Текст книги "Человек воды"

– Я люблю твои мышцы, – сказал я ей.

– О, ладно тебе. Не эту мышцу. И вовсе не мышцу, – сказала она. – Знаешь, для девушки у меня слишком много мышц.

– Ты – сплошные мышцы, Биг.

– Ну, не совсем… Нет, хватит тебе, ты вовсе не о мышцах, черт побери…

– Это место лучше, чем мышца, Биг.

– Еще бы, Богус,

– И это занятие для тебя лучше, чем катание на лыжах, Биг. К тому же оно куда веселее…

– Знаешь, мне не хотелось бы выбирать, – сказала она, и я глубже вошел в нее за это.

Будучи тяжелой, Бигги способна переворачиваться мгновенно, словно лодка, захваченная и унесенная прибоем. Я покачивал ее – мы плыли очень медленно. Мы ничего не весили. Затем море внезапно изменилось и швырнуло нас на берег, где закончилась наша невесомость и где я лежал, как выброшенное на песок тяжелое бревно, а Бигги лежала подо мной, такая же спокойная, как вода в пруду.

Позже она сказала:

– Что ж, пока-пока, – но сама даже не пошевелилась.

– Пока! – ответил я. – Куда ты собираешься? Но она лишь сказала:

– Знаешь, Богус, на самом деле ты не такой уж плохой.

– Ну конечно же, Биг, – подтвердил я, стараясь говорить как можно более небрежно. Но мой голос прозвучал хрипло и глухо, как если бы я давно не говорил. «О, медленный, бархатный голос благополучного совокупления! Я помню, как я встретил тебя, Бигги…»

Глава 15
ПОМНИШЬ, КАК БЫЛ ВЛЮБЛЕН В БИГГИ?

Сквозь старинный сумрак Тауернхоф-Келлер я тащил потерявшего сознание Овертарфа к лестнице. Я не слишком волновался насчет него. Плохо управляемый диабет Меррилла часто замутнял его сознание, потом снова прояснял – его организму либо недоставало сахара, либо было слишком много.

– Слишком много алкоголя, – заметил герр Халлинг сочувственно.

– Слишком много инсулина или слишком мало, – сказал я.

– Он, должно быть, сумасшедший, – сказала Бигги, хотя была убеждена в этом. Она последовала за нами вверх по лестнице, игнорируя занудство своих уродливых товарок.

– Нам пора идти, – ныла одна из них.

– Это не наша машина, – заявила мне вторая. – Она принадлежит команде.

Пересекая лестничную площадку вместе с Бигги, я догадывался, что она заметила, какой я невысокий. Она смотрела на меня немного сверху. Чтобы компенсировать это, я делал вид, будто мне ничего не стоит тащить Меррилла: подкидывал его, словно мешок картошки, и переступал через две ступени сразу, чтобы Бигги видела, что я хоть и маленький, но зато сильный.

Волоча Меррилла в его комнату, я ударил его головой о дверной косяк, на который налетел, потому что от натуги у меня потемнело в глазах. Бигги вздрогнула, но Меррилл лишь пробормотал:

– Не сейчас, пожалуйста. – Он открыл глаза, когда я свалил его на постель, и уставился на верхний свет, словно это был сверхинтенсивный пучок света от лампы над операционным столом, на котором он лежал, неподвижный, ожидая операции. – Я ничего не чувствую, ничего, – заявил он анестезиологу, затем он ослабел и сонно закрыл глаза.

– Если вы хотите все вытащить из этого чемодана, проворчал он, – то должны положить все обратно на место.

Пока я извлекал все эти пузыречки с индикаторами и пристраивал подставку с пробирками для теста его мочи над раковиной, Бигги прошептала своим гарпиям у двери, что соревнования закончились, что комендантского часа нет и что машина была взята под честное слово и будет возвращена.

– У Меррилла есть машина… – бросил я на немецком Бигги, – если ты захочешь остаться.

– Это еще зачем? – спросила она. Вспомнив вранье Меррилла, я сказал:

– Я хочу показать тебе стихи, посвященные тебе.

– Мне очень жаль, Боггли, – пробормотал Меррилл, – но это были такие потрясные сиськи. Господи, ну и приманка… я просто должен был выстрелить по ним. – Но он тут же заснул, совершенно обессиленный.

– Машина… – все скулила одна из уродок. – В самом деле, Бигги…

– Мы просто должны вернуть ее, – вмешалась вторая.

Бигги обвела комнату Меррилла и меня заодно холодным, вопросительным взглядом. Где бывший прыгун с шестом держит свой шест?

– Нет, пожалуйста, не сейчас, – объявил всем Меррилл. – Мне нужно пописать… да!

Жонглируя пузырьками и пробирками для теста мочи, я повернулся к девицам, толпившимся у двери, повторив Бигги на немецком:

– Он должен пописать, – и с надеждой добавил: – Ты можешь подождать за дверью.

О, теплая, крепкая велюровая глыба!

Затем я оказался отрезанным дверью от их бормотания в коридоре, до меня доносился лишь сердитый шепот гарпий Бигги и ее спокойное возражение.

– Ты не забыла, что утром за завтраком у нас встреча…

– А кто собирается пропускать завтрак?

– Тебя спросят о сегодняшнем вечере…

– Бигги, а как же Билл?

«Билл?» – подумал я, пока, покачиваясь, вел Меррилла к раковине; его руки хлопали, словно крылья какой-то слабой, неуклюжей птицы, которая пыталась взлететь.

– А при чем тут Билл? – резко прошептала Бигги.

Правильно! Передайте Биллу, что она сбежала с прыгуном с шестом!

Но ненадежное положение Меррилла у раковины потребовало всего моего внимания. На стеклянной полочке, где находилась зубная паста, стояла подставка для пробирок с растворами веселых расцветок для определения уровня сахара в моче. Овертарф уставился на них точно таким же влюбленным взглядом, каким, как я видел, взирал на яркие бутылки позади стойки бара, и мне пришлось удерживать его локоть, чтобы он не соскользнул в раковину, пока я пытался пристроить его обвислый стручок в специальную кружку для писания – пивную глиняную кружку, украденную им в Вене; он любил ее потому, что у нее имелась крышка и в нее вмещалась почти кварта.

– Все в порядке, Меррилл, – сказал я ему. – Давай, писай. – Но он лишь глазел на подставку с пробирками, как если бы никогда раньше ее не видел.

– Проснись, малыш, – теребил я его. – Ну, давай! Пи-пи. – Но Меррилл только косил взглядом сквозь пробирки на свое смертельно бледное лицо, отражавшееся в зеркале. Через плечо он увидел меня, маячившего за ним, – зловещего типа, который, прижавшись к нему изо всех сил, старался удержать его в вертикальном положении. Он уставился на мое отражение крайне враждебно – он меня, видимо, не знал.

– Отпусти мою пипиську, эй ты, – сказал он отражению.

– Меррилл, заткнись и писай.

– Неужели это все, о чем вы думаете? – прошептала Бигги своим товаркам в коридоре.

– Ну так что нам сказать Биллу? – спросила одна из гарпий. – Знаешь, я не собираюсь врать, если он меня спросит, я все ему скажу.

Я открыл дверь, затем, удерживая Меррилла за талию, пристроил его краник в кружку для писания.

– А почему бы вам не рассказать ему все, даже если он и не спросит? – обратился я к этим крокодилицам.

Затем я закрыл дверь и направил Меррилла снова к раковине. Где-то на полпути он начал мочиться. Резкий смех Бигги, видимо, задел какую-то особо чувствительную его часть, потому что он дернулся, освобождая мой большой палец от зажима крышки и попадая ногой в упавшую кружку. Рванувшись в сторону, он написал мне прямо на колени. Я схватил его у изножья кровати, где он скрючился, продолжая пускать мочу высокой дугой; лицо Меррилла по-детски скривилось от обескураживающей его боли. Я крепко обхватил его, перегнувшись через спинку кровати, и он мягко рухнул на постель, выпустив финальную струю прямо в воздух, потом он отвалился на подушку. Я поставил кружку на пол, обмыл ему лицо, перевернул подушку и накрыл друга тяжелым стеганым одеялом, но он лежал неподвижный, с потухшим взглядом. Я смыл с себя его мочу и, собрав при помощи пипетки остатки ее из кружки, капнул по капле в разные пробирки: в красную, зеленую, голубую и желтую. Затем я сообразил, что не знаю, где таблица цветов. Я понятия не имел, в какой цвет должен измениться красный или какой цвет означает опасность в голубой пробирке, и должен ли зеленый оставаться прозрачным или же стать мутным, и зачем нужен был желтый. Я лишь наблюдал за действиями Меррилла, потому что он всегда приходил в себя в момент, когда надо было интерпретировать цвета. а подошел кровати, где он сейчас, кажется, спал, и как следует шлепнул его по лицу; он сжал зубы, что-то пробормотал и не проснулся, так что я довольно сильно пнул его в живот. Но вышло лишь «чпок»! А Меррилл даже не вздрогнул.

Поэтому мне пришлось рыться в его рюкзаке, пока я не нашел его шприцы, иголки, пузырьки с инсулином для инъекций, пакетики с конфетами, его дешевую трубку и, на самом дне, таблицу цветов. Из нее я узнал, что все в порядке, если красный стал оранжевым, если голубой и зеленый стали одинаковыми и если желтый стал мутно-малиновым; все не в порядке, если красный «слишком быстро» стал мутно-малиновым, или если зеленый и голубой поведут себя по-разному, или если желтый превратится в оранжевый и станет прозрачным.

Но когда я повернулся к подставке с пробирками, цвета уже поменялись, и я сообразил, что не помню, какой из них был каким. Затем я прочитал в таблице, что нужно делать, если вы обнаружили, что ваш сахар опасно высок или же, наоборот, низок. Разумеется, следовало обратиться к доктору.

За дверью в коридоре царила тишина, и я огорчился, что Бигги ушла, пока я тут возился с писькоструйным механизмом Меррилла. Потом я начал беспокоиться о нем, поэтому я посадил его вертикально, подняв за волосы; затем, придерживая ему голову, залепил увесистую пощечину по серой щеке, потом еще одну и еще, пока его глаза не открылись и он не уронил подбородок на грудь. Обращаясь к шкафу или еще какому-то месту за моим плечом, он разразился громким, душераздирающим криком боли.

– Мать твою так! – заорал Меррилл. – Мать твою так, чтоб тебе сдохнуть!

Потом он назвал меня Боггли совершенно нормальным голосом и сказал, что страшно хочет пить. Поэтому я дал ему воды, много воды, и вылил малиновое, сине-зеленое, оранжевое содержимое пробирок в раковину и вымыл остальные пробирки, на случай если он проснется ночью, ни черта не соображая, и решит выпить из них.

Когда я закончил с уборкой, он спал, и поскольку я был зол на него, то я выжал полотенце прямо ему в ухо. Но он даже не шевельнулся. Я вытер ухо, выключил свет и прислушался в темноте к его дыханию, чтобы убедиться, что все в порядке.

Он был для меня величайшей загадкой. Чтобы упорно уничтожающий себя дурак мог оказаться до такой степени неистребимым? И хотя я страшно расстроился из-за потери этой большой девушки, я не перестал любить Меррилла Овертарфа.

– Спокойной ночи, Меррилл, – прошептал я в темноту.

И когда я вышел в коридор и закрыл за собой дверь, он сказал:

– Спасибо тебе, Боггли.

В коридоре, одна-одинешенька, стояла Бигги.

Она застегнула свою парку; на верхнем этаже Тауернхофа отопления не было. Она стояла немного съежившись, переступая с одной ноги на другую, пошаркивая ими; она казалась сердитой и застенчивой одновременно.

– Дай мне посмотреть стихотворение, – сказала она.

– Оно еще не окончено, – ответил я, и она посмотрела на меня с вызовом.

– Тогда закончи его, – потребовала она. – Я подожду… – Подразумевается, что она ждала меня все это время затем, чтобы сказать, что я должен вознаградить ее за это чем-то стоящим.

В моей комнате, находившейся рядом с комнатой Меррилла, она плюхнулась на кровать, как неловкий медведь. Эта поза лишила ее грации. Она ощущала себя слишком большой для этой комнаты и для этой кровати, к тому же ей было холодно; она так и не расстегнула парки и куталась в стеганое одеяло, пока я слонялся вокруг стола, делая вид, будто пишу стихи на клочке бумаги, на котором уже что-то было написано последним постояльцем этой комнаты. Но это было на немецком, поэтому я перечеркнул все, как если бы мне разонравилось написанное.

Меррилл глухо стукался головой о перегораживающую наши комнаты стенку; до нас доносились его приглушенные выкрики.

– О, он не умеет кататься на лыжах, но он ни за что не промахнется своим шестом!

На кровати, не меняя выражения, большая девушка ждала стихотворение. Поэтому я попытался его сочинить.

 
Она сплошь велюр и мышцы,
Втиснутые в виниловый футляр;
Прикреплены к стремительным лыжам
Ноги ее в пластике,
Мягкие и влажные от пота
Волосы ее под шлемом…
 

Влажные от пота? Нет, не влажные, подумал я, вспоминая о ней, ожидающей на кровати. Никаких влажных волос!

 
Лыжницы не похожи на бабочек легких,
Словно фрукт, тяжела и тверда она,
Как у яблока, гладка ее кожа,
И так же прочна. Но
Вся маис и зерно – внутри она.
 

Ух! Можно ли как-то улучшить плохое стихотворение? У кровати она нашла мой магнитофон, зашуршала катушкой, лаская наушники. Надень их, мысленно приказал я, затем ужаснулся от того, что она может услышать. Без всякого выражения она нажала на кнопки и поменяла катушку. Продолжай стихотворение!

 
Глянь! Как держит палки она!
 

 
Нет, господи боже…
Когда срезает горы она,
Как саквояж, аккуратный и тяжелый, упакованная
Хранящий металло-пластико-кожаные ее
Части, от грации ее веет силой.
И она выглядит такой милой?
 

Господи, нет.

 
Но откройте ее, не на холоде.
Расстегните все ремешки, «молнии» и завязки,
распакуйте ее!
Свободные, блуждающие и теплые вещи —
внутри у нее,
Мягкие и круглые вещи – поразительные,
Неизведанные вещи!
 

Осторожно! Она прокручивает катушку с моей жизнью, погружается в нее, прогоняет назад, останавливает, проигрывает заново. Слушая песенки, грязные истории, разговоры, споры и мертвые языки на моей ленте, она, возможно, решает уйти. Неожиданно она, приглушив звук, вздрогнула. Наконец я понял, какую пленку она прокручивает: Меррилл Овертарф форсирует двигатель своего «Зорн-Витвера-54». Ради всего святого, поторопись со стихотворением, а то будет поздно! Но потом она снимает наушники – дошла ли она до того места, где мы с Мерриллом вспоминаем наш совместный опыт с официанточкой из «Тиергартен-кафе»?

– Дай мне взглянуть на твой опус, – говорит она. «Сплошь мышцы и велюр», она делится одеялом и читает стихотворение, сидя очень прямо: в куртке, штанах, ботинках, завернувшись в одеяло и заполнив собой кровать, словно большой дорожный кофр, с которым вам придется разобраться, прежде чем вы сможете лечь спать. Она прочла серьезно, беззвучно шевеля губами.

– «Вся маис и зерно»? – произнесла она громко, едва ли не с отвращением глядя на поэта. В холодной комнате от ее дыхания поднимался пар.

– Потом вышло лучше, – сказал я, не совсем в этом уверенный. – По крайней мере, не хуже.

«От ее грации веет силой». Одеяло не такое большое, чтобы с кем-то делиться; она начинает убеждаться, что его в лучшем случае хватает на три четверти кровати. Сняв ботинки, она поджимает под себя ноги и натягивает на себя одеяло. Разорвав жевательную резинку, она дает мне большую половину; наше взаимное чавканье нарушает тишину комнаты. В комнате не хватает тепла даже для того, чтобы заиндевели стекла; с четвертого этажа мы можем обозревать голубой снег под луной и крохотные огоньки, растянутые вереницей на леднике, – далеко у домиков спасательной станции, где, как я представлял себе, суровые мужчины с недюжинной дыхалкой наставляют рога. Их окна покрыты инеем.

«Внутри у нее…»

– «Свободные и блуждающие вещи»? – прочитала она. – Что это еще за блуждающее дерьмо? Мой разум, ты хотел сказать? Блуждающие мозги, да?

– О нет…

– «Блуждающие и теплые вещи», – произнесла она.

– Это всего лишь часть твоего образа, как саквояжа, – пояснил я. – Так сказать, усиленная метафора.

– «Мягкие и круглые вещи…» – прочла она. – Ну, я полагаю…

– Это очень плохое стихотворение, – признался я.

– Ну, не такое уж и плохое, – возразила она. – Я ничего не имею против. – Она сняла парку, и я придвинулся к ней немного ближе, мое бедро – к ее. – Я просто сняла парку, – сказана она.

– А я просто взял себе немного одеяла, – сказал я, и она улыбнулась мне.

– Это всегда такое серьезное дело, – сказала она.

– Одеяло?

– Нет, секс, – ответила она. – Почему это должно быть таким серьезным? Тебе нужно делать вид, будто я для тебя нечто особенное, когда на самом деле ты не знаешь, так ли это.

– Мне кажется, что ты именно такая.

– Не ври, – оборвала она меня. – Не нужно быть серьезным. Это не серьезно. Я хочу сказать, что для меня ты никакой не особенный. Просто ты меня забавляешь. Но мне совсем не хочется делать вид, будто я сражена тобой или что-то в этом роде.

– Я хочу с тобой переспать, – сказал я.

– Я это знаю, – сказала она. – Разумеется, ты хочешь, но мне больше нравится, когда ты меня смешишь.

– Я буду веселым, – пообещал я, вставая с одеялом, которое обернулось вокруг меня на манер накидки с капюшоном, пошатываясь, я направился к ней. – Я обещаю, – сказал я, – выкидывать всякие фокусы и смешить тебя всю ночь напролет.

– Ты слишком стараешься, – сказала она, усмехнувшись. Поэтому я присел в ногах кровати и накрылся с головой одеялом.

– Скажи, когда замерзнешь, – глухо проговорил я под одеялом, слушая, как она коротко засмеялась, чавкнув жвачкой.

– Я не смотрю, – сказал я. – Ты не думаешь, что это исключительно удобный случай, чтобы раздеться, а?

– Ты первый, – потребовала она, и я начал потихоньку, одно за другим, протягивать ей свою одежду из-под одеяла. Она молчала, и я представил себе, как она готовится ударить меня стулом.

Я стянул с себя свитер с высоким горлом, клетчатую рубашку, вязаные носки до колен и кожаные брюки.

– Господи, какие тяжелые брюки, – заметила она.

– Чтобы поддерживать мою фигуру, – отозвался я, подглядывая за ней из-под одеяла.

Она сидела, в полной экипировке, у изголовья кровати и смотрела на меня. Когда я высунулся, она сказала:

– Ты еще не до конца разделся.

Забравшись обратно под одеяло, я принялся сражаться со своими кальсонами. Наконец я их стянул, прижал на какое-то время к низу живота, потом деликатно протянул их ей – редкий подарок. Я почувствовал, как она задвигалась на кровати, и стал ждать в своей палатке, весь напрягшись, как ствол дерева.

– Не смотри, – велела она. – Если ты посмотришь, тогда все кончено.

«Расстегните все ремешки, „молнии“ и завязки, распакуйте ее!» Или лучше позвольте ей сделать это самой. Но зачем она делает это?

– Кто такой Билл? – спросил я.

– Найди меня, – сказала она, юркнув ко мне под одеяло. – Кто ты такой? – спросила она, садясь так, что ее колени оказались прижатыми к моим, на индийский манер. Она подвернула часть одеяла под себя, загораживая свое загорелое тело от света. На ней все еще были носки.

– У меня замерзли ноги, – сказала она, заставляя меня смотреть ей прямо в глаза и никуда больше.

Но я снял с нее носки. Большие широкие ступни и сильные щиколотки крестьянки. Я засунул ее ступни меж своих колен, прижал их икрами и обхватил руками ее колени.

– У тебя есть имя? – спросила она.

– Богус.

– Нет, серьезно…

– Серьезно, Богус.

– Тебя так назвали родители?

– Нет, они звали меня Фредом.

– О, Фред, – по тому, как она произнесла это, вам сразу становилось ясно, что оно звучит для нее не лучше, чем «дерьмо».

– Поэтому меня зовуг Богус, – сказал я.

– Прозвище?

– Правда, – признался я.

– Как Бигги, – сказала она и самодовольно улыбнулась; она посмотрела вниз на свой золотой треугольник. – Да, парень, я и в самом деле очень большая.

– Ну да, – согласился я, одобрительно погладив ее длинные бедра; ее мускулы напряглись под моими руками.

– Я всегда была большой, – сказала она. – Так что мне всегда прочили великанов. Футболистов и баскетболистов – больших, неуклюжих парней. Как будто так важно быть одинаковыми. «Нужно подыскать кого-нибудь крупного для Бигги». Словно они подыскивали для меня еду. Да и еды мне давали всегда больше чем надо – почему-то всем казалось, что я постоянно голодная. На самом деле у меня очень маленький аппетит. Почему-то все считают, раз ты большая, то тебе надо много есть. Это все равно как быть богатой. Если ты богатая, то все думают, что тебе могут нравиться только дорогие вещи. И если ты большого размера сама, то тебя должно привлекать вес большое.

Я дал ей выговориться. Я прикоснулся к ее груди, подумав о других больших ее частях, а она продолжала говорить, избегая теперь моих глаз и глядя на мою руку с легким беспокойством. До чего он дотронется теперь?

– Даже в машинах, – продолжила она. – Ты сидишь на заднем сиденье с двумя или тремя другими людьми, и они не спрашивают никого, кто поменьше, достаточно ли ему места; они спрашивают тебя, достаточно ли тебе места. Но ведь если трое или четверо набиваются в одну машину, то места никому не бывает достаточно, правильно? Но все почему-то считают, что об этом надо спрашивать исключительно у меня.

Она замолчала, схватив мою руку, крадущуюся вниз живота, и крепко прижала ее.

– Ты не думаешь, что ты должен что-то сказать, а? – спросила она. – Мне кажется, что ты должен мне что-то сказать. Я ведь не шлюха. Я не занимаюсь такими вещами каждый день.

– Мне это и в голову не приходило.

– Ты же меня совсем не знаешь.

– Я, серьезно, хочу тебя узнать, – сказал я ей. – Но ведь ты не хочешь, чтобы я был серьезным. Ты хочешь, чтобы я тебя смешил!

Она улыбнулась и позволила моей руке подняться к ее груди и застыть.

– Ничего, можешь быть чуть посерьезней, чем сейчас, – сказала она. – Ты должен поговорить со мной немного. Ты должен поинтересоваться, почему я это делаю.

– Да, да, почему? – отозвался я, и она засмеялась.

– Ну, я сама не знаю.

– А я знаю, – сказал я ей. – Тебе не нравятся большие парни.

Она покраснела, но теперь позволила взять обе свои груди; ее руки на моем запястье чувствовали мой пульс.

– Ты не такой уж и маленький, – улыбнулась она.

– Но я ниже тебя.

– Ну да, но ты не такой уж маленький.

– Я не возражал бы стать еще меньше.

– Господи, и я тоже, – сказала она, пробежавшись рукой по моей ноге, в том месте, где я захватил ее ступни. – У тебя явно многовато волос, – заметила она. – Я никогда бы и не подумала…

– Извини.

– О, это не страшно.

– Я твой первый нелыжник? – спросил я ее.

– Знаешь, я не так часто сплю с мужчинами.

– Я знаю.

– Нет, не знаешь, – возразила она. – Не говори того, чего ты не знаешь. Когда-то я знала одного парня, который не был лыжником.

– Хоккеиста?

– Нет, – засмеялась она. – Футболиста.

– Но он был большим?

– Ты угадал, – сказала она. – Мне не нравятся большие парни.

– Я ужасно рад, что я не большой парень.

– Так ты проигрываешь всякие записи, да? – спросила она. Это был серьезный вопрос. – Все эти пленки… Но ведь на них ничего такого нет, да? Ты говоришь, что ничем не занимаешься?

– Я твой первый никто, – сказал я и, испугавшись, что она воспримет это слишком серьезно, наклонился и поцеловал ее – в сухой рот, стиснутые зубы, запрятанный язык. Когда я поцеловал грудь, ее пальцы нашли мои волосы, они слегка дернули их – казалось, она хотела оттянуть меня от себя.

– Что такое?

– Моя жвачка.

– Твоя что?

– Моя жвачка, – повторила она. – Она прилипла к твоим волосам.

Уютно устроившись между ее сосков, я сообразил, что, видимо, проглотил свою.

– Я проглотил свою, – сказал я.

– Проглотил?

– Ну, я что-то проглотил, – сказал я. – Возможно, это был твой сосок.

Засмеявшись, она подняла свои груди, приложив их к моему лицу.

– Оба на месте.

– А у тебе их два?

Затем она растянулась на животе во всю длину кровати, добравшись до пепельницы на ночном столике, куда пристроила жвачку и пучок моих волос. Обернув одеяло вокруг плеч, как накидку, я потянулся поверх нее. Не зад, а тыква-рекордсмен! На ней невозможно было лечь ровно.

Она повернулась, так что мы могли обвить друг яруга, и, когда я поцеловал ее, ее зубы разомкнулись. В голубом свете, в котором поблескивал за окном снег, мы прижались под пологом из одеяла рассказывая друг другу о своей неясно какой учебе и еще более неясных впечатлениях о книгах, друзьях, спорте, растениях, предпочтениях, политике, религии и оргазме.

И под жарким одеялом (раз, два, три раза) гудение летящего низко самолета, казалось, уносило нас за пределы этой холодной комнаты, через все эти голубые мили ледника, туда, где мы взрывались, и наши обгорелые части разлетались в разные стороны, затухая, словно горящие спичечные головки в снегу. Мы лежали порознь, почти не касаясь друг друга, откинув в сторону одеяло, пока кровать не остыла и не затвердела, как снежный покров ледника. Затем мы обнялись против кромешной темноты и лежали под одеялом, словно заговорщики, пока первый луч солнца не блеснул на вершине ледника. Наконец его яркое металлическое сверкание прорезало медленные ручейки в морозном узоре на оконном стекле.

И тут в резком солнечном свете расплывчато появилась трясущаяся фигура Меррилла Овертарфа в его собственном одеяле, лицо его казалось серее городского снега, одна рука поддерживала хилый фаллос, а вторая – инсулиновый шприц с тремя кубиками мутной жидкости, чтобы привести в порядок его плохую химию.

– Боггли, – начал он заиндевевшим от холода голосом, выдававшим его дурной сон; будучи в жару, он сбросил с себя одеяло и пролежал голый всю холодную ночь, описал постель и проснулся, обнаружив, что зад его примерз к заледенелой простыне. А когда он наполнил свой утренний шприц инсулином, его руки так трясло от холода, что он не смог сделать себе укол.

Я прицелился иглой в его голубое бедро и осторожно воткнул, но она отскочила. Однако он ничего не почувствовал, поэтому я снова поднял руку и вогнал шприц с иглой, словно дартс, – таким образом, я видел, делают доктора, вводя иглу немного глубже.

– Господи, ну и мускулы у тебя, – проворчал Меррилл, и я, не желая и дальше причинять ему боль, нажал пальцем на стержень, быстро выдавив лекарство.

Но оно сопротивлялось нажиму – это была густая, тягучая жидкость, словно комок теста. Теряя сознание, он попытался сесть, прежде чем я успел выдернуть иглу, и отделившийся шприц оставил ее в Меррилле. Он упал поперек кровати, постанывая, пока я искал иглу и извлекал ее из него. Затем я осмотрел его на предмет обморожений, а он с интересом разглядывал Бигги, словно видел ее впервые; он сказал по-немецки, позабыв, что она понимает:

– Ты получил ее, Боггли. Молодец, парень. Молодец!

Но я лишь улыбнулся Бигги:

– Это она получила меня, Меррилл.

– Мои поздравления вам обоим, – сказал он, что заставило Бигги улыбнуться. Он выглядел таким замерзшим и несчастным, что мы засунули его под одеяло к себе, согревая уютным теплом постели и прижимаясь к нему с обеих сторон, когда его начала бить безудержная дрожь. Так мы обнимали его, пока он не начал потеть и пытаться делать какие-то телодвижения, утверждая, что ему будет куда комфортнее, если он повернется лицом к Бигги, а не ко мне.

– Я в этом не сомневаюсь, Меррилл, – сказал я. – Но поверь мне, что тебе лучше лежать так, как сейчас.

– Его руки уже совсем отогрелись, – подала голос Бигги. – Я это отлично чувствую.

Позже его руки были заняты баранкой. Пока Бигги и я кормили его апельсинами с заднего сиденья, Овертарф гнал свой «Зорн-Витвер-54» по хрустящей снегом главной улице Капруна. На ней больше никого не было, кроме спешившегося – чтобы согреться – почтальона, который шагал рядом с почтовыми санями и уговаривал лохматую лошадку, чье теплое дыхание вырывалось наружу, словно выхлопные пары дизеля. Высоко вверху солнце нагрело корку ледника, но деревушки в долине оставались замерзшими до позднего утра, слой серебряной пыли лежал на всем. А воздух казался таким холодным, что дышать можно было лишь с большой осторожностью, маленькими глотками. Капрун сковал такой лютый холод, что, если бы мы дунули в рожок, дома дали бы трещины.

У гостиницы для лыжников мы с Мерриллом дожидались, пока Бигги закончит свои дела, наблюдая за растущим на крыльце числом лыжников мужского пола, которые поглядывали на нас сверху вниз. Который из них Билл? Они все выглядели одинаковыми.

– Ты бы лучше впустил немного воздуха, – поморщил нос Меррилл.

– Зачем?

– Затем, что ты воняешь, – фыркнул Меррилл. Да! На мне остался густой медовый запах Бигги! – И в машине тоже воняет, – пожаловался Меррилл. – Черт возьми, все вещи пахнут так, как если бы они только что трахнулись.

Лыжники с крыльца внимательно осматривали Меррилла, полагая, что он и есть главный виновник.

– Если они на нас нападут, – предупредил меня Меррилл, – не думай, что я собираюсь отвечать за то, чего не делал. – Но они только взирали на нас с высоты; несколько женщин-спортсменок вышли на крыльцо, и теперь они тоже толклись на нем.

Затем появился гладкий, аккуратный мужчина, постарше остальных, который уставился на «Зорн-Витвер-54», словно это был пустой танк.

– Это тренер, – сказал я, когда он спустился с крыльца и приблизился к окошку машины Меррилла – пластиковым шторкам, застегивающимся на манер детских непромокаемых штанишек. Меррилл расстегнул их, и тренер просунул внутрь свою голову.

В очередной раз полагая, что никто, кроме него, не говорит по-немецки, Меррилл произнес:

– Добро пожаловать в вагину, – но тренер, кажется, не расслышал.

– Что это за машина? – спросил он. Его лицо напоминало лица футболистов на старых обертках для жевательной резинки. Все они были в шлемах, поэтому их головы казались одинаковыми, а может, эти шлемы были у них вместо голов.

– «Зорн-Витвер-54», – ответил Меррилл. Тренеру это ни о чем не говорило.

– Такую теперь не часто увидишь, – сказал он.

– И в пятьдесят четвертом такую можно было увидеть не чаще, – заметил Меррилл.

Бигги спускалась с крыльца с голубой фирменной сумкой авиакомпании, сумкой с эмблемой лыжной команды США и огромным пальто из бобрика. Один из членов команды нес ее лыжи. Я вылез наружу, чтобы открыть для нее дверцу машины. Интересно, этот с лыжами и есть Билл?

– Это Роберт, – представила его Бигги.

– Привет, Роберт.

– Что это за машина? – спросил Роберт. Тренер подошел к багажнику.

– Какой большой багажник, – удивился он. – В наше время таких уже не делают.

– Нет.

Роберт пытался решить, каким образом ему пристроить лыжи Бигги на багажнике машины.

– Я никогда не видел такую большую подставку для лыж, – сказал Роберт.

– Это не подставка для лыж, идиот! – неожиданно громко одернул его тренер.

Роберт выглядел обиженным, а Бигги подошла к тренеру.

– Пожалуйста, не беспокойся, Билл, – сказала она.

Так это тренер был Биллом!

– Я вовсе не волнуюсь, – возразил он и направился обратно к гостинице. – У тебя есть «Руководство для летних упражнений»? – спросил он.

– Ну конечно.

– Я должен написать твоим родителям, – сказал он.

– Я и сама могу это сделать, – возразила Бигги.

Билл остановился и повернулся к нам.

– Я не знал, что их двое, – сказал он. – Который из них?

Бигги показала на меня.

– Здравствуйте, – поздоровался я.

– До свидания, – ответил мне тренер по имени Билл.

Я и Бигги сели в машину.

– Мне нужно остановиться у гостиницы «Фореллен», – сказала она, – где живет французская команда.

– Au revoir? – спросил Меррилл.

– Во французской команде есть девушка, у которой я собиралась остановиться, – пояснила она. – Во Франции она должна была взять меня к себе домой.