Текст книги "24/7. Поздний капитализм и цели сна"

Одна из множества связей между использованием психотропных препаратов и средств коммуникации – параллельное производство в этих двух сферах различных форм социальной податливости. Но упор только на послушание и умиротворение обходит стороной фантазии свободы и предприимчивости, которые также лежат в основе рынков для этих категорий продуктов. Например, факт широкого употребления взрослыми людьми лекарств от синдрома дефицита внимания и гиперактивности часто объясняется надеждами на повышение производительности и конкурентоспособности на работе – и, что еще серьезней, зависимость от метамфетамина также часто связана с пагубными заблуждениями относительно собственной производительности и с завышенным самомнением. Всеобщая похожесть – один из неизбежных результатов глобального масштаба рассматриваемых рынков и их зависимости от последовательных или предсказуемых действий больших групп населения. Это достигается не путем создания одинаковых индивидов, как утверждали теоретики массового общества, а путем уменьшения или устранения различий, сужения диапазона форм поведения, которые могут эффективно или успешно функционировать в большинстве современных институциональных контекстов. Тем самым выше относительно низкого экономического порога, почти везде, где нормализовалось ускоренное потребление, процветает новая податливость, а не только в определенных профессиональных слоях, социальных или возрастных группах. Поль Валери отчасти предвидел это еще в 1920-х годах, когда понял, что технократическая цивилизация в конечном счете устранит любую неподходящую или несоизмеримую форму жизни в сферах своей деятельности[18]18
  Valéry P. Remarks on Intelligence // Collected Works of Paul Valéry. Vol. 10 / transi, by D. Folliot, J. Mathews. Bollingen Series. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1962. P. 80–83.


[Закрыть]. Податливость предполагает гладкость, в отличие от идеи формовки, часто подразумеваемой под словом «конформизм». Отклонения сглаживаются или стираются, и создается то, что «не раздражает и не бодрит» (согласно Оксфордскому словарю английского языка). За последнее десятилетие это проявляется наиболее очевидно в исчезновении или приручении того, что когда-то представляло собой гораздо более широкий диапазон маркеров культурной маргинальности или статуса аутсайдера. Вездесущность среды 24/7 – одно из условий этого уплощения, но ее следует понимать не просто как однородное и неизменное время, а как отключение течения времени как такового и отбрасывание его прочь. Конечно, существуют дифференцированные темпоральности, но диапазон и глубина различий между ними уменьшаются, а беспрепятственная взаимозаменяемость между разными периодами времени становится нормальной практикой. Давно сложившиеся и привычные единицы продолжительности сохраняются (вроде «с девяти до пяти» или «с понедельника по пятницу»), но на них накладываются все практики индивидуального управления временем, которые стали возможными благодаря действующим в режиме 24/7 сетям и рынкам.

В прошлом повторяющийся труд в различных формах, несмотря на свою утомительность или деспотичность, не обязательно означал невозможность получить удовлетворение от собственного ограниченного мастерства или умелой работы с инструментами или механизмами. Как показали некоторые историки, современные системы труда не могли бы процветать без культивирования новых ценностей в контексте индустриализации, которые заменили бы те, что поддерживали ремесло или кустарный труд. В условиях крупной фабрики получать удовлетворение, глядя на некоторый конечный продукт своего труда, становилось все труднее. Вместо этого человека начали подталкивать к отождествлению себя с машинными процессами как таковыми. Часть культуры современности сформировалась вокруг разнообразных идей о том, что человек может получать удовлетворение от подражания внутренним ритмам, эффективности и динамизму механизации. Однако то, что в XIX и XX веках часто выступало амбивалентной или попросту символической компенсацией, ныне превратилось в более интенсивный набор как реальных, так и воображаемых способов удовлетворения. Из-за проницаемости границ времени работы и отдыха и даже полного смешения между этими сферами, навыки и жесты, которые раньше были ограничены рабочим местом, теперь тесно переплелись с самой тканью электронной жизни человека, включенного в ритм 24/7. Повсеместное распространение технологических интерфейсов неизбежно заставляет пользователей стремиться к повышению беглости и умения. Но мастерство, которое человек приобретает с каждым конкретным приложением или инструментом, по сути, усиливает гармонизацию с внутренней функциональной потребностью неуклонного сокращения времени любого обмена или операции. Устройства требуют проявлений видимой ловкости и ноу-хау, которые сами по себе приносят удовлетворение, а также могут произвести впечатление на других в качестве завидной способности эффективно или с пользой применять технологические ресурсы. Чувство личной изобретательности дает индивиду временную уверенность, что он обыгрывает систему, каким-то образом выходит вперед; но в конце концов происходит общее уравнивание всех пользователей до взаимозаменяемых объектов в рамках одного и того же массового изъятия времени и праксиса.

Индивидуальное привыкание к таким темпам имеет разрушительные социальные и экологические последствия и приводит к коллективной нормализации непрерывного процесса замещения и отбрасывания. Поскольку утрата возникает постоянно, атрофированная память перестает воспринимать ее как таковую. Фундаментальная структура процесса создания первичного нарратива собственной жизни меняется. Вместо шаблонной последовательности мест и событий, связанных с семьей, работой и отношениями с людьми, основной нитью жизненного повествования становятся электронные объекты и медиауслуги, с помощью которых отфильтрован, записан или сконструирован весь опыт. По мере того как возможность всю жизнь работать на одном и том же месте исчезает, единственное неизменное занятие, доступное для большинства, – это усовершенствование своих отношений с электронными устройствами. Все, что когда-то считалось более или менее «личным», теперь переконфигурируется, чтобы облегчить индивиду его превращение в мешанину идентичностей, существующих только как следствие временных технологических решений.

Структуры, с помощью которых можно понять мир, продолжают утрачивать свою сложность, по мере того как из них изымают все незапланированное или непредвиденное. Великое множество давних и разноплановых форм социального обмена было преобразовано в привычные последовательности вопрошания и ответа. В то же время диапазон того, что составляет ответ, сводится к набору шаблонов и в большинстве случаев состоит из скромного перечня возможных жестов или вариантов выбора. Поскольку своими банковскими счетами и своими друзьями теперь можно управлять с помощью одинаковых машинных операций и жестов, наблюдается растущая гомогенизация того, что некогда было совершенно не связанными между собой сферами опыта. В то же время все остальные области повседневной жизни, не ориентированные на количественные или приобретательские цели или непригодные для адаптации к телематическому участию, теряют признание и престиж. Деятельность в реальной жизни, не имеющая коррелятов онлайн, начинает атрофироваться или перестает быть актуальной. Существует непреодолимая асимметрия, которая принижает статус любого локального события или локального обмена. В силу бесконечности контента, доступного 24/7, в интернете всегда будет что-то более информативное, удивительное, забавное, увлекательное, впечатляющее, чем что бы то ни было в непосредственном реальном окружении. Стало данностью, что безграничная доступность информации или изображений может перевесить или аннулировать любое общение или размышление, происходящее в реальном человеческом масштабе.

По мнению группы писателей и активистов Tiqqun, мы превратились в безобидных, податливых обитателей глобальных городских сообществ[19]19
  См.: Théorie du Bloom // Tiqqun. Paris: La Fabrique, 2004.


[Закрыть]. Даже в отсутствие какого-либо прямого принуждения мы выбираем делать то, что нам говорят; мы позволяем управлять нашим телом, нашими идеями, развлечениями и всеми воображаемыми потребностями, давая навязывать их себе извне. Мы покупаем продукты, которые были рекомендованы нам через мониторинг нашей электронной жизни, а затем добровольно оставляем для других отзывы о том, что мы купили. Мы стали послушными подданными, которые подвергаются всевозможным биометрическим и надзорным вторжениям, потребляют токсичную пищу и воду и не жалуясь живут рядом с ядерными реакторами. На полный отказ брать ответственность за свою жизнь указывают названия многих пользующихся спросом путеводителей, с мрачным фатализмом повествующих о 1000 фильмах, которые стоит посмотреть, прежде чем умереть, о 100 туристических местах, где надо успеть побывать, прежде чем умереть, о 500 книгах, которые нужно прочитать, прежде чем умереть.

Глава 3

Одно известное произведение искусства уже давно предвосхитило некоторые существенные черты обсуждавшихся нами до сих пор темпоральностей 24/7. Около 1782 года британский художник Джозеф Райт из Дерби создал картину «Хлопковые фабрики Аркрайта ночью». Она воспроизводится во многих книгах по истории индустриализации, чтобы проиллюстрировать – часто ошибочно – влияние фабричного производства на сельскую Англию (в течение многих десятилетий оно не было таким уж значительным). Странное впечатление, производимое изображением, происходит от отчетливо неживописного внедрения (однако не бросающегося в глаза) шести– и семиэтажных кирпичных зданий в местность, судя по всему остальному, дикую и лесистую. Как отмечают историки, эти постройки не имеют прецедентов в английской архитектуре. Однако сильнее всего тревожит проработка ночной сцены, в которой свет полной луны, заливающий облачное небо, сосуществует с точечными огнями освещенных газовыми лампами фабричных окон. Искусственное освещение фабрик возвещает о рациональном развертывании абстрактных отношений между временем и трудом, отделенных от циклических темпоральностей лунных и солнечных движений. Новизна фабрик Аркрайта определялась не механическими изобретениями, такими как паровой двигатель (станки работали исключительно на воде) или недавно появившиеся прядильные машины. Она состояла в радикальном переосмыслении отношения между трудом и временем, а именно в идее безостановочных производственных операций, труда, который может функционировать в режиме 24/7, непрестанно принося прибыль. В конкретном месте, показанном на картине, человеческий труд, включая труд многих детей, использовался для работы на станках непрерывными двенадцатичасовыми сменами. Маркс понимал, что капитализм неотделим от этой реорганизации времени, в частности времени живого труда, как способа создания прибавочной стоимости, и цитировал слова Эндрю Юра, шотландского проповедника промышленной рационализации, чтобы подчеркнуть всю важность этого процесса: вся сложность в «воспитании дисциплины, необходимой для того, чтобы заставить людей отказаться от их беспорядочных привычек в работе и помочь им слиться с неизменной регулярностью движения большой автоматически действующей машины. Изобрести и провести на практике кодекс фабричной дисциплины, приноровленный к потребностям и быстроте машинной системы, – это дело, достойное Геркулеса, было благородным делом Аркрайта»[20]20
  Ure A. The Philosophy of Manufactures (1835). Цит. по: Marx К. The Poverty of Philosophy. N.Y.: International Publishers, 1963. P. 141; Маркс К, Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 4. M.: Изд-во политической литературы, 1955. С. 158. Эти же слова Эндрю Юра Маркс цитирует и в первом томе «Капитала».


[Закрыть].

Спектральные противопоставления на картине Райта из Дерби подчеркивают идею Маркса о диссонансе между капитализмом и аграрной средой, в которой он возник. Сельское хозяйство, настаивал Маркс, «никогда не может быть той сферой, с которой капитал начинает, которую он избирает своим первоначальным местопребыванием»[21]21
  Marx К. Grundrisse / transi, by M. Nicolaus. London: Vintage, 1973. P. 669; Маркс К, Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 46. Ч. П. М.: Изд-во политической литературы, 1969. С. 176–177.


[Закрыть]. Циклические темпоральности, будь то сезонные или суточные, вокруг которых всегда строилось сельское хозяйство, образовывали непреодолимое препятствие для перестраивания рабочего времени, от которого капитализм фундаментально зависел с самого начала. «Естественные условия» аграрной жизни не допускали необходимого контроля над временем производства; отсюда потребность в беспрецедентном «местопребывании», не обремененном вековой тяжестью обычаев и ритмов, уходящих глубоко в доисторические времена. Первым требованием капитализма, писал он, был разрыв связи с землей. Современная фабрика превратилась тем самым в автономное пространство, в котором организация труда может быть отделена от семьи, общества, окружающей среды или любых традиционных взаимозависимостей или связей. Сельское хозяйство, как прозорливо замечал Маркс, сможет индустриализироваться лишь задним числом.

Полотно «Хлопковые фабрики Аркрайта» передает физическую близость двух сфер – естественной и изобретенной людьми, а также ощущение их несоизмеримости и фатальной несовместимости. Лишь после того как капитализм установил свой абстрактный порядок во всех остальных областях (фактически только после разрушений Второй мировой войны), он смог в полной мере навязать себя сельскому хозяйству, применив модель промышленного сельского хозяйства как к животным, так и к растениям. Еще позже корпорации, такие как Monsanto и Dupont, добились окончательного преодоления «естественных условий» Маркса с помощью генетически модифицированных и запатентованных сельскохозяйственных материалов. Но уже это относительно раннее изображение непримиримого соседства тем не менее опровергает представление о «промышленной революции», которая опустошила сельскую местность и быстро загнала сельских рабочих в города и на фабрики. В действительности имела место постепенная и затяжная деградация старых форм и пространств.

Надо понимать правильно: я использую фабрики Аркрайта в изображении Райта из Дерби, чтобы обозначить не рационализацию производства, а более широкую гомогенизацию времени и концептуализацию непрерывных процессов, преодолевающих природные и социальные ограничения. Очевидно, что и сто лет спустя, в конце XIX века, реальность фабрик, работающих двадцать четыре часа в сутки, была исключением, а не правилом. Безостановочные и денатурализованные способы организации времени стали повсеместными в других сферах экономической модернизации. Наряду с крупномасштабной реструктуризацией труда и производства в 1800-х годах развивались другие взаимосвязанные проекты, необходимые для роста капитала, – ускорение и контроль как над временем обращения, так и над временем коммуникации. В конце 1830-х и 1840-х годах это проявлялось в строительстве транспортных маршрутов, в первую очередь железных дорог, а также каналов и туннелей через горные хребты, и в повышении скорости и эффективности пароходного сообщения. Параллельно шло развитие телеграфных сетей: в его начальный период (в середине 1840-х годов) были осуществлены первые телеграфные переводы денег, а в 1850 году завершилось строительство подводного кабеля через Ла-Манш. Примерно в 1858 году Маркс предложит некоторые из своих важнейших оценок значения этих событий: «Капитал по своей природе стремится выходить за всякие пространственные границы. Поэтому создание физических условий обмена – средств связи и транспорта – становится для капитала необходимостью в совершенно ином масштабе: уничтожение пространства посредством времени»[22]22
  Marx К. Grundrisse. Р. 524.


[Закрыть]. Тем не менее следует подчеркнуть, что для Марксова анализа было важно не просто технологическое достижение более высоких скоростей перевозки товаров или возможности почти мгновенной связи. Скорее, если обращение выступает как жизненно важное для капитала явление, то оно является таковым в силу «устойчивой непрерывности процесса». По сути, Маркс считал, что темпоральность 24/7 – это фундамент работы капитала; он понимал, что темпоральные процессы являются также метаморфическими. В рамках устойчивой непрерывности происходит «беспрепятственный и плавный переход стоимости из одной формы в другую». Иными словами, стоимость пребывает в состоянии бесконечной трансформации, выступая «то в качестве денег, то в качестве товара, то в качестве меновой стоимости, то в качестве потребительной стоимости». Эти сети действовали на принципах, которые, пройдя через многочисленные технологические воплощения, останутся в силе вплоть до настоящего времени. Это были не просто нейтральные высокоскоростные каналы, скорее, они выступали алхимическими инструментами для создания абстракций, неотъемлемых от капитализма, которому суждено было стать глобальным. Не только промышленные товары, но и языки, изображения, формы социального обмена должны были быть переделаны, чтобы обеспечить их совместимость с этими системами. Это никоим образом не могло быть одноразовой трансформацией, поскольку с каждым новым шагом развития и расширения этих сетей появлялись новые формы гибкости и конвертируемости.

Но в течение следующих полутора веков (примерно с 1850-х по 1990-е годы) метаморфозы и ускорения постоянно глобализирующегося капитализма лишь медленно и частично навязывают себя социальной и индивидуальной жизни. Современность, вопреки распространенным представлениям, – это не столько мир, находящийся в радикально трансформированном состоянии, а скорее, как показали некоторые критики, гибридный и диссонирующий опыт периодической жизни в рамках модернизированных пространств и скоростей и одновременно обитания посреди развалин докапиталистических жизненных миров, социальных или природных. Картина Райта из Дерби – это одно из первых открытий свойственной модерну одновременности и смежности в конечном счете несовместимых систем. Фабричное производство, например, не упразднило в одночасье устоявшиеся суточные ритмы и социальные связи аграрной среды. Вместо этого был продолжительный период сосуществования, в течение которого сельская жизнь мало-помалу демонтировалась или подчинялась новым процессам. В период капиталистической модернизации можно обнаружить бесчисленные примеры долговечности старых форм, ценностей, методов и иерархий, пусть в изуродованном и ослабленном виде. Фредрик Джеймисон предполагает, что даже к началу XX века «лишь микроскопический процент социального и физического пространства Запада можно было считать полностью современным в отношении технологий или производства или в значительной степени буржуазным по своей классовой культуре. В большинстве европейских стран эта двойная тенденция не были завершена до конца Второй мировой войны»[23]23
  Jameson F. The End of Temporality // Critical Inquiry. Summer 2003. P. 699.


[Закрыть].

Хотя о степени проникновения модернизации в каждый отдельный момент времени можно спорить, периодизация Джеймисона напоминает нам, что XIX и значительная часть XX века были, по сути, мозаикой разрозненных пространств и времен, часть из которых оказались рационализированы и сформированы новыми институциональными и рыночными требованиями, в то время как во многих других упрямо сохранялись досовременные модели и допущения. Особенно важно, что в качестве исторического поворотного момента он условно берет 1945 год. На обыденном уровне для понимания специфики этого периода мы можем вспомнить, например, о том, что нацисты, разрабатывая свои ракеты «Фау-2», одновременно вынуждены были использовать в качестве основного военного транспорта 1,5 миллиона лошадей[24]24
  Overy R. Why the Allies Won. London: Norton, 1995. P. 5.


[Закрыть]. Вот и все штампы «механизированной войны» XX века. Что еще важнее, как показали авторы от Эрнеста Манделя до Томаса Пинчона, Вторая мировая война по своей разрушительной силе и глобальным последствиям привела к беспрецедентной гомогенизации, положившей конец устаревшим территориям, идентичностям и социальным тканям. Война создала, где это было возможно, чистый лист, который стал платформой для новейшей фазы глобализации капитализма; она явилась тем горнилом, в котором формировались новые парадигмы коммуникации, информации и контроля и укреплялись связи между научными исследованиями, транснациональными корпорациями и военной мощью.

Что касается полутора столетий, предшествовавших Второй мировой войне, то один из способов осмысления разрозненной ткани неполной или частичной модернизации предлагает теория дисциплинарных институтов Фуко. Как он отмечает, центральными проблемами, с которыми столкнулись постреволюционные государства и другие влиятельные группы в начале XIX века, были контроль и управление потенциально непокорными слоями населения, вырванными из досовременной среды и моделей труда. Возникает технология власти, которая вводит рассредоточенные методы регулирования поведения больших масс людей на заводах, в школах, тюрьмах, в современных армиях, а позже и в офисных помещениях разрастающейся бюрократии. Особенно во второй половине XIX – начале XX века, это были места, где люди были буквально заперты в течение продолжительных промежутков суток или нескольких дней недели (или гораздо дольше, в случае тюрем) и подвергались действию множества обязательных регламентов и процедур, а также места обучения, нормализации данных и накопления знаний о тех, кто был заключен или принят на работу.

Но несмотря на то что Фуко описывал дисциплинарные институты как «карцерный континуум», накрывающий общество в целом, одним из ключевых элементов рассматриваемого исторического периода было параллельное существование нерегулируемых, неорганизованных и неконтролируемых промежутков времени и мест пребывания. Проблематичное понятие «повседневность», каким бы неуловимым оно ни было, – ценная область реальности, всеобъемлющая характеристики изменчивой и нечеткой совокупности времени, способов поведения и мест пребывания, которые на деле составляли слои непредписанной жизни – жизни, по крайней мере частично отделенной от дисциплинарных императивов. Даже если придавать повседневности статус «большой длительности» (longue durée), представляя ее априорной основой всех человеческих обществ, тем не менее должно быть очевидно, что условия для ее возможности и бытия радикально трансформировались с ростом капитализма. Ее материальный фундамент претерпевает быстрые метаморфозы, вызванные экономической специализацией и приватизацией индивидуального опыта. Однако даже в условиях таких перемен повседневность остается тем резервуаром, в который перемещаются сохраняющиеся рудименты досовременного опыта, включая сон.

Для Анри Лефевра повторение и привычка всегда были неотъемлемыми характеристиками повседневности. Они неотделимы от циклических форм жизни – от дней и ночей, времен года и урожаев, работы и праздников, бодрствования и сна, естественных потребностей и их удовлетворения. Даже по мере того как подлинная текстура аграрного общества неуклонно искоренялась, повседневная жизнь цепко удерживала в своей структуре некоторые из невидимых извечных пульсаций живой жизни. Многие последствия капиталистической модернизации, в том виде, в каком они сложились в XIX и начале XX века, казались противоположными повседневности в том смысле, что были по своей сути накопительными, антициклическими и развивающимися, а также несли с собой запрограммированные формы привычки и повторения. Существует изменчивая и размытая взаимозависимость между обыденными слоями повседневности, сохранившимися с досовременной эпохи, и постепенным внедрением институционально создаваемых форм рутины и монотонности, загрязняющих или замещающих собой те стороны опыта, которые связаны со старыми паттернами. Социальная и диалогическая среда ярмарки или базара заменяется шопингом, регулярные праздники – коммерциализированным досугом, и фабрикуется бесконечная череда мнимых потребностей, оскорбляющих и унижающих простые акты обмена, посредством которых на протяжении долгого времени удовлетворялись или насыщались человеческие аппетиты. Одна из ценных сторон работ Лефевра – это отказ от откровенно антагонистических отношений между современностью и повседневностью. Повседневность – нечто слишком ускользающее, слишком неочерченное, чтобы ее можно было вообразить как поле противодействия кодексам и институтам модернизации. Несмотря на то что в разные исторические моменты повседневность была территорией, от которой могли исходить оппозиция и сопротивление, в самой природе повседневности – адаптироваться и перекраивать себя, часто безропотно, в ответ на то, что врывается или вторгается в нее. Некоторые утверждали, что ее пассивность – залог ее исторической стойкости, но в последние два десятилетия верить в это стало труднее.

В конце 1940-х и 1950-х годах идея повседневной жизни была способом описания того, что осталось, что сумело удержаться перед лицом экономической модернизации и растущего разделения социальной деятельности. Повседневность представляла собой смутную комбинацию пространств и промежутков времени за пределами того, что было организовано и институционализировано вокруг работы, конформизма и потребительства. Именно в повседневных привычках, остававшихся ниже порога внимания, можно было сохранять анонимность. Поскольку повседневность, будучи неуловимой, не могла быть подвергнута эксплуатации, некоторые находили в ней ядро революционного потенциала. Для Мориса Бланшо ее опасная суть заключалась в том, что в ней нет событий и что она одновременно нескрываема и незаметна. Во французском языке прилагательное quotidienne (каждодневный) более ярко ассоциируется с древней практикой разметки хода солнечного дня и подчеркивает суточные ритмы, которые долгое время были основой общественного существования. Но кроме этого, Лефевр, Дебор и другие в 1950-х годах говорили об усиленном проникновении в повседневную жизнь потребления, организованного досуга и зрелища. В этом контексте восстание конца 1960-х годов, по крайней мере в Европе и Северной Америке, развертывалось отчасти вокруг идеи возвращения территорий повседневной жизни, захваченных институционализацией и специализацией.

Однако с контрреволюцией 1980-х и возвышением неолиберализма, маркетингом персональных компьютеров и демонтажем систем социальной защиты наступление на повседневную жизнь возобновилось с новым ожесточением. Само время стало монетизироваться, а человек превращаться в работающего полный рабочий день экономического агента, даже в контексте «капитализма безработных».

В кратком, но влиятельном тексте 1990 года Жиль Делёз предположил, что понятие дисциплинарного общества больше не является адекватной моделью для объяснения современных операций власти[25]25
  Ddeuze G. Postscript on Control Societies // Negotiations / transi, by M. Joughin. New York: Columbia University Press, 1995. P. 177–182; Делез Ж. Переговоры. 1972–1990. СПб.: Наука, 2004. С. 226–233.


[Закрыть]. В нем обрисовано в общих чертах возникновение того, что он назвал «обществами контроля», в которых происходит непрерывное и ничем не ограниченное институциональное регулирование индивидуальной и социальной жизни, действующее фактически в режиме 24/7. Делёз утверждал, что в дисциплинарном обществе различные формы принуждения и надзора имеют место в определенных местах – в учебном заведении, на рабочем месте и дома, но, когда человек находится в пространстве между ними, он остается относительно неподконтрольным. Эти различные интервалы и нерегулируемые пространства можно идентифицировать как компоненты повседневности. Но общество контроля, согласно Делёзу, характеризуется исчезновением промежутков, открытых пространств и времен. Механизмы управления и эффекты нормализации безостановочно проникают почти повсюду, и сегодня они интернализованы на уровне микрологики, более всеобъемлюще, чем дисциплинарная власть в XIX и большей части XX века. Автор не оставляет у читателей сомнений в том, что появление этого режима контроля соответствует преобразованиям в мир-системе капитализма, переходу от производства к финансиализации. Он также заявляет, что любые последние технологические преобразования – лишь симптомы, проявления «мутации капитализма».

Какое бы влияние ни приобрел текст Делёза, задним числом становится ясно, что, вопреки его утверждениям, дисциплинарные формы власти не исчезли и не отошли на второй план. Скорее, непрерывные формы контроля, выявленные им, стали дополнительным уровнем регулирования наряду с действующими по-прежнему и даже расширившимися дисциплинарными формами. И вопреки Делёзу, суровые условия заключения сегодня используются шире, чем когда-либо ранее, в рамках развивающейся сети невыносимо паноптических тюрем. Его представления об открытых, аморфных, нигде не заканчивающихся пространствах опровергаются жестоким развертыванием обнесенных стенами границ и закрытых приграничных зон, которые стратегически нацелены на конкретные группы населения и регионы. Столь же ретроспективно можно отметить, что Делёз не обратил внимания на растущую область пересечения между обществом контроля и расширяющимся производством индивидуальных потребностей общества потребления, выходящим далеко за рамки продуктов и товаров, которые были обязательными даже в 1970-х годах. Тем не менее в богатых регионах земного шара то, что когда-то было консьюмеризмом, расширилось до работающих в режиме 24/7 техник персонализации, индивидуализации, машинного интерфейса и принудительной коммуникации. Формирование самих себя – это работа, которая поручена каждому из нас, и мы неукоснительно соблюдаем предписание постоянно переизобретать себя и управлять нашими запутанными идентичностями. Как намекал Зигмунт Бауман, мы, возможно, не осознаем, что отказаться от этого бесконечного труда не в нашей власти[26]26
  См.: Bauman Z. Liquid Modernity. Cambridge, UK: Polity, 2000. P. 53–76; Бауман 3. Текучая современность. СПб.: Питер, 2008. С. 61–84.


[Закрыть].

В небольшой книге Ги Дебора, опубликованной за полтора года до эссе Делёза, можно найти поразительно схожие выводы. В своих «Комментариях к "Обществу спектакля"» он показывает новую интенсивность и полноту, с которой индивидуальное существование оказалось пронизано эффектами подчинения. Дебор не замахивается на смену парадигмы, подобной предложенной Делёзом, но указывает на изменение природы спектакля, отход от распыленного спектакля 1960-х годов (ярлык, который он использовал для характеристики потребительских обществ на Западе) к тому, что он считает глобальным интегрированным спектаклем. Ключевое отличие между ними состоит в том, что в 1960-х годах все еще были области социальной жизни, остававшиеся относительно автономными и свободными от эффектов спектакля, тогда как на момент написания работы (около 1990 года) они исчезли. Повседневность потеряла политическую актуальность и существует лишь как выхолощенная имитация своей прежней реальности. «И хотя старые книги, как, впрочем, и старые здания и другие произведения искусства, все еще оказывают какое-то влияние… ни в культуре, ни в природе уже не осталось ничего такого, что бы не было запятнано, исковеркано соответственно с потребностями современной промышленности»[27]27
  Debord G. Comments on the Society of the Spectacle / transi, by M. Imrie. London: Verso Press, 1990. P. 10; Дебор Г. Общество спектакля. М.: Опустошитель, 2011. С. 124.


[Закрыть].

В то время Дебор и Делёз шли против течения. В 1989–1991 годах «короткий двадцатый век» подходил к внезапному концу. Он был ознаменован событиями, которые многим казались обнадеживающими, включая падение Берлинской стены и распад биполярного мира времен холодной войны. Наряду с триумфалистскими нарративами глобализации и поспешными декларациями об историческом конце конкурирующих мировых систем широко продвигались «парадигмы» «постполитической» и «постидеологической» эпохи. Двадцать лет спустя трудно вспомнить, с какой серьезностью делались эти пустые заявления от имени Запада, который, казалось, должен был вот-вот без труда занять и переделать по своему подобию всю планету. Не случайно это был также тот момент, когда возникла, казалось бы, из ниоткуда, неопределенная сущность, к которой тогда магически взывали, под именем «киберпространства». О его появлении возвестил набор беспрецедентных инструментов, позволивших ни много ни мало изобрести человеческое «я» и его отношение к миру. Но уже к середине 1990-х годов эта пропагандистская ретро-психоделическая эйфория рассеялась, поскольку стало яснее, что хотя киберпространство действительно было переосмыслением «я», но это переосмысление и преобразование осуществляли транснациональные корпорации.