Текст книги "Лучше для мужчины нет"

Глава шестая
Гадкий и сладкий

Когда в ту ночь мы с Кейт в третий раз занялись сексом, она обнаружила, что секс для меня – не тайна за семью печатями. Мы опробовали все позы, которые я изучил на видео в «Путеводителе влюбленных», потом опробовали все позы, которые практикуют в ночных телесериалах. Мы стояли, мы лежали, мы сидели, мы занимались этим в душе, на кровати, на полу, прижавшись к стене. Я, как настоящий мужчина, поднял ее и перенес на другой конец комнаты. Поскольку обе мои руки поддерживали ее ягодицы, она сама наклонила к моему рту бокал шампанского. Большая часть пролилась, и мы порочно смеялись, когда шампанское текло по подбородку и сладострастно шипело там, где моя грудь сходилась с ее грудью. Не опуская ее, левой ягодицей я включил проигрыватель, и по комнате поплыла увертюра «1812 год». Правой ягодицей я прибавил звук. Чайковский сопровождал нас во время занятий любовью. Когда русский гимн начал символически перекрывать «Марсельезу», мы покатились по ковру, борясь за место сверху, а во время «Бородинской битвы» мы яростно кусали друг друга. Когда же вступили струнные, я напрягся, а она застонала под звуки фанфар. Наконец увертюра достигла своего крещендо, а мы достигли кульминации – она закричала «Да! Да! Да!», когда ударили тарелки, выстрелили артиллерийские орудия, и армия Наполеона была остановлена у ворот Москвы. А потом мы просто лежали на ковре, тяжело дышали, а над Россией разносился колокольный перезвон.

* * *

По моим представлениям, именно так бы все и было, если бы я решился. Но я не решился. Я не мог солгать своей жене и не мог ей изменить. Я осознал это, когда притянул к себе Кейт и прошептал: «О, Катерина». Я не смог выбросить жену из головы. Целиком выбросить. Отделам моего мозга требовались чуть более толстые стенки, чтобы не позволять мыслям свободно перемещаться в голове.

Реакция Кейт оказалась неожиданной:

– Боже, меня уже много лет так никто не называл.

– Прошу прощения?

– Катериной. Ты только что назвал меня Катериной. Как ты узнал, что я Катерина, а не Кейт.

– Ну… Кейт – это же сокращение от Катерины, разве нет? Я прочел об этом в книге «Выбери ребенку имя». Это не моя книга… я видел ее у друга. У него есть ребенок.

– Я перестала так называть себя, когда закончила школу. Ненавижу имя Катерина, а ты?

– Э-э, вообще-то нет. Оно мне нравится.

– А какое ты предпочитаешь, Кейт или Катерина?

– Оба красивые. Но я бы сказал, что мне больше нравится Катерина. Извини.

Момент страсти миновал, и я быстро взял себя в руки. Так куда лучше. Реальности далеко до эротического совершенства фантазий. За сексуальной кульминацией быстро последовало бы горькое раскаяние, меня грызли бы вина, самоуничижение, страх и депрессия. Довольно высокая цена за пять минут потных тисканий в темноте. Поэтому я предпочел выдуманное воспоминание о том, чего не произошло – уж оно-то останется со мной навсегда. Кейт с пониманием отнеслась к случившемуся. Она сочла весьма симпатичной мою верность девушке, о которой я не желал говорить. О, она отнеслась ко мне с таким пониманием, что мне немедленно захотелось ее поцеловать, но, боюсь, от этого поступка она бы окончательно запуталась.

– Кто бы она ни была, – сказала Кейт, – ей очень повезло.

– Я в этом не уверен, – ответил я.

Мы поболтали еще часок-другой, и Кейт поведала, что она тоже влюблена – в Джима, – но ей приходится изничтожать влюбленность, потому что Джим встречается с ее лучшей подругой. Я почувствовал себя не таким виноватым. Хорошо, что мы не добрались до кульминации, думал я, а то бы я повторял: «Катерина! Катерина!», а она бы повторяла: «Джим! Джим!» В конечном счете я уступил Кейт свою кровать, а сам устроился на полу, и всю ночь воображал, что могло бы случиться, и в голове моей крутилась музыка Петра Ильича Чайковского…

* * *

– Опять? – спросила на следующий день моя Катерина.

– Что опять?

– Ты опять напеваешь увертюру «1812 год».

Мы сидели в больничном коридоре в ожидании своей очереди. Сидели так долго, что наше двенадцатинедельное обследование запросто могло превратиться в четырнадцатинедельное.

– Ты все время молчишь. О чем ты думаешь?

– Да ни о чем, – солгал я. – Просто мне интересно, долго они там еще.

– Разве это имеет значение? – Катерина стиснула мне руку. – Приятно же провести немного времени без детей.

– Угу, – неубедительно отозвался я.

Наверное, Катерина шутит. Что за странное представление о хорошо проведенном времени? Сидеть битый час в стерильно пахнущей больнице, наблюдая, как мимо провозят бледных стариков с торчащими из них трубками. И это для Катерины наслаждение?

– Если тебе так хорошо, – сказал я, – то попробую на обратном пути часа на два застрять в пробке.

– Да, пожалуйста. По «Радио-4», вероятно, будут передавать пьесу, я смогу откинуть кресло, закрыть глаза и расслабиться. Блаженство.

– Тогда почему бы? – сказал я, ловя момент. – Почему бы нам не посидеть в парке, захватим книжку, вино и проведем пару часов, ничего не делая?

– Хм. А ведь это было чудесно, не так ли?

– Еще как. Давай, а?

– Ты только вообрази. Истинное блаженство.

– Ну так…

– Просто рай на земле.

Это микроскопическое потакание своим желаниям казалось Катерине неисполнимой мечтой, нелепой фантазией, которую не осуществить до конца жизни.

– Но это было бы нечестно по отношению к маме.

– Но ей нравится сидеть с детьми.

– Это было бы нечестно по отношению к детям.

– Но им нравится, когда с ними сидит твоя мама.

Катерина замолчала – у нее кончились отговорки.

– Нет. Я просто не могу. Извини.

В том-то все и дело. Ей хочется проводить с детьми каждую минуту, а мне нет. Это означает, что я не могу видеть ее отдельно от детей – за исключением таких вот случаев, когда мы ждем в очереди, пока нам покажут ультразвуковое изображение очередного тирана.

Катерина плотно сплела ноги и стала раскачиваться на пластиковом стуле.

– Тебе, случайно, не хочется в туалет?

– Как ты можешь такое говорить? – с мукой в голосе процедила она, заглатывая очередные полпинты минеральной воды из пластиковой бутылки.

Катерина полагалась на авторитетное мнение, будто эмбрион виден лучше, когда мочевой пузырь матери полон. Судя по числу галлонов, которые Катерина накопила в своем пузыре, она рассчитывала на сеанс у Дэвида Бейли[26]26
  Известный английский фотограф, прославился своими постановочными портретами знаменитостей


[Закрыть]. «А теперь портрет в три четверти, пусть эмбрион повернет голову и улыбнется. Улёт. А теперь, маленький мой, обними рукой плаценту и подними большой палец. Полный кайф! А теперь… Я хочу, чтобы ты показал одной рукой на родовой проход, а на другой скрестил пальчики. Ха, ха, ха, потрясно!»

– Я больше не вытерплю, – простонала Катерина. – Если он еще раз надавит мне на мочевой пузырь, я обмочу трусы, точно говорю.

– Тогда сходи сейчас.

– Нет. Я хочу, чтобы первое изображение малыша хорошо получилось.

– Постарайся об этом не думать. Делай упражнения для таза или что-нибудь еще.

– Я их уже делаю.

Я знал, что Катерина не обмочится, – разве только, если доктор скажет, что у нее близнецы. Так случилось с Ником и Дебби, супругами, что жили по соседству. Они отправились на УЗИ, и им вдруг сказали, что у них будет двойня. А они возомнили, что это классная новость. Когда я в последний раз проходил мимо их дома, то наткнулся на дедулю с бабулей, но, приглядевшись, понял, что передо мной Ник и Дебби собственными персонами – через шесть месяцев после рождения близнецов.

Наконец, подошла наша очередь, и доктор попросил Катерину лечь. Демонстрируя уверенность в том, что моя жена не чурается гигиены, он оторвал большую полоску бумаги и расстелил ее на кушетке – не дай бог Катерина коснется дермантиновой обивки. Меня в кожных болезнях почему-то не заподозрили и разрешили запросто, без всяких подстилок, усесться на стул. Затем врач подкатил некий жуткий агрегат, с виду кошмарно дорогой – чудовище это он назвал ультразвуковым аппаратом. Разумеется, ультразвуковое исследование зародыша – чистое, незамутненное шарлатанство. Вам вовсе не показывают вашего ребенка. Наверняка, когда в службе здравоохранения проводили сокращения, одному из бухгалтеров пришло в голову, что ультразвуковые исследования – напрасная трата денег. Все дети выглядят внутри матки одинаково, поэтому в наши дни вам просто показывают видеопленку, снятую еще в шестидесятые годы. Потому-то она черно-белая. Нам всем велят смотреть на монитор, где мотается один и тот же зародыш, а мы сжимаем супругу руку и кусаем губы при виде неземной красоты неродившегося младенца. Но на самом деле мы видим всего лишь гинекологический эквивалент той разноцветной таблицы, которая возникает в телевизоре, когда заканчиваются все передачи. Мы видим зародыша, который родился много лет назад. Теперь он вырос, работает топографом и живет в Дройтвиче. И до сих пор получает гонорар за свою первую роль.

Понятное дело, видимости ради врачи по-прежнему намазывают живот вашей жене ледяным гелем, трут вокруг какой-то щеткой, а потом тычут в серую кляксу на экране и объявляют: «Вот это голова, видите?» – а клякса напоминает пузырь из плохо любительского фильма шестидесятых годов. Но вы рады до безумия, вы уже души не чаете в этой кляксе, и у вас даже тени подозрения не зарождается, когда друзья говорят: «Точь-в-точь наша Джокаста».

Мой подход к УЗИ типичен для старого пресыщенного циника, у которого уже есть две ультразвуковых картинки, вставленные в рамочки и со вкусом вывешенные на стене второго этажа среди прочих черно-белых фотографий детей. Врач включил монитор, и я сказал:

– А по другой программе показывают бильярд.

Катерина заметила, что эту же шутку я отпускал, когда мы делали УЗИ Милли и Альфи. Поэтому я замолчал и искоса смотрел, как глубоководный зонд исследует мрачные ущелья в поисках признаков жизни. Но когда на экране внезапно проступили очертания нашего третьего ребенка, весь мой скептицизм и вся насмешливость куда-то подевались. Это было чудо. Там действительно был ребенок. Просто за пределами обычного человеческого понимания – как такое возможно? Как два наших тела могли вместе сотворить совершенно новую и отдельную от нас личность? Откуда тело Катерины знает, как выращивать пуповину, зародышевую сумку и плаценту; откуда оно знает, каких форм и размеров должен быть ребенок? Катерина даже видеомагнитофон самостоятельно включить не может – откуда же ей известна столь сложная биологическая инструкция? И разве может мой один-единственный сперматозоид содержать столько информации – ведь я сам забываю сказать Катерине, что звонила ее мать? Да, многие миллионы лет эволюции привели к такому положению вещей. Одни виды вымирали, другие возникали, и все это для того, чтобы мог родился этот совершенный младенец.

Слава богу, ребенок один.

Чего нельзя сказать о тех сокровенных тайнах, что пинали меня изнутри – они вызревали, как правило, целыми косяками: по пять, шесть, а то и по восемь. Слава богу, не изобрели еще устройства, которое способно их увидеть. О, это было бы нечто! Машина, показывающая, что творится у нас внутри. Хотя, если подумать, я и сам не прочь посмотреть, что там происходит. Врач мог бы ткнуть в бесформенные пятна на экране и заявить: «Взгляните, вот она, ваша тревога, меня беспокоит ее быстрый рост. У вас в семье не было проблем с тревогами?» Или «Судя по виду вашего самомнения, у него явная патология. Надо будет прописать ему массаж».

Я посмотрел на Катерину и подумал, что мы с ней не могли бы выглядеть более непохожими друг на друга. Я – спокойный мужчина, скрывающий все свои тайны в себе, а Катерина – экспансивная, открытая женщина в задранной футболке и с расстегнутыми штанами; аппарат, ползающий по ее обнаженному животу, передает на экран даже внутренности ее тела, чтобы мы все могли на них пялиться.

Мы внимательно наблюдали, как доктор высчитывает длину от темени до крестца и, в конце концов, делает вывод, что Катерина на двенадцатой неделе беременности. Этот диагноз показался не слишком противоречивым, если учесть, что мы пришли именно на двенадцатинедельное УЗИ. Затем доктор принялся пространно трепаться о текущей стадии беременности и о том, какие ощущения должны возникнуть у Катерины в грядущие месяцы. Она слушала и кивала настолько вежливо, насколько могла это делать дважды рожавшая женщина, хотя теперь ей хотелось только одного – сбегать в туалет.

Вскоре мы уже ехали домой. Катерина то и дело посматривала на фотографию трехмесячного зародыша.

– Мне кажется, будет безопаснее, если я сяду за руль, – нервно сказал я.

Катерина остановилась перед автобусной остановкой и снова показала мне фото. Она уже любила этого ребенка. Я осторожно поцеловал Катерину. Я гордился ею: она выглядела такой уверенной и полной оптимизма. Я отстегнул ремень безопасности, чтобы наклониться и поцеловать ее по-настоящему, и поймал себя на том, что обнимаю и целую ее, словно спасенный ребенок. Я чуть не потерял почву под ногами, но вернулся домой и теперь покрывал Катерину безмолвными, благодарными и виноватыми поцелуями.

– С тобой все в порядке? – удивилась она.

– Я так рад, что у нас будет еще один ребенок.

И Катерина так обрадовалась моим словам, что страстно поцеловала меня в ответ. Вокруг не было детей, которые тянули бы нас за ноги или плакали; только я и Катерина, да еще люди, стоявшие в очереди на тридцать первый автобус.

Мы находились в высшей точке кругооборота нашей страсти. Наши взаимоотношения шли по привычному кругу, который повторялся с биологическим постоянством менструального цикла или биоритма. Примерно каждые семь дней мы переходили от яростных споров к взаимному обожанию. И каждый раз я обманывался. Каждую неделю, когда мы смотрели друг на друга преданными глазами, я думал, что наконец-то мы навсегда разобрались со всеми нашими проблемами. Но через день-другой Катерина начинала испытывать, казалось, необъяснимое раздражение, а я становился настороженным и молчаливым, отчего она раздражалась еще сильнее. Напряжение нарастало, пока мы не достигали нижней точки кругооборота, и тогда затевали ссору, кричали друг другу злобные, обидные и глупые слова. И какое-то время презирали друг друга с той же страстью, с какой несколько дней назад обожали. А потом я исчезал. Нет, я по-прежнему находился в ее орбите, в гравитационном поле Катерины, но в эти дни расстояние между нами было наибольшим. Затем я появлялся снова, озарял ее жизнь ярким светом, и, казалось, наши отношения навсегда стали идеальными.

Если я точно не знал, на каком этапе кругооборота мы находимся, достаточно было проверить стопку белья, приготовленного для глажки. Поначалу бывало всего две-три мятые одежки, но день за днем горка росла, и, наконец, воздвигалась башня, грозившая в любую минуту опрокинуться – и тогда вспыхивала грандиозная ссора, Катерина свирепо бросалась с раскаленным утюгом на белье, вдавливала шипящий металл в лица Барби и Кена, которые улыбались ей с футболок Милли.

Остаток пути до дома мы провели в счастливой эйфории, и Катерина согласилась прошвырнуться куда-нибудь вечером, если ее мать согласится еще немного посидеть с детьми. Та с готовностью пошла на это – мать Катерины никогда не упускала случая уложить детей спать, чтобы убаюкать их под очередной душераздирающий отрывок из «Библейских рассказов для детей».

Мать Катерины была фундаменталисткой англиканского розлива. Она объявила священный джихад всякому, кто не принял Иисуса в свою жизнь, а точнее, кто манкирует рождественской распродажей в церкви святого Ботолфа.

Я хотел надеть свою любимую рубашку, но обнаружил, что ее нужно погладить. И мне, разумеется, пришло в голову, что неплохо бы ускорить скандал – дабы не томиться в ожидании рубашки еще пару дней. Но по зрелом размышлении я решил, что форсировать перебранку будет слишком грубым вмешательством в естественный ход вещей, и принялся гладить рубашку сам. Поначалу Катерина удивилась и обрадовалась, что я занялся домашними хлопотами, но обнаружив, что я удостоил вниманием только свою рубашку, затеяла жестокую ссору. И вскоре она уже яростно гладила все сама – в том числе и рубашку, из-за которой все и началось.

– Господи, иногда ты такая эгоистичная свинья, Майкл! – кричала Катерина.

– Дорогая, прошу тебя, не поминай всуе имя Господа нашего Иисуса Христа, – укорила ее мать.

Мне кажется, это был единственный случай, когда кругооборот нашей страсти занял пару часов вместо семи дней. Мы так никуда и не пошли, и вскоре я обнаружил, что мчусь на метро в Балхам. «Осторожно, двери закрываются», – бубнил машинист. Спустя пару часов я снова находился в своей берлоге. Выждав время – когда Катерина ляжет спать, – я сообщил автоответчику, что у меня срочная работа, и мне, вероятно, придется пару дней провести в студии. Ложь сродни сигаретам – первый раз ощущения неприятные, но как только привыкаешь, перестаешь замечать, когда закуриваешь.

Следующий день был самым жарким днем того лета. Метеорологи предсказали, что термометр зашкалит за тридцать; оборудование моей студии наверняка поднимет температуру в Лондоне еще на пару градусов. Прошло, возможно, около получаса, как я сел за работу, когда в дверь просунулась голова Джима. Не желаю ли я закатиться на пикник с барбекю в Клапамский парк? Маленький бес нашептывал мне в правое ухо: «Сходи, повеселись, сегодня прекрасный день. Работа подождет». А маленький ангел шептал мне в левое ухо: «Да пошли ты эту работу куда подальше, сегодня за нее даже браться не стоит».

Барбекю уже вовсю готовилось в редколесье на холмике по соседству с футбольными полями. На пикник прибыло человек двадцать, все – примерно моего возраста; иными словами, я был, вероятно, лет на семь-восемь старше. Девушки с проколотыми пупками пристраивали кудлатые головы на колени своим приятелям в камуфляжных штанах; над поляной плыла музыка; дымилась пара одноразовых жаровен для барбекю, и стойкий дух каменного угля мешался с запахом марихуаны. Они были такими свободными, что даже не сознавали своей свободы. Я немного нервничал из-за того, что примазался к молодежной тусовке, словно кто-то из юнцов мог внезапно приподняться, ткнуть в меня пальцем и сказать: «Постой-ка, да из тебя песок сыпется!» У многих парней были бородки – такие маленькие, что я сомневался, стоило ли их вообще отращивать. Ко мне это не относилось – я был слишком стар, чтобы носить бороду. Я спрятался за темными очками и отыскал свободный пятачок среди вытянутых ног – на некоторых полоскались широкие клеши, подобные тем, что надевал я, когда они впервые вошли в моду. Если бы кто-нибудь спросил меня, когда умер Элвис, я вряд ли бы вспомнил. Какой Элвис? Что такое Элвис? Это имеет касательство к войне на Фолклендах? Или это марка пишущих машинок? Никогда о таких не слыхал. «Майкрософт Виндоуз-95» – о, да, вот об этом, по-моему, я кое-что припоминаю.

Но самое трагичное – я, напротив, отчетливо помнил все из своей юности, но не помнил ничего из того, что происходило последние годы. Эта публика наверняка в курсе, какая песня сегодня на первой строчке хит-парада. А когда я последний раз об этом знал или хотя бы интересовался? Я по-прежнему мог перечислить песни, занимавшие первые строчки в рождественских хит-парадах семидесятых и восьмидесятых, я мог бы назвать каждую композицию каждого альбома, купленного в те годы, но попробуйте сейчас попросить мой мозг вместить в себя новую информацию и получите отказ. На диске нет свободного места. Чтобы его освободить, нужно стереть несколько файлов. Несколько лет назад, благодаря трем часам умственного напряжения, спровоцированного Саймоном и его кроссвордами, я уяснил, что единственная станция метро, в названии которой нет буквы из слова «камбала» – это станция «Сент-Джонс-Вуд». Я бы с радостью вычеркнул эту информацию из головы, чтобы освободить место для дня рождения отца. Но из года в год я забываю послать ему открытку, и каждый раз, когда поезд выезжает на платформу «Сент-Джонс-Вуд», вспоминаю о камбале.

Я взял протянутую бутылку французского пива, лег на спину и закрыл глаза, отдаваясь во власть солнца и алкоголя.

Несколько гуляк с трудом поднялись на ноги и принялись ребячливо перекидываться тарелкой фрисби. Другие сворачивали самокрутки или засовывали в булки горелые сосиски. Траву передавали в одну сторону, хот-доги – в другую; вероятно, таков этикет современной молодежи. Продуманность, с какой был организован пикник, наводила на мысль, что эти детки вовсе не пропащие люди, какими прикидываются; их ничегонеделание отличалось завидной организацией. Любой служащий рекламного агентства запросто бы ответил, как называется это конкретное молодежное племя. Проколотые пупки? Клубные трясуны? Фанатики Ибицы[27]27
  Ибица – курорт в Испании, центр молодежных фестивалей


[Закрыть]? Наверное, новому поколению полагается хлебать пепси, ходить со сноубордами под мышкой и заботиться о здоровье планеты – самым гедонистическим способом, разумеется.

Девушки тыльной стороной ладони откидывали с лиц блестящие длинные волосы; мои сотрапезники все как один были отмечены печатью здорового глянца, присущего выходцам из благородных семейств. Все они, подобно Джиму, шиковали своей принадлежностью к современным хиппи; они выпали из привычной среды, но имели обратный билет – надо лишь стать чуть старше. Родители проводили время на скачках в Аскоте, на регате в Хенли, на теннисе в Уимблдоне, у детей было свое расписание на летний сезон: «Флед», Редингский фестиваль, Гластонбери[28]28
  «Флед» – название фестивалей ирландской культуры; Редингский фестиваль – самый старый рок-фестиваль в Британии; Гластонбери – поп-фестиваль, проходит на открытом воздухе в сельской местности


[Закрыть].

А раз я – не один из них, к какому племени припишут меня? Когда Хьюго попросил придумать музыкальную фразу для слогана «Этот седан считает себя асом», он сказал, что нацеливается на читателей журнала «Лэд Дэд». У меня по спине пробежал холодок, когда я почувствовал, что меня вдруг отнесли к категории потребителей глянцевой мишуры. «А, этих я знаю», – презрительно сказал я и швырнул журнал в мусорную корзину.

Полуденное солнце припекало, и я перешел в тень, чтобы уберечь от ожогов свой нежный лоб. Будет трудно объяснить, как я умудрился загореть, безвылазно сидя за клавишами. Внезапно из моей сумки донесся писк мобильника. Я ожидал услышать презрительные стоны всех этих проколотых поборников единения с природой, но молодежь дружно потянулась к карманам и сумкам.

– Привет. Это я, – сказала Катерина.

Ее голос был холоден, принимая во внимания нашу ссору, но, во всяком случае, она первая пошла на контакт.

– Ты у себя в студии?

Я решил, что на этот вопрос можно ответить, не прибегая к излишнему вранью.

– Нет.

– А где?

Я почувствовал, что она клонит к тому, чтобы я приехал домой к купанию детей. Я огляделся и решил, что будет не очень хорошо говорить Катерине, что я лежу на травке в Клапамском парке. Неподалеку бегал маленький мальчик в футболке с надписью «Манчестер Юнайтед».

– Я… в Манчестере.

Кое-кто из соседей выказал удивление, поэтому я улыбнулся и страдальчески изобразил, что мой собеседник не способен осознать этот очевидный и простой факт.

– В Манчестере? Правда? И где же?

– Э-э… Юнайтед.

– Что?

– Я хотел сказать – на Пикадилли.

Я неудачно выбрал город. В Манчестере Катерина училась.

– Почему ты сказал «юнайтед»?

– Извини, просто Манчестер у меня ассоциируется с «Юнайтед». В отличие от «Манчестер Сити», которые, разумеется, носят небесно-голубую форму.

– О чем ты говоришь?

– Извини. Меня просят поторопиться, потому что монтажная обходится им в пятьсот фунтов в час.

– Значит, дети перед сном тебя не увидят?

– Боюсь, что нет. Это просто ужас. Меня нужно внести изменения прямо на месте. Вот и говори после этого о сроках.

– Понятно. – Голос Катерины звучал разочарованно. – Мы сейчас едем смотреть новый дом Сьюзен и Пирса. Ладно, завтра поговорим.

– Только не болтай с Пирсом об «астре», а то не уедешь никогда.

Ссора наша еще давала о себе знать, так что Катерина не рассмеялась, поэтому я сдержанно попросил ее поцеловать за меня детей, и мы попрощались. Никто из нас не извинился за те ужасные слова, что мы выкрикивали накануне, но лед был сломлен, и завтра наше общение будет более теплым. Мы не станем два дня хлопать дверями перед носом друг друга и не испортим друг другу выходные. Я открыл кургузую бутылку пива и следующий час праздно размышлял, на что похожи облака. И каждый раз приходил к выводу, что облака всегда имеют форму облаков.

Снова тренькнул мобильник – на этот раз звонил Хьюго Гаррисон. Сдавая работу, я записал композицию три раза подряд: Хьюго слушает музыку несколько раз, так что я избавлял его от нужды перематывать кассету.

– Привет, Майкл, это Хьюго. Я прослушал твои композиции.

– Композиции? – переспросил я, слегка смущенный множественным числом.

– Ну да, мне нравится начало первой, энергия второй, а вот самая лучшая концовка – у последнего варианта.

Что я мог сказать? Они совершенно одинаковые, дубина стоеросовая?

– Ну что ж… очень интересно, – заикаясь произнес я.

– Ты не мог сделать еще одну версию, объединив все лучшее, что есть в каждой из трех?

– Ну, я мог бы попытаться. Одну минуту, я только запишу, – сказал я, случайные свидетели, наверное, удивились, почему этот парень ничего не записывает, хотя собирался. – Начало первой, энергия второй и концовка третьей. Хорошо, сделаю все, что смогу, но на это может потребоваться день-другой.

– Годится. Пока, Майкл, мне надо бежать.

Я мысленно пометил себе, что надо не забыть послать ему кассету с еще одной копией все той же записи, от которой, как я по опыту знал, Хьюго придет в полный восторг.

Время шло, и люди все подтягивались на барбекю, в том числе – Кейт с Моникой. Кейт принесла с собой акустическую гитару. Любовно пристроив ее на подстилке, она стала разносить бесчисленные тарелки с бутербродами. Рядом со мной лежал парень, который представился Дирком. Я сразу ощутил к нему иррациональную неприязнь – лишь на том основании, что окурок он держал большим пальцем и мизинцем, точно воображал себя Джеймсом Дином или Марлоном Брандо. Я понимал, что существуют и более серьезные преступления против человечества, но на тот момент манера держать бычок большим пальцем и мизинцем показалась мне худшим из грехов. Как бы то ни было, вскоре мое мнение о парне подтвердилось.

Дирк запихнул бутерброд в рот и, даже не поблагодарив Кейт, схватил ее гитару и принялся бренчать. Его наглость явно не понравилась Кейт, но она смолчала. Дирк слегка подстроил гитару и презрительно скривился.

– Сколько ты за нее заплатила?

– Всего пятьдесят фунтов, – с гордостью ответила Кейт.

– Пятьдесят монет? Да я за нее разве что двадцатку отвалю.

Время от времени приходится сталкиваться с такими неприятными типами. Наверное, они посещают вечерние курсы «Как быть грубым».

– Вообще-то я не собираюсь ее продавать, – сказала Кейт. Слишком вежливо сказала.

– Ну и зря. Теперь цена упала до пятнадцати. Ты упустила свой шанс. – И Дирк запихнул сигарету под струны рядом с колками. – Пятьдесят монет! За такое дерьмо, – бормотал он про себя, продолжая бренчать.

Кейт недоуменно посмотрела на меня, и мне захотелось вырвать у этого малого гитару и разбить ее об его тупую башку. Но я не стал так делать, потому что не люблю прибегать к насилию. Кроме того, моя выходка наверняка испортила бы пикник, и, помимо всего прочего, гитара разлетелась бы на кусочки, потому что парень прав: гитара – полное дерьмо.

Я попытался не замечать Дирка, но вскоре он оказался в центре внимания – несколько девушек затеяли пение под его весьма вольную интерпретацию «Чудесной стены». Девушки скорее напоминали детей фон Трапп, чем Лайама Галлахера[29]29
  Фон Трапп – семейный хор выходцев из Австрии, эмигрировавших в 1938 году в США, история которого легла в основу голливудского фильма «Звуки музыки». Лайам Галлахер – солист рок-группы «Оазис», пик популярности которой пришелся на середину 90-х годов


[Закрыть], но и позер Дирк был им под стать – он отчаянно фальшивил. Больше я не мог сдерживаться.

– Вообще-то мне кажется, что здесь больше подходит ми-минорный септаккорд, – осторожно подсказал я.

Тут Дирк соизволил посмотреть на меня. Он еще раз картинно затянулся сигаретой и поморщился, прикрыв один глаз, словно его благородный табак смешали с крепчайшей ямайской дрянью.

– Не думаю, приятель, – ответил он.

– Да, там Em7, G, Dsus4, A7sus4.

Дирк дотумкал, что я понимаю, о чем говорю, но не отступать же перед лицом восхищенных женщин. В стаде появился новый олень-самец, который претендует на его место. Дирк сделал паузу и заиграл другую песню – наверняка разучивал ее много лет.

– Только не это, – простонала одна из девушек. – Только не эта чертова «Лестница в небо»[30]30
  Знаменитая песня «Лед Зеппелин»


[Закрыть]. Куда делся «Оазис»?

– Я могу попробовать, если желаете, – галантно предложил я и получил восторженное согласие.

Парню ничего не оставалось, как протянуть мне гитару, и теперь целая толпа собралась посмотреть, получится ли у меня лучше.

– Кейт, ты не против, если я сыграю на твоей гитаре?

Она кивнула, публика застыла в напряженном ожидании, пока я с нарочитой неспешностью подстраивал гитару. Пауза. И вот я сыграл начальные аккорды «Чудесной стены», сильно и уверенно дергая нейлоновые струны, чтобы извлечь звук получше. От лица Дирка отлила кровь, когда я без перерыва перешел к «Пассажиру», «Рок-н-ролльному самоубийству», а вдогонку сыграл приличный кусок из «Второго концерта для гитары» Родриго. К тому времени, когда я закончил, отовсюду неслись приветственные возгласы, аплодисменты и крики «бис!», а девушки, судя по их виду, явно жаждали узнать, не соглашусь ли я стать отцом их детей.

– Совсем неплохая гитара, Кейт, – солгал я, вручая ей инструмент.

Если бы вся жизнь была такой же легкой. Когда Дирк закурил очередную сигарету, он держал ее нормально. Задание выполнено, подумал я.

Я очаровал всех этих женщин потому, что вкладывал в музыку чувство. Если дать мне в руки гитару или посадить перед клавишами, я запросто могу сказать: «Я так влюблен» или «Я так несчастен». А вот слова такие мне не давались. Теперь надо было постараться не выдать и своих чувств, которые сводились к одному – самодовольству. Я только что защитил честь гитары Кейт, денек чудесный, а бутерброды с яйцом и майонезом – свежайшие. В общем, жизнь прекрасна. Если отрешиться от временных финансовых трудностей, моя двойная жизнь представляла собой хорошо смазанную машину. У меня есть жена, но я сохранил независимость; есть работа, которой я занимаюсь, когда хочу; чудесные дети, с которыми я вожусь; и, наконец, у меня имеется личная берлога, и я могу уделять себе столько времени, сколько захочу.

Я расслабился, зашел на несколько ярдов в лес и оросил дерево. От солнца и пива у меня кружилась голова; я слегка покачнулся, застегивая ширинку. И тут увидел Милли, бегущую под горку. Моя дочурка Милли, которой нет еще и трех лет, блуждала в чаще в каких-то сорока футах от меня. В Клапамском парке. Одна!

Милли выглядела такой счастливой, что я сдержался и не окликнул ее. Но сколько я ни оглядывался, матери ее так и не заметил. С растущим недоумением я смотрел, как Милли шагает по тропинке, собирая листья и радостно напевая. Нас словно разделяло полупрозрачное зеркало: я смотрел на свою дочь и не узнавал ее. Они прежде никогда не пела этой песенки. Милли просто была еще одним ребенком, гуляющим в парке. Но также – моей дочерью. Похожее чувство отстраненности я испытал во время УЗИ нашего третьего ребенка – я видел свое дитя, но не мог установить с ним связь. Вот и сейчас Милли казалась далекой и нереальной.