Текст книги "Сьюзен Сонтаг. Полный текст интервью для журнала Rolling Stone"

Джонатан Котт
Сьюзен Сонтаг. Полный текст интервью для журнала Rolling Stone

Он становится возмутителем интеллектуального спокойствия лишь ценой превращения в интеллектуального странника, блуждающего по интеллектуальной ничейной земле в поисках места, где можно отдохнуть, – места, лежащего дальше по дороге, за горизонтом. Они неуступчивы и неудовлетворенны, эти неуживчивые чужаки.

Торстейн Веблен[1]1
  Веблен, Торстейн. Об интеллектуальном превосходстве евреев в современной Европе / пер. С. Ильина.


[Закрыть]

Когда умирает человек, мы теряем библиотеку.

Старинная пословица племени кикуйю

Jonathan Cott

Susan Sontag: The Complete Rolling Stone

Interview

© Jonathan Cott, 2013

© Перевод В. Болотникова по редакцией А. Шафран, 2015

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2015

© Фонд развития и поддержки искусства «Айрис» / IRIS Foundation, 2015

Предисловие

«Единственная возможная метафора, которую можно было бы использовать для постижения жизни ума, – писала Ханна Арендт, – чувство жизни. Без биения жизни человеческое тело – это труп; без мышления человеческий ум мертв».[2]2
  Цитируется по изданию: Арендт, Ханна. Жизнь ума / пер. А. Говорунова. СПб.: Наука, 2013.


[Закрыть] Сьюзен Сонтаг разделяла это мнение. Во втором томе своих дневников и записных книжек («Сознание, прикованное к плоти») она признается: «Быть умной, в моих глазах, не означает делать что-то “лучше”. Для меня это единственный способ существования».[3]3
  Сонтаг, Сьюзен. Сознание, прикованное к плоти. Дневники и записные книжки 1964–1980 / пер. М. Дадяна и Д. Можарова. М.: Ад Маргинем Пресс, 2014. С. 380 (Запись от 6/1/1973).


[Закрыть] «Я знаю, что мне страшна пассивность (и зависимость). Использование собственного разума делает меня деятельной (автономной). Это благо».[4]4
  Там же. С. 319 (Запись от 18/2/1970).


[Закрыть]

Эссеистка, писательница, драматург, кинорежиссер и общественная деятельница, Сьюзен Сонтаг (1933–2004) являла пример того, что осмысленная жизнь и осмысление жизни придают человеческому существованию дополнительный импульс. С момента публикации в 1966 году «Против интерпретации» – первого сборника эссе, в которых она легко и без напускной снисходительности затрагивала самые разные темы, от группы Supremes до Симоны Вейль (а из фильмов – от «Невероятно уменьшающегося человека» до «Мюриэль, или Времени возвращения»), – Сонтаг ни на йоту не изменила своих привязанностей как в поп-, так и в «высокой» культуре. Так, в предисловии к тридцатому переизданию этой книги она писала: «Если бы мне необходимо было сделать выбор между The Doors и Достоевским, я бы, конечно, выбрала Достоевского. Но надо ли выбирать?»

Поборница «эротики искусства», она разделяла с французским философом Роланом Бартом не только его отношение к тому, что он называл «удовольствием от текста», но и его (формулировка Сонтаг) «представление о жизни ума как о жизни желания, полного игры и удовольствия». В этом смысле она шла по стопам Уильяма Вордсворта, который в своем «Предисловии к “Лирическим балладам”» определил предназначение поэта как «необходимость доставить непосредственное удовольствие читателю» – обязательство, бывшее, по его словам, «признанием красоты Вселенной» и «данью уважения исконному и истинному достоинству человека»; Вордсворт уверял, что воплотить этот принцип в жизнь – «задача легкая и простая для того, кто с любовью смотрит на мир».[5]5
  Вордсворт, Уильям. Предисловие к «Лирическим балладам» / пер. А. Н. Горбунова.


[Закрыть]

«Что позволяет мне ощущать себя сильной? – спрашивает Сонтаг в одной из дневниковых записей и отвечает: – Влюбленность и труд»,[6]6
  Сонтаг, Сьюзен. Сознание, прикованное к плоти. С. 343 (Запись от 16/1/1971).


[Закрыть] подтверждая свою верность «жаркой экзальтации разума».[7]7
  Там же. С. 433 (Запись от 18/2/1976).


[Закрыть] Совершенно ясно, что для Сонтаг любить, испытывать желание и мыслить – это, по сути, смежные виды деятельности. Поэтесса и специалист по античной словесности Энн Карсон – писательница, которой Сонтаг восторгалась, – в своей замечательной книге «Эрос сладостно-горький» предположила, что «существует, по-видимому, некое сходство между тем, как Эрос влияет на разум любящего и как знание влияет на ум мыслящего». Затем Карсон добавляет: «Когда ум стремится что-то познать, возникает пространство желания», и эту мысль Сонтаг подхватывает в своем эссе о Ролане Барте, когда она замечает: «Писательский труд – это объятие, причем либо тебя обнимают, либо ты обнимаешь; а любая мысль – стремление выйти за пределы».

В 1987 году на посвященном трудам Генри Джеймса симпозиуме, проходившем под эгидой американского отделения ПЕН-центра, Сонтаг продолжила мысль Энн Карсон о неразрывной связи между желанием и знанием. Отвергая критику, не раз звучавшую в адрес якобы сухой и абстрактной лексики Джеймса, Сонтаг возразила: «Его лексика на самом деле свидетельствует о необычайной щедрости, изобильности, желании, ликовании, экстазе. В мире Джеймса всегда всего “больше”: там больше текста, больше осознанности, больше пространства, которое к тому же более сложно организовано, больше пищи для жадного ума. Джеймс вводит в роман принцип желания, который мне представляется совершенно новым. Это – эпистемологическое желание, желание познавать, оно сродни плотскому желанию и нередко имитирует или дублирует его». В своих дневниках Сонтаг охарактеризовала «жизнь ума» такими словами, как «любознательность, аппетит, жажда, томление, стремление, ненасытность, восторг, склонность»,[8]8
  Сонтаг, Сьюзен. Сознание, прикованное к плоти. С. 517 (Запись от 11/2/1979).


[Закрыть] и, вероятно, она могла согласиться с тем, что Энн Карсон говорила от имени их обеих, когда признавалась: «Влюбиться или что-либо познать – то и другое позволяет мне по-настоящему ощутить полноту жизни».

Все амбициозные начинания Сонтаг были попытками противостоять стереотипным представлениям, опровергнуть их – будь то например, представления о женском/мужском, молодости/старости, из-за которых многие вынуждены жить жизнью, где нет места риску. Она постоянно перепроверяла и додумывала свою идею о том, что считающиеся полярными сущности – такие, как мышление и чувства, форма и содержание, этика и эстетика, сознание и чувственность, – на самом деле лишь дополняют друг друга и подобны ворсинкам на бархате: если провести по ним в разных направлениях, они дадут два вида текстур, два типа ощущений, два оттенка и два способа восприятия.

В эссе «О стиле», опубликованном в 1965 году, Сонтаг, например, писала: «Называя “Триумф воли” и “Олимпию” Лени Рифеншталь шедеврами, мы не лакируем нацистскую пропаганду эстетической снисходительностью. Нацистская пропаганда от этого никуда не исчезает. Но в этих работах есть и нечто иное… сложные движения сознания, изящества и чувственности».[9]9
  Сонтаг, Сьюзен. О стиле: эссе / пер. С. Дубина // Против интерпретации и другие эссе / пер. под ред. Б. Дубина. М.: Ад Маргинем Пресс, 2014. С. 36–37.


[Закрыть] А через десять лет она «провела по ворсу в другом направлении», сказав про «Триумф воли» в своем эссе «Магический фашизм», что это был «фильм, самый замысел которого опровергает независимость его создателя от пропагандистских целей».[10]10
  Сонтаг, Сьюзен. Магический фашизм: эссе / пер. Н. Цыркун // Мысль как страсть. Избранные эссе 1960–70-х годов / пер. под ред. Б. Дубина. М.: Русское феноменологическое общество, 1997.


[Закрыть] И если сначала Сьюзен обращала внимание прежде всего на как она сама объясняла, «формальные подтексты содержания», то впоследствии взялась исследовать «содержание, встроенное в некоторые идеи формы».

Назвав себя одновременно «опьяненной любовью эстеткой» и «одержимой моралисткой», Сонтаг, по-видимому, вполне была бы согласна с мнением Вордсворта, говорившего о том, что «наше сочувствие всегда порождено удовольствием» и «всякий раз, когда мы сочувствуем боли, можно обнаружить, что сочувствие наше порождено и проявляет себя в едва заметном соединении с удовольствием».[11]11
  Вордсворт, Уильям. Предисловие к «Лирическим балладам».


[Закрыть] Поэтому неудивительно, что, хотя сама Сонтаг полностью разделяла удовольствия, присущие, как она это называла, «плюралистской, полиморфной культуре», она никогда не переставала «смотреть на чужие страдания» (именно так, «Смотрим на чужие страдания», называется ее последняя книга, написанная незадолго до смерти) и не оставляла попыток облегчить людские страдания.

В 1968 году в составе делегации американских активистов, выступавших против войны во Вьетнаме, Сьюзен Сонтаг по приглашению правительства Северного Вьетнама приехала в Ханой, и этот опыт, писала она в своем дневнике, «побуди[л]… переосмыслить свою идентичность, формы… сознания, психические формы культуры, значение “искренности”, языка, нравственного решения, психологической выразительности и т. д.».[12]12
  Сонтаг, Сьюзен. Сознание, прикованное к плоти. С. 301 (Запись от 17/02/1970).


[Закрыть] А через два десятка лет, в начале девяностых, Сьюзен, девять раз побывав в Сараево, который подвергался тогда постоянным обстрелам, стала свидетельницей страданий 380 тысяч жителей осажденного города. В свой второй приезд, в июле 1993 года, Сонтаг познакомилась с местным театральным продюсером, который пригласил ее поставить «В ожидании Годо» Сэмюэла Беккета, притом с лучшими сараевскими актерами; и вот под выстрелы снайперов и разрывы мин проходили репетиции, а затем и представления, которые смотрели правительственные чиновники, хирурги главной городской больницы, фронтовики – и многие горожане, на чью долю выпали большие страдания. «Кто вечно удивляется человеческой испорченности, – писала Сонтаг в книге “Смотрим на чужие страдания”, – кто продолжает испытывать разочарование (и даже не хочет верить своим глазам), столкнувшись с примерами того, какие отвратительные жестокости способны творить люди над другими людьми, – тот в моральном и психологическом отношении еще не стал взрослым».[13]13
  Сонтаг, Сьюзен. Смотрим на чужие страдания / пер. В. Голышева. М.: Ад Маргинем Пресс, 2014. С. 85.


[Закрыть] «Истинная культура невозможна без альтруизма», – писала она в другом тексте.

Я познакомился со Сьюзен Сонтаг в начале шестидесятых годов: она преподавала в Колумбийском университете, где я учился. На протяжении трех лет я писал статьи для литературного приложения к Columbia Spectator, ежедневной газете Колумбийского колледжа, и к тому же был одним из редакторов, – и вот в 1961 году Сонтаг написала для приложения эссе о книге Нормана О. Брауна «Жизнь против смерти», которое она впоследствии включила в сборник «Против интерпретации». Прочитав эссе, я нахально решил без приглашения заявиться к ней в офис, чтобы сказать, как же мне понравилось эссе; после этого мы еще несколько раз встречались в кафе.

Окончив колледж в 1964 году, я переехал в Беркли, чтобы изучать англоязычную литературу в Калифорнийском университете, – и оказался в эпицентре грандиозного социального, культурного и политического пробуждения, начавшегося тогда в американском обществе. «Блаженство – жить в лучах зари такой», – писал Уильям Вордсворт за два столетия до этого, в самом начале Французской революции. Вот и тогда, в 1964-м, все вдруг снова ощутили подлинный драматизм жизни: всем казалось, будто «в кафе по вечерам играла музыка и в воздухе витала революция», как пел Боб Дилан в Tangled Up in Blue. Вспоминая о той поре через тридцать лет, Сонтаг писала в предисловии к переизданию «Против интерпретации»: «Когда сегодня оглядываешься назад, каким прекрасным все это представляется. Как бы хотелось, чтобы сохранилось, хотя бы отчасти, состояние тогдашней смелости, оптимизма, презрения к коммерции. Два полюса мироощущения, характерного для современности, – это ностальгия и утопия. Самая интересная характеристика эпохи, которую сегодня называют шестидесятыми, пожалуй, в том, что тогда почти не было ностальгии. В каком-то смысле это действительно было время утопии».

Как-то раз в 1966 году я по счастливой случайности встретил Сьюзен в кампусе в Беркли. Она сказала, что приехала выступить с лекцией по приглашению университета, а я сообщил ей, что совсем недавно начал вести программу на местной радиостанции KPFA: передача шла ночью, формат был совершенно свободный. Я упомянул, что этой ночью собрался взять интервью у кинорежиссера Кеннета Энгера: мы с моим другом Томом Ладди, который вскоре стал куратором Тихоокеанского киноархива в Беркли, собирались поговорить с ним о его фильме «Восход Скорпиона». Я спросил Сьюзен, не хочет ли она поучаствовать, – и Сонтаг пришла к нам на передачу! (В своем дневнике в перечень лучших фильмов Сьюзен включила другую картину Энгера, «Торжественное открытие храма наслаждений».)

В 1967 году я переехал в Лондон, где стал первым европейским редактором журнала Rolling Stone, а вернувшись в Нью-Йорк в 1970-м, стал писать для него статьи. У нас со Сьюзен оказались общие знакомые, так что следующие несколько лет – и в Нью-Йорке, и в Европе – мы иногда встречались на вечеринках, кинопоказах, концертах (как классической, так и рок-музыки), равно как и на мероприятиях, имевших отношение к борьбе за права человека. И я все это время хотел взять у нее интервью для нашего журнала, но никак не решался. Наконец в феврале 1978 года мне показалось, что подходящий момент настал: в 1977-м была опубликована ее книга «О фотографии», получившая широкую известность, и вскоре должны были выйти еще две книги – «Я и так далее» (сборник из восьми рассказов, которые она однажды назвала «серией приключений от первого лица») и «Болезнь как метафора». Между 1974 и 1977 годами Сьюзен перенесла операцию (у нее был рак груди), прошла курс послеоперационных процедур, и в результате все, что она пережила как онкологическая больная, стало катализатором для написания второй книги. В общем, когда я наконец решился спросить Сьюзен, не даст ли она мне интервью, предложив начать разговор с ее трех книг, она неожиданно быстро согласилась.

Некоторые писатели относятся к интервью так, будто им предстоит, пользуясь словами Кеннета Рексрота, «прикоснуться языком к контактному рельсу, притом даже не успев пообедать» (так поэт охарактеризовал особенно мерзкую коктейльную вечеринку, где ему довелось побывать). Одним из тех, кто терпеть не мог давать интервью, был Итало Кальвино. В «Мыслях перед интервью» он жаловался: «Каждое утро я говорю себе: “Сегодня у меня должен быть продуктивный день”, но потом обязательно что-нибудь происходит, и в результате я не смогу сесть за стол и начать писать. Вот и сегодня… что же у меня сегодня? Ах, да: придут брать интервью… Господи, помоги мне!» Другой писатель, нобелевский лауреат Джон Максвелл Кутзее, оказался куда более строптивым: Дэвиду Этвеллу прямо во время интервью он заявил: «Если бы знать заранее, что это такое, я бы с журналистами вообще не стал встречаться. Ведь чаще всего, в девяти случаях из десяти, интервью – это беседа с абсолютно незнакомым человеком, которому, однако, по законам жанра разрешается переходить все границы того, что считается подобающим при разговоре с незнакомцами. <…> Для меня же с другой стороны, истина сопряжена с молчанием, размышлением, с писанием. Изреченное слово – отнюдь не источник истины, но блеклая, предварительная версия литературного произведения. Когда у представителей власти или интервьюеров в руках рапира неожиданности, это ничуть не делает ее инструментом истины – напротив, это ведь оружие, то есть верное указание на то, что общение будет носить принципиально конфронтационный характер».

У Сьюзен Сонтаг отношение к интервью было иным. «Мне по сердцу форма интервью, – сказала она мне как-то раз. – И нравится мне это потому, что я люблю общение, диалог, а кроме того, я понимаю, сколь многое в моих размышлениях возникает в результате такого разговора. Ведь одиночество – это в известном смысле самый трудный аспект писательского труда, поскольку требуется наладить беседу с самой собой, что по своей сути занятие неестественное. Мне нравится разговаривать с людьми – благодаря этому я не превращаюсь в отшельницу, и общение дает мне возможность осознать то про что я думаю. Я не хочу ничего знать о моей аудитории, ведь это – абстракция, но я хочу понять, о чем думает тот или иной человек, а для этого требуется встретиться лицом к лицу».

В одной из дневниковых записей за 1965 год Сьюзен торжественно заявила: «Не давать интервью до тех пор, пока я не стану выражаться ясно + авторитетно + прямо, как Лилиан Хеллман в Paris Review».[14]14
  Сонтаг, Сьюзен. Сознание, прикованное к плоти. С. 95 (Запись от 20/4/1965).


[Закрыть] И вот наконец, через тринадцать лет после этой записи в дневнике, солнечным июньским днем я появился в квартире Сьюзен в шестнадцатом округе Парижа. Мы с нею расположились на двух диванах в гостиной, я поставил кассетный магнитофон на столик между нами, и, пока я слушал ее четкие, уверенные, прямые ответы на мои вопросы, мне стало совершенно очевидно: она уже вполне достигла той цели, которую поставила перед собой много лет назад.

В отличие практически от всех, кого мне довелось когда-либо интервьюировать (единственным исключением был лишь пианист Гленн Гульд), Сьюзен отвечала не отдельными предложениями, а обширными, продуманными абзацами… Наибольшее впечатление на меня произвели ее точность высказываний и та «моральная и лингвистическая юстировка» (как она сама однажды отозвалась о художественном стиле Генри Джеймса), с которой Сьюзен обрамляла и детализировала мысли, подвергая точной калибровке глубинный смысл различных своих высказываний, сопровождая их попутными замечаниями и уточнениями («порой», «иногда», «обычно», «по большей части», «почти во всех случаях»); прекрасное впечатление оставляло и это чрезвычайное богатство ее речи, эта свобода высказываний, что свидетельствовало об ivresse du discours,[15]15
  «Упоение беседой» или «опьянение речью» (фр.).


[Закрыть] как французы называют состояние, когда говорящий упивается собственным красноречием. В своих дневниках она как-то писала, что ей нравится вести беседу «как творческий диалог», но тут же добавляет: «Для меня это главное средство спасения!»[16]16
  Сонтаг, Сьюзен. Сознание, прикованное к плоти. С. 317 (Запись от 17/2/1970).


[Закрыть]

Проговорив со мной целых три часа, Сьюзен сказала, что ей нужно отдохнуть, поскольку вечером она приглашена в гости, на ужин. Я понимал, что для интервью в журнале записал уже достаточно. Однако, к моему удивлению, она сказала, что скоро вернется в свою квартиру в Нью-Йорке, где проведет полгода, и поскольку она хотела обсудить со мной еще немало вопросов, то спросила, не буду ли я возражать, если мы продолжим наш разговор в Нью-Йорке.

Через пять месяцев, холодным ноябрьским днем, я приехал после полудня в просторную квартиру Сонтаг в пентхаусе с видом на Гудзон, там, где 106-я улица доходит до Риверсайд-драйв, – Сьюзен жила в ней в окружении восьми тысяч книг своей библиотеки, которую называла «моя собственная система поиска информации» и «архив грез».[17]17
  Там же. С. 545 (Запись от 26/4/1980).


[Закрыть] И в этом священном месте мы с нею просидели и проговорили допоздна.

Тогда, в октябре 1979 года, журнал Rolling Stone смог опубликовать лишь третью часть моего интервью со Сьюзен Сонтаг. И только сейчас мне впервые представилась возможность во всей полноте представить читателям эту беседу, в которой мне посчастливилось участвовать тридцать лет назад в Париже и в Нью-Йорке. Беседу с удивительным человеком, чье интеллектуальное кредо – каким я его себе всегда представлял – выражено, пожалуй, особенно трогательно в коротком тексте, который она написала в 1996 году, – «Письме Борхесу»:

«[Вы напоминали], что мы обязаны литературе практически всем, что собой представляем и представляли. Если исчезнут книги, исчезнет история, а вместе с ней и человечество. Я убеждена, что Вы правы. Книги – не просто прихотливый свод наших снов и воспоминаний. Они дают нам образцы выхода за наши собственные границы. Кто-то считает, будто чтение – всего лишь способ бегства: бегства от так называемого реального мира в воображаемый, книжный. Но смысл книг куда шире. Они – возможность быть человеком в полном смысле этого слова».[18]18
  Перевод Б. Дубина.


[Закрыть]

Полный текст интервью Сьюзен Сонтаг для журнала Rolling Stone

Когда четыре года назад вы узнали, что у вас рак, вы стали размышлять о своей болезни. Мне на ум приходят слова Ницше: «В распоряжении психолога есть мало столь привлекательных вопросов, как вопрос об отношении между здоровьем и философией, а в случае, если он и сам болеет, он вносит в собственную болезнь всю свою научную любознательность»[19]19
  Ницше, Фридрих. Веселая наука / пер. К. А. Свасьяна // Сочинения. В 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1990. С. 493.


[Закрыть]. Вы по этой причине задумали свою книгу «Болезнь как метафора»?

Ну да конечно, я стала раздумывать о болезни как о явлении после того, как заболела сама. Я вообще размышляю обо всем, что со мной происходит. Размышление – одно из моих занятий в жизни. Если бы я, попав в авиакатастрофу, оказалась единственной, кто в ней выжил, я бы, весьма вероятно, заинтересовалась историей авиации. Я уверена: все, что я пережила в последние два с половиной года, еще найдет отражение в моей прозе, хотя и будет сильно трансформировано. Правда, ту сторону моей личности, которая занимается написанием эссе, интересовал не вопрос «Что со мной происходит?», а скорее «Что на самом деле происходит в мире больных? Какие мысли их посещают?». Я изучала собственные мысли, потому что у меня возникло много фантастических идей относительно болезни вообще и рака в частности. Я ведь до этого никогда не размышляла всерьез о болезни как о проблеме. А если не обдумать что-то как следует, велика вероятность – даже если вы человек просвещенный и свободный от предрассудков – оказаться во власти стереотипов.

Я не то чтобы специально поставила перед собой эту цель (вроде «Ну, раз уж я заболела, начну-ка теперь размышлять об этом») – просто думала о случившемся. Вот лежишь ты на больничной койке, к тебе приходит врач, а у них, у врачей, совершенно специфическая манера разговаривать с больными, – так что выслушаешь все это и призадумаешься: а что же тебе сказали? что эти слова означают? какую информацию тебе дали? как ее следует оценивать? Но дальше думаешь: «Как странно, что люди вообще разговаривают подобным образом». А потом вдруг понимаешь: это все говорится с учетом всех тех представлений, которые есть у больных. В общем, можно было бы сказать, что я тогда принялась философствовать на эту тему, – хотя мне и не хотелось бы употреблять столь претенциозное слово, я ведь очень уважительно отношусь к философии. Правда, если в более общем смысле, то философствовать можно о чем угодно. То есть, влюбившись, вы задумаетесь над тем, а что это такое – любовь (конечно, при условии, что вы в принципе склонны к размышлениям).

Один мой друг (он литературовед, специалист по Прусту) обнаружил, что жена ему изменяет. Он испытал жуткий приступ ревности, был страшно уязвлен, и вот, рассказал мне знакомый, начав как раз тогда перечитывать рассуждения Пруста о ревности, он стал воспринимать их совершенно иначе, чем прежде, а еще – он сам принялся размышлять о природе ревности и развивать эти идеи дальше. Постепенно у него возникло совершенно иное отношение и к текстам Пруста, и к собственным переживаниям. Это были самые настоящие страдания; более того, когда он стал размышлять о ревности, это отнюдь не означало, что он стремился уйти от своих переживаний, – просто до того он ни разу не испытывал глубокой сексуальной ревности. Прежде он читал об этом у Пруста – как все мы читаем о чем бы то ни было, не пережитом нами лично: ведь нас ничто не трогает по-настоящему, пока мы сами не переживем чего-то подобного.

Я не уверен, что, если бы меня терзали муки ревности, мне захотелось бы в этот момент читать чьи-то рассуждения об этом. Точно так же по-моему, должно было случиться и в вашем случае, когда вы заболев, стали размышлять о болезни, – вам пришлось, по-видимому, приложить для этого огромные усилия и, вероятно, даже потребовалось отрешиться от ситуации.

Вовсе нет: с моей стороны скорее потребовались бы невероятные усилия, чтобы не думать о болезни. Ведь проще всего на свете – думать о том, что с тобой происходит в данный момент. Ты лежишь в больнице, в голове одни сплошные мысли о смерти – значит, мне понадобились бы огромные усилия, чтобы отрешиться от всего и вовсе не думать об этом. Самые серьезные усилия для отрешения потребовались в тот период, когда я себя настолько плохо чувствовала, что не могла работать, – а ведь мне нужно было вернуться к книге «О фотографии» и закончить ее. Вот тут я порой просто приходила в исступление. Но наконец я снова смогла взяться за работу – это произошло через шесть или семь месяцев после того, как у меня обнаружили рак, – и хотя эссе о фотографии все еще не были завершены, книга в целом уже сложилась у меня в голове, и оставалось лишь сделать усилие, чтобы закончить ее, тщательно изложив все мысли на бумаге, притом в привлекательной, живой форме. И это, представьте, меня бесило, ведь мне нужно было писать о том, что меня на тот момент уже нисколько не интересовало. Я хотела писать только книгу «Болезнь как метафора»: все связанные с ней идеи появились у меня в первые месяц-два болезни. В общем, мне тогда пришлось заставлять себя заниматься книгой про фотографию.

Видите ли, я хочу в полной мере проживать свою жизнь, то есть действительно ощущать себя там, где я в данный момент нахожусь, чувствовать связь с реальностью, уделять все внимание окружающему миру, частью которого я являюсь. Ведь я – вовсе не весь мир вокруг, мир не идентичен человеку, однако я занимаю в нем свое место и концентрирую на нем свое внимание. В том и состоит задача писателя: внимать миру вокруг себя. Я категорически против солипсического представления, будто все необходимое можно найти у себя в голове. Ничего подобного: поскольку мир существует сам по себе, он находится вне тебя, причем совершенно неважно, являешься ты его частью или нет. И если на мою долю выпало огромное испытание, для меня гораздо проще соединить это, реально происходящее, с творчеством, с литературным трудом, нежели пытаться уйти от всего этого, занявшись чем-нибудь еще, – ведь тогда пришлось бы раздвоиться. Некоторые говорили, что я смогла, по-видимому, полностью отрешиться от своей болезни, чтобы написать «Болезнь как метафора», а я вовсе не отрешилась от нее.

Может, правильнее было бы сказать: «несколько дистанцировалась»? Я обратил внимание, что это понятие довольно часто встречается в написанном вами в самых разных контекстах – например, когда в своем эссе «О стиле» вы замечаете: «В основе всех произведений искусства лежит некое отдаление от представленной в них прожитой реальности. <…> Степень и обработка этой удаленности, условности дистанцирования и составляют стиль произведения».[20]20
  Сонтаг, Сьюзен. О стиле // Против интерпретации. С. 42.


[Закрыть]

Нет, не в дистанцировании дело. Возможно, о том, что я написала, вы знаете больше, чем я сама… Я сейчас говорю без тени иронии, поскольку я, вполне возможно, не понимаю в полной мере, как протекает этот процесс. Но я вовсе не ощущала дистанции. Обычно литературный труд не приносит мне удовольствия. Он меня чаще всего сильно утомляет, он скучен: ведь приходится делать так много набросков, когда я пишу. И хотя я была вынуждена целый год ждать того момента, когда наконец-то смогу взяться за «Болезнь как метафору», это был один из немногих текстов, которые я написала довольно быстро и с удовольствием, поскольку он о тех вещах, с которыми я изо дня в день тогда имела дело, он о том, что происходило в моей жизни.

Где-то в течение полутора лет я три раза в неделю ездила в больницу, слушала разговоры о болезни, встречалась с теми, кто стал жертвами разных глупых идей. «Болезнь как метафора» и еще эссе, которое я написала про войну во Вьетнаме, – это те два случая в моей жизни, когда я знала: все, что я пишу, не только верно, но и действительно полезно и может пригодиться людям, притом вполне практически и безотлагательно. Я не знаю, полезна ли кому-нибудь моя книга о фотографии, – ну, если только в самом общем смысле слова, в том, что она расширяет кругозор, притом все усложняя, – а это, по-моему, всегда хорошо. Но я знаю людей, которые, прочитав «Болезнь как метафора», предприняли усилия, чтобы пройти надлежащее лечение, и если прежде они никак не лечились, получая разве что психиатрическую помощь, то теперь, благодаря моей книге, начали курс химиотерапии. Это не единственная причина, по которой я написала «Болезнь как метафора»: я написала ее, потому что считаю, что высказанное там – верно; а еще – какое же это огромное удовольствие: написать что-то, что может оказаться полезным для других.

Следуя за мыслью Ницше о том, что «у одного философствуют его недостатки, у другого – его богатства и силы»[21]21
  Предисловие к второму изданию «Веселой науки» Ницше (пер. К. А. Свасьяна).


[Закрыть], я хочу отметить одну интересную вещь: хотя болезнь приносила вам страдания, ваши «недостатки» не породили в итоге философски «нездоровый» продукт. Более того, вы создали нечто ценное и сильное.

Я так думала, когда все это только началось… Ведь мне, конечно, сказали, что я, вероятно, очень скоро умру, а потому я не только оказалась наедине со своей болезнью, мне не только предстояли мучительные операции, но как я себе представляла, жить мне оставалось год или два. Я тогда была в полном ужасе – в дополнение к физической боли и постоянному страху. А, надо сказать, я испытывала острейшие, панические приступы животного страха. Хотя бывали и моменты душевного подъема, притом невероятно сильного. Ощущение было такое, словно со мной происходит что-то небывалое, будто я ввязалась в грандиозную авантюру, которая заключалась в том, что я болею и умираю, но самое невероятное в этом – появилось желание умереть. Я вовсе не хочу называть такой опыт позитивным, потому что это прозвучит недостойно, однако в нем определенно было и что-то положительное.

Однако ваш личный опыт не поразил метастазами, так сказать, ваше мышление.

Нет, потому что всего через две недели после того, как мне сказали, что у меня рак, я полностью избавилась от этих мыслей. Первое, о чем я подумала: «За что мне это все? Чем я такое заслужила?» Видимо, неправильно жила, слишком многое вытесняла в подсознание. Да я пережила большое горе за пять лет до того, как заболела, и моя болезнь, вероятно, стала результатом связанной с этим глубочайшей депрессии.

Тогда я спросила одного из врачей: «Что вы думаете о психологической стороне онкологического заболевания? Ну, если говорить о возможной причине его возникновения?» И он мне сказал: «Понимаете, за многие века люди наговорили о болезнях массу странностей, и все это, разумеется, неправда». То есть он попросту перечеркнул весь ход моих мыслей. Тогда я принялась размышлять о туберкулезе, и тут все встало на свои места, – эти доводы я привожу в книге. Я решила, что ни в коем случае не буду себя ни в чем винить. Да я склонна брать на себя вину, как и все остальные, даже, пожалуй, больше, чем среднестатистический человек, – но мне это совершенно не нравится. Ницше прав насчет вины, это ужасно. Я бы предпочла стыдиться чего-то. Стыд кажется куда более объективным чувством, он у каждого из нас связан с честью.

В эссе о поездке во Вьетнам вы пишете о том, чем различаются культуры стыда и вины.

Ну, разумеется, эти понятия в каком-то смысле перекрываются: ведь можно стыдиться того, что не сумел достичь определенного уровня. Однако люди часто чувствуют себя виноватыми из-за того, что заболели. Я лично хочу ощущать ответственность за то что со мной происходит. И что бы плохого ни случилось в моей жизни (например, если я связалась не с тем человеком или же оказалась в, как мне кажется, безвыходной ситуации – такое бывает с каждым из нас), я всегда предпочитаю взять ответственность за свои действия, а не говорить, что в этом виноват кто-то другой. Я терпеть не могу считать себя жертвой. Я предпочитаю сказать: «Что делать, я влюбилась в этого человека, а он оказался негодяем». Ведь это был мой выбор, и у меня нет ни малейшего желания обвинять других, поскольку гораздо легче измениться самой, чем изменить кого-то. Поэтому речь не о том, будто я не люблю брать ответственность. Просто, на мой взгляд, если ты заболел, и заболел тяжело, это ведь все равно что тебя сбила машина, и оттого, по-моему, не имеет смысла беспокоиться о том, что стало причиной болезни. Имеет смысл поступить предельно рационально, обратившись к врачам за надлежащим лечением, а также – по-настоящему хотеть жить. Нет сомнений, что, если ты не хочешь жить, ты только помогаешь болезни.