Текст книги "24/7. Поздний капитализм и цели сна"

Но момент в начале 1990-х был решающим не столько для чего-то нового или беспрецедентного, сколько для реализации и консолидации системных возможностей, в зародыше уже присутствовавших на фабриках Аркрайта и лишь частично реализованных с появлением транспортных и коммуникационных сетей XIX столетия. К концу XX века стала видна более широкая и более полная интеграция человеческого субъекта с «неизменной непрерывностью» капитализма 24/7, который всегда по своей сути был глобальным. Сегодня постоянно действующие сферы коммуникации, а также производства и распространения информации проникают повсюду. Временная подстройка индивида к функционированию рынков, вызревавшая два столетия, лишила смысла различие между рабочим и нерабочим временем, между общедоступным и частным, между повседневностью и организованной институциональной средой. В этих условиях безудержная финансиализация ранее автономных сфер социальной активности продолжается. Сон – единственный сохранившееся барьер, единственное оставшееся «естественное состояние», которое капитализм не может устранить.

В конце 1990-х годов, когда Google не просуществовал еще и года в качестве частной компании, его будущий генеральный директор уже озвучил контекст, в котором подобное предприятие сможет процветать. Доктор Эрик Шмидт заявил, что XXI век будет веком «экономики внимания» и что доминировать будут глобальные корпорации, преуспевающие в максимизации количества «глаз», которые они сумеют стабильно увлекать за собой и контролировать[28]28
  См.: Degnan Ch. Novells Schmidt Outlines «Digital Me» Technology // PC Week Online. 1999. March 22.


[Закрыть]. Интенсивность конкуренции за доступ ко времени ежедневного человеческого бодрствования или контроль над ним – результат огромной диспропорции между человеческими временными рамками и квазибесконечным количеством предлагаемого к продаже «контента». Но корпоративный успех также будет измеряться объемом информации, который можно извлекать, накапливать и использовать для прогнозирования и изменения поведения любого человека с цифровой идентификацией. Одна из целей Google, Facebook и других компаний (через пять лет список может измениться) – нормализовать и сделать незаменимой, как обрисовал Делёз, идею непрерывного интерфейса, если не буквально бесшовного, то относительно непрерывного взаимодействия с разнообразными светящимися экранами, неустанно требующими внимания или отклика. Конечно, перерывы есть, но это не те интервалы, во время которых можно взлелеять и выпестовать какие-либо контрпроекты или цепочки мыслей. Поскольку возможности для всякого рода электронных транзакций становятся повсеместными, то от того, что раньше было повседневной жизнью, находящейся за пределами досягаемости для вторжения корпораций, не остается и следа. Экономика внимания устраняет разделение между личным и профессиональным, между развлечениями и информацией, потому что все это перекрывается принудительной функциональностью коммуникации, которая неизбежно, по своей природе осуществляется в режиме 24/7. В современной разговорной речи даже само слово «глаза» как место, через которое осуществляется управление, позиционирует человеческое зрение как двигательную активность, которая может подвергаться внешнему контролю или стимулам. Цель состоит в том, чтобы улучшить способность направлять взгляд пользователя на конкретную точку или область, представляющую интерес. Глаз вытесняется из области оптики и превращается в промежуточный элемент цепи, конечный результат которой – двигательная реакция тела в ответ на настойчивые призывы электронных устройств. Именно в этом контексте Google и другие корпоративные игроки борются сейчас за доминирование над остатками повседневности. Некоторые будут утверждать: то, что составляет повседневную жизнь, постоянно воссоздается заново, и что сегодня она процветает в определенных областях онлайн-обмена и самовыражения. Однако, если согласиться с тем, что осмысленное понятие повседневной жизни неотделимо от ее мимолетной анонимности, то будет трудно понять, что у нее может быть общего со временем, в течение которого все ваши жесты записываются, надежно архивируются и обрабатываются с целью предопределения ваших будущих решений и действий.

Существует хорошо известная критическая традиция, восходящая к концу XIX века, которая считает стандартизацию опыта одной из определяющих черт западного модерна. Первоначально идея рутинизации была взята из области организации промышленного производственного рабочего места и связанного с ним требования непрерывного выполнения повторяющихся действий и задач. В начале XX века понятие расширилось и стало включать ключевые аспекты рождающегося массового общества, такие как единообразие государственной и корпоративной бюрократии и влияние товаров массового производства на культуру потребления. Однако на протяжении большей части прошлого века сферы труда и досуга, общедоступного и личного в некоторой степени сохраняли (в действительности или только внешне) свои особенности и свою отдельность. Несмотря на часто угнетающую рутину и привычки, для многих жизнь была дифференцированной тканью разнообразных распорядков, нити которых тесно переплетались с небольшими, но все же существующими участками нерегулируемого пространства и времени. Привычка в этом смысле – это способ понимания реального социального поведения как находящегося где-то между воображаемыми крайностями управляемого общества спящих и мобилизованной нации «пробужденных». Конечно, говоря о XIX и XX веках, я имею в виду несколько уникальных и специфических исторических явлений, а также порожденные ими привычки: например, многочисленные стратегии механизации и рационализации человеческой деятельности на рабочем месте и стандартизацию многих форм культурного потребления. Одна из моих идей состоит в том, что важное слияние этих областей было ключевой частью неолиберальных инициатив начиная с 1980-х годов. Результатом стало появление форм привычки, которые неизбежно работают 24/7 и взаимно связаны с механизмами власти, в не меньшей степени «непрерывными и неограниченными».

В начале 1900-х годов проблема привычки в рамках современности тревожила многих философов и социальных теоретиков, веривших в демократию участия. Один из самых известных среди них – Джон Дьюи, в частности, опасался, что формы автоматического, привычного поведения, сопровождающие индустриальную современность, вступают в конфликт с возможностью существования думающих, размышляющих граждан, от которых зависит демократическая политика. Однако выход из этого тупика, предложенный Дьюи, состоял в том, чтобы с присущим ему оптимизмом настаивать: привычка в ее современном обличье может сама себя изжить. Новизна и коммуникация, утверждал он, неизбежно будут препятствовать повторяющимся шаблонам. «Каждая привычка требует соответствующих условий для следований ей, и когда привычек много и они достаточно сложные, как в случае с человеческим организмом, поиск этих условий требует усилий и экспериментов… Как это ни парадоксально, но рост возможностей для формирования привычек означает и повышенную восприимчивость, чувствительность, отзывчивость»[29]29
  Dewey J. Experience and Nature. Chicago: Open Court, 1925. P. 229.


[Закрыть]. Глубокое понимание Дьюи социальной природы привычки убедило его в том, что общество во многом определяется привычками, которыми оно образовано, и, несомненно, это было одной из причин, почему реформа самых первых ступеней образования имела для него такое большое значение: он считал, что «умные» или коллективно полезные привычки можно воспитать педагогическими методами. Но Дьюи, родившийся в 1859 году (в том же году, что и Анри Бергсон, который разделял многие из его опасений), принадлежал поколению, интеллектуальное становление которого произошло тогда, когда еще было можно, пусть и непростительно, считать, что исследование идеи новизны возможно независимо от логистики капиталистического производства и обмена. В середине XX века ему или кому бы то ни было другому было бы труднее не замечать того, что новое фактически неотделимо от его монотонного воспроизводства на службе настоящего и что оно против любого действительно непохожего на него будущего. К 1950-м годам производство новизны во всех ее удручающих формах превратилось в центральное предприятие экономических систем развитых стран во всем мире.

Когда Дьюи скончался в 1952 году в возрасте девяноста трех лет, производство новых форм привычки начало включать некоторые важные элементы будущего общества контроля в режиме 24/7, описанного Делёзом, или интегрированного спектакля Дебора. Подобно тому, как ночное освещение на фабриках Аркрайта было одним из первых намеков на будущее согласование жизненных темпоральностей с потребностями рынка, так и массовое распространение телевидения в 1950-х годах стало еще одним поворотным моментом в присвоении рынком прежде не задействованных периодов времени и пространств. Картину Райта, на которой каждое из заводских окон освещено масляными лампами, позволявшими работать непрерывно, можно представить себе бок о бок с не таким уж непохожим на нее изображением многоэтажного здания середины XX века с окнами, где светились экраны телевизоров. В обоих случаях существует трансформирующая связь между размещением источников света и социальным конструированием времени. Электронно-лучевая трубка была решающим и ярким примером того, как шум и блеск публичного транзакционного мира проникают в самые приватные пространства и загрязняют тишину и уединение, которые Арендт считала необходимыми для существования политического человека. Телевидение быстро переопределило суть того, что значит быть членом общества. Любая видимость ценности образования и гражданского участия улетучивалась по мере того, как гражданин вытеснялся зрителем.

Одним из многих нововведений телевидения было навязывание однородного и привычного поведения сферам жизни, до этого подвергавшимся менее прямым формам контроля. В то же время это обеспечило условия, которые впоследствии сыграют ключевую роль в «экономике внимания» XXI века, работающей в режиме 24/7. Появившись на фоне незаживших ран Второй мировой войны, телевидение стало тем местом, где произошла дестабилизация отношений между уязвимостью и защищенностью, активностью и пассивностью, сном и бодрствованием, публичностью и конфиденциальностью. В силу повсеместной потребности в хотя бы каком-то подобии преемственности и социальной сплоченности после Хиросимы и Освенцима радикальное разрушительное действие телевидения осталось незамеченным. Наоборот, этому новому, совместно переживаемому телевизуальному миру, в рамках которого возможны любые, самые дикие сопоставления, приписывали нормальность и согласованность. Это было вездесущее противоядие от шока. В гораздо большей степени, чем радио, телевидение стало важным местом, где огромное неравенство масштабов между глобальными системами и локальными, ограниченными жизнями людей смогло быстро прижиться.

Относительно внезапная и повсеместная реорганизация человеческого времени и деятельности, сопровождающая распространение телевидения, почти не имела исторических прецедентов. Кино и радио лишь частично предвосхищали принесенные им структурные изменения. В течение каких-нибудь пятнадцати лет произошел массовый переход населения к продолжительным состояниям относительной обездвиженности. Сотни миллионов людей внезапно начали проводить по много часов каждый день и каждую ночь, сидя более или менее неподвижно вблизи мерцающих, излучающих свет объектов. Всем мириадам способов, которыми время тратили, использовали, прожигали, пережидали или делили до телевизионного времени, пришли на смену более однородные режимы длительности и сужения спектра сенсорных реакций. Телевидение внесло одинаково значительные изменения и во внешний социальный мир, и во внутренний психологический ландшафт, нарушив отношения между этими двумя полюсами. Это повлекло за собой массовое преобразование человеческой практики в гораздо более ограниченный и однообразный диапазон относительной бездеятельности.

Как показали многие критики, телевидение вряд ли можно назвать автономным технологическим изобретением. Его научные и механические основы были доступны инженерам в 1920-х годах, однако оно приняло свои послевоенные формы только в контексте глобальной экономики, основанной на сырьевых товарах и с доминирующей ролью в ней США, и новой демографической мобильности повседневных жизненных моделей[30]30
  О конкурирующих институциональных моделях телевидения в 1930-е годы см. мою работу: Crary J. Attention, Spectacle, Counter-Memory // Guy Debord and the Situationist International / ed. by T. McDonough. Cambridge, MA: MIT Press, 2002.


[Закрыть]. По мере того как дисциплинарные нормы на рабочих местах и в учебных заведениях утрачивали свою эффективность, телевидение было превращено в механизм регулирования, привносящий ранее неизвестные эффекты подчинения и надзора. Вот почему телевидение является важной и адаптируемой частью относительно длительного переходного периода (или «смены караула»), длившегося несколько десятилетий, между миром старых дисциплинарных институтов и миром контроля в стиле 24/7. Можно утверждать, что в 1950-1960-х годах телевидение принесло в домашнюю жизнь дисциплинарные стратегии, смоделированные вне его. Несмотря на менее укорененный и более изменчивый образ жизни многих людей после войны, следствием распространения телевидения стало усиление оседлости: люди оказались привязаны к месту, отделены друг от друга и лишены политической эффективности. По крайней мере частично просмотр телепередач соответствует индустриальной модели работы на закрепленном рабочем месте, хотя никаким физическим трудом он не сопровождается. В рамках этого механизма управление людьми отчасти совпадает с производством прибавочной стоимости, поскольку новое накопление обусловлено размером телевизионной аудитории.

Оглядываясь назад, можно сказать, что в течение двадцатилетнего, а может быть, и более длительного периода – с начала 1950-х по 1970-е годы, телевидение в Северной Америке было на удивление стабильной системой с небольшим количеством каналов и устойчивой сеткой передач, а также без постоянного потока конкурирующих высокотехнологических продуктов. Телеканалы подгоняли свои программы к традиционному ритму человеческого сна, заканчивая вещание ночью, хотя задним числом и кажется, что ночная тестовая заставка «сторожила место» для неизбежных передач в режиме 24/7, которые вскоре и появились. Давно обсуждается вопрос о том, соответствовал ли этот этап развития телевидения послевоенной мировой гегемонии Америки и монополистической структуре телевещательной индустрии. К концу 1970-х, а может быть и раньше, слово «телевидение» подразумевало и охватывало гораздо больше, чем буквально обозначаемые им объекты и сети. Телевидение превратилось в туманную, но богатую ассоциациями метафору, указывающую на ткань современности и преобразованную повседневность. Это слово конкретизировало в чем-то локализуемом более широкий опыт размывания реальности. Оно намекало на распад непосредственно ощутимого мира и на то, как спектральные аномалии модернизации были нормализованы в качестве привычного явления, присутствующего в самых сокровенных сторонах нашей жизни. Телевидение воплотило в себе фальшь мира, но также и устранило любые другие позиции, с которых можно было представить истинный мир. Оно продемонстрировало эффекты той власти, которую невозможно объяснить в рамках знакомых дихотомий принудительности и добровольности, несмотря на многочисленные характеристики телевидения как инструмента поведенческого контроля – от «машины влияния» до «вирусных образов». Не то чтобы насыщенная телевидением культура умаляла индивидуальную свободу действий; скорее, ее повсеместное распространение ясно показало, что сама свобода действий – понятие изменчивое и исторически детерминированное.

К середине 1980-х годов послевоенная эра телевидения явно закончилась: уже в 1983 году широкая доступность видеомагнитофонов и стандартизация VHS, игровые приставки и полностью коммерческое кабельное телевидение значительно изменили его прежние позиции и возможности. В середине 1980-х годов открылись продажи персональных компьютеров, и к началу 1990-х годов этот повсеместный продукт символически возвестил о приходе, после продолжительной переходной фазы, общества контроля. Период 1980-х годов часто характеризуют как время, когда произошел отказ от изначальной, чисто пассивной, внимающей роли телезрителя. На ее месте, согласно этой версии, появился более творческий пользователь гораздо более обширного поля медиаресурсов, который смог целенаправленно вмешиваться в использование технологических продуктов и к началу следующего десятилетия взаимодействовать с глобальными информационными сетями. Интерактивные возможности этих новых инструментов рекламировались как расширяющие власть пользователя, а также как демократические и антииерархические по своей природе, хотя с тех пор привлекательность этих мифов в значительной мере ослабла. То, что превозносилось как интерактивность, точнее было бы назвать мобилизацией и приучением человека к ничем не ограниченному набору задач и распорядков, выходящих далеко за пределы того, что практиковалось кем бы то ни было в 1950-1960-х годах. Телевидение колонизировало важные части проживаемого времени, но неолиберализм требовал гораздо более методичного извлечения стоимости из телевизионного времени и в идеале из каждого часа бодрствования. В этом смысле капитализм 24/7 – это не просто непрерывный или последовательный захват внимания, но также плотная упаковка слоев времени, при которой несколько действий или развлечений могут выполняться почти одновременно, независимо от того, где находится человек и что делает в этот момент. «Умные» устройства называются так не столько из-за преимуществ, предоставляемых ими людям, сколько из-за их способности более полно интегрировать своих пользователей в рутину 24/7.

Однако было бы ошибкой предполагать, что когда-либо имел место полный разрыв с предположительно пассивной и рецептивной моделью телевидения. В новейших теориях СМИ при обсуждении отношений между «старыми» медиа и «новыми» цифровыми технологиями появилась тенденция уходить от разговоров о разрыве или разломе или сопровождать их всяческими оговорками. Теперь считают, что «старые» модели и механизмы сохраняются в различных формах гибридизации, конвергенции, корректировки или восстановления. Независимо от каких бы то ни было конкретных теоретических объяснений, ясно, что телевидение или по крайней мере важные элементы того, чем оно было раньше, стали неотъемлемой частью новых сервисов, сетей и устройств, в которых его возможности и эффекты постоянно меняются. Тем не менее, как показывают последние статистические данные о зрительских привычках, значительная часть нынешнего мира 24/7 заполнена теле-визуальным. Данные Nielsen за 2010 год свидетельствуют о том, что средний американец потреблял видеоконтент различного рода примерно по пять часов в день. Часть этого времени совпадает с другими занятиями и инструментами. Точно так же, как сегодня просмотр видео подразумевает решение целого ряда задач и выбор из многочисленных опций, как говорилось в предыдущей главе. Тем не менее важно признать, что даже если это невозможно измерить количественно, то некоторые исходные условия, определявшие отношение телевидения к зрителю, оказались устойчивыми и долговечными.

В 2006 году исследователи из Корнеллского университета обнародовали результаты долгосрочного исследования, содержащего некоторые гипотезы о реорганизации телевидения в 1980-х годах. Собранные в рамках этого проекта данные позволяют предположить существование корреляции между просмотром телевизора очень маленькими детьми и аутизмом[31]31
  Waldman M., Nicholson S., Adilov N. Does Television Cause Autism? // NBER Working Paper Series No. 12632. 2006.


[Закрыть]. Одна из наиболее актуальных проблем в изучении этого заболевания – объяснение необычайного и аномального роста его случаев начиная по крайней мере со второй половины 1980-х годов. С конца 1970-х, когда аутизм встречался только у одного из 2500 детей, он стал распространяться настолько быстро, что несколько лет назад наблюдался уже у одного из примерно 150 детей, и эти темпы пока не замедляются. В качестве возможных причин рассматривались генетическая предрасположенность, расширение диагностических критериев, пренатальные события, инфекции, возраст родителей, вакцины и другие факторы окружающей среды. Проект Корнеллского университета был необычен тем, что расширил понятие окружающей среды, включив в него такую универсальную и с виду безобидную вещь, как телевизор. Очевидно, что телевидение получило повсеместное распространение в домах Северной Америки в начале 1950-х годов, но почему же тогда его воздействие столь радикально изменилось в 1980-е? Исследователи считают, что в это десятилетие сложилась новая комбинация факторов, в частности широкая доступность кабельного телевидения, рост специализированных детских каналов, распространение видеокассет и популярность видеомагнитофонов, а также огромный рост числа домохозяйств с двумя или более телевизорами. Таким образом, существовали и продолжают существовать условия, в которых очень маленькие дети могут смотреть телевизор ежедневно и подолгу. Конкретные выводы были относительно осторожными: продолжительный просмотр телепередач детьми до трехлетнего возраста, входящими в группу риска, может спровоцировать у них развитие этого расстройства.

Более широкие выводы, напрашивавшиеся из проведенного исследования, для многих оказались неприемлемыми, и оно стало объектом нападок, а также насмешек со стороны чиновников. В исследовании делалось еретическое предположение о том, что телевидение может оказывать катастрофическое физическое воздействие на развивающееся человеческое существо: вызвать крайне серьезные, необратимые нарушения в овладении языком и способности к социальному взаимодействию. Оно более чем намекало на то, что характеристики телевидения как коммуникативной патологии, прежде имевшие лишь метафорическое значение, превратились в реальные эффекты и последствия. Независимо от того, что именно докажут или опровергнут будущие исследования относительно связи между телевидением и аутизмом, работа ученых из Корнелла выдвинула на первый план важнейшие с точки зрения человеческого опыта особенности этой технологии. Во-первых, исследование указало на очевидное: все большее и большее количество телевизоров и различного рода экранов становятся частью среды в период бодрствования детей все более младшего возраста. Что еще важнее – ученые ушли от идеи: телевизор – это то, что человек смотрит сколько-нибудь внимательно, и вместо этого условно рассматривали его как источник света и звука, воздействию которых человек подвергается. Учитывая хрупкость и уязвимость очень маленьких детей, служивших объектом исследования, это означает пересмотр данного воздействия в терминах долговременного физического ущерба для нервной системы.

Телевидение, как показал Рэймонд Уильямс (и не он один), никогда не состояло просто в выборе между той или иной программой, а было более беспорядочным интерфейсом с потоком световой стимуляции, хотя и с разнообразным повествовательным содержанием[32]32
  Williams R. Television: Technology and Cultural Form. New York: Schocken, 1974.


[Закрыть]. Природу физиологической привлекательности телевидения еще только предстоит уточнить, если это вообще возможно, но огромное количество статистических и анекдотических данных очевидно подтверждает трюизм о том, что оно обладает значительным потенциалом привыкания. Тем не менее телевидение продемонстрировало необычный феномен привыкания к чему-то, что не дает самого минимального вознаграждения, обычно связанного с вызывающим зависимость наркотиком: то есть даже временного повышения чувства благополучия или удовольствия, или приятного, пусть кратковременного, впадения в бессознательное онемение. Сразу после включения телевизора не возникает измеримого прилива или взрыва каких-либо ощущений, скорее, происходит медленный переход к состоянию бездеятельности, из которого оказывается трудно выйти. Это решающая черта эпохи технологической зависимости: человек может снова и снова возвращаться в нейтральную пустоту, с практически отсутствующими в ней сильными аффектами любого рода. В ставшем широко известным исследовании Кубея и Чиксентмихайи большинство испытуемых сообщали, что при длительном просмотре телепередач они чувствовали себя хуже, чем тогда, когда не смотрели телевизор, но они считали необходимым продолжать смотреть его[33]33
  Kubey R., Csikszentmihalyi M. Television and the Quality of Life: How Viewing Shapes Everyday Experience. Abingdon, UK: Erlbaum, 1990.


[Закрыть]. Чем дольше они смотрели, тем хуже себя чувствовали. Сотни исследований депрессии и использования интернета показывают аналогичные результаты. Даже квазизависимость, связанная с интернет-порнографией и содержащими насилие компьютерными играми, как будто быстро приводит к выравниванию реакции, когда на смену удовольствию приходит желание повторения.

Телевизор был только первым из категории окружающих нас устройств, которые используются прежде всего в силу устойчивой привычки, включающей рассеянную внимательность и полуавтоматизм. В этом смысле они являются частью более широких стратегий власти, нацеленных не на массовый обман, а на то, чтобы вызвать состояния нейтрализации и инактивации, в которых человек лишается времени. Но даже в привычных повторениях остается нить надежды – заведомо ложной надежды, – что еще один клик или одно прикосновение может открыть что-то, что искупит подавляющее однообразие, в которое погружен человек. Одна из форм ограничения возможностей в среде 24/7 – это парализованность, свойственная дремоте или другому рассеянному погружению в себя; в противном случае это состояние имело бы место в промежутках медленно текущего или незанятого времени. Привлекательная сторона современных систем и продуктов – это скорость их работы: ожидать, пока что-то загружается или подключается, стало невыносимым. Это пустое время задержек или перерывов редко становится отправной точкой для дрейфа сознания, когда человек освобождается от ограничений и требований непосредственного настоящего. Все, что напоминает задумчивость, глубоко несовместимо с приоритетами эффективности, функциональности и скорости.

Конечно, есть многочисленные перерывы в круглосуточном захвате внимания. Начиная с телевидения, но особенно в последние два десятилетия, каждому стали знакомы переходные моменты, когда выключаешь устройство после продолжительного погружения в какую-либо телевизионную или цифровую среду. Неизбежно проходит короткий промежуток времени, прежде чем мир полностью воссоздается в своей уже забытой знакомости. Это момент дезориентации, когда непосредственное окружение (например, комната и ее содержимое) кажется одновременно смутным и угнетающим своей неумолимой материальностью, своей тяжестью, своей уязвимостью к обветшанию, но также и своим категорическим сопротивлением закрытию в один клик. Возникает мимолетная интуиция несоответствия между безграничностью электронных коммуникаций и неустранимыми ограничениями телесности и физической конечности. Но подобные тревожные моменты прежде были ограничены той физической обстановкой, в которой существовали стационарные устройства. Теперь же при все большем количестве устройств-протезов такие переходы происходят где угодно, в любой мыслимой публичной или приватной среде. Теперь опыт состоит из внезапных и частых переходов от погруженности в кокон контроля и персонализации к случайности общего мира, по своей природе устойчивого к контролю. Переживание этих сдвигов неизбежно усиливает влечение к первому и раздувает мираж твоего собственного привилегированного освобождения от очевидной убогости и несостоятельности общего мира. В рамках капитализма 24/7 стоящая выше своекорыстных интересов социальность неумолимо истощается, а межчеловеческая основа публичного пространства теряет всякий смысл в условиях фантазматической цифровой самоизоляции.