Текст книги "Человек воды"

– Агрессивность в наши дни – естественна, сестра, – пробормотал он. Его глаза были открыты: он подмигивал всем рожкам на стене сразу.

– Ist dieser Tisch noch frei? [17]17
  Этот стол не занят? (нем.)


[Закрыть] – спросила Сью Бигги Кунфт, которая по телевизору заявила, что говорит по-немецки только с отцом.

– Bitte, Sie sollen hier setzen[18]18
  Пожалуйста, присаживайтесь (нем.).


[Закрыть], – пробормотал я, приглашая их садиться.

Эта большая девушка уселась прямо напротив меня; две другие, нависающие сзади неуклюжие слонихи, изо всех сил старавшиеся изобразить грациозность и женственность, плюхнулись по обе стороны от нее, напротив того места, где лежал Меррилл Овертарф, незамеченный. В этом не было нужды – я понимал, что если привлеку их внимание к нему, то они могут почувствовать себя неловко. Мне также не было нужды вставать, чтобы Сью Кунфт могла увидеть, что она на целый дюйм выше меня; сидя, мы смотрелись одинаковыми. У меня был отличный торс, вот только ноги подвели, они были коротковатыми.

– Was mochten Sie zum trinken? [19]19
  Что вы будете пить? (нем.)


[Закрыть] – спросил я ее и заказал два сидра для двух безликих девиц и пиво для Бигги. Наблюдая, как герр Халлинг направился в темный подвал, я объявил через плечи девушек: – Zwei Apfelsaft, ein Bier… [20]20
  Два яблочных сока, одно пиво (нем.).


[Закрыть] – Его мысли надолго застряли в глубокой ложбинке меж грудей чемпионки в гигантском слаломе среди женщин.

Я продолжал непринужденную беседу на немецком с сидевшей напротив меня большой девушкой, в то время как уродливые товарки на дальнем конце стола принялись делать странные знаки руками и замяукали друг с другом. Бигги легко объяснялась на доморощенном немецком, которому она выучилась и который слышала только от одного из своих родителей – отца, наградившего дочь безупречным выговором, но нимало не заботившимся о грамматике. Она могла бы сообразить, что я не из местных, поскольку у меня отсутствовал местный диалект, но она не догадалась, что я американец, а я не видел причины переходить на английский – это позволило бы двум уродкам с дальнего конца стола ввязаться в нашу беседу.

Однако мне хотелось, чтобы в нее ввязался Меррилл. Я нагнулся, чтобы похлопать его по лицу, но голова Меррилла пропала.

– Вы не местный? – спросила меня Бигги.

– Nein.

Головы Меррилла на скамейке больше не было. Я принялся шарить ногой под скамейкой, пытаясь нащупать все остальное, потом за скамейкой – руками, не переставая кивать и улыбаться.

– Вам нравится кататься на лыжах?

– Nein, я приехал сюда не из-за лыж. Я не катаюсь совсем…

– Тогда что же вы делаете в горах, если не катаетесь?

– Когда-то я прыгал с шестом, – сказал я ей и заметил, как она повторяет про себя, затем кивает, догадавшись, о чем я. Теперь я видел, как она пытается нащупать связь между горами и прыжками с шестом. Имел ли он в виду, что приехал в горы, потому что когда-то прыгал с шестом? «Как она справится с этим? – размышлял я. И еще: – Куда, черт возьми, подевался Меррилл?»

– Прыгали с шестом? – повторила она на своем неуверенном немецком. – Sie springen mit einen Pol?

– Да, когда-то, – подтвердил я. – Но разумеется, не сейчас.

Теперь она задумалась над моим «разумеется». Но она лишь сказала:

– Погодите. Когда-то вы прыгали с шестом, но больше не прыгаете, правильно?

– Ну да. – Я кивнул, а она продолжила:

– И вы здесь в горах, потому что когда-то были прыгуном?

Она была бесподобна; я был без ума от ее настойчивости. При подобных ничего не значащих обстоятельствах большинство людей давно бы бросило все попытки что-либо понять.

– Почему? – настойчиво потребовала она от меня объяснений. – Я хочу сказать, какая связь между вашим приездом сюда и вашими прежними занятиями прыжками с шестом?

– Не знаю, – чистосердечно признался я, как если бы это она сама предложила мне эту проблему. Она выглядела совершенно сбитой с толку. – Какая связь может быть между горами и прыжками с шестом? – спросил тогда я. Она зашла в тупик; видимо, она решила, что тут что-то не так с ее немецким.

– Вам нравится высота? – попыталась она снова.

– О да. Чем выше, тем лучше. – И я улыбнулся.

Должно быть, она догадалась о том, что я шучу, поскольку тоже улыбнулась.

– Вы привезли ваши шесты с собой?

– Мои шесты?

– Ну да.

– Разумеется, я привез их с собой.

– В горы…

– Ну да.

– Так вы таскаете их повсюду, да? – Теперь она уже откровенно веселилась.

– Но только по одному.

– О, ну да!

– Меня ломает от ожидания своей очереди на подъемнике.

– Так вы просто прыгаете с шестом, да?

– Намного труднее спускаться вниз.

– А чем вы занимаетесь? – спросила она. – Я имею в виду, на самом деле.

– Я все еще не решил, – ответил я. – Честное слово! – Я сделался серьезным.

– И я тоже, – кивнула она. Она тоже стала серьезной, поэтому я отставил в покое немецкий и перешел на английский.

– Но нет ничего такого, – сказал я ей, – что я мог бы делать так же здорово, как ты катаешься на лыжах.

Обе подружки были поражены.

– Так он американец, – сказала одна из них.

– Он прыгает с шестом, – сообщила им Бигги, улыбаясь.

– Прыгал когда-то, – поправил я ее.

– Он держит нас за дурочек, – заявила самая некрасивая, обиженно глядя на Бигги.

– Зато у него отличное чувство юмора, – возразила ей Бигги, затем – мне на немецком, чтобы они не поняли: – Я теряю чувство юмора, катаясь на лыжах. В спорте нет ничего смешного.

– Просто ты не видела, как катаюсь я.

– Так зачем ты здесь? – снова спросила она.

– Присматриваю за другом, – ответил я, виновато оглядываясь вокруг в поисках Меррилла. – Он надрался, и у него диабет, а сейчас он куда-то пропал. Я должен найти его.

– Тогда почему ты его не ищешь?

Я продолжал сохранять приватность, говоря на немецком:

– Потому что вошла ты, и я не хотел пропустить такое событие.

Она улыбнулась, но отвела взгляд в сторону; ее подружки надулись на нее из-за того, что она говорила по-немецки, но она продолжила:

– Тут не самое подходящее место, чтобы цеплять девчонок. Ты, видно, плохо старался, не то не торчал бы в таком месте, как это.

– Это правда, – согласился я. – Подцепить девушку здесь нет никакого шанса.

– Нет, здесь нет, – подтвердила она. Но она улыбалась. – Иди ищи своего друга, – сказала она. – Я пока никуда не ухожу.

Именно это я и собирался делать, только не знал, с чего начать. Под столами мрачного подвала где бедный Меррилл мог лежать в диабетической коме? Или на третьем этаже Тауернхофа, где он делает тест и портит раковину своими пробирками с мочой?

Затем я заметил, как стало тихо за столом, – соседним, что за девицами, – там некоторые из мужчин застыли, поглощенные какой-то интригой. Силуэт огромной собаки, выползшей откуда-то из-под девиц, медленно приближался к нам. Герр Халлинг стоял наготове у стойки бара с прижатым к губам пальцем, делая вид, что ничего не замечает. Затем в тусклом свете на уровне нашего стола медленно выросла тень лыжной палки, петля на ее конце раскачивалась, словно дирижерская палочка, двигаясь к пространству между локтем (на столе) и грудью чемпионки среди женщин по гигантскому слалому.

– Этот мой друг, – сказал я Бигги Кунфт, содрогаясь, – он не в себе.

– Тогда помоги ему, – сказала она, искренне тревожась.

– Я надеюсь, что ты тоже обладаешь замечательным чувством юмора, – сказал я ей.

– О да, – ответила она, улыбаясь.

И, наклонившись через стол, немного застенчиво дотронулась до моей руки. Но потом, вспомнив, какие у нее большие руки, тут же отдернула их обратно.

– Пожалуйста, пойди и узнай, все ли в порядке с твоим другом, – сказала она.

Затем в образовавшейся бреши между ее локтем и грудью появилась, пританцовывая, петля на лыжной палке; при том наклоне, в котором она сидела, ее грудь под велюровым свитером выпирала вперед, представляя собой мишень, по которой промазал бы только полный дурак.

– Я надеюсь, ты меня простишь, – сказал я, коснувшись ее руки.

– Ну конечно же, – рассмеялась она, и в следующий момент петля рванула грудь к подмышке, странно скривив ее, за спиной девушки Меррилл покачнулся на коленях, лыжная палка прогнулась, словно удочка, на которую поймалась крупная добыча; в глазах Овертарфа отражался сумасшедший блеск.

– Сиська-луп! – заорал он.

Затем спортсменка из Вермонта продемонстрировала всю свою кошачью координацию и природную силу. Высвободив грудь из петли, Бигги схватила палку за конец, одним махом перенесла ноги через скамью, где тяжелые бедра чемпионки сшибли Меррилла и опрокинули прямо на задницу. Потом она вскочила на ноги и, демонстрируя умелое обращение с лыжной палкой, стремительно воткнула ее в Меррилла, который скорчился на полу, пытаясь высвободить вывернутые пальцы из петли и парировать удар острия кровоточащей ладонью.

– О, кровь, Боггли! Я заколот! – заорал он, в то время как Бигги окончательно пригвоздила его своим высоким меховым ботинком, придавив им грудь Меррилла, а острие лыжной палки слегка вошло в его живот.

– Это только игра, это игра! – пронзительно закричал Меррилл. – Я тебе сделал больно? Сделал? Клянусь чем хочешь, нет! Нет, я тебе не сделал больно… нет, нет, нет!

Но Сью Бигги Кунфт замерла над ним, давя на лыжную палку ровно с той силой, которой хватало, чтобы удерживать Меррилла распятым; пригрозив ему выпустить наружу все кишки, она бросила на меня сердитый взгляд, как на предателя.

– Скажи ей, Боггли, – взмолился Меррилл. – Мы тебя полюбили.

– Мы бы оторвали башку тому нахалу, который брал у тебя интервью, – сказал я ей.

– Ты выглядела просто красавицей, – добавил Меррилл. – Они хотели показать, что ты прыгаешь от радости, выиграв этот приз, но ты дала им понять, что тебе плевать на это дерьмо! Она уставилась на него, удивленная.

– Это все из-за его сахара в крови, – пояснил я ей. – У него все путается…

– Он написал о тебе стихи, – врал Меррилл, и Бигги взглянула на меня, явно тронутая. – Это очень хорошие стихи, – продолжал Меррилл. – Он настоящий поэт.

– Который когда-то прыгал с шестом, – добавила Бигги с сомнением.

– Он еще был борцом, – выкрикнул неожиданно сумасшедший Меррилл. – И если ты проткнешь меня этой чертовой палкой, он сломает тебе твою проклятую шею!

– Он не понимает, что говорит, – заверил я Бигги, которая не отрываясь смотрела на кровоточащую ладонь Меррилла, пытавшуюся отстранить палку.

– Я могу умереть, – заявил Меррилл. – Кто знает, куда попадет эта палка.

– Ткни его как следует и пошли отсюда, – сказала одна из лыжных товарок Бигги.

– И не отдавай палку, – посоветовала другая, бросив на меня сердитый взгляд.

– Ниже линии живота находятся жизненно важные органы, – стонал Меррилл. – О господи…

– Да не собираюсь я протыкать твой живот, – сказала ему Бигги.

– Когда над тобой хотели посмеяться, мы тебя полюбили, – заявил Меррилл. – В этом уродливом, напыщенном, постоянно соревнующемся мире ты выглядела человеком, обладающим достоинством и чувством юмора.

– Что стало с твоим чувством юмора? – спросил я ее.

Она посмотрела на меня, задетая за живое. Эта фраза тронула ее; казалось, это значило для нее многое.

– Почему фас зофут Бигги? – передразнивая журналиста, спросил ее Меррилл. – Почему, как ви думаете? – обратился он ко мне.

– Это, видно, из-за ее большого сердца, – ответил я. Затем отнял у нее палку. Она улыбалась и покраснела в тон своему ярко-оранжевому свитеру с V-образным вырезом.

Потом Меррилл Овертарф поднялся на ноги слишком быстро, из последних сил пытаясь сохранить равновесие. Когда он вскочил, как мячик, я подумал, что все свои мозги он оставил лежать на полу. Мы заметили, как побелели его глаза, хотя он всем улыбался. Его руки набрали в воздухе телефонный номер.

– Гоб, Доггли, – произнес он.

Я увидел, как мелькнули его лодыжки, перед тем как он упал словно подкошенный.

Глава 14
ПОДРАТЬСЯ В ХОРОШЕЙ ДРАКЕ

Своим оптимизмом в моей семейной фазе на 918, Айова-авеню я обязан Бесстрашной Мыши. Пять ночей, избегая смерти, она бесстрашно крала приманку из мышеловки. Очередной раз я предупредил ее об опасности. Я принес ей жирную порцию копченой грудинки Бигги, которую расположил как можно более привлекательным образом: не в самой ловушке, а несколькими футами дальше. Давая ясно понять, что я о ней забочусь. Ей нет нужды рисковать своей тонкой бархатной шейкой, засовывая ее в огромную ловушку Бигги, предназначенную для ласок, хорьков, вомбатов и гигантских крыс.

Я никогда не мог понять, что Бигги имеет против этого маленького грызуна. Она видела ее только раз, испугав до смерти, когда однажды вечером спустилась в подвал за своими лыжами. Может, она решила, что мышь становится слишком нахальной и намеревается вторгнуться на верхний этаж. Или сгрызть ее лыжи, которые она отнесла в кладовую спальни. Время от времени они падали на меня, когда я утром искал на ощупь свою одежду. Их острые концы могли нанести глубокую рану. Это стало предметом постоянных раздоров между мною и Бигги.

Итак, однажды ночью Бесстрашная Мышь получила свою грудинку, насчет которой меня одолевали сомнения. Едят ли мыши мясо?

Потом я залез в ванну с Кольмом. Он был таким сонным, что мне приходилось все время поддерживать его за подмышки, иначе он тут же норовил уйти под воду. Купание с Кольмом всегда меня расслабляло, если не обращать внимания на то, что Бигги всегда приходила полюбоваться на нас.

С искренней заботой она всегда спрашивала:

– У Кольма тоже будет столько волос, как у тебя? – Подразумевая: как скоро он начнет превращаться в отвратительную мужскую особь?

– А ты бы хотела, чтобы я был совсем безволосым, Биг? – слегка раздражаясь, спрашивал я всегда.

Тогда она немного отступала:

– Это не совсем так. Скорее мне не хотелось бы, чтобы Кольм вырос таким же волосатым, как ты.

– Все относительно, Биг, – возражал я. – Я не такой волосатый, как большинство мужчин.

– Какое мне дело до остальных? – фыркала она, как если бы ее беспокоило то, что только я был таким.

Однако я догадывался, что у нее на уме: лыжники, блондинистые (если не блондинистые, то смуглые) самцы, никаких следов табака на зубах, безволосые, белоснежные сильные мускулы под нижним бельем, совершенно гладкие по всему телу от постоянного спанья в спальных мешках. Единственная отталкивающая часть тела лыжников – их ступни. Я полагаю, что лыжники потеют только через свои разогретые, сведенные судорогой, слоящиеся ступни. Это их единственная брешь в здоровье.

Я был первым и единственным нелыжником, с которым Бигги когда-либо спала. Должно быть, новизна ощущений сыграла свою роль. Но теперь ее мучило сожаление. Воспоминание о всех заснеженных гладких красавцах.

Моя ли это вина, что я не носил натирающего кожу шелкового белья, от которого вылезли бы все мои волосы? Мои поры оказались слишком большими для катания на лыжах; внутрь меня проникал ветер. Моя ли это вина, что меня наградили жирной смазкой? Могу ли я с этим что-либо поделать, если даже мытье не всегда помогает мне? Я могу выйти из ванны, свежий как огурчик, напудрить все мои члены, намазать подмышки, побрызгать мое свежевыбритое лицо душистым лосьоном, а через десять минут я начну потеть. Вроде как лосниться. Порой, когда я с кем-то разговаривал, я начинал замечать, что на меня таращат глаза, как если бы моего собеседника что-то беспокоило. Я догадываюсь, что это может быть. Он неожиданно замечает мои открывшиеся поры, а может, его внимание приковано к одной-единственной поре, откупорившейся и сочащейся прямо на него. Я имел опыт наблюдения этого в зеркале, поэтому я могу посочувствовать собеседнику, – это лишает присутствия духа.

Но ты мог бы рассчитывать, что твоя жена не станет пожирать тебя осуждающими глазами, когда твой метаболизм выходит наружу, особенно в тревожное время.

Вместо этого она отпускает замечания по поводу улучшения моего внешнего вида.

– Сбрей усы, Богус. Честное слово, они напоминают лобок.

Но мне виднее. Мне нужны все до единого мои волоски. Без волос чем я прикрою свои чудовищные поры? Бигги никогда этого не понять; никаких пор у нее нет. Ее кожа такая же гладкая, как попка у Кольма. Я знаю, на что она надеется: что Кольм унаследует ее поры, вернее, отсутствие ее пор. Естественно, это задевает меня. Но мне не безразличен мой сын. Честное слово, никому бы я не пожелал таких пор, как у меня.

И все же эти конфронтации в ванной ввергают меня в уныние.

Я отправляюсь в «Бенни», полагая, что, возможно, Ральф Пакер, спорщик, устроил там показательный суд или формулирует какие-нибудь изречения. Но в «Бенни» непривычно пусто, и я, воспользовавшись тишиной, делаю бессмысленный звонок в женское общежитие «Флора Маклей-Холл».

– Какой этаж? – хотел кто-то знать, и я принялся размышлять, на каком же этаже может жить Лидия Киндли. Высоко, под самой крышей, где птицы вьют гнезда?

Набираются разные добавочные номера. Девица подозрительным голосом произнесла: —Да?

– Лидию Киндли, пожалуйста, – попросил я.

– Кто звонит? – хотели знать на том конце провода. – Это ее сестра по этажу.

Сестра по этажу? Вешая трубку, я представил себе «братьев по стенам», «отцов по дверям», «оконных матерей» и написал на штукатурке рядом с писсуаром: «Флора Маклей оставалась девственницей до конца».

В отхожей кабинке, похоже, кто-то попал в беду. Из-под двери выглядывают плетеные сандалии, фиолетовые носки, пара спущенных расклешенных штанин и… явно, беда.

Кто бы он ни был, он плакал.

Да, я знаю, как больно бывает писать, поэтому я могу посочувствовать. Вместе с тем мне не хотелось бы вмешиваться. Может, я смогу купить ему пиво в баре, просунуть под дверь, сказать, что это от меня, и по-быстрому уйти.

В унитазе спускается вода – знаменитые само-спускаюшиеся унитазы «Бенни». В целях экономии воды, как утверждает молва, они снабжены электрическим таймером, чтобы спускать воду во всех унитазах одновременно. Мне пришло в голову, что я присутствую при этом редком моменте!

Но человек в кабинке тоже слышит этот звук; он почувствовал, что тут кто-то есть, и перестал плакать. Я попытался отойти к дверям на цыпочках. Его голос слабо донесся из кабинки:

– Пожалуйста, скажите мне, уже стемнело?

–Да.

– О господи, – простонал он.

Внезапно на меня напал страх! Я оглянулся в поисках кого-то. Кого? Заглянул снизу под дверь кабинки – там прятался мокрый мужчина.

– Кто это был? – спросил я его.

Дверца кабинки открылась, рванув вверх его клеши. Это был худой, смуглый юноша из тех, что могут быть поэтами и иметь склонность носить одежду бледно-лилового цвета; студент, подрабатывающий в; книжном магазине Рута, он может оказаться как великолепным любовником, так и гомосексуалистом, а может, и тем и другим одновременно.

– Господи, они ушли? – спросил он. – О, большое вам спасибо. Они велели мне не выходить, пока не стемнеет, но здесь нет окон.

Взгляд на него вблизи выявил, что он был жестоко избит. Они набросились на него в мужском туалете, заявив, что его место в женском, а не тут. Потом они выпачкали его в моче, натерли нос твердым дезодорантом, ободравшим ему лицо и вызвавшим жгучую боль, как если бы его драили пемзой. От него исходила ужасная смесь запахов; в его кармане оказалась разбитая бутылка туалетной воды «Леопардиха». Если духи вылить в уборную, то и тогда нельзя было бы получить более отвратительного запаха.

– Господи, – сказал он. – Так вышло, что они не ошиблись. Я голубой, но я мог им и не быть. Я хочу сказать, они не знали, кто я такой. Я просто зашел отлить. Это же естественно, разве нет? Я хочу сказать, что я не пристаю к парням в мужском туалете. У меня есть все, что мне нужно.

– А как насчет туалетной воды?

– Они даже не знали, что она у меня есть, – ответил он. – Господи, она не для меня. Это для девушки – моей сестры. Мы вместе живем. Она позьонила мне на работу и попросила купить ей какую-нибудь по дороге домой.

Ему было больно идти – они действительно разделали его под орех, – поэтому я сказал, что помогу ему выбраться отсюда.

– Я живу неподалеку, – вздохнул он. – Вам не нужно идти со мной. Они могут подумать, что вы тоже такой.

Но я проводил его, поддерживая под руку, мимо косящихся парочек у двери. Полюбуйтесь на двух дружков! Один из них выжрал бутылку духов, а затем обоссал свои штаны!

Сам Бенни занял позицию у стойки бара с блестящими глиняными кружками, делая вид, будто его ничто не касается.

– Твои унитазы спустило разом, Бенни, – заявил я ему. – Поставь галочку в календаре.

– Спокойной ночи, мальчики, – откликнулся Бенни, и тщедушный художник за угловым столиком ткнулся носом в свое пиво, потопив в нем момент, когда мы миновали двери.

– Я знал, что в Айове может быть плохо, – пожаловался мне гомик, – но мне и в голову не приходило, что будет так ужасно.

Мы стояли на улице возле его дома в конце Клинтон-стрит.

– Ты был очень мил, – сказал он мне. – Я бы пригласил тебя зайти, но… Я сейчас очень связан, понимаешь. Я никогда раньше не хранил верность до такой степени, честное слово, но этот парень… ты понимаешь, он совершенно особенный.

– Я не такой, как ты, – ответил я ему. – Я хочу сказать, что я мог бы быть таким, но ты ошибаешься.

Он взял меня за руку.

– Это ничего, – сказал он мне. – Я понимаю. Как-нибудь в другой раз, посмотрим. Как тебя зовут?

– Забудь об этом, – улыбнулся я ему. И зашагал прочь, стараясь оставить его зловоние позади вместе с ним. На этой убогой улочке в своем ярком прикиде он походил на некоего голубого рыцаря, только что явившегося в вымерший от чумы город, отважного, нелепого и обреченного.

– Не нужно задирать нос! – крикнул он мне вдогонку. – Никогда не оправдывайся, но и не задирай нос!

Необычный совет от страннейшего из провидцев! Вниз по темной Айова-авеню, где орды мучителей гомиков таятся в каждой подворотне. Оставят ли они меня в покое, если я докажу им, что я правильный? Если мне попадется девушка, должен ли я ее изнасиловать? Посмотрите на меня! Я нормальный!

Или мне следует оставить отдернутыми занавеси на окнах, когда я вернусь домой к моей рыжеватой львице, растянувшейся на нашей скомканной постели среди журналов и маленьких подушек с вышитыми на них альпийскими пейзажами.

– Господи, чем это ты пахнешь! – уставилась на меня Бигги.

И ужас предстоящего объяснения охватил меня, не менее сильный, чем пары сдобренной духами мочи, исходившие от меня после контакта со служащим из книжного магазина Рута. Я представлял собой разжиженную версию его ужасного запаха.

– В чем это ты? – спросила Бигги. – Кто это был? Ты, подонок…

– Я всего лишь был в «Бенни», – пытался оправдаться я. – Там в мужском туалете был один гомосексуалист. Знаешь, тот, что работает в книжном магазине Рута? – Но Бигги подползла к краю кровати, обнюхивая меня всего и поднося к носу мои руки. – Честное слово, Бигги, – начал я, пытаясь ущипнуть ее за щеку, но она оттолкнула меня.

– Ах ты, сукин сын, чертов ублюдок, Богус…

– Я не сделал ничего плохого, Биг, клянусь…

– Господи! – воскликнула она. – И ты посмел притащиться с ее запахом ко мне домой!

– Бигги, это все из-за того проклятого гомика в мужском туалете. Его вываляли в моче, разбили туалетную воду, которая была у него в кармане… – «Вот дерьмо, – подумал я. – Это звучит слишком невероятно, чтобы кто-то мог поверить». И я добавил, совершенно ни на что не надеясь: – Это был очень сильный запах, он впитался…

– Могу поклясться, что это был сильный запах! – набросилась на меня Бигги. – От нее несло как от сучки, у которой течка! Она оставила свой запах по всему твоему телу!

– Я ничего такого не делал, Бигги…

– Это одна из тех индианок в хламиде, с вихляющими бедрами, пахнущая как целый гарем! О, я знаю тебя, Богус! Ты всегда бегал за такими, разве нет? Ты всегда заглядывался на чернокожих, восточных извращенок и смуглых евреек! Черт бы тебя побрал, я вижу тебя насквозь!

– Ради бога, Биг…

– Это правда, Богус! – выкрикнула она. – Честное слово, ты всегда бегал за такими, я знаю. За шлюхами с длинными патлами… поганым университетским дерьмом.

– Господи, Бигги!

– Ты все время хотел, чтобы я была другой, – заявила она, ударив кулаком. – Посмотри, что ты мне покупаешь. Ты покупаешь мне ужасные тряпки. Повторяю тебе, они мне не идут! У меня слишком широкие бедра. «Не носи лифчик, – говоришь ты мне. – У тебя потрясные титьки, Биг», – уверяешь ты. Но если я не стану носить лифчик, то буду шлепать ими как корова! «Ты выглядишь потрясно», – говоришь ты. Господи, я отлично знаю, как я выгляжу. Да у меня соски больше, чем у некоторых девчонок титьки!

– Это правда, Биг. Они такие. Но я люблю твои соски, Бигги!

– Нет, не любишь! – выкрикнула она. – И ты все время повторяешь, что ты не любишь блондинок. «Я не люблю блондинок, как правило», – твердишь ты, а потом грубо хватаешь меня за разные места. «Как правило», – говоришь ты, заставляя меня чувствовать себя…

– Я сейчас заставлю тебя почувствовать кое-что, – заорал я, – если ты не заткнешься!

Она отступила назад, между нами оказалась кровать.

– Только тронь меня, негодяй…

– Я ничего такого не делал, Биг…

– Ты, вонючка! – выкрикнула она. – Ты, наверное, занимался этим в сарае! Валялся со свиноматкой в… в навозе!

Я сорвал с себя рубашку и навис над ней.

– Понюхай меня, черт бы тебя побрал, Бигги! Пахнут только мои руки…

– Только твои руки, Богус? – с ледяным спокойствием произнесла она. – Ты что, трахал в сарае пальцем козу, а? – Это было выше моих сил, поэтому я сбросил ботинки, сорвал с себя брюки и набросился на нее, пытаясь стянуть трусы с колен.

– Ты, животное! – завопила она. – Убери от меня свою грязную тыкалку, Богус! О-о-о-о! Ты не знаешь, какую заразу ты подцепил! Я не хочу из-за тебя иметь то же самое.

Она увернулась, кинулась к кровати, когда я рванулся за ней, зацепилась подолом своей нелепой вздувшейся ночнушки из отвратительной фланели, которая разорвалась по шву до самого горла, и упала плашмя на кровать. Я почти накрыл ее собой, когда она изо всех сил лягнула меня своими мощными ногами лыжницы прямо в грудь, оставив в моих руках лохмотья ночной рубашки, и рванула в коридор. Я поймал ее сзади у дверного проема, но она через мое плечо вцепилась одной рукой прямо мне в волосы, просунув другую меж своих ног, она потянулась в сторону моего мужского естества. Я произвел быструю и точную подсечку – самую лучшую, уверен, за всю мою карьеру борца. Я был уверен, что она будет ошарашена, но она резко ударила локтем мне по горлу и вцепилась в меня руками и коленями. С Бигги всегда нужно следить за ее ногами. Я запоздало попытался отбиться от нее, брыкаясь, но она вскочила и потащила меня на спине через комнату, ковыляя к комоду, перед которым ловко скрутила меня, стараясь засунуть мою голову и плечи в выдвинутый ящик.

В глазах у меня заплясали звезды, и я прикусил язык, который, несмотря на постоянное при-кусывание в каждом поединке в течение всей моей спортивной карьеры, я так и не научился держать во рту. Я вцепился ей в бедро, когда она попыталась отскочить от комода, ловко блокируя ее свирепый апперкот лбом, и, пока она потирала больное место рукой, я увернулся от ее колена и опрокинул ее на пол боковой подсечкой – на этот раз захватив ножницами ног и придавив ее дальнюю руку своим телом (отчаянный маневр, который я часто использовал в своей карьере). Она молотила свободной рукой, пытаясь куда-нибудь попасть. Я воспользовался этим моментом, чтобы закрепить свое преимущество, и захватил обе ее руки, согнув их под прямым углом к телу и приподняв ее с упором на шею сзади. Она сучила своими смертоубийственными ногами вокруг меня, хотя и была накрепко зажата; на самом деле, я ее даже отправил в туше. Но здесь поблизости не было рефери, чтобы шлепнуть по мату и развести нас. Двойной захват руками причинил ей боль, я это знал, поэтому плавно придвинул свой бледный живот к ее голове, подсунув пупок прямо к ее разгоряченной щеке, следя, чтобы она не укусила. Я старался быть осторожным, чтобы не потерять захват; в такие наиважнейшие моменты я частенько обнаруживал дурную привычку неожиданно оказываться пригвожденным к полу. Я придвинул свой уязвимый орган к ее взбешенному глазу, стараясь, однако, держать его вне досягаемости ее крепких зубов.

– Я откушу его к чертовой матери, клянусь! – прохрипела Бигги и напряглась против моего двойного захвата, зажавшего ее, словно тиски.

– Будь добра, сначала понюхай, Биг, – взмолился я, проводя животом по ее гладкой щеке; ее тяжелые колени плавно зашли за мою склоненную голову, и я ощутил тяжелый удар по спине. – Пожалуйста, понюхай, – попросил я снова, – и честно скажи, чем там пахнет. И пахнет ли мое естество чужим, есть ли там гаремный запах, Биг? И не пахнет ли оно исключительно мной? – Ее ноги стали колотить помедленней; я увидел, как она сморщила нос. – Исходя из этой экспертизы, Биг, – продолжил я, – исходя из своего богатого опыта в том, что касается моего запаха, можешь ли ты с чистой совестью утверждать, будто ты обнаружила хоть слабейший намек на присутствие чего-нибудь необычного? Рискнешь ли ты утверждать, что этот живот скользил по чужому животу и впитал в себя его запах? – Я почувствовал, как она съежилась, ощутил обезоруживающий трепет против двойного захвата и позволил ей повернуть немного лицо и скользнуть носом куда надо – там на ее щеке покоился мой член. «Он не пощадил живота своего, чтобы спасти свою женитьбу». – Ну и чем он пахнет, Биг? – ласково спросил я ее… Уловила ли ты признак преступного полового сношения?

Она покачала головой. Мой нервный малыш лежал под ее носом, на ее верхней губе.

– Но твои руки… – В ее голосе улавливалось сомнение.

– Я прикасался к избитому гомику, покрытому мочой и духами, Биг. Я отвел его домой. Мы пожали друг другу руки.

Мне пришлось посадить ее напротив себя, прежде чем я разомкнул свой двойной захват, и приложиться кровавыми губами к ее шее – мой язык все еще кровоточил, и тонкая струйка крови стекала по горлу. Над моим левым ухом кожа туго натянулась на вздувшейся от удара об ящик комода шишке. Я представил себе повреждения, нанесенные ящичку с дамским бельем. Были ли трусики потрясены этим ударом – скомканные, забились ли они в самый дальний угол ящика и затаились там, встревоженные?

Позже, в нашей нежной борьбе под одеялом, Бигги сказала мне:

– Подвинь руку, побыстрей. Нет, сюда… нет, не сюда. Да, сюда,..

И, доставляя удовольствие нам обоим, она начала плавно двигаться подо мой в свойственной ей манере, которая вызывала у меня опасение, как бы она не уплыла от меня. Но она никогда этого не делает, и даже не собирается. Скорее она гребла куда-то в нашей лодке, а я просто прилаживался к ее легкому сильному скольжению. Весь секрет крылся в неутомимости ее сильных ног.

– Должно быть, эти движения полезны для лыжников, – заметил я ей.

– Да, у меня хорошие мышцы, – сказала Бигги, легко раскачиваясь, словно широкая лодка на покрытом зыбью море.