Текст книги "24/7. Поздний капитализм и цели сна"

На фундаментальном уровне все это далеко не ново. Работающая сегодня логика экономической модернизации восходит к середине XIX века. Маркс был одним из первых, кто осознал внутреннюю несовместимость капитализма со стабильными или прочными социальными формами, а история последних 150 лет неотделима от «постоянной революционизации» форм производства, обращения, коммуникации и создания имиджа. Однако в течение этих полутора веков в отдельных сферах культурной и экономической жизни было множество периодов очевидной стабильности, когда определенные институты и механизмы казались постоянными или долговечными. Например, с конца 1920-х до 1960-х или даже начала 1970-х годов казалось, что кино как технологическая форма состоит из некоторых относительно фиксированных элементов и взаимосвязей. Как я буду говорить в главе 3, телевидение в США с 1950-х по 1970-е годы выглядело чем-то материальным и содержательно устойчивым. В этот период его некоторые ключевые особенности казались неизменными и позволяли критикам развивать теории кино, телевидения или видео, основанные на предположении, что эти формы или системы обладают такими характеристиками, при помощи которых они сами определяли свою сущность. Оглядываясь назад, можно сказать: то, что чаще всего выделялось как сущностное, обычно оказывалось временным элементом более крупных конфигураций, которые менялись с переменной и непредсказуемой скоростью.

Подобным же образом с 1990-х годов было предпринято немало амбициозных попыток сформулировать определяющие или сущностные проявления «новых медиа». Даже самые достойные из этих усилий часто ограничены неявным допущением, обусловленным исследованием предыдущих исторических моментов, что ключевая задача – очертить и проанализировать новую технологическую/дискурсивную парадигму или режим и, самое главное, сделать вывод: он должен быть производным от тех устройств, сетей, аппаратов, кодов и глобальных архитектур, которые задействованы в данный момент. Но необходимо подчеркнуть, что мы не просто переходим от одного доминирующего набора машинных и дискурсивных систем к другому, как предполагают такие теории. Особенно красноречив тот факт, что книги и эссе, опубликованные о «новых медиа» всего пять лет назад, уже устарели, а все, написанное с той же целью сегодня, состарится гораздо быстрее. В настоящее время конкретная работа и эффекты новейших машин или сетей менее важны, чем то, как ритмы, скорости и форматы ускоренного и интенсивного потребления меняют наш опыт и восприятие.

Приведем один из множества примеров из современной критической литературы. Несколько лет назад немецкий теоретик медиа выдвинул предположение: сотовый телефон, оснащенный визуальным дисплеем, представляет собой «революционный» разрыв с предшествующими технологическими формами, включая все предыдущие телефоны. Он утверждал, что, благодаря своей мобильности, миниатюризации экрана и способности отображать данные и видео, это «поистине радикальное явление». Даже если подходить к технологической истории как к ряду последовательностей, разграниченных изобретениями и прорывами, актуальность этого конкретного устройства явно и неизбежно будет кратковременной. Его полезнее понимать как всего лишь один из элементов бурлящего потока обязательных, но эфемерных продуктов. На близком горизонте уже появились совершенно другие форматы отображения. Некоторые из них связаны с дополненной реальностью прозрачных интерфейсов и небольших носимых на голове устройств, виртуальный экран которых будет совпадать с полем зрения человека. Кроме того, развиваются интерфейсы, основанные на считывании жестов: вместо клика мыши в качестве команды будет достаточно взмаха рукой, кивка головы или моргания глаза. Пройдет немного времени, и они вполне смогут вытеснить как будто вездесущие и неизбежные сенсорные устройства, которые надо держать в руках, и тем самым упразднить любые исторические притязания со стороны своих предшественников. Но если когда-то такие устройства и будут введены (и, без сомнения, объявлены революционными), они будут всего лишь способствовать увековечиванию тех же банальных практик безостановочного потребления, социальной изоляции и политического бессилия, а вовсе не представлять какой-то исторически значимый поворотный момент. И эти устройства тоже будут в ходу лишь короткий промежуток времени, перед тем как их неизбежно заменят и отправят на глобальную свалку техномусора. Единственный неизменный фактор, связывающий в остальном бессистемную последовательность потребительских продуктов и услуг, – это усиливающаяся интеграция человеческого времени и человеческой деятельности с параметрами электронного обмена. Ежегодно миллиарды долларов тратятся на исследования того, как сократить время принятия решений, избавиться от бесполезного времени раздумий и созерцания. Это и есть форма современного прогресса – безжалостный захват и контроль времени и опыта.

Как отмечали многие, в рамках капитализма инновации принимают вид непрерывной симуляции нового, в то время как на деле существующие отношения власти и контроля остаются неизменными. На протяжении большей части XX века производство новизны, несмотря на всю ее повторяемость и ничтожность, часто продавалось как нечто отражающее общественные представления о будущем, более продвинутом, чем настоящее, или по крайней мере непохожем на него. В рамках футуризма середины XX века продукты, которые человек покупал и вписывал в свою жизнь, казалось, смутно напоминали популярные образы будущего глобального процветания – автоматизацию, благотворно вытесняющую человеческий труд, освоение космоса, искоренение преступности и болезней и т. д. По меньшей мере существовала ошибочная вера в возможность технологического решения извечных социальных проблем. Сегодня же ускорившийся темп видимых перемен устраняет ощущение сколько-нибудь широких и коллективно разделяемых временных границ, в которых осталось место хотя бы туманному ожиданию будущего, отличного от современной реальности. 24/7 формируется вокруг индивидуальных целей конкурентоспособности, продвижения, приобретательства, личной безопасности и комфорта за счет других. Будущее настолько близко, что его можно вообразить только в виде прямого продолжения стремления к индивидуальной выгоде или к выживанию в самом поверхностном из вариантов настоящего.

Может показаться, что в моей аргументации содержатся две несовместимые нити. С одной стороны, я утверждаю вместе с некоторыми другими авторами, что форма современной технологической культуры по-прежнему соответствует логике модернизации, развернувшейся в конце XIX века, – иными словами, что некоторые ключевые черты капитализма начала XXI века все еще можно связать с какими-то сторонами промышленных проектов, ассоциирующихся с Вернером Сименсом, Томасом Эдисоном и Джорджем Истменом. Эти имена могут символизировать развитие вертикально интегрированных корпоративных империй, которые изменили важнейшие аспекты социального поведения. Их далеко идущие амбиции были реализованы через: 1) понимание человеческих потребностей как постоянно меняющихся и потенциально растущих; 2) зарождающуюся концепцию товара как чего-то потенциально трансформируемого в абстрактные потоки, будь то потоки изображений, звуков или энергии; 3) эффективные меры по сокращению времени обращения; 4) раннее, но ясное видение экономической взаимности между «железом» и «софтом» (в случае Истмена и Эдисона). Последствия этих моделей XIX века, особенно облегчение и максимизация распространения контента, будут оказывать гораздо более всеобъемлющее влияние на человеческую жизнь на протяжении всего XX столетия.

С другой стороны, к концу XX века становится возможным идентифицировать новую комбинацию сил и образований, отличную от тех, что можно было наблюдать в XIX веке с его последовательными фазами модернизации. К 1990-м годам произошел коренной пересмотр вертикальной интеграции, наиболее наглядными примерами которого служат инновации Microsoft, Google и других, несмотря на то что некоторые остатки старых иерархических структур сохранились рядом с более новыми, более гибкими и тонкими моделями реализации и контроля. В этом контексте потребление технологий совпадает со стратегиями и эффектами власти и становится неотличимо от них. Конечно, на протяжении большей части XX века организация общества потребления никогда не была оторвана от форм социального регулирования и подчинения, но сегодня управление экономическим поведением синонимично формированию и культивированию податливых и покладистых индивидов. Прежняя логика запланированного устаревания продолжает действовать, стимулируя спрос на замену или улучшение. Однако даже если динамика, ведущая к появлению новых товаров и услуг, по-прежнему связана с нормой прибыли или корпоративной конкуренцией за доминирование в отрасли, то ускорение темпов «усовершенствования» или реконфигурации систем, моделей и платформ – ключевая составляющая переделки субъекта и интенсификации контроля. Послушание и разделение – не косвенные побочные продукты глобальной финансовой экономики, они входят в число ее основных целей. Индивидуальные потребности все теснее увязываются с функциональными и идеологическими программами, из которых вырастает каждый новый продукт. «Продукт» – это совсем не обязательно физическое устройство или приспособление, это различные услуги и взаимосвязи, которые для индивида быстро становятся доминирующими или единственными онтологическими шаблонами социальной реальности.

Но современный феномен ускорения – не просто линейная последовательность инноваций, при которой происходит замена устаревшего элемента новым. Замена каждый раз сопровождается экспоненциальным увеличением количества вариантов и опций по сравнению с тем, что было прежде. Это непрерывный процесс расширения и раздувания, происходящий одновременно на разных уровнях и в разных местах, процесс, в рамках которого происходит умножение областей времени и опыта, мобилизованных на службу новым машинным задачам и требованиям. Логика вытеснения (или устаревания) сочетается с расширением и диверсификацией процессов и потоков, и человек все сильнее зависит от них. Каждая следующая технологическая новинка оказывается в то же время качественно новым шагом на пути приспособления к режиму 24/7 и зависимости от него; она также означает увеличение количества точек, в которых индивид становится местом приложения новых систем управления и бизнеса.

Однако следует сказать, что в настоящее время люди сталкиваются с работой глобальной экономики с очень разных сторон. В космополитических регионах планеты стратегии ограничения прав и возможностей, предусматривающие обязательные цифровую персонализацию и самоадминистрирование, процветают даже среди групп населения с очень низкими доходами. В то же время существует огромное множество людей, живущих на грани прожиточного минимума, которые не могут быть интегрированы в новые требования рынков; за ненадобностью их можно сбросить со счетов. Смерть во многих обличьях – один из побочных продуктов неолиберализма: когда у людей не остается ничего, что еще можно было бы у них отнять, будь то ресурсы или рабочая сила, то они становятся попросту расходным материалом. Однако нынешний рост сексуального рабства и оборотов торговли органами и частями тела позволяет предположить, что внешнюю границу того, что считается расходным материалом, можно с выгодой расширить ради удовлетворения спроса со стороны новых рыночных секторов.

Неумолимый ритм потребления технологий, сложившийся за последние два или три десятилетия, не допускает такого периода времени, за который использование определенного продукта или их совокупности могло стать настолько привычным, чтобы превратиться лишь в фоновый элемент чьей-то жизни. Операционные и перформативные возможности задают приоритеты, которые перевешивают значимость всего, что когда-то могло считаться «контентом». Устройства не являются средством достижения некоторых более важных целей, они сами становятся целью. Их задача – ориентировать пользователя на еще более эффективное выполнение его рутинных задач и функций. Системно невозможно появление окна или паузы, в которых в поле зрения могли бы попасть долгосрочные во временной перспективе трансиндивидуальные проблемы и проекты. В предельно краткий срок службы каждого устройства или решения входят удовольствие и престиж, связанные с обладанием им, но в то же время в него включается понимание того, что с самого начала этот предмет отмечен эфемерностью и скорой деградацией. Прежде циклы замены были по крайней мере достаточно продолжительными, чтобы некоторое время сохранялась общая иллюзия полупостоянства. Сегодня краткость интерлюдии перед тем, как высокотехнологичный продукт буквально превратится в мусор, требует сосуществования двух противоречащих друг другу установок: с одной стороны, первоначальная потребность и/или желание продукта, но с другой – позитивная идентификация с неумолимым процессом отмены и замены. Ускорение производства новизны есть отключение коллективной памяти, и это означает, что «испарение» исторического знания больше не должно осуществляться под давлением сверху. Условия общения и доступа к информации на повседневном уровне обеспечивают систематическое стирание прошлого как части конструирования фантазии настоящего.

Столь краткие циклы неизбежно будут вызывать у некоторых тревогу по поводу устаревания и разного рода разочарования. Важно признать, однако, привлекательность перспективы идти в ногу с техническим развитием, основанным на обещаниях расширенной функциональности, даже если получение каких-либо реальных выгод постоянно откладывается. В настоящее время желание накапливать объекты менее важно, чем подтверждение того, что твоя жизнь равняется на приложения, устройства или сети, доступные и активно продвигаемые в тот или иной момент. С этой точки зрения ускоренные циклы приобретения и выбрасывания – не повод для сожалений, а осязаемый признак доступа к наиболее востребованным потокам и возможностям. Согласно Болтански и Кьяпелло, социальные процессы, темпы развития которых сильно замедляются или в них возникает застой, маргинализируются и начинают терять свою ценность и привлекательность. Сегодня следует по возможности избегать погружения в те виды деятельности, если затраченное на них время не может быть использовано с выгодой посредством некоторого интерфейса и всего того, с чем он связан.

Участия в этих схемах почти невозможно избежать ввиду неизменного призрака социальной и экономической неудачи – страха отстать от других, показаться устаревшим. Ритмы технологического потребления неотделимы от требований постоянной самоорганизации. Каждый новый продукт или услуга преподносит себя в качестве необходимого элемента бюрократической организации жизни, и постоянно растет число рутинных действий и потребностей, составляющих эту жизнь, которые на самом деле никто не выбирал. Приватизация и дробление человеческой деятельности в этой сфере способны поддерживать иллюзию, что можно «переиграть систему» и поставить себя в уникальное или главенствующее положение по отношению к этим задачам, которое будет более изобретательным или внешне не таким ущербным. Миф о хакере-одиночке поддерживает фантазию о том, что асимметричное отношение человека к сети можно творчески перевернуть в пользу первого. На самом деле в нашем навязчивом самоменеджменте присутствует неизбежное, насаждаемое извне единообразие. Иллюзия выбора и автономии – одна из основ этой глобальной системы саморегулирования. Во многих местах до сих пор можно встретить утверждение, что современные технологические достижения, по сути, представляют собой нейтральный набор инструментов, которые можно использовать по-разному, в том числе поставить их на службу политики освобождения. Философ Джорджо Агамбен опроверг такие утверждения, заявив, что «в наши дни в жизни индивидуумов не осталось ни одного момента, который не был бы моделирован, заражен, контаминирован или контролируем каким-либо диспозитивом». Он убедительно показывает, что «совершенно нереально, чтобы субъект диспозитива использовал его "правильным образом". Те же, кто утверждает подобное, являются всего лишь результатом посреднического диспозитива, в плену у которого оказались»[13]13
  Agamben G. What Is an Apparatus? /transi, by D. Kishik, S. Pedatella. Palo Alto, CA: Stanford University Press, 2009. P. 21; Агамбен Дж. Что современно? Киев: ДУХ I ЛIТЕРА, 2012. С. 27, 34.


[Закрыть].

Углубляться в эстетические свойства цифровых изображений, как это делают многие теоретики и критики, – значит уклоняться от факта подчинения изображения более широкому полю невизуальных процессов и требований. Большинство изображений в настоящее время производятся и распространяются с целью максимизации количества времени, проводимого в привычных формах индивидуального самоменеджемента и саморегулирования. Фредрик Джеймисон утверждал, что с исчезновением существенного различия между сферами работы и отдыха смотреть на изображения является центральным требованием для функционирования большинства сегодняшних гегемонистских институтов. Он указывает на то, что образы массовой культуры вплоть до середины XX века часто предоставляли собой способ уклониться от запретов со стороны «Сверх-Я»[14]14
  Jameson F. Lecture at Film Society of Lincoln Center. New York, June 12, 2011.


[Закрыть]. Теперь, наоборот, обязательное, 24/7 погружение в визуальный контент фактически становится новой формой институционального «Сверх-Я». Конечно, сегодня мы смотрим и видим больше самых разных изображений, чем когда-либо прежде, но это происходит в пределах того, что Фуко назвал «сетью постоянного наблюдения». В таких условиях, то есть тогда, когда акты просмотра постоянно запрашиваются для преобразования их содержания в информацию, которая одновременно улучшит технологии контроля и станет формой прибавочной стоимости на рынке, основанном на накоплении данных о поведении пользователей, исторически сложившееся понимание термина «наблюдатель» большей частью дестабилизируется. В рамках расширяющегося набора технических средств для превращения самих актов просмотра в объекты наблюдения, допущения о положении и действиях наблюдателя буквально опрокидываются.

Самые передовые формы надзора и анализа данных, используемые спецслужбами, теперь стали неотъемлемой частью маркетинговых стратегий крупного бизнеса. Широко используются экраны или другие формы отображения, которые отслеживают движения глаз, а также продолжительность и фиксацию визуального интереса внутри последовательностей или потоков графической информации. Случайный просмотр единственной веб-страницы может быть подробно проанализирован и измерен с точки зрения того, как глаз сканирует, останавливается, движется и уделяет внимание одним областям за счет других. Даже далеко не в лабораторных условиях больших универмагов сканеры движения глаз предоставляют подробную информацию об индивидуальном поведении: например, определяют, как долго человек смотрел на товары, которые он не купил. Уже довольно давно существует щедро финансируемая область исследований – оптическая эргономика. Теперь пассивно, и часто добровольно, человек помогает собирать данные на самого себя и надзирать за собой. Это неизбежно перетекает в более тонкие процедуры вмешательства как в индивидуальное, так и в коллективное поведение. В то же время изображения, по сути, неотделимы от всех невизуальных форм информации, с которыми регулярно сталкивается человек. Эксплуатация сенсорного восприятия – всего лишь один сопутствующий элемент в совокупной деятельности по доступу, хранению, форматированию, манипулированию, распространению и обмену. Неисчислимые потоки изображений вездесущи в режиме 24/7, но в конечном счете человеческое внимание сосредоточивается на управлении технической средой, окружающей их, – этими все более многочисленными параметрами доставки, отображения, формата, хранения, обновлений и аксессуаров.

Повсюду приходится сталкиваться с примиренческим, но абсурдным предположением, что эти системные модели пришли «всерьез и надолго» и что подобный уровень потребления технологии можно распространить на все семь, а в недалеком будущем и десять миллиардов человек, живущих на планете. Многие из тех, кто восхищается революционным потенциалом коммуникационных сетей, забывают об эксплуататорских формах человеческого труда, о разрушении окружающей среды, на которых строятся их фантазии о виртуальности и дематериализации. Даже среди множества голосов, утверждающих, что «другой мир возможен», часто бытует удобное заблуждение, что экономическая справедливость, замедление изменения климата и эгалитарные социальные отношения каким-то образом совместимы с продолжающимся существованием таких корпораций, как Google, Apple и General Electric. Вызов этим заблуждениям наталкивается на интеллектуальную полицию разного рода. Существует фактический запрет не только на критику принудительного потребления технологий, но и на артикуляцию того, как теперешние технические возможности и предпосылки могут быть задействованы на благо удовлетворения человеческих и социальных потребностей, а не требований капитала и империи. Под всеобъемлющий феномен «технологии» маскируется узкий и монополизированный набор электронных продуктов и услуг, доступных в каждый данный момент. Даже частичный отказ принять настойчиво продвигаемые предложения транснациональных корпораций истолковывается как противодействие технологии как таковой. Говорить о нынешнем положении дел, в действительности несостоятельном и неустойчивом, как о чем-то не неизбежном и не неизменном, стало ересью сегодняшнего дня. Публика не должна видеть никаких заслуживающих доверия вариантов общения и потребления за пределами требований режима 24/7. Все сомнения или попытки дискредитации того, что в настоящее время является самым эффективным средством производства согласия и послушания, продвижения личного интереса как смысла любой социальной активности, тщательно маргинализируются. Попытки сформулировать стратегии жизни, которые вырвали бы технологию из плена логики алчности, накопления и разграбления окружающей среды, наталкиваются на непробиваемые институциональные запреты. Примечательно, что задачу такого контроля берет на себя тот класс ученых и критиков, который Пол Низан называл les chiens de garde[15]15
  «Сторожевые псы» (фр.). – Примеч. пер.


[Закрыть]. Сегодняшние сторожевые псы – это те технофилы-интеллектуалы и писатели, которые жаждут внимания СМИ и мечтают стать вхожими в круг власть имущих и получать вознаграждения из их рук. Конечно, существует и множество других серьезных препятствий попыткам общественности задуматься о более творческих отношениях между технологиями и социальной реальностью.

Философ Бернар Стиглер много писал о последствиях того, что он видит как гомогенизацию перцептивного опыта в современной культуре[16]16
  См.: Stiegler В. De la misère symbolique. Vol. 1: L'époque hyperindustrielle. Paris: Galilée, 2004.


[Закрыть]. В особенности его тревожит глобальное распространение массово производимых «темпоральных объектов», в которые он включает фильмы, телепрограммы, популярную музыку и видеоклипы. В том, что касается роста влияния индустриальных аудиовизуальных продуктов, решающим поворотным моментом Стиглер называет широкое использование интернета с середины 1990-х (за ключевую дату он берет 1992 год). Он считает, что за последние два десятилетия эти продукты привели к «массовой синхронизации» сознания и памяти. Стандартизация опыта в таких больших масштабах, утверждает он, влечет за собой утрату субъективной идентичности и сингулярности; это также приводит к катастрофическому исчезновению участия индивида и его творческой энергии в создании символов, которыми мы все обмениваемся и которые разделяем. Его концепция синхронизации радикально отличается от того, что я ранее называл разделяемыми темпоральностями, в которых совместное присутствие различий и инаковости могло быть основой для появления временных сообществ или общин. Стиглер приходит к выводу, что происходит постоянное разрушение «примордиального нарциссизма», необходимого, чтобы человек мог заботиться о себе или других, и указывает на многочисленные эпизоды массовых убийств/самоубийств как зловещие последствия этой широко распространенной психологической и экзистенциальной аномалии[17]17
  Stiegler В. Acting Out / transi, by P. Crogan. Palo Alto, CA: Stanford University Press, 2009. P. 39–59.


[Закрыть]. Он настоятельно призывает к созданию контрпродуктов, которые могли бы вернуть сингулярность в культурный опыт и каким-то образом отделить желание от императивов потребления.

Работы Стиглера – проявление более широкого отхода от довольно оптимистичных представлений середины 1990-х годов о связи между глобализацией и новыми информационными технологиями. Тогда многие предсказывали открытие мультикультурного мира местных рациональностей, многополярного плюрализма диаспор, основанных на электронной публичной сфере. По мнению Стиглера, надежды на такое развитие событий основывались на непонимании того, что движет многими процессами глобализации. Для него 1990-е открыли гипериндустриальную, а не постиндустриальную эру, когда логика массового производства нашла неожиданную поддержку в виде технологий, беспрецедентным образом сочетающих в планетарном масштабе производство, дистрибуцию и субъективацию.

Хотя аргументы Стиглера по большей части убедительны, я считаю, что проблема темпоральных объектов вторична по отношению к более широкой системной колонизации индивидуального опыта, о которой я веду речь. Самое главное сегодня не то, что внимание захватывает определенный объект – фильм, телепрограмму или музыкальное произведение, массовая рецепция которого, кажется, является основной заботой Стиглера, а то, что внимание превращается в навязчивую последовательность процессов и реакций, всегда пересекающихся с актами смотрения или слушания. Разделение, изоляцию и нейтрализацию индивидов увековечивает не столько однородность медиапродуктов, сколько более широкая и принудительная среда, в рамках которой потребляются эти и многие другие элементы. Визуальный и звуковой «контент» чаще всего является эфемерным, легко заменяемым материалом, который, помимо своего товарного статуса, циркулирует, чтобы сделать привычным и правильным постепенное подчинение индивида нуждам капитализма XXI века. Стиглер склонен характеризовать аудиовизуальные медиа в терминах относительно пассивной модели восприятия, в некоторых отношениях заимствованной из феномена телевизионного вещания. Один из его ярких примеров – финальный матч чемпионата мира по футболу, когда миллиарды людей одновременно видят по телевизору буквально одну и ту же картинку. Но такое понимание рецепции игнорирует статус текущих медиапродуктов как ресурсов, которыми нужно активно управлять, манипулировать и делиться, которые следует оценивать, архивировать, рекомендовать и за которыми необходимо следить. Любой акт просмотра содержит варианты одновременных с ним и прерывающих его действий, выбора и обратной связи. Представление о длительных промежутках времени, когда потребитель выступает исключительно в качестве зрителя, устарело. Это время слишком ценно, чтобы не пустить его в ход, наполнив множеством соблазнов и опций, максимизирующих возможности монетизации и позволяющих непрерывно накапливать информацию о пользователе.

Важно также рассмотреть другие вездесущие категории электронных темпоральных объектов, хотя они и являются более открытыми и неопределенными по своим последствиям: например, онлайн-казино, интернет-порнография и видеоигры. Стремления и аппетиты, поставленные здесь на карту, с присущей им иллюзией мастерства, победы и обладания – вот решающие модели для интенсификации потребления в режиме 24/7. Подробное исследование этих более изменчивых форм, вероятно, осложнит выводы Стиглера о пленении желания или крахе примордиального нарциссизма. Безусловно, постулат Стиглера о глобальной массовой синхронизации имеет множество нюансов, вряд ли сводимых к идее о том, что все думают или делают одно и то же; кроме того, он основан на последовательной, хотя и довольно темной, феноменологии памяти. Тем не менее идее Стиглера о промышленной гомогенизации сознания и его потоков можно противопоставить разбиение и фрагментацию зон общего опыта на сфабрикованные микромиры аффектов и символов. Непостижимый объем доступной информации можно развернуть и поставить на службу чему угодно, личному или политическому, девиантному или общепринятому. Благодаря неограниченным возможностям фильтрации и кастомизации люди, находящиеся в непосредственной физической близости друг от друга, могут жить в несоизмеримых и не сообщающихся вселенных. Однако подавляющее большинство этих микромиров, несмотря на их очевидно различное содержание, имеют монотонное сходство в своих темпоральных моделях и сегментациях.

Существуют и другие современные формы массовой синхронизации, не связанные напрямую с коммуникационными и информационными сетями. Примером могут служить многочисленные последствия глобального оборота психоактивных препаратов, как разрешенных, так и запрещенных, включая растущие серые зоны между ними (обезболивающие, транквилизаторы, амфетамины и т. д.). Сотни миллионов человек, принимающих новые лекарства от депрессии, биполярных расстройств, гиперактивности и других заболеваний, составляют разнообразные совокупности индивидов, нервная система которых сходным образом изменена. То же самое, разумеется, можно сказать и об огромном количестве людей на всех континентах, покупающих и употребляющих запрещенные вещества, будь то опиаты и производные коки или постоянно множащиеся «дизайнерские» наркотики. Таким образом, с одной стороны, в реакциях и поведении потребителей конкретного фармацевтического продукта наблюдается некоторое единообразие; но, с другой стороны, существует пестрая глобальная мозаика различных групп, употребляющих наркотики, часто физически близких друг к другу, но сформированных совершенно разными аффектами, побуждениями и ограничениями. С проблемой наркотиков возникает та же трудность, что и с медиаобъектами: невозможность и неуместность выделения какой-либо одной детерминанты как ответственной за изменение сознания. Как электронные потоки, так и потоки нейрохимических веществ образованы постоянно меняющимися и нечеткими конфигурациями элементов.

Я не собираюсь поднимать здесь необъятную тему связи между наркотиками и медиа или проверять знакомую гипотезу о том, что всякие медиа – это наркотик, и наоборот. Скорее, я хочу подчеркнуть, что модели потребления, порождаемые текущими информационными и коммуникационными продуктами, присутствуют и на других расширяющихся глобальных рынках – к примеру, на тех, которые контролируются крупными фармацевтическими корпорациями. Здесь мы тоже находим сходное ускорение темпов внедрения новых и предположительно улучшенных продуктов. В то же время увеличивается количество физических или психологических состояний, для лечения которых разрабатываются новые лекарства и затем продвигаются в качестве эффективных и обязательных методов лечения. Как и в случае с цифровыми устройствами и услугами, здесь фабрикуются псевдопотребности или псевдонедостатки, для устранения которых новые товары оказываются ключевым решением. Вдобавок фармацевтическая промышленность в сотрудничестве с нейробиологией дает яркий пример финансиализации и экстернализации того, что некогда считалось «внутренней жизнью». За последние два десятилетия все больше и больше эмоциональных состояний объявлялись патологическими ради создания огромных новых рынков ненужных прежде продуктов. Изменчивые светотени человеческих аффектов и эмоций, которые лишь приблизительно передаются понятиями застенчивости, тревожности, разнообразных сексуальных желаний, невнимательности или печали, были необоснованно записаны в разряд медицинских расстройств, для лечения которых предназначены чрезвычайно прибыльные лекарства.