Текст книги "Марли и я: жизнь с самой ужасной собакой в мире"

Глава 6
Дела сердечные

Жители Южной Флориды будут убеждать вас, что в этом регионе тоже есть четыре времени года. Правда, они довольно похожи, согласятся они, но все же разные. Не верьте им. На самом деле здесь только два сезона: один – теплый и сухой, другой – жаркий и влажный. Причем переходный период практически отсутствует. Так вот, когда в очередной раз неожиданно наступила тропическая жара, в один прекрасный день мы поняли: наш щенок вырос. Так же стремительно, как зима ворвалась в лето, Марли из щенка превратился в неуклюжего молодого пса. В возрасте пяти месяцев он заметно подрос, и все складочки на его казавшейся великоватой шкуре разгладились. Его несоразмерно крупные лапы перестали выглядеть комично непропорциональными. Его острые, как иголки, молочные зубы превратились в грозные клыки. Несколько движений челюстями – и Марли мог запросто уничтожить пластиковый диск фрисби или новую кожаную туфлю. Тембр его лая стал глубже и напоминал устрашающий рокот. Когда он вставал на задние лапы, переступая, словно танцующий медведь в русском цирке, что случалось часто, он мог запросто положить передние лапы мне на плечи и заглянуть прямо в глаза.

Ветеринар, впервые увидев Марли, присвистнул и сказал: «Вы взяли отличного пса!»

Так оно и было. Марли вырос и стал красавцем, поэтому я просто обязан напомнить сомневающейся миссис Дженни, что наш пес достоин своего официального имени, придуманного мною. Имя Великолепный Марли Черчилльский, собственность Грогэнов, проживающий на Черчилль-роуд, прекрасно передавало все великолепие оригинала, по крайней мере когда пес прекращал забавляться собственным хвостом. Временами, когда у Марли совсем не оставалось сил, он ложился на персидский ковер в гостиной, нежась в лучах солнца, проникавших сквозь жалюзи. В этот момент пес напоминал египетского сфинкса: поднятая голова, блестящий нос, скрещенные лапы.

Мы были далеко не единственными, кто заметил преображение Марли. Видя, как незнакомцы уступают ему дорогу или отскакивают в сторону, когда он пробегал мимо, мы поняли: люди не воспринимают его как безобидного щенка. Марли стал грозой чужаков.

В нашей парадной двери было маленькое вытянутое оконце размером 10 на 20 сантиметров, которое располагалось на уровне глаз. Марли обожал общаться. Услышав звонок в дверь, он, как ураган, мчался через весь дом в прихожую. Его заносило на деревянном полу, он сбивал ковер и скользил по инерции, пока с глухим стуком не врезался в дверь. Затем он вставал на задние лапы, начинал громко лаять и заполнял своей огромной головой проем оконца, чтобы взглянуть, кто пожаловал. Марли, видимо, считал себя членом организации Welcome Wagon,[7]7
  Welcome Wagon – организация, помогающая иммигрантам или переселенцам устроиться на новом месте; сотрудники организации рассказывают новоприбывшим о районе, вручают подарки, образцы товаров, продающихся в местных магазинах.


[Закрыть] представители которой обычно приветствуют прибывших и дарят им сувениры, и для него встречи с незнакомцами, несомненно, были радостным событием. Но коммивояжерам, почтальонам, да и всем гостям, незнакомым с Марли, казалось, будто это сам Куджо, сенбернар из одноименного романа Стивена Кинга, и лишь входная деревянная дверь отделяла визитера от беспощадной твари. Уже не один посетитель, позвонив в нашу дверь и неожиданно увидев перед собой огромную голову лаявшего Марли, в ужасе пятился на середину подъездной дорожки, где и ожидал появления хозяев.

Что ж, как говорится, нет худа без добра.

Как сказали бы градостроители, социальный состав нашего района постоянно менялся. Район застраивался в 1940–1950-е годы. Здесь в основном оседали пенсионеры, а многие дома были куплены жителями северных штатов, которые приезжали сюда на лето. По мере того как старые владельцы умирали, им на смену приходили социально неоднородные арендаторы и семьи рабочих. Наш переезд в этот район совпал с очередной волной внутренней миграции. На этот раз сюда начали стекаться геи, художники, молодые специалисты. Их привлекали близость к побережью и красивая местная архитектура в стиле ар-деко.[8]8
  Ар-деко – влиятельное течение в изобразительном и декоративном искусстве первой половины XX в., зародившееся во Франции в 1920-х гг.


[Закрыть]

Наш район располагался между прямой, как стрела, автострадой Саут-Дикси и шикарными поместьями вдоль побережья. На самом деле автострада Дикси – это часть самого длинного на востоке США шоссе US1. Дикси-хайвей (пятиполосный автобан с блестящим на солнце асфальтом) тянется вдоль восточного побережья Флориды. До строительства федеральной трассы № 95 она была главной магистралью, ведущей к Майами. Вдоль трассы располагались заправки, прилавки с фруктами, сомнительного вида магазины оптовой торговли и просто убогие дешевые магазинчики, а также закусочные и старые семейные мотели.

На четырех перекрестках шоссе Саут-Дикси и Черчилль-роуд находились: винный магазин, удобный круглосуточный супермаркет, магазин импортных товаров (с тяжелыми решетками на окнах), прачечная-автомат под открытым небом, где всю ночь тусовались местные пьяницы, оставлявшие после себя пустые бутылки в пакетах для завтрака. Наш дом располагался в середине квартала, в восьми домах от центра.

Соседи казались нам порядочными людьми, но среди них, видимо, были и откровенные негодяи. Оставленные в саду инструменты порой исчезали. Во время одного из редких в этих местах похолоданий кто-то стащил все дрова, которые я аккуратно сложил возле дома. А однажды в воскресенье мы завтракали в нашем любимом ресторанчике, сидя на своем обычном месте, возле окна, выходящего на улицу, и вдруг Дженни, указав на пулевое отверстие в стекле прямо у нас над головами, сухо сказала:

– Когда мы здесь были последний раз, этого точно не было.

Как-то утром, выезжая из квартала на работу, я вдруг заметил в придорожной канаве лежащего человека с окровавленными руками и лицом. Я остановил автомобиль и бросился к нему: мне показалось, что его сбила машина. Однако, когда присел рядом, в ноздри мне ударил сильный запах перегара и мочи, и стоило человеку заговорить, как стало ясно: это обычный пьяница. Я вызвал «Скорую», дождался ее приезда, но «пострадавший» от помощи отказался. Нам с санитарами оставалось только наблюдать, как он, пошатываясь, направляется к винному магазину.

Вот еще один случай. Однажды ночью в дверь позвонил человек с выражением отчаяния на лице и сказал, что он был в гостях в соседнем квартале и у него кончился бензин. Могу ли я одолжить ему пять долларов? Он непременно вернет их завтра утром. Конечно, ты вернешь их, дружище, подумал я и предложил вызвать полицию. Человек что-то промямлил и исчез.

Но больше всего нас тревожила история, связанная с маленьким домиком, стоящим наискосок от нашего: за несколько месяцев до нашего переезда там произошло убийство, причем не на бытовой почве, а жестокое преступление, о котором сообщалось во всех выпусках новостей. До переезда мы были наслышаны об этом, но не знали, где именно оно произошло. Оказалось, мы поселились прямо напротив места преступления.

Жертвой стала вышедшая на пенсию школьная учительница Рут Энн Недермайер; она в числе первых обосновалась в квартале и жила одна. После перенесенной операции на шейке бедра она наняла сиделку, чтобы та ухаживала за ней, и это стало роковым шагом. Сиделка, как позже установила полиция, воровала чеки у миссис Недермайер из чековой книжки и подделывала ее подпись.

Старая женщина была ослаблена физически, но сохранила ясный ум, поэтому быстро спохватилась и поинтересовалась у сиделки ее пропавшими чеками и непонятными списаниями с ее банковского счета. Запаниковавшая преступница забила бедную женщину дубиной до смерти, а потом позвонила приятелю, который привез бензопилу и помог расчленить тело жертвы в ванной. Они упаковали останки в большой чемодан, смыли кровь и исчезли.

Позднее соседи рассказывали нам, что несколько дней исчезновение миссис Недермайер никто не замечал. Однако все вскрылось, когда некий мужчина сообщил полиции об ужасном зловонии в его гараже. Домовладелец признался, что его дочь попросила оставить там чемодан с ужасным содержимым.

Жестокое убийство миссис Недермайер было самым обсуждаемым событием в истории нашего квартала, тем не менее никто даже слова не сказал, когда мы намеревались купить этот дом – ни риелтор, ни домовладельцы, ни инспектор, ни оценщик. А в первую же неделю после переезда к нам в гости пришли соседи с печеньем и все рассказали. Ночью, лежа в кровати, мы представляли себе, как всего в трехстах метрах от окна нашей спальни беззащитная вдова была разрезана на куски. Мы убеждали себя: это всего лишь внутрисемейный конфликт, и подобное никогда не случится с нами, однако не могли отделаться от мысли о трагедии, когда проходили мимо того дома или видели его из нашего окна.

Как бы то ни было, у нас имелся Марли, и мы замечали, с какой опаской незнакомцы смотрели на него, поэтому к нам вернулось душевное равновесие, какое в ином случае мы могли бы не обрести. Он был большим, любящим, туповатым псом, у которого срабатывала очевидная защитная реакция – зализывание незваных гостей до смерти. Но бродяги и грабители об этом не знали. Для них Марли был огромным, сильным, непредсказуемым, неуправляемым. И нас это вполне устраивало.

* * *

Беременность благотворно повлияла на Дженни. Она начала рано вставать, чтобы сделать зарядку и выгулять Марли. Она готовила полезную, здоровую еду из свежих фруктов и овощей. И поклялась не употреблять кофеин и диетическую содовую, а также, само собой разумеется, алкоголь в любом виде и даже не разрешала мне добавить столовую ложку шерри в кофейник.

Мы пообещали друг другу не распространяться о беременности до тех пор, пока не убедимся, что зародыш жизнеспособен и нет угрозы выкидыша, но ни одному из нас не удалось хранить молчание. Мы были так взволнованы, что делились новостью с доверенными лицами, заклиная каждого держать это в тайне, пока наш секрет не перестал быть секретом. Сначала мы сообщили родителям, потом – братьям и сестрам, затем – самым близким друзьям, потом – коллегам, наконец – соседям. На одиннадцатой неделе животик Дженни стал понемногу округляться. Мечта стала принимать реальные очертания. Почему бы не поделиться нашей радостью с миром? К тому времени, когда подошел срок для обследования и УЗИ, если бы представилась такая возможность, мы были готовы вывесить объявление: Джон и Дженни ждут ребенка.

В то утро, когда нам нужно было ехать на прием к врачу, я отпросился с работы и, действуя по инструкции доктора, прихватил чистую кассету, чтобы мы могли запечатлеть для истории первые, пусть и нечеткие снимки нашего ребенка. Прием предполагал не только осмотр, но и консультацию. Акушерка должна была ответить на все вопросы, измерить окружность живота Дженни, послушать сердечный ритм плода и, конечно, показать нам крошечное существо, живущее внутри моей жены.

Мы приехали к девяти часам утра. Акушерка, спокойная женщина средних лет с британским акцентом, провела нас в маленькую смотровую и спросила:

– Хотите послушать, как бьется сердце вашего ребенка?

Ну конечно, ответили мы. И напряженно вслушивались, пока она водила по животу Дженни чем-то вроде микрофона, подключенного к динамикам. Мы сидели с застывшими на лицах улыбками, пытаясь услышать сердцебиение малыша, но в динамиках раздавался лишь невнятный шум.

Акушерка сказала, что в этом нет ничего необычного.

– Все зависит от положения плода. Иногда вообще ничего нельзя услышать. А возможно, просто слишком рано. – Она предложила сразу перейти к аппарату УЗИ. – Давайте посмотрим на вашего малыша, – бодро предложила она.

– Наш первый взгляд на младенца Гроги, – подхватила сияющая Дженни, поворачиваясь ко мне.

Акушерка провела нас в кабинет УЗИ и велела Дженни лечь на кушетку, рядом с которой стоял монитор.

– Я принес пленку, – сказал я, помахав кассетой.

– Пусть пока она побудет у вас, – ответила акушерка, подняла блузку Дженни и начала исследовать ее живот инструментом, внешне похожим на хоккейную шайбу. Мы уставились на экран компьютера с непонятным бесцветным изображением.

– Хмм, этот, по-видимому, ничего не улавливает, – произнесла акушерка бесстрастным голосом. – Попробуем вагинальное УЗИ, так вы узнаете гораздо больше подробностей.

Она вышла из кабинета и спустя несколько минут вернулась с другой медсестрой, высокой крашеной блондинкой с монограммами на ногтях. Медсестру звали Эсси. Она попросила Дженни снять трусики и ввела датчик с надетым на него презервативом в ее влагалище. Акушерка оказалась права: изображение стало более четким. Она навела фокус на плод, напоминавший крошечный темный мешочек на бесцветном фоне, и одним щелчком мыши увеличила изображение, а потом еще дважды. Однако, несмотря на все манипуляции, мешочек казался размытым и бесформенным. Где маленькие ручки и ножки, которые должны сформироваться к десятой неделе, по утверждениям авторов пособий для беременных? Где крошечная головка? Где бьющееся сердце? Дженни изо всех сил тянула шею, чтобы увидеть изображение на экране. Она все еще надеялась и спрашивала, изнывая от нетерпения и изредка издавая нервный смешок:

– Ну, что там?

Мне хватило одного взгляда на лицо Эсси, чтобы понять: ответ будет совсем не тем, какой мы хотим услышать. Внезапно я понял, почему она ничего не говорила, пока увеличивала изображение. Она ответила на вопрос Дженни ровным голосом:

– Не совсем то, что вы ожидали увидеть к десяти неделям.

Я положил руку на колено Дженни. Мы оба продолжали всматриваться в комочек на экране, словно могли вдохнуть в него жизнь.

– Дженни, думаю, есть проблема, – продолжала Эсси. – Сейчас я позову доктора Шермана.

Пока мы сидели в тишине, я понял, что имеют в виду люди, когда рассказывают, как у них перед обмороком в глазах начинают мелькать черные точки. Я почувствовал отток крови от лица и звон в ушах. Если я не сяду, пронеслось в сознании, то упаду. Насколько ужасно это будет выглядеть? Моя мужественная жена, стоически воспринимавшая неприятное известие, и ее муж, лежащий на полу без сознания в окружении медсестер, которые пытаются вернуть его к жизни с помощью нашатыря. Я присел на край кушетки, одной рукой взяв Дженни за руку, а другой – поглаживая ее шею. Глаза жены наполнились слезами, но она не плакала.

Доктор Шерман, высокий мужчина с колоритной внешностью, немного резковатый, но приветливый, подтвердил, что зародыш мертв.

– Сомневаться не приходится, мы обязательно услышали бы сердцебиение. – Он тактично пересказал нам то, что мы уже знали из прочитанных книг. Одна из шести беременностей оканчивается выкидышем. Таким образом природа отсеивает слабых, отстающих в развитии, имеющих серьезные нарушения. Видимо, вспомнив о беспокойстве Дженни по поводу спреев от блох, он добавил, что мы ни в чем не виноваты. Он дотронулся рукой до щеки Дженни, наклонился, будто хотел поцеловать ее, и сказал:

– Мне очень жаль. Вы сможете повторить попытку через пару месяцев.

Мы с Дженни молчали. Чистая кассета неожиданно оказалась совершенно ненужной. Было очень больно смотреть на нее и думать о нашем слепом наивном оптимизме. Я спросил у врача:

– Что нам теперь делать?

– Нужно удалить плаценту, – сказал он. – Сто лет назад вы бы даже не узнали, что у вас выкидыш, пока не началось бы кровотечение.

Он предложил нам переждать выходные и вернуться в понедельник на операцию, во многом напоминающую аборт, при которой зародыш и плацента удаляются из матки. Но Дженни хотелось поскорее забыть обо всем этом, как о кошмарном сне, да и мне тоже.

– Чем скорее, тем лучше, – ответила она.

– Хорошо, – согласился доктор Шерман, ввел Дженни специальный препарат и удалился. Мы слышали, как он, пройдя по коридору, зашел в соседнюю смотровую и принялся шумно поздравлять будущую маму, добродушно подшучивая над ней.

Оставшись вдвоем, мы с Дженни крепко обнялись и сидели так, пока не раздался легкий стук в дверь. Вошла пожилая женщина с кипой бумаг.

– Мне очень жаль, дорогая, – посочувствовала она Дженни. – Мне так жаль. – Она показала документ, который нужно было подписать: расписка в том, что клиент ознакомлен с возможными рисками, сопряженными с операцией.

* * *

Когда доктор Шерман вернулся, он развил бурную деятельность. Врач ввел Дженни сначала валиум, потом промедол; операция прошла быстро, хотя, может, и не совсем безболезненно. По крайней мере у меня возникло впечатление, что лекарства начали действовать уже после окончания операции. Все было позади, а Дженни лежала в полуобморочном состоянии.

– Следите, чтобы она не переставала дышать, – сказал врач, выходя из кабинета. Я не поверил собственным ушам. Разве контролировать ее дыхание – это не его работа?

В документе не говорилось: «У пациента в любой момент может остановиться дыхание из-за передозировки барбитуратов». Но я делал то, что мне велели. Громко разговаривал, растирал жене руки, слегка похлопывал ее по щекам, твердил что-то вроде: «Эй, Дженни! Как меня зовут?» Но она отключилась от внешнего мира.

Через несколько минут к нам заглянула Эсси. Бросив мимолетный взгляд на бледное лицо Дженни, она исчезла, но буквально через несколько секунд вбежала с мокрым полотенцем и нашатырем, который сунула Дженни под нос и держала там, казалось, целую вечность, прежде чем появилось слабое шевеление. Я продолжал громко разговаривать с женой, заставляя ее дышать глубоко, чтобы выход воздуха долетал до моей ладони. Ее кожа была мертвенно-бледной. Я пощупал пульс: 60 ударов в минуту. Стал лихорадочно прикладывать мокрое полотенце к ее лбу, щекам, шее. Наконец Дженни пришла в себя, но было видно, что она очень слаба.

– Ты заставила меня поволноваться, – выдохнул я. Она безучастно посмотрела на меня, словно пытаясь понять, почему это я из-за нее волновался, и снова отключилась.

Через полчаса медсестра помогла ей одеться, и мы поехали домой, получив следующие рекомендации: в течение двух недель Дженни нельзя принимать ванну, плавать, пользоваться тампонами, заниматься сексом.

Сев в машину, Дженни прислонилась к стеклу и безучастно уставилась в окно. Глаза у нее были красные, но она не плакала. Я напрасно искал слова утешения. В самом деле, что я мог сказать? Мы потеряли нашего ребенка. Да, мог убедить ее: мы попытаемся еще раз. Мог напомнить, что многие пары проходят через подобное испытание. Но она не желала ничего слышать, а мне не хотелось ничего говорить. Когда-нибудь мы сможем спокойно обсуждать события этого дня. Но не сегодня.

Я ехал домой по Флэглер-драйв, живописной дороге вдоль побережья Вест-Палм-Бич на северной окраине города, где мы только что были у врача, в южную часть, где находился наш дом. Вода переливалась на солнце, легкий ветерок покачивал листья пальм, синее небо было безоблачным. Прекрасный день, но не для нас. Мы оба молчали.

Когда подъехали к дому, я помог Дженни выйти и уложил ее на диван. Затем направился в гараж, где Марли, как обычно, затаив дыхание, ждал нашего возвращения. Увидев меня, он тотчас схватил свою игрушечную замшевую кость и гордо пронес ее через помещение, отстукивая хвостом ритм по стиральной машине, словно палочкой по ксилофону. Он с мольбой во взоре просил меня попробовать отнять ее.

– Не сегодня, приятель, – сказал я, выпустив его через заднюю дверь во двор. Он долго мочился под мушмулой, потом вбежал обратно, глотнул воды из своей миски, разбрызгал воду и буквально полетел по коридору в поисках Дженни. Я закрыл заднюю дверь, вытер шваброй воду, разлитую Марли, и последовал за ним в гостиную.

Войдя в комнату, замер в изумлении. Я бы мог поспорить на свой недельный заработок, что представшая передо мной сцена абсолютно невозможна. Наш необузданный, вечно возбужденный пес стоял у ног Дженни, положив свою огромную голову ей на колени. Хвост Марли неподвижно висел – это было впервые на моей памяти, когда он не вилял, если кто-то из нас его гладил. Собака смотрела на Дженни и тихонько скулила. Жена погладила Марли по голове несколько раз, а затем спрятала лицо в собачьей шерсти и горько, безудержно зарыдала.

Это единение продолжалось долго: Марли застыл как вкопанный, и Дженни прижимала его к себе, словно огромную игрушку. Я ощущал себя наблюдателем, который подглядывал в замочную скважину интимный момент чужой жизни, и не знал, как мне быть. И тут Дженни, не поднимая лица, протянула мне руку. Я сел рядом с женой на диван и обнял ее. Общее горе объединило нас троих.

Глава 7
Хозяин и животное

На следующий день, в субботу, я проснулся на рассвете и увидел Дженни. Она лежала на боку, повернувшись ко мне спиной, и тихо плакала. Марли уткнулся мордой в матрац – он не спал и пытался выразить свое сочувствие хозяйке. Я встал, сварил кофе, выжал сок из апельсинов, сходил за газетой, сделал тосты. Через несколько минут появилась Дженни в халате. Ее глаза уже просохли; она улыбнулась мне, словно говоря своей улыбкой: теперь все в порядке.

Позавтракав, мы решили прогуляться и сводить Марли искупаться. Если идти к океану напрямую от нашего дома, то не удастся выйти к воде из-за наваленных на берегу валунов и длинного бетонного волнореза. Но стоило пройти полдюжины домов на юг, и волнорез уходил в океан, а за ним открывался небольшой пляж с белым песком и прибитой к берегу щепой – прекрасное место для активной собаки. Оказавшись на пляже, я спустил Марли с поводка и помахал перед его носом палкой. Он смотрел на палку голодным взором и не сводил с нее глаз.

– Взять! – крикнул я и швырнул палку как можно дальше. Марли в один прыжок пересек бетонное ограждение, пронесся по пляжу и бросился на мелководье, поднимая фонтаны брызг. Вот настоящая стихия лабрадоров. Это умение заложено в их генах, ведь именно к этому их издавна приучали люди.

Доподлинно неизвестно, где впервые появились лабрадоры, но точно не на полуострове Лабрадор. Эти сильные собаки-пловцы с короткой шерстью впервые были обнаружены в XVII веке в нескольких сотнях километров к югу от полуострова Лабрадор, на острове Ньюфаундленд. Согласно дошедшим сведениям, местные рыбаки, выходившие в море в своих легких плоскодонках, брали с собой специально обученных собак, которые помогали им тянуть сети и лесы, а также ловить сорвавшуюся с крючка рыбу. Густая лоснящаяся шерсть этих собак защищала их от холодной воды, а умение хорошо плавать, неиссякаемая энергия и способность бережно держать рыбу в зубах делали их идеальными помощниками в суровых условиях Северной Атлантики.

Как собаки оказались на Ньюфаундленде – загадка. Остров явно не был их родиной, однако нет достоверных данных, что собаки попали сюда с эскимосами, первыми поселенцами на этой территории. Наиболее правдоподобной представляется версия, согласно которой предки лабрадоров были завезены на Ньюфаундленд рыбаками из Европы и Британии. Многие из них сходили на берег и начинали оседлую жизнь, создавая поселения. Порода, видимо, возникла в результате произвольного и вынужденного скрещивания между собой собак тех первых европейцев. Вероятно, у лабрадоров и их более крупных и косматых собратьев – ньюфаундлендов – были общие предки.

Как бы то ни было, местные охотники вскоре приучили лабрадоров приносить подстреленную дичь. В 1662 году У. Э. Кормэк, уроженец поселения Сент-Джон (Ньюфаундленд), предпринял пеший поход по острову и увидел множество собак-пловцов, которые, как он писал, были «замечательно натренированы для охоты и… полезны во всех других сферах жизни». В конечном счете на этих собак обратили внимание английские аристократы. В начале XIX века они стали ввозить их на свою родину для охоты на фазанов, куропаток и тетеревов.

Согласно данным американского Клуба заводчиков лабрадоров, в США любители лабрадоров впервые объединились в 1931 году. Главной целью нового общества было сохранение чистоты породы.

Само название «лабрадор» возникло совершенно случайно. Сохранилось письмо 3-го графа Малмсбери[9]9
  Джеймс Харрис, 3-й граф Малмсбери (1807–1889) – видный консервативный политик. Он занимал должности министра иностранных дел (1852, 1858–1859), лорда-хранителя Малой печати (1866–1868, 1874–1876) и лидера палаты лордов (1868).


[Закрыть] 6-му герцогу Буклокскому (1830-е годы). Очевидно, плохо знающий географию граф хвастался своими отличными охотничьими собаками. «Мы всегда называем их лабрадорами», – писал словоохотливый Малмсбери, отмечая, что ему приходилось совершать длинные путешествия, чтобы приобрести представителей этой породы. С тех пор это название закрепилось, а порода оставалась «максимально чистой». Шли годы. Остальные собаководы проявляли меньшее благоговения перед генетикой, свободно скрещивая лабрадоров с другими охотничьими собаками в надежде, что их лучшие качества дополнятся другими. Несмотря на все попытки селекции, гены лабрадоров оказались стойкими, и порода сохранила свой первозданный облик, получив 7 июля 1903 года официальное признание Лондонского клуба собаководов.

Б. У. Циссоу, энтузиаст и собаковод с большим опытом, так охарактеризовал Клуб заводчиков лабрадоров США: «Американские охотники привезли этих собак из Англии и адаптировали их к условиям жизни в новой стране. И сегодня, как в далеком прошлом, лабрадор инстинктивно прыгнет в ледяную воду в Миннесоте, чтобы принести подстреленную птицу; на жарком Юго-Востоке он может целыми днями охотиться на голубей, и в награду за хорошо выполненную работу довольствуется лаской хозяина».

Такова история появления лабрадоров, и Марли как породистый пес мог по праву ей гордиться. Казалось, он унаследовал по крайней мере половину древних инстинктов и прекрасно преследовал добычу, правда, к сожалению, не осознавал, что с ней нужно вернуться обратно. Вероятно, пес размышлял следующим образом: если снова хочешь получить палку, ТЫ и должен прыгать за ней в воду.

Итак, Марли выбрался на песок с палкой в зубах.

– Тащи сюда! – крикнул я, хлопнув в ладоши. – Давай, малыш, принеси ее мне. – Он с важностью отряхнулся, обрызгав меня и осыпав песком, а затем, как ни странно, положил палку у моих ног. Ух ты, подумал я, вот это да. Я оглянулся на Дженни, сидевшую на скамейке под деревом, и поднял вверх оба больших пальца. Но стоило мне наклониться, чтобы поднять палку, Марли был наготове. Он быстро схватил ее и понесся по пляжу, неистово выписывая кренделя. Во время одного из пируэтов он едва не наскочил на меня, поддразнивая и приглашая броситься за ним в погоню. Я попытался поймать пса, но на его стороне было преимущество в скорости и маневренности.

– Ты же вроде лабрадор-охотник, а не лабрадор-бегун! – крикнул я ему.

Возможно, я не обладал такими мышцами, как у Марли, однако мой умственный потенциал значительно превосходил его способности. Схватил вторую палку и разыграл с ней целый спектакль. Поднимал ее над головой, перекидывал из одной ладони в другую, размахивал ею, стараясь (и замечу, небезуспешно) привлечь внимание Марли. Неожиданно палка, которую он держал в пасти – секунду назад самая желанная вещь на свете, – потеряла для него всякий интерес. Теперь его манила только моя палка. Он стал подкрадываться, приблизившись ко мне на расстояние полуметра.

– Да, Марли, простофили рождаются каждый день, согласен? – издевался я, потирая палкой его морду и наблюдая за движением собачьих глаз, преследующих «добычу».

Очевидно, извилины в его мозгу зашевелились, и он размышлял, как схватить новую палку, но при этом сохранить старую. Он обдумывал мгновенный прыжок за новой палкой, при этом его верхняя губа дрожала. Свободной рукой я ухватился за конец палки, торчащей из пасти пса. Каждый из нас тянул ее к себе. Марли зарычал. Я приложил вторую палку к его ноздрям.

– Ты же знаешь, что хочешь получить ее, – прошептал я. И это была правда, потому что искушение помутило его разум. Я чувствовал, как его хватка слабеет. Вот он разжал челюсти и попытался схватить вторую палку, по-прежнему не выпуская первую. Еще один миг, и обе палки оказались над моей головой. Марли с лаем подпрыгнул, явно не понимая, почему такая блестящая боевая тактика привела к поражению.

– Вот поэтому я – хозяин, а ты – животное, – объяснил ему я. Пес еще раз отряхнулся, снова обдав меня брызгами и песком с ног до головы.

Я закинул одну из палок в воду, и он с громким лаем рванулся за ней. На берег Марли вышел уже другим, более опытным противником. Теперь он проявлял осторожность и опасался приближаться ко мне. Пес остановился примерно в десяти метрах от меня. Он держал палку в зубах и не отрывал глаз от нового объекта своих желаний, то есть своей первой палки, которую я держал высоко над головой. Похоже, его извилины снова зашевелились. Он, вероятно, думал: «На этот раз просто постою здесь и подожду, пока он ее бросит, и тогда у меня будут обе палки, а у него – ни одной».

– Ты меня совсем за дурака держишь, да, песик? – иронизировал я. Сильно размахнувшись, я с нарочито громким криком сделал замах рукой, делая вид, будто бросаю палку. Думаете, Марли это понял? Поддавшись на мою уловку, пес шумно плюхнулся в воду, не выпуская своей добычи, и проплыл едва ли не полпути до Палм-Бич, прежде чем сообразил, что палка опять у меня в руках.

– Хватит издеваться над бедным животным! – крикнула Дженни со скамейки, и, обернувшись, я увидел, как она смеется.

Когда Марли наконец-то снова выбрался на сушу, от усталости он рухнул на песок, но не желал расставаться с добычей, которую по-прежнему держал в пасти. Я поманил его палкой, словно напоминая, насколько она ценнее, чем его.

– Фу, брось! – скомандовал я и поднял палку, изображая, будто собираюсь опять запустить ее в воздух. Мой доверчивый пес-недоумок снова вскочил и ринулся к воде.

– Фу, брось! – повторил я команду, когда он вернулся.

Так повторялось несколько раз; в итоге он выполнил команду. И в то мгновение, когда его палка оказалась на песке, я бросил ему свою. Мы повторяли упражнение снова и снова, и с каждым разом Марли, казалось, все лучше улавливал суть. Урок постепенно начал откладываться в его огромной голове. Если он отдавал мне свою палку, я бросал ему другую.

– Это как обмен подарками в офисе, – учил я его. – Чтобы получить, надо научиться отдавать.

Он подпрыгнул и коснулся моего лица своей перемазанной в песке пастью. Я принял этот жест как знак того, что урок им усвоен.

По дороге домой уставший Марли ни разу не натянул поводок. Я просто светился от гордости за полученный результат. Мы с Дженни неделями пытались обучить пса основным правилам поведения и хорошим манерам, но почти не преуспели в этом. Как если бы мы пытались обучить дикого жеребца чаепитию из фарфорового сервиза. Бывали дни, когда я ощущал себя родителем ребенка-инвалида. И часто вспоминал Святого Шона и себя, десятилетнего мальчишку, который успешно обучил его всему необходимому, что требуется для воспитанной собаки. Мне становилось любопытно: неужели сейчас делаю что-то не так.

Но наше небольшое упражнение с палкой зародило лучик надежды.

– Знаешь, – сказал я Дженни, – похоже, до него начинает доходить.

Она посмотрела на пса, устало бредущего рядом. Он был мокрый и весь в песке. Из пасти капала слюна, а палку, добытую тяжким трудом, крепко сжимали челюсти.