Текст книги "Ночные легенды (сборник)"

Ольховый Король

Как мне начать эту историю? Можно: «Однажды…» – но нет, не подойдет. Такой зачин делает любую историю давней и отдаленной, а моя не такая.

Совсем не такая. А потому лучше начать так, как я ее помню. Это, если на то пошло, моя история – я рассказываю, я и пережил. Я нынче старый, но ума пока не растерял. Я все так же запираю двери на засовы, а на ночь закрываю и окна. По-прежнему осматриваю все тени на сон грядущий, а собак выпускаю вольно гулять по дому, чтобы, если что, унюхали его, если он явится снова, и я буду к нему готов. Стены у нас из камня, а факелы горят наготове. Ножи всегда под рукой, хотя более всего он страшится именно огня.

Из моего дома он не возьмет никого. Не похитит дитя из-под моей кровли.

Однако отец мой был более беспечен. Старые сказки он знал и рассказывал их мне, когда я был мальчишкой: сказки про Песочного Человека, который вырывает глаза у маленьких мальчиков, если те не спят; про Бабу Ягу – старуху ведьму, что летает в ступе и катается на ребячьих косточках; про Сциллу – чудовище морское, что утаскивает моряков в пучину и сжирает, но аппетит ее неутолим.

А вот об Ольховом Короле он не рассказывал никогда. Единственно, что он мне говорил, – это что нельзя ходить одному в лес или оставаться на улице с наступлением темноты. Там всякая, говорил, собирается всячина – и волки, а бывает, и кое-что похуже волков.

Есть миф, а есть реальность; одно мы рассказываем, а другое скрываем.

Мы создаем чудовищ и надеемся, что уроки, облеченные в истории, пригодятся, выручая нас в столкновении с ужасом жизни. Мы даем ложные имена своим страхам и молим, чтобы нам в жизни не встретилось ничего хуже того, что мы сами сотворили.

Мы лжем нашим детям, чтобы уберечь их, и ложью своей предаем их самым страшным из напастей и лишений.

***

Семья наша жила в небольшом доме рядом с кромкой леса на северной оконечности деревушки. Ночами луна обливала деревья серебром, разверзая волшебные синеватые бездны, и туманно-золотистые столпы сияли вдали, как призрачное нагромождение церквей. За лесом тянулись горы, и большие города, и озера широкие, как моря, так что с одного берега не видать другого. В детском своем уме я представлял, как проникаю через барьер лесов и попадаю в огромное королевство, которое они скрывают от меня. А в другой раз деревья сулили мне защиту от мира взрослых – кокон из древесины и листьев, где можно спрятаться, ибо такова для ребенка притягательность затемненных мест.

Поздней ночью я, бывало, сиживал у окна моей спальни и слушал звуки леса. Я научился различать уханье сов, невесомый взмыв крыльев летучих мышей, боязливое снование мелких зверушек, торопливо кормящихся в траве, постоянно начеку, как бы их самих никто не сцапал. Все эти элементы были мне знакомы, и они меня убаюкивали, провожая в сон. Таков был мой мир, и до некоторых пор в нем не было для меня ничего непостижимого.

Тем не менее я припоминаю одну ночь, когда все вокруг казалось тихим и спокойным, и вдруг оказалось, что все живое в темноте под окном вмиг затаило дыхание, и, вслушиваясь, я ощутил нечто пробирающееся через сознание леса, через его зеленую душу, в хищном поиске добычи. Подрагивающим голосом завыл волк, и я ощутил страх в его вое. Через секунду-другую вой превратился в стенание, взрастающее по громкости, пока не переросло уже в подобие вопля, а затем бесследно оборвалось.

И ветер колыхнул занавески, словно лес наконец издал вздох облегчения.

***

Мы жили вроде как на краю мира, в извечном сознании, что за нами расстилается один лишь лесной простор. Во время игр на школьном дворе наши крики на мгновение зависали в воздухе и как будто всасывались линией деревьев, а наши детские голоса бродили затерянные среди стволов, прежде чем наконец истаять без следа. И вот за этой древесной линией дожидалось существо, ждало и впитывало наши голоса из воздуха словно рука, хватающая с дерева яблоко; хватало и поглощало нас в своем уме.

В тот день земля была слегка припорошена снегом – я еще не видел, чтобы он выпадал так рано. Мы играли в поле возле церкви; гоняли красный мяч, который на белизне раннего снега смотрелся сгустком крови. Неожиданно ожил порыв ветра – там, где его до этого совершенно не было. Он понес наш мяч, пока тот не закатился в молодой ольховник, стоящий не столь далеко за кромкой леса. Я, ни о чем не думая, за ним побежал.

Стоило мне миновать первые высоченные пихты, оторачивающие лес с краю, как воздух сделался холоднее, а голоса моих товарищей перестали быть слышны. Темные наросты и трутовики свисали с затененных сторон деревьев, низко над землей. И у основания одного из стволов я увидел мертвую птицу, как бы провалившуюся саму в себя возле семейства грибов, застывших над нею желтым глянцевитым навесом. На клюве у нее была кровь, а глаза плотно закрыты, как будто птица навеки ушла в воспоминание о своей последней боли.

Я углубился в лес, и неровная цепочка следов за моей спиной смотрелась невидимой стайкой потерянных душ. Раздвинув ольховые ветви, я потянулся за мячом, и в этот момент ветер заговорил со мной. Он прошелестел:

– Мальчик. Подойди ко мне, мальчик.

Я огляделся, однако поблизости никого не было. И тут голос донесся снова, теперь ближе, а в тенях впереди меня пошевелилась фигура. Вначале я подумал, что это древесный сук, настолько тонкой и темной она была. Силуэт был обернут серым, как будто какие-нибудь пауки обмотали его толстым мотком пряжи. Но вот сук вытянулся, а ветки на нем согнулись корявыми пальцами и поманили к себе. От него исходили волны странного вожделения. Они омывали меня словно прилив нечистого моря, оставляя загрязненным и сальным.

– Мальчик. Прелестный, нежный мальчик. Подойди же скорей, обними меня.

Я схватил мяч и попятился, но нога моя зацепилась за изогнутые корневища, укрытые снегом. Я завалился на спину, и тут моего лица коснулась легкая нить – прядка от паутины, прочная и клейкая, которая прилипла мне к волосам, а когда я попытался ее отбросить, она обвилась вокруг пальцев. Затем на меня упала еще одна, а за ней еще, уже тяжелее, как ячеи рыбацкой сети. Мутноватый свет поплыл меж деревьев, и взору открылось сонмище этих текучих волокон. Из затенения, где ждала серая тень, плыли прядь за прядью, так что фигура как будто растворялась, стремясь облечь меня. Я завозился и открыл рот, чтобы крикнуть, но нити теперь падали густо, опускаясь мне на язык и опутывая его так, что я не мог вытеснить ни слова. Между тем та тень подступала, и о ее приближении возвещали серебристые тенета, стягивающие меня при каждом моем движении.

Изо всех своих сил я толкнулся с земли, и тенета, волочась и цепляясь за корни, стали рваться, нехотя выпуская меня из своей хватки. Ветви царапали мне лицо, снег набивался в ботинки, а сам я что есть сил продирался сквозь деревья, не выпуская при этом мяч. И когда я вырывался, тот голос-шелест послышался снова:

– Мальчик, прелестный мальчик.

И я понял: оно желает меня и не успокоится, пока не изъелозит меня, алчно смакуя, своими губами.

***

Той ночью я не спал. Из памяти не шли тенета и тот голос из сумрака леса, и глаза мои отказывались смыкаться. Я ворочался с боку на бок, но заснуть никак не мог. Несмотря на холод снаружи, в комнате было невыносимо жарко, и я был вынужден скинуть с себя простыню и лежал на постели голый. Тем не менее сон меня все же сморил, потому что глаза мои отчего-то распахнулись, и ночной свет комнаты предстал передо мной иным, серовато-мерклым. По углам мглились тени – там, где их не должно было быть. Они двигались и легонько колыхались, хотя деревья снаружи стыли в своем зимнем сне, а занавески на окне висели неподвижно.

И тут я услышал его: тихий, как ночной шорох, голос, шуршащий подобно палой листве.

– Мальчик…

Я рывком поднял голову, и мои руки потянулись к простыне, чтобы прикрыться, но ее там не оказалось. Оглядевшись, я увидел, что она валяется под окном. Чего быть не могло: при всех своих ерзаньях я не мог закинуть ее так далеко.

– Мальчик. Подойди ко мне, мальчик.

В том углу, мне казалось, вырастал он. Вначале почти бесформенный, как старое истлевающее одеяло, на котором колыхались волоконца паутины. Лунный свет высвечивал складки увядшей морщинистой кожи, древней корой лохматящейся на тонких, как ветки, руках. По этим конечностям ветвился плющ и обвивал корявые пальцы, которые сейчас манили меня из тени. Там, где должно было находиться лицо, виднелись лишь мертвые листья во тьме (исключение составлял рот, где блестели мелкие белые зубы).

– Подойди же ко мне, мальчик, – повторило оно. – Дай я обниму тебя.

– Нет. – Я испуганно поджал ноги, стараясь как можно сильнее ужаться. – Нет, уходи.

На конце пальцев мелькнул небольшой овал. Это было зеркало с ажурной оправой в виде преследующих друг друга драконов.

– Глянь, мальчик: у меня тебе есть подарок, если ты позволишь мне тебя обнять.

Зеркало было повернуто ко мне, и на мгновение я увидел собственное лицо, отраженное на его поверхности. В этот трепетный миг я был не единственным, кто мелькнул в ярком овале зеркала. Вкруг меня теснились личики – десятки, сотни, тысячи их, целый сонм потерянных. Кулачонки били по стеклу, словно в мучительной надежде прорваться на ту сторону. И среди них я углядел свое собственное лицо с испуганно расширенными глазами и понял, как все может обернуться.

– Пожалуйста, уйди.

Я силился не кричать, но щеки мои горели, а взор затуманился. Нежить зашипела, и я впервые уловил запах – густую вонь листвы, гниющей в илистой застойной жиже. Одновременно я уловил и запах посвежее, вкрадчиво проползший через смрад разложения, как змея через подлесок.

Запах ольхи.

Сучковатая рука снова колыхнулась, и теперь на конце ее пальцев танцевала кукла: ребеночек, филигранно вырезанный и поразительно похожий на настоящего – ни дать ни взять человечек, гомункул в лучах лунного света. Он подергивался и плясал в такт движению пальцев, и вместе с тем я не видел ниток, управляющих его движениями, а когда пригляделся внимательней, то и шарниров на коленах и локтях. Рука нежити вытянулась, придвигая куколку ко мне, и я не смог сдержать испуганного аха, когда мне стали ясны подлинные размеры марионетки.

Ибо это была не кукла, не игрушка в привычном смысле. Это было человеческое дитя, крохотное и безукоризненно сложенное, с округлыми немигающими глазами и темными взъерошенными волосиками. Нежить ухватила его за череп, сдавив, на что дитя протестующе вскинуло ручками и ножками. Рот у него был открыт, но не издавал ни звука, и слезинки не текли из глаз. Похоже, он был мертв, и вместе с тем как-то неправдоподобно жив.

– Прелестная игрушка, – прошелестела нежить, – для прелестного мальчика.

Тут я попытался вскрикнуть, но язык мой будто схватили пальцы. Я буквально ощущал их вкус у себя во рту, и впервые в жизни я понял, что значит сделаться мертвым – из-за ощутимого привкуса смерти у этого существа на коже.

Рука неуловимо шевельнулась, и ребенок исчез.

– Мальчик, ты слышал про меня?

Я покачал головой. А может, это сон? Ведь только во сне человек не способен, не в силах кричать. И только во сне простыня может вдруг улетучиваться.

Лишь во сне существо, пахнущее листвой и стоялой водой, может держать перед вами неживого ребенка и при этом заставлять его пускаться в пляс.

– Я Ольховый Король. Я был всегда и всегда буду. Я Ольховый Король и беру все, что пожелаю. Не откажешь же ты мне в моем желании? Пойдем со мной, и я одарю тебя сокровищами и игрушками. Я буду угощать тебя сластями и называть тебя «любимым» до самой твоей смерти.

Оттуда, где должны быть глаза, выпорхнули две черные бабочки, как крохотные плакальщицы на поминальном обряде. Затем широко открылся рот, и сучковатые пальцы потянулись ко мне, а голос словно поперхнулся от безудержного желания. Ольховый Король двинулся и предстал передо мной во всем своем жутком величии. С плеч у него, стелясь по полу, свешивался плащ из человечьих кож, который вместо горностая оторачивали скальпы: желтоватые, темные, рыжие – перемешанные, как оттенки осенней листвы. Под плащом был серебряный нагрудник с тонкой резьбой, изображающей переплетение нагих тел в таком множестве, что невозможно было сказать, где заканчивается одно и начинается другое. Голову венчала корона из костей, каждый зубец которой был остатком детского пальчика, обернутого золотой проволокой и загнутого слегка внутрь, как будто они манили меня пополнить их число. Однако лица под короной я так и не разглядел. Виден был лишь темный зев с белыми зубами: аппетит, как видно, нагуливал плоть.

Собрав всю свою волю, я вскочил с кровати и кинулся к двери. Сзади послышались шуршанье листьев и скрип ветвей. Я крутнул дверную ручку, но из-за моих вспотевших ладоней она сделалась скользкой и коварной. Я попытался повернуть ее раз, другой. Вонь гниющей растительность била в ноздри все сильней. Я издал что-то вроде беспомощного всхлипа, и тут ручка все-таки подалась, я выскочил в коридор, как раз когда сучья скребнули по голой спине.

Я неистово вывернулся и захлопнул за собой дверь.

***

Пожалуй, мне надо было побежать к отцу, но некий инстинкт направил меня к камину, где еще тлели малиновые уголья от угасшего огня. Из охапки дров я выхватил палку, обмотал вокруг нее тряпку и булькнул на нее масла из фонаря. Этот свой факел я сунул в очаг и держал, пока тот не вспыхнул ярким живым огнем. Я завернулся в коврик, что лежал перед камином, и, шлепая босыми ногами по холодным плитам пола, заспешил обратно к своей комнате. Секунду-другую я стоял вслушиваясь, а затем медленно отворил дверь.

В комнате было пусто. Шевелящиеся тени исходили только от пляшущего пламени. Я подобрался к углу, где еще недавно стоял Ольховый Король, но теперь там висела лишь белесая паутина с засохшими трупиками насекомых. Я обернулся на окно, но деревья там стыли в спячке. И в этот момент я дернулся от боли в спине. Я потянулся себе за спину пятерней, и кончики пальцев у меня оказались окровавлены. В кусочке зеркала, что висел у меня над умывальником, я разглядел четыре длинных пореза. Кажется, я вскрикнул, однако крик не сошел с моих губ. Вместо этого он донесся из комнаты, где спали мои отец с матерью. Я устремился туда.

В мятущемся свете факела я увидел отца у открытого окна, а мать на коленях возле перевернутой колыбельки, где ночами спал мой укутанный в одеяла младший брат. Теперь спящего младенца там не было, а в комнате висел густой глинистый запах с примесью гниющих листьев и затхлой воды.

***

Мать так и не оправилась. Она вся изошла слезами, пока не выплакала их все, а тело ее и дух предались вечной ночи. Отец мой стал старым и тихим, и печаль окутала его подобно туману. Мне не хватило сил сознаться ему, что это я отверг Ольхового Короля, и тот вместо меня забрал другого. С этой виной я стал неразлучен, а еще я поклялся, что больше Ольховый Король не получит ни одно живое существо, находящееся под моей опекой.

Вот ныне я и запираю все окна и двери, а собак на ночь отпускаю вольно бродить по дому. Комнаты моих детей никогда не запираются, чтобы я, если что, мог к ним подоспеть и днем, и ночью. И я предостерегаю их, чтобы они, если услышат постукивание ветвей об окна, сразу звали меня и ни за что, ни за что не открывали окон сами. А если увидят яркий светящийся предмет, что свисает с ветки дерева, чтобы ни за что к нему не прикасались, а шли куда шли, придерживаясь верного пути. Ну а если случится, что заслышат голос, сулящий им сласти в обмен на объятие, чтобы бежали без оглядки со всех ног.

Вечерами, при свете огня, я рассказываю им сказки про Песочного Человека, который вырывает глаза у маленьких мальчиков, если те не спят; и про Бабу Ягу – старуху ведьму, что летает в ступе и катается на ребячьих косточках; и про Сциллу – чудовище морское, что утаскивает моряков в пучину и сжирает, но аппетит ее неутолим.

А еще рассказываю про Ольхового Короля с руками из коры и плюща, голосом словно ночной воровской шорох, а также о его дарах, гибельных для неосмотрительных, и аппетитах, которые хуже всего, что только можно себе представить. Рассказываю о его желаниях, чтобы они угадывали его во всех его обличьях и были готовы, когда он придет.

Новая дочь

Сказать по правде, я не могу припомнить, когда впервые заметил перемену в ее поведении. В сущности, она развивалась, меняясь с каждым днем (во всяком случае, так казалось). Это элемент родительской сущности, который труднее всего объяснить тем, кто не имеет собственных детей: видеть, как каждый день привносит что-нибудь новое и неожиданное, являя взору новые, до этого неведомые грани их характеров. Особенно сложно бывает отцу, растящему дочь в одиночку: тут всегда остается какая-то сокрытая часть, неведомая ему. И по мере того как дочь вырастает, усиливается и ее тайна, а ему, родителю, если он стремится сохранить близость к своей некогда маленькой девочке, остается делать упор на свою любовь и воспоминания.

А может статься, я говорю всецело о себе самом, и у других нет таких дефектов восприятия. Если на то пошло, я был когда-то женат и считал, что понимаю женщину, с которой разделяю постель, но ее неудовлетворенность жизнью, которую она в себе вырастила, после долгих лет скрытого кипения вдруг выплеснулась на меня. Когда это проявилось, я был потрясен, хотя и не в такой степени, как можно было ожидать. Видимо, задним числом можно сказать, что ее недовольство передавалось мне исподволь по множеству неявных каналов, а потому я изготовил себя к принятию удара еще задолго до того, как он произошел.

Звучит, будто я выгляжу пассивным элементом во всем, что произошло, но я просто по натуре своей неагрессивный человек. Во многих делах я даже не склонен проявлять инициативу, так что когда я гляжу на путь-дорожку, что привела меня к алтарю, то понимаю, что это как раз жена, а не я, занималась всей предсвадебной беготней. Тем не менее за своих детей я изготовился бороться, хотя мои адвокаты, а также инстинкты внушали, что суды редко когда решают подобные дела в пользу отцов. Но тут, к моему удивлению, жена решила, что дети – непомерная ноша, от которой ей хотелось бы отрешиться, по крайней мере на время. Они тогда были еще малы – Сэму всего год, Луизе шесть, и моя благоверная сочла, что у нее не будет таких преимуществ в осуществлении возможностей, которые она рассчитывала реализовать в свете, если у нее будет двое детей на руках. Она оставила их мне, и на этом все. Пару раз в году она им звонит и видится, когда ей случается проезжать по стране. Иногда она поговаривает, что, пожалуй, при случае заберет их к себе, только случай этот все не подворачивается и вряд ли, по всей видимости, подвернется. Она это знает. К тому же дети устроены, и в жизни у них все хорошо. Словом, у них есть (или было) счастье.

Сэм кроток и покладист, любит находиться вблизи меня. Луиза – натура более независимая. Она пытлива и уже пробует на прочность налагаемые на нее ограничения – черта характера, которая по мере приближения к подростковому возрасту становится все более выраженной. Так что вполне могло статься, что она уже сделалась чем-то другим, еще даже до того, как мы сняли себе на лето дом. Не знаю. Сказать наверняка могу одно: однажды ночью, проснувшись, я застал ее стоящей возле моей кровати, где рядом со мной спал мой сын. Я спросил мою дочку (или то, что ею некогда было):

– Луиза, в чем дело?

И она ответила:

– Я не Луиза. Я твоя новая дочь.

***

Но я, кажется, забегаю вперед. Надо пояснить, что этому заявлению предшествовало несколько весьма бурных месяцев. Дело в том, что мы переехали, променяв наш городской уклад на более, как мы рассчитывали, безмятежную сельскую жизнь. Наш дом я продал за сумму, которую постесняюсь озвучить, и купил старый дом приходского священника с пятью акрами земли в предместье городка Мерридаун. Участок был симпатичный, да к тому же достался по абсурдно низкой цене, оставляя мне существенный приварок на обустройство нашего комфорта и образование детей. Луиза и Сэм в любом случае должны были сменить свою школьную ступень, так что их друзья тоже разъезжались. Против переезда никто не возражал, и даже моя бывшая после всенепременного ворчания не стала чинить официальных препон. К тому же я сказал детям, что ничего не делается на века: ну переберемся, обоснуемся на новом месте, поживем, а если к концу испытательного срока не будем довольны, то нам ничего не мешает вернуться в город.

В доме было пять спален, четыре из которых весьма внушительного размера, так что дети смогли заполучить себе свободное пространство, которого до этого в городе мы были лишены. Две остались не заняты, ну а я облюбовал себе третью от задней части дома. Вдобавок здесь были просторная кухня с видом на внутренний сад, столовая, кабинет, который я благополучно прибрал к рукам, а также просторная жилая зона с рядами книжных полок. Справа от дома располагались старые конюшни. Какое-то время они уже стояли бесхозные, но в них до сих пор припахивало сеном и лошадьми. Были они неприютными и сырыми, и дети после беглого осмотра решили, что они сгодятся им под игры.

Как выяснилось, дом священника уже довольно давно был выставлен на торги, но я об этом узнал лишь спустя несколько месяцев после покупки. Видимо, священникам здесь было туговато сводить концы с концами, а деревенская паства больше тяготела к церковникам из более крупного Грэйвингтона, куда и ездила на службы в старую часовню.

С кончиной последнего клирика в этом доме какое-то время жила художница, иллюстратор детских рассказов, но надолго она здесь не задержалась, а смерть ее впоследствии нашла при пожаре дома где-то на севере. Я подозреваю, при такого рода работе она просто умучилась платить аренду за жилье. Однажды я случайно набрел на папку с ее творениями, присыпанную хламом и сохлыми ветками на задах дома. Похоже, кто-то пробовал эту кучу подпалить, но ее то ли не взял огонь, то ли окатил дождь: папка отсырела, и тушь на многих рисунках расползлась. Тем не менее уцелевшего материала хватало, чтобы уяснить: истинное призвание той художницы шло несколько вразрез с детской тематикой. Иллюстрации все как одна вызывали ощущение потаенной жути, а главенствовали на них эдакие полулюди с оплывшими чертами, хищными щелками глаз, необычайно широкими ноздрями и отверстыми зевами, словно в своем выживании они опирались в основном на запах и на вкус. У некоторых из жилистых узлов на спинах торчали длинные кожистые крылья, мембраны которых были изъязвлены и изорваны, как у мертвых стрекоз, истлевающих в паучьих тенетах. Ни один из тех рисунков я не сохранил из опасения, как бы эти образины не потревожили детей (которые по любопытству своему доискиваются до всего припрятанного), просто добавил к кучу керосину, чтобы на этот раз она точно сгорела дотла.

В строительном плане никаких нареканий к приходскому дому не было, а новая краска, обои и предметы интерьера быстро заменили прежние темные тона и мрачные драпировки – наш дом словно задышал летом, заметно расцветив окружающую обстановку. По периметру внутреннего сада росли яблони, а дальше открывался покатый простор сочно-зеленых полей с вкраплениями деревьев. Земля была хороша, но никто из селян почему-то не спешил воспользоваться правами выпаса для своего скота, хотя я не раз предлагал их на вполне выгодных условиях. Возможно, причиной их неохоты был округлый холм на третьем поле, равноудаленный от нашего дома и от речки. В окружности он составлял примерно двадцать футов – и шесть с небольшим в высоту. Причина его возникновения была неясна: кто-то в деревне звал его «крепостью эльфов» – иначе говоря, бывшей обителью некоего древнего, мифического народа. Другие утверждали, что это курган, хотя в местных историографических хрониках он таковым не значился, да и неизвестно было, кто или что под ним погребено. Луизе нравилось считать, что на нашей земле стоит крепость эльфов, и она к ней, можно сказать, пристрастилась. Честно говоря, полюбилась эта мысль и мне: согласитесь, куда приятней засыпать с мыслью о маленьких прелестных человечках, чем о нагромождении древних костей, медленно каменеющих под слоем дернины, травы и лютиков. Сэм, напротив, того холма избегал, предпочитая, чтобы мы шли кружным путем по окрестным полям, а не вблизи. Стоит ли говорить, что его более рисковая сестренка всегда предпочитала прямой маршрут, частенько отрываясь от нас, чтобы затем помахать нам рукой с самого верха.

Сэм перед неугомонностью своей старшей сестры всегда слегка благоговел, а Луиза, в свою очередь, опекала своего братишку, в то же время подбивая на то, чтобы тот держался не как маленький мальчик, а уже как мужчина. В результате Сэм зачастую попадал в неловкие, комичные, а подчас и болезненные переделки, из которых его приходилось вызволять опять же сестре. Все это неизбежно заканчивалось слезливыми перепалками со взаимными упреками, после которых сестра давала ему передышку от своей неистощимой шкодливости, но затем снова брала его в оборот. И постоянно в ее подначках было что-нибудь новое, какой-нибудь яркий всплеск ее темперамента, служащий для него соблазном. Опять-таки, возможно, именно поэтому мне не удавалось уличать в Луизе перемены, так как происходили они на пиках постоянных перепадов ее настроения и увлечений.

Да, теперь, вникая в этот вопрос несколько глубже, я припоминаю случай, что произошел недели через две после нашего заселения в новый дом. Помнится, я проснулся от гуляющего по дому прохладного ветра, которому вторило постукивание оконной рамы. Я вылез из кровати и пошел на этот звук, который привел меня в спальню дочери. Она стояла у окна, вытянув руки к подоконнику.

– Луиза, что ты здесь делаешь? – окликнул я.

Она быстро обернулась и затворила за собой раму.

– Мне показалось, кто-то меня зовет, – сказала она.

– Кто может тебя звать? – не понял я.

– Люди из крепости, – ответила она.

Говоря это, Луиза улыбалась, так что я принял ее слова за шутку, хотя от меня не укрылось, что, отходя к кровати, она от меня что-то утаивает. Я подошел к окну и выглянул наружу, но там кроме темноты ничего не было. Между тем на подоконнике, рядом со шпингалетом, я подглядел какие-то кусочки, похожие на разрисованное дерево, но тут случайный порыв ветра подхватил их и унес в ночь.

Я воротился к Луизе. Она заснула почти мгновенно, как будто утомленная своими усилиями; ее руки были скрыты одеялом. В волосах у нее застрял листок, вероятно, занесенный ветром из окна, и я бережно его убрал, волосы отведя назад, чтобы не щекотали лицо дочки во сне. В эту секунду мои пальцы коснулись чего-то шероховатого возле ее плеча. Осторожным движением я приподнял одеяло. Ее кукла Молли, неразлучная спутница в постели, отсутствовала. На ее месте лежало грубое чучелко из соломы и веток. По виду оно напоминало человека, только с непомерно длинными руками и туловищем, раздутым, как горшок. Из головы торчали шесть чумазых веревочек-волосин. Круглая дырка изображала рот, два пустых овала – глаза. На спине четыре листа одуванчика – по всей видимости, грубая имитация крыльев.

Во впадине раздутого живота я заметил шевеление. Приглядевшись, под сплетением веток и соломы я различил крупного паука. Оказаться внутри случайно он не мог: фигурка была сплетена достаточно туго. То есть тот, кто создал эту поделку, намеренно поместил членистоногое внутрь. Сейчас паук искал зазоры, чтобы выбраться из своей темницы. Когда я вынимал фигурку из сонного объятия дочки, он как будто вздрогнул и застыл шариком, подтянув к брюшку ноги, – притворился мертвым. Эту примитивную куклу я из дочериной спальни перенес к себе в кабинет и поместил на полку, после чего отправился спать. Когда наутро я зашел осмотреть ее повнимательней, она валялась, разъятая на бесформенные куски. Сухим увядшим шариком оказался и паук, еще накануне живой и подвижный.

***

Было около полудня, когда у меня наконец появилась возможность поговорить с Луизой насчет того ночного происшествия, но она решительно ничего не помнила ни о нашем ночном диалоге, ни о том, куда делась Молли, ни каким образом у нее в кровати очутилось то соломенное чучелко. На момент моего ухода моя дочь обшаривала дом в поисках своей утерянной куклы.

Погода за окном помрачнела, на небо наползли сизые тучи, предвещая дождь. Сэм дремал на диванчике, а наша домохозяйка миссис Эмуорт, женщина из местных, вполглаза за ним поглядывая, занималась глажением. Несмотря на смену погоды, я решил прогуляться, и вот я уже направлялся к круглому холму на третьем поле. Шел я не сказать чтоб без умысла. Даже под ярким солнцем вид у него был слегка мрачноватым; теперь же, под низким, пыльной тучей взбухшим небом, от него буквально веяло странной одушевленностью, словно бы некая грузная сила, копящаяся над или под ним, что-то тайно замышляла. Мне хотелось отторгнуть от себя это ощущение, но слова, произнесенные в ночи Луизой, упорно воскрешали его во мне. Ее окно выходило как раз на холм. Дом от него отделяли лишь река и пустые поля.

Я дошел до холма и медленно присел у его подножия. Приложил к склону руку, чувствуя ладонью тепло земли. Чувство настороженности как-то прошло. Более того, сменилось на противоположное: я ощутил приятную истому, веки мои стали смежаться, а окутывающая мягкая дрема приятно защекотала мне ноздри запахами разнотравья, полевых цветов и бегущей невдалеке воды. Захотелось припасть к склону, растянуться, забыть о всех своих треволнениях и ощутить кожей ласковость травы. Я, собственно, уже и начал клониться плечом к земле, когда перед мысленным взором у меня выплавился образ. Я как-то разом и увидел и ощутил кого-то, кто с быстрой плавностью всходил из-под кургана по туннелю из земли и кореньев, рассекая по пути червяков и давя насекомых. Мне представилась белесая кожа, как будто это создание незапамятно долгое время провело без света; остроконечные уши с длинными мочками; широкие уплощенные ноздри под щелями-впадинами, где когда-то, наверное, виднелись глаза, но теперь их скрывало наслоение морщинистой, пронизанной венами кожи; и наконец, плотоядный рот, растянутый в постоянном оскале, с отвислой нижней губой, обнажающей треугольник зубов, десен и слюняво трясущейся розоватой плоти. К телу жались изломанные, искалеченные крылья, иногда пробно всхлопывая и задевая тесные своды, словно в вожделении свободного полета, в коем им давно отказано.

И оно, это существо, было не одно. За ним шли другие, поднимаясь к тому месту, где клонился к земле я; их манило, притягивало мое тепло, а двигала какая-то закоренелая давняя злоба, суть которой я не мог понять. Глаза мои резко раскрылись, а ум вышел из оцепенения; я отдернул от склона руку и вскочил на ноги. Какую-то секунду я ощущал под своей ладонью призрачное волнение, как будто бы некая сила пыталась прорваться сквозь корку земли, чтобы ухватить меня и уже не отпустить.