Текст книги "Спасая Сталина. Война, сделавшая возможным немыслимый ранее союз"

К концу марта появились основания полагать, что Сталин и сам задается этим вопросом.

Зимнее наступление советских войск, которое должно было обеспечить победу в войне в 1942 году, остановилось и мало к чему привело, кроме плачущих жен и детей, оставшихся без отцов. Шесть миллионов советских солдат были убиты или взяты в плен, танковые войска и ВВС понесли колоссальные потери, а треть железнодорожной сети оказалась в руках немцев. Кроме того, производство в тяжелой промышленности сократилось на 75 % по сравнению с июнем 1941 года. Шансов получить помощь от западных союзников, которые попали в окружение на трех континентах, оставалось немного.

В первый же вечер декабрьского визита Черчилля в Белый дом он и Рузвельт пришли к соглашению относительно того, с чего должен начинаться союзнический путь к победе. Наступление в Северной Африке, по слухам, должно было предвосхитить немецкое вторжение в этот регион через Испанию и Португалию и подготовить почву для боевых действий союзников в Европе в 1943 году. В конце января 1942 года план получил название «Гимнаст», но особого внимания не привлек.

Мрачной зимой 1942 года британские и американские войска вели сотни отдельных боев вдоль линии, протянувшейся от Сингапура до Северной Атлантики, и проигрывали почти везде. Африканский корпус Эрвина Роммеля начал новую кампанию в Ливийской пустыне. В Средиземном море Мальта, оплот британского господства на Ближнем Востоке, подвергалась мощным бомбардировкам немецких и итальянских ВВС. В водах Атлантики немецкие подводные лодки рыскали вдоль морских путей от Мурманска до Карибского моря. А в Тихом океане японцы взяли в кольцо Филиппины, захватили Сингапур и уже смотрели на восток.

Руководствуясь интересами империи, англичане оставались сторонниками идеи контрнаступления союзников из Северной Африки, и Черчилль не собирался менять мнение по этому вопросу. Вся британская нефть и большая часть продовольствия поставлялись через Суэцкий канал. Ближний Восток также был воротами в Британскую империю и в доминионы, в Австралию и Новую Зеландию. Черчилль, мысливший имперскими, а не национальными категориями, считал Северную Африку настолько важным регионом, что в 1940 году, в разгар Битвы за Британию, направил туда значительную часть танковых войск. Армейские и флотские аналитики из США, которые мыслили национальными категориями, были сбиты с толку британской стратегией. Зачем ехать за 2500 миль в пустыню и сражаться с врагом, главные силы которого находятся в 30 милях от вас, по другую сторону Ла-Манша? Однако, за исключением общего недоумения по поводу британской манеры вести войну, американские командующие мало в чем соглашались между собой. Военно-морской флот отдавал предпочтение стратегии «Тихий океан – прежде всего» и имел влиятельного представителя в лице адмирала Эрнеста Кинга, руководителя военно-морскими операциями.

Кинг, живая легенда военно-морского флота, имел лицо пропойцы, словарный запас старого морского волка и взрывной характер. Дочь Кинга однажды так охарактеризовала этого закаленного моряка: «Он всегда злится». Она преувеличивала, но самую малость. Рузвельт сравнивал Кинга с реактивным двигателем, а историк Джон Рэй Скейтс назвал его самым неприятным среди высших армейских чинов Союзников во Второй мировой войне, не считая фельдмаршала Бернарда Монтгомери. В разговоре с Рузвельтом, состоявшемся в начале марта, Кинг обосновал необходимость следовать стратегии, ориентированной на защиту Тихоокеанского региона, как по расовым, так и по стратегическим причинам. Кинг сказал Рузвельту, что если они позволят японцам захватить «страны с белым населением – Австралию и Новую Зеландию… то среди представителей других рас начнется опасное брожение».

Стратегия «Германия – прежде всего» выросла из серии штабных переговоров, прошедших в начале 1941 года, и базировалась на простом доводе. Чтобы выиграть войну, союзники должны были сначала победить самого опасного врага – Германию. Япония имела грозную армию и флот, но Гитлер располагал промышленной мощью и рабочей силой всей Европы. Пользуясь ресурсами Франции, Бельгии, Голландии и Чехословакии, Германия могла завершить завоевание Великобритании и России, а затем повернуть на запад, в сторону Америки. В конце января 1942 года Эйзенхауэр, на тот момент начальник Отдела военного и оперативного планирования в штабе армии США, написал в своем дневнике: «Мы должны прекратить транжирить ресурсы по всему миру. <…> Нам нужно отправиться в Европу и сражаться». Его умозаключения остались без внимания.

В январе Рузвельт все еще рассматривал вариант с Северной Африкой. Затем, в начале марта, усугубляющийся кризис на Филиппинах поглотил последние резервы обученных американских войск, и кампания в Северной Африке была отложена. Возможно, она так и не стартовала бы, если бы не череда запутанных событий.

Рузвельт был полон решимости ввести американские войска где-нибудь на европейском театре военных действий в 1942 году. У него не было жесткой позиции относительно того, где именно нужно это сделать. Через два дня после переноса плана «Гимнаст» он сказал Черчиллю, что заинтересован в открытии «нового фронта в Западной Европе этим летом». Но спустя несколько недель он, казалось, передумал. Двадцать пятого марта на встрече с Маршаллом, военным министром Стимсоном и несколькими другими советниками Рузвельт почти с тоской говорил о «Гимнасте». Официально план отменили месяц назад, но Гопкинс, вероятно, советовал президенту оставить вопрос с Северной Африкой открытым – возможность могла представиться сама собой. После нескольких минут неловкого обмена репликами и раздраженного замечания Рузвельту насчет его «беспутного рассредоточения» со стороны Стимсона, чья улыбка была такой же теплой, как зимнее солнцестояние, Маршалл представил последнюю версию того, что впоследствии стало известно как меморандум Маршалла. У этого плана было две версии: первая предусматривала вторжение через Ла-Манш силами сорока восьми дивизий – тридцати американских и восемнадцати британских – в 1943 году. В соответствии со вторым вариантом англо-американские силы из девяти дивизий должны были предпринять вторжение через пролив в 1942 году в случае поражения Красной армии или, что было менее вероятно, в случае поражения немцев. Чтобы заручиться единодушной поддержкой меморандума Маршалла со стороны американских военных, Гопкинс удостоверился, что Рузвельт и Маршалл слышали его разговор с адмиралом Кингом, которого он спросил: «Видите ли вы какую-либо причину, по которой этот [план] не может быть осуществлен?» Кинг, стиснув зубы, ответил: «Нет, не вижу».

Восемь дней спустя, 8 апреля, генерал Алан Брук, начальник Имперского Генерального штаба, стоял рядом со своей машиной на аэродроме Хендон на севере Лондона, ожидая американских гостей. Ранее во время войны аэродром сильно пострадал, но, когда внимание люфтваффе переключилось на Россию, поле частично восстановили. Единственным, что напоминало о лете 1940 года, были выбоины, пересекавшие летное поле. Этикет требовал от начальника Имперского Генерального штаба лично приветствовать американских гостей премьер-министра – Джорджа Маршалла и Гарри Гопкинса. В момент прибытия делегатов Брук обменялся с ними положенными улыбками и рукопожатиями, но его мысли в то утро занимал другой край света. Двумя днями ранее крупная группировка японских военно-морских сил вошла в Индийский океан, море, по которому арабские и персидские торговцы тысячелетиями перемещались между Азией и Ближним Востоком, в следующие несколько недель устроит японскому флоту рандеву с войсками Роммеля.

Брук был начальником Имперского Генерального штаба всего четыре месяца. Черчилль назначил его в декабре, заключив, что сэру Джону Диллу, занимавшему этот пост до Брука, не хватало боевого духа. За Бруком подобного недостатка никогда не замечали. Один из сотрудников штаба так описал свою первую встречу с новым начальником: «Коренастый генерал подобно урагану вырвался из штабной машины, взлетел по ступенькам и ворвался в дверь… необыкновенный поток энергии, практически электрической», пронесся по комнате. Уроженец Ольстера, он происходил из семьи боевых Бруков, известной своей многовековой военной службой короне. Он был офицером артиллерии во время Первой мировой войны, а в качестве корпусного командира в 1940 году сыграл важную роль в спасении британской армии на берегах Дюнкерка. Было бы преувеличением сказать, что Брук любил войну, но он нес службу лучше, чем большинство людей. На заваленном трупами поле в 40 милях к востоку от пляжей Дюнкерка он наткнулся на сцену из средневековой аллегории пляски смерти. Посреди поля Брука окружили пациенты «из разбомбленного сумасшедшего дома», которые пели, танцевали и улыбались друг другу, а «потоки слюны бежали у них с уголков рта и носа». Позже, когда его спросили, как нервы выдерживают в такие моменты, Брук пожал плечами и ответил, что «перед лицом катастрофы просто перестаешь что-либо чувствовать». Этой мыслью пронизаны его дневниковые записи. Типичная для зимы 1942 года запись начиналась так: «Сегодня потеряна еще одна часть Империи».

По дороге из Хендона американские гости не упоминали меморандум Маршалла, а Брук не сказал, что читал его несколькими неделями ранее. Бригадный генерал Вивиан Дайкс, британский офицер связи в Вашингтоне, наткнулся на копию меморандума и отправил его конспект в Лондон. Гопкинс об этом не знал, но в тот же день на конференции ему стало ясно, что произошла утечка информации. Он и Маршалл не рассказали британцам ничего такого, чего они уже не знали. Однако Черчилля в тот день беспокоило другое: как удовлетворить желание Рузвельта задействовать союзные войска в 1942 году, не принимая на себя никаких обязательств. Это было нелегко, но Черчилль умел жонглировать словами. После того как Маршалл изложил свой план, который был точной копией плана, представленного Рузвельту и Стимсону в конце марта, Черчилль исполнил великолепный словесный трюк: он сказал, что «не воспринимает эти предложения так серьезно, как того требуют факты или как это делают Соединенные Штаты. [Тем не менее] несмотря на все трудности, он… был готов согласиться».

Брук пришел к выводу, что Маршалл был «приятным человеком», который еще не «начал осознавать» последствий осуществления своего плана. На следующее утро группа высокопоставленных британских командиров собралась послушать, как Маршалл представляет подробную версию плана. После его выступления Брук взял слово и приступил к разгрому плана операции «Следжхаммер» – вторжения, запланированного на 1942 год. Силы, которые «высадятся для помощи русским, – сказал Брук, – не могут превышать семи пехотных и двух бронетанковых дивизий», и этих сил будет недостаточно, чтобы удерживать плацдарм под масштабным натиском, который немцы предпримут в ответ. Более того, «маловероятно, что мы сможем вывести войска, если немцы пойдут на решительные меры, чтобы изгнать нас».

У адмирала лорда Луиса Маунтбеттена также были серьезные сомнения по поводу «Следжхаммера». Прежде всего, отметил он, небольшие размеры французских портов затруднят «поддержку вторжения в открытых водах в течение длительного периода времени». Главный маршал авиации Портал, который выступал следующим, предупредил, что даже в случае успешной высадки будет чрезвычайно сложно обеспечить продолжительное прикрытие побережья с помощью истребителей. Позже в тот же день Гопкинс начал контратаку. Во время посещения Даунинг-стрит он напомнил Черчиллю о «большом значении, которое президент и Маршалл [придают] нашим предложениям [плану Маршалла]. Наши военачальники, посоветовавшись со всем миром, пришли к выводу, что этот план, безусловно, является наиболее действенным».

Пока Гопкинс следил за Черчиллем, Рузвельт следил за Гопкинсом. «Пожалуйста, уложите его в постель, – приказал он Маршаллу. – И держите под круглосуточной охраной армии или морской пехоты. Если потребуется, попросите Кинга о дополнительной помощи». Но Гопкинсу все равно удалось как-то выскользнуть из отеля. Он провел выходные в Чекерсе. Была весна, и даже мальчишке, выросшему в Айове и привыкшему к пышным зеленым пейзажам, зелень английской сельской местности казалась ошеломляющей. «Только когда вы видите эту страну весной, вы начинаете понимать, почему англичане писали лучшие чертовы стихи на свете», – сказал он. В воскресенье днем Гопкинс восхищался видами Чекерса, а Черчилль тем временем телеграфировал Рузвельту, что в целом британские начальники штабов «полностью согласны» с меморандумом Маршалла.

События следующих нескольких дней разворачивались, как в повести Генри Джеймса[209]209
  Генри Джеймс (1843 – 1916) – американо-британский писатель, считается ключевой фигурой в переходе между реализмом и модернизмом в литературе, один из величайших англоязычных романистов и один из главных представителей трансатлантической литературы. Красной нитью в его творчестве проходит тема столкновения личностей и культур Нового и Старого Света: первые – открытые, напористые, свободолюбивые и более развитые морально, вторые – привлекательные, манящие, но коварные, жестокие и порочные.


[Закрыть] о наивных американцах за границей. Выслушав, как Черчилль и его военные советники подробно описывают замечания Великобритании к плану Маршалла, Гопкинс и сам генерал Маршалл вернулись в Соединенные Штаты, не сомневаясь в поддержке британцев. Однако «в целом» могло означать что угодно – от частичного согласия до вежливого отказа. В данном случае это было последнее. Через несколько дней после отъезда американцев Брук объявил, что его поддержка плана Маршалла ограничивается только одним аспектом – вторжением 1943 года. Он не одобрял идею «жертвенной» высадки в 1942 году ради спасения Сталина. В большей или меньшей степени это мнение разделяли Черчилль, Иден и другие члены военного кабинета, а также большинство высокопоставленных британских политиков и военных.

Девятью днями ранее в дебрях Восточной Пруссии Адольф Гитлер издал Директиву № 41 о плане военных действий на 1942 год. В начале марта во время посещения «Волчьего логова» министр пропаганды Геббельс был шокирован тем, как изменился внешний вид Гитлера. Смелый, напыщенный Гитлер с пропагандистских плакатов в реальности выглядел «совсем серым» и «от одного разговора о прошедшей зиме постарел на несколько лет прямо на глазах». Будучи тонким специалистом во всем, что касалось фюрера, на этот раз Геббельс ошибся. Москва действительно выпила у Гитлера много крови, но также укрепила его веру в собственный гений. Его приказ оставаться на позициях был краеугольным камнем в деле предотвращения коллапса, который мог сломить немецкую армию и физически, и морально. Более того, бо́льшая часть европейской территории России, включая Украину и Ленинград, оставалась в руках немцев, а горячая еда, отдых и приток новых людей и техники, особенно танков, подняли боевой дух армии. «Мы чувствовали себя отлично», – вспоминал позже один немецкий офицер.

Новый план «Блау» был вдвое менее масштабным, чем «Барбаросса»: 68 дивизий вместо 153, восемь танковых дивизий вместо семнадцати, семь моторизованных дивизий вместо тринадцати. 52-я дивизия – Италия, Румыния и Венгрия[210]210
  По всей видимости, опечатка и речь идёт о 52 итальянских, румынских и венгерских дивизиях. В конце следующей главы Сталин называет это число. Правда, автор отмечает там, что советский вождь преувеличивал и ближе к истине – 21 дивизия. Последнее справедливо (в Воронежско-Ворошиловградской стратегической оборонительной операции 28 июня – 24 июля 1942 г., являвшейся с немецкой стороны частью операции «Блау», силы «оси» располагали 22 ненемецкими дивизиями: 11 венгерскими, 5 румынскими, 5 итальянскими, 1 словацкой).


[Закрыть] – частично компенсировала бы разницу в численности личного состава, хотя немецкие офицеры считали, что немецкий солдат стоил двоих итальянских или румынских. Однако если судить по нескольким ключевым моментам, положение Германии на тот момент было более выгодным, чем в 1941 году. На Ближнем Востоке Африканский корпус Роммеля находился в двух шагах от Суэцкого канала и всех нефтяных богатств Аравии; в Тихом и Индийском океанах японцы потеснили англичан и американцев на Филиппинах, в Сингапуре, Голландской Ост-Индии и Бирме. В этих отдельных победах Гитлер увидел историческую возможность; если Германия получит контроль над богатым нефтью Кавказом и южными степями России, то армии стран «оси» могли бы соединиться на Ближнем Востоке и реализовать «Суперблау» – «воодушевляющий натиск» на север в сторону Москвы и Урала.

Когда пришла весна, обе стороны начали готовиться к новым боям. В мае 6-я немецкая армия снова захватила Харьков в рамках подготовки к штурму Сталинграда. Последний был важным узлом связи и назывался в честь советского вождя, и Сталин направил своего министра иностранных дел Вячеслава Молотова на переговоры с Черчиллем и Рузвельтом. Коренастый, с редко меняющимся выражением лица, Молотов был идеальным воплощением советского правящего класса того времени. Его шерстяные костюмы всегда казались на полразмера меньше, улыбка была редкой, а совесть – достаточно гибкой, чтобы оправдать любые проступки. В течение 1930-х годов Молотов утвердил 372 расстрельных списка, а в конце 1940-х, когда его жену-еврейку Полину приговорили к году тюрьмы за несанкционированную встречу с подругой детства, сионистской активисткой Голдой Меир, Молотов не предпринял никаких попыток вступиться за нее. На Западе он был известен как советский дипломат, подписавший германо-советский договор о ненападении в 1939 году. На следующее утро после подписания пакта фотографии Молотова и его немецкого визави Иоахима фон Риббентропа украсили первые полосы европейских и американских газет. В этот раз визит обошелся без фотографов. Когда посол появился на Даунинг-стрит 20 мая, там был только скептически настроенный Уинстон Черчилль, жевавший сигару. Задача Молотова заключалась в том, чтобы убедить Великобританию и Соединенные Штаты открыть этим летом второй фронт, и он прибыл на Даунинг-стрит с предложением, которое, по его мнению, было бы разумной платой за такую услугу. Советский Союз временно отозвал бы свою просьбу о признании границ 1941 года в обмен на обещание Великобритании пересмотреть вопрос о втором фронте.

Дипломатический стиль Молотова не помогал делу. После первой встречи с ним Алекс Кадоган заметил, что советский посол наделен «очарованием… тотемного столба». На следующий день Молотов выдвинул еще более удивительное предложение: вторжение союзников на континент, достаточно массовое, чтобы отвлечь на запад 40 немецких дивизий. Черчилль был вежлив, но резок. «Маловероятно, что в 1942 году какое-либо наступление, даже успешное, отвлечет большое количество немецких войск с Восточного фронта», – сказал он. Эти бессмысленные жертвы никому, кроме немцев, не помогут. Не сумев решить вопрос о втором фронте, Молотов вернулся к теме границ. Но, в отличие от декабря прошлого года, у него не было козыря в виде важной победы, который он мог бы предъявить британцам. Теперь просителем был Советский Союз. Молотов действительно получил согласие британцев перед отъездом к Рузвельту, но оно не подразумевало признания границ СССР 1941 года.

Черчилль, с которым Молотов попрощался на следующее утро, был политиком, чья карьера клонилась к закату. На протяжении достославного лета 1940 года премьер-министр был путеводной звездой для всего мира. Но воздушные налеты, продолжавшиеся последние два с половиной года, нехватка продовольствия и проблемы в Парламенте снова сделали его уязвимым. Он был стареющим политиком, вынужденным преодолевать все новые и новые вызовы, а право принимать стратегические решения незаметно переходило к Франклину Рузвельту – новому лидеру союзнических сил, на встречу с которым сейчас летел Молотов.

Весной 1942 года американскому президенту было шестьдесят, и он все еще пребывал в относительно хорошей форме. У него был тайный советник Джордж Элси, сотрудник картографической комнаты Белого дома, который создал замечательный словесный портрет президента. Элси писал:

«Конгресс в целом – не всегда, но как правило – делал то, чего хотел [Рузвельт]. Американский народ поддерживал его. Он просто чувствовал, что нужно стране, чего ей не хватает, и знал, что может добиться своего. Если бы это не был его третий президентский срок, отношение Рузвельта к происходящему могло бы быть совсем другим. <…> Но он был тем, кем был – единственным президентом США, которого избирали на три срока. И, конечно, он лучше, чем кто-либо другой, знал, что хорошо для Соединенных Штатов: таково было его отношение. <…> “Все под контролем. Так оно и будет. <…> Все будет так, как я хочу”. И все признавали, что он был боссом: Стимсон, Нокс [Фрэнк Нокс, министр ВМС], Маршалл, Кинг, Арнольд [Генри «Хэп» Арнольд, командующий ВВС] – все».

Двадцать девятого мая Молотов без торжественных церемоний прибыл в Вашингтон, не подозревая, что его приезд совпал с решающим моментом в войне на Тихом океане. Ранее этим утром военно-морская разведка сообщила, что большая японская оперативная группа атаковала остров Мидуэй, протекторат США примерно в 1100 милях к северо-западу от Гонолулу. Пилот, заметивший корабли неприятеля, насчитал четыре авианосца, два линкора, три крейсера и двенадцать эсминцев. Этому могло быть только одно объяснение: Япония готовилась бросить вызов господству Америки в западной части Тихого океана. Приветствуя Молотова, Рузвельт кратко упомянул о событиях в Тихом океане; затем в сопровождении Гопкинса и переводчика Молотова, крупного рябого украинца с золотым зубом, президент и его российский гость исчезли в Овальном кабинете.

Через десять минут после начала встречи Гопкинс взглянул на Рузвельта. Президент, казалось, был чем-то обеспокоен. Он барабанил карандашом по столу и смотрел в окно. Из-за сильного украинского акцента переводчика Рузвельт едва понимал, что тот говорит. Впрочем, позже вечером президент сказал Гопкинсу, что дело было не в акценте переводчика, а в Молотове. По словам Рузвельта, он «имел дело с самыми разными людьми, но никогда раньше не встречал никого, подобного ему».

На следующее утро на встрече с Маршаллом, Стимсоном и президентом Молотов был необычайно откровенен в отношении позиции России. По его словам, Советы «надеялись выстоять и сражаться весь 1942 год», однако «Гитлер мог прислать мощное подкрепление, чтобы свести на нет все эти усилия». В такой ситуации и Великобритания, и Соединенные Штаты считали, что время играет им на руку и «события не могут выйти из-под контроля». «Это не так», – решительно возразил Молотов. Время играло на руку Гитлеру. Если Красная армия этим летом проиграет, Гитлер последует примеру Германской империи в 1918 году и перебросит свои армии на Западный фронт для решительного удара. Советский дипломат заявил, что если на французских пляжах и будет кровавая бойня, то это произойдет в 1943 году, когда союзные войска столкнутся с почти четырехмиллионной немецкой армией, а не в 1942-м, когда Германия располагала всего 20–25 резервными дивизиями в северо-западной Европе, в основном составленными из необученных новобранцев.

После того как Молотов закончил говорить, Рузвельт повернулся к Маршаллу и спросил: «Мы можем это сделать?»

«Да», – ответил тот, имея в виду, что второй фронт можно открыть уже в этом году. В тот же день, выступая перед группой курсантов Вест-Пойнта, генерал подтвердил взятые на себя обязательства. Американские войска высаживались в Англии и «высадятся во Франции», – заявил он. Это обещание стало кульминацией визита Молотова. В течение нескольких дней американские аналитики представят несколько возражений против вторжения через Ла-Манш в 1942 году, включая недостаточное количество кораблей для прикрытия. Генерал Эйзенхауэр, недавно вернувшийся из Лондона, считал, что нечего и думать о вторжении даже в 1943 году. По его словам, британцы действовали очень медленно. Третьего июня, перед отбытием из Вашингтона, Молотов попросил публично объявить дату открытия второго фронта, но Маршалл был категорически против и сказал Гопкинсу не включать дату в в публичное коммюнике. Рузвельт опередил его. В документе был указан 1942 год.

Посетив Лондон по пути домой, Молотов представил Черчиллю и Идену коммюнике, в котором говорилось, что Великобритания и Советский Союз достигли «полного согласия в отношении второго фронта в 1942 году». Это утверждение было выдумкой, но Черчилль, как и Рузвельт, считал, что на войне «правду нужно защищать с помощью лжи». В памятной записке, которую Молотов получил перед отъездом, была изложена истинная позиция британского правительства. «Мы не можем давать никаких обещаний» относительно второго фронта, поскольку «считаем, что вторжение в 1942 году, скорее всего, не будет иметь успеха». Ввиду ожидавшегося нового наступления Германии и жизненно важной англо-американской поддержки Сталин сделал шаг назад и на время замял вопрос о границах.

Как отметил более полувека назад историк Джеймс Макгрегор Бернс, Перл-Харбор не просто рассердил американцев – он сплотил и взволновал их: «Пугающие воздушные налеты, военные митинги, призывы к выпуску облигаций, новая экипировка, волнующее чувство причастности к великому общему делу – все это частично перебило горечь от недавних трагических событий».

Тщеславие янки перебило остатки той горечи. Да, люди признавали, что США терпели поражение за поражением, но (а это «но» было почти всегда, потому что «япошки» атаковали исподтишка) идея «преподать им урок» стала всеобщей американской мантрой в январе и феврале 1942 года. Затем последовали победы японцев в Сингапуре, в Яванском море, Индийском океане и на Филиппинах. Белые люди не должны были проигрывать войны желтым. Длинные очереди, нормирование еды, дефицит нейлоновых чулок, отмененные спортивные соревнования – эти небольшие неприятности, объединившие страну в январе, к началу апреля несколько охладили пыл американцев. Женщины скучали по чулкам, мужчины – по сигарам. Самым страшным ударом той весной стало падение Коррехидора[211]211
  Остров в составе Филиппин. Превращенный в крепость, он преграждал вход в Манильский залив. Захватом острова 5 – 6 мая 1942 г. завершилось покорение японцами северных Филиппин. В плен попали 11 тыс. американских и филиппинских военнослужащих.


[Закрыть]. В письме президенту накануне капитуляции генерал Джонатан Уэйнрайт, командующий гарнизоном Коррехидора, писал: «С разбитым сердцем, с головой, склоненной от бесконечной печали, а не от стыда, с чувством гордости за своих храбрых воинов я иду на встречу с японским командующим».

В начале июня победа над японцами в Битве у атолла Мидуэй вернула американцам уверенность в своих силах. Четвертого июня группа кораблей ВМС США, состоявшая из трех авианосцев, обрушилась на превосходящие силы противника к северо-востоку от атолла и потопила четыре передовых японских авианосца, потеряв свой авианосец «Йорктаун». В официальном коммюнике от 6 июня адмирал Честер Нимиц, главнокомандующий Тихоокеанским флотом США, заявил, что Перл-Харбор «частично отомщен». Нимиц был прав, сделав оговорку. После падения Коррехидора в плен попали более 60 тысяч американских солдат, из них семь тысяч так и не вернулись домой.