороший, папочка!

И он ушел к себе утешенный.

Но когда она уже забылась сном, он все еще стоял у открытого окна, курил одну папиросу за другой и пытался вглядеться в самую душу этой ночи. Как она тиха, эта таинственная, безлунная ночь; в ее тьме, казалось, еще звучала перекличка кукушек, куковавших весь день напролет. И Феликс прислушивался к перешептыванию листвы.

Глава XXI

Что думал обо всем этом Тод, было загадкой не только для трех его братьев, но, пожалуй, и для него самого, особенно в то воскресное утро, когда в дверях его дома появились двое полицейских с ордером на арест Трайста. С полминуты Тод пристально смотрел на них, а затем сказал: «Подождите», – и ушел, оставив их на пороге.

Кэрстин находилась в чулане за кухней – мыла после завтрака глиняную обливную посуду; тут же неподвижно стояли на редкость чистенькие дети Трайста и молча на нее глядели.

Она вышла к Тоду на кухню, и тот прикрыл за ней дверь.

– Двое полицейских. За Трайстом, – сказал он. – Как быть? Пусть забирают?

С первых дней совместной жизни между Тодом и Кэрстин установился безмолвный уговор, кто из них решает в семье тот или иной вопрос. Постепенно у них выработался безошибочный инстинкт, так что между ними никогда не вспыхивали ожесточенные споры, которые обычно занимают такое большое место в семейной жизни. Лицо Кэрстин дрогнуло, и она нахмурила брови.

– Мы ничего сделать не можем. Дирека нет дома. Предоставь это мне, а сам уведи ребятишек в сад.

Тод увел маленьких Трайстов на то самое место, откуда Дирек и Недда смотрели на темнеющие поля и где они обменялись первыми поцелуями; он сел на пень старой груши и дал каждому из детей по яблоку. Пока они ели, Тод смотрел на них, а собака смотрела на него. Закон отнимал сейчас отца и кормильца у этих ребятишек, но трудно сказать, испытывал ли Тод, глядя на них, те же чувства, что обыкновенный смертный, однако глаза у него стали донельзя синими, а брови насупились.

– Ну как, Бидди? – спросил он наконец.

Бидди ничего не ответила; привычка быть матерью наложила особый отпечаток на ее маленькое бледное овальное личико и развила в ней удивительную способность молчать. Но круглощекая Сюзи тотчас сообщила:

– Билли умеет есть косточки.

После этого заявления опять наступила тишина, и пока Тод снова не заговорил, слышно было только, как жуют дети.

– Откуда все это берется? – спросил он.

Дети поняли, что он обращается не к ним, а к самому себе, и подошли поближе. На ладони у Тода сидела какая-то букашка.

– Этот жучок живет в гнилом дереве. Правда, хорош?

– Мы убиваем жуков, мы их боимся, – заявила Сюзи.

Они тесно сгрудились вокруг Тода: Билли стоял на его широкой ноге, Сюзи уперлась локтем в объемистое колено, а тоненькая Бидди прижималась к могучему плечу.

– Зря, – сказал Тод, – жуки хорошие.

– Их птицы едят, – сообщил Билли.

– Этот жучок питается древесиной, – сказал Тод. – Он проедает дерево насквозь, и оно гниет…

Тогда заговорила Бидди:

– И больше не дает яблок!

Тод положил жучка на землю; Билли слез с его ноги и принялся его топтать. Мальчик старался изо всех сил, но жучок остался цел и вскоре исчез в траве. Тод его не останавливал; потом взял мальчика и водворил обратно к себе на ногу.

– А что, Билли, если я на тебя наступлю? – спросил он.

– Как?

– Я ведь тоже большой, а ты маленький.

Билли изумился, и на его квадратном личике появилось строптивое выражение. Он сумел бы дать отпор, но ему уже успели внушить, что каждый должен знать свое место. Тишину нарушил захмелевший шмель, запутавшийся в золотых, как колосья, пушистых волосах Бидди. Тод пальцами вытащил шмеля.

– Красавец, правда?

Дети сначала было отпрянули, но теперь вернулись на место. А пьяный шмель неуверенно ползал в большой горсти Тода.

– Пчелы жалят, – сказала Бидди. – Я раз упала на пчелу, и она меня ужалила.

– Ты первая ее обидела, – сказал Тод. – А шмель ни за что на свете не ужалит. Погладь его.

Бидди протянула худой пальчик, но не решалась дотронуться до насекомого.

– Смелее, – сказал Тод.

Бидди открыла рот и, набравшись смелости, погладила шмеля.

– Он мягкий, – сказала она, – почему он не жужжит?

– Я тоже хочу погладить, – сказала Сюзи, а Билли нетерпеливо прыгал на ноге Тода.

– Нет, – сказал Тод. – Только Бидди.

Все молчали, пока собака не подняла морды, черной с розовато-белым пятном на переносице, и не потянулась к шмелю, словно тоже хотела его приласкать.

– Нет, – сказал Тод.

Собака поглядела на него, и в ее желто-карих глазах появилась тревога.

– Он ужалит собаку в нос, – сказала Бидди, а Сюзи и Билли еще теснее прижались к Тоду.

В ту самую минуту, когда головы собаки, шмеля, Тода, Бидди, Сюзи и Билли могли бы уместиться в петле диаметром три фута, Феликс вылез из автомобиля Стенли и, пройдя в сад, увидел эту идиллическую группу – всю в солнечных бликах, – на фоне листвы и цветов. Была в этом какая-то особая значительность – тут билась сама жизнь, словно в хорошей картине или песне; она была пронизана по-детски чистым восторгом и удивлением, рядом с которыми меркнут все другие чувства; тихая заводь простоты, где сразу замирают все лихорадочные стремления и страсти. Может быть, Феликс ушел бы, чтобы не мешать, но собака заворчала и завиляла хвостом.

Они отослали детей на луг, и тут Феликс, как всегда, немного растерялся, не зная, с чего начать разговор с братом. Доходят ли до сознания этого великана простые житейские вещи? Захочет ли он вникнуть в суть дела?

– Мы приехали вчера, – сказал Феликс. – Недда и я. Ты, наверное, знаешь про Дирека и Недду.

Тод кивнул.

– Что ты об этом думаешь?

– Он хороший паренек.

– Да, – пробормотал Феликс, – но зато настоящий порох!.. Этот пожар у Маллорингов – к чему он может привести? Нам, старина, надо быть начеку. Не можешь ли ты пока отправить Шейлу с Диреком за границу проветриться?

– Не захотят.

– Но, в конце концов, они от тебя зависят!

– Не говори им этого, иначе я их никогда больше не увижу.

Феликс оценил всю простодушную мудрость этого замечания и растерянно спросил:

– Что ж нам делать?

– Сидеть спокойно.

И Тод положил руку на плечо брата.

– А что, если они действительно попадут в беду? Этого боятся и Стенли и Джон. И о маме надо подумать. – И с внезапным жаром Феликс прибавил: – А я не могу видеть, как волнуется Недда.

Тод убрал руку. Феликс много бы отдал, чтобы прочесть мысли брата в хмуром взгляде его синих глаз.

– Тревогой делу не поможешь. Что будет, то будет. Посмотри на птиц.

Произнеси эти слова любой другой человек, кроме Тода, Феликс рассердился бы, но в устах брата они звучали как невольно выраженная, глубоко продуманная философия. И разве в конечном счете он не прав? Что такое жизнь, которую они все ведут, как не беспрерывная тревога о том, что еще только может произойти? Ведь человек потому и чувствует себя несчастным, что в нервной тревоге все время предвосхищает будущие беды. В этом, быть может, горе и болезнь всей эпохи. Пожалуй, и всей долгой человеческой истории.

А что, если Тоду удалось открыть секрет счастья, который знают только птицы и цветы: отдаваться настоящему с такой полнотой, какая исключает всякую мысль о будущем? Да, пожалуй, счастье в этом. Ведь сам Феликс бывал по-настоящему счастлив только в те минуты, когда его целиком захватывали работа или любовь. Но почему это случалось так редко? Нет умения жить в полную меру каждый миг? Да! Вся беда в трусости и в том, что не хватает жизненных сил, чтобы со всей полнотой жить настоящим. Поэтому любовь и борьба – всегда горение: в такие минуты человек берет от настоящего все, что оно может дать. Вот почему было бы смешно обратиться к Диреку и Шейле с трезвым советом: «Уезжайте. Оставьте дело, к которому вас влекут ваши чувства, которое вас интересует. Откажитесь от настоящего, потому что вы должны заботиться о будущем!..» И Феликс сказал:

– Я бы многое отдал, старина, чтобы иметь твою способность жить только этой минутой.

– Ну что ж, и правильно, – сказал Тод. Он внимательно разглядывал кору дерева, которая, насколько мог судить Феликс, была вполне здоровой. А не отходившая от него собака разглядывала Тода. Оба они жили только этой минутой. И, чувствуя себя побежденным, Феликс вместе с ним пошел к дому.

По кирпичному полу кухни метался Дирек, а вокруг него, занимая вершины разностороннего треугольника, стояли три женщины: Шейла – у окна, Кэрстин – у очага, и Недда – у противоположной стены. Увидав отца, Дирек закричал:

– Почему ты впустил их, отец? Почему ты не отказался выдать им Трайста?

Феликс посмотрел на брата. Тод стоял в дверях, почти доставая до притолоки курчавой головой; лицо у него было изумленное и горестное. Он ничего не ответил.

– Сказал бы, что его здесь нет! Потом бы мы его куда-нибудь отправили. А теперь он в руках у этих скотов!.. Хотя это мы еще посмотрим…

Дирек бросился к двери.

Тод и не подумал посторониться:

– Нет.

Дирек оглянулся: у второй двери стояла мать, а у окон – девушки.

Феликс не заметил всего комизма положения, если можно говорить о комизме, когда у людей горе, и подумал: «Началось. Что будет дальше?»

Дирек сел у стола и уронил голову на руки. К нему подошла Шейла.

– Дирек, не глупи.

Это вполне справедливое и уместное замечание прозвучало не слишком убедительно.

Феликс взглянул на Недду. Синий дорожный шарф соскользнул с ее темных волос; она была бледна и не сводила глаз с Дирека, словно ждала, когда же наконец он ее заметит.

– Это предательство! Мы пустили его в дом, а теперь выдали полиции. Они не посмели бы тронуть нас, если бы мы его спрятали. Не посмели бы.

Феликс слышал тяжелое дыхание Тода по одну сторону и Кэрстин – по другую. Он пересек кухню и остановился перед племянником.

– Послушай, Дирек, твоя мать была совершенно права. Вы могли оттянуть случившееся на один-два дня – и только; его все равно арестовали бы. Ты не представляешь себе, как трудно скрыться от закона. Возьми себя в руки. Нехорошо так распускаться, это ребячество; главное сейчас – найти ему адвоката.

Дирек поднял голову. Вероятно, он впервые заметил, что в комнате находится дядя; и Феликс был изумлен, увидав, какой у юноши измученный вид: как будто в нем что-то надорвалось и сломалось.

– Он доверился нам…

Феликс заметил, как дрогнула Кэрстин, и понял, почему никто из них не смог остаться равнодушным к этой вспышке. На стороне юноши была какая-то своя правда, неподвластная логике, быть может, несовместимая со здравым смыслом и обычаями цивилизованного общества; что-то заставлявшее вспомнить шатры арабов и горные ущелья Шотландии.

Тод подошел к сыну и, положив руку ему на плечо, сказал:

– Перестань, сделанного не вернешь.

– Хорошо, – мрачно ответил Дирек и направился к двери.

Феликс сделал знак Недде, и она выскользнула вслед за Диреком.