Текст книги "Лорд Джим"

Глава 33

Я был глубоко растроган ее юностью, беспомощностью, наивностью и красотой, обладавшей простым очарованием и нежной силой дикого цветка. Обращенные ко мне мольбы вызвали у меня сочувствие, почти столь же острое, как и породивший их неразумный, однако естественный страх. Подобно всем нам девушка боялась неизведанного, а поскольку знала она мало, эта область была для нее поистине необозрима и включала, кроме прочего, даже меня. Я олицетворял не только себя самого, но и вас, друзья мои, и весь свет, который нисколько не заботился о Джиме и не нуждался в нем. Я был бы готов отвечать за равнодушие мира, если бы не чувствовал, что и сам Джим для девушки – часть пугающей таинственной неизвестности, а его олицетворением я не являюсь. Я колебался. Наконец безнадежная боль заставила меня нарушить молчание: я принялся уверять мою собеседницу, что уж мне-то, по крайней мере, даже в голову не приходило разлучить ее с любимым.

Зачем же в таком случае я приехал? Слегка пошевелившись, девушка снова застыла, как мраморная статуя в ночи. Я попробовал коротко объяснить: дружба, дела… Если же говорить о моих желаниях, то я бы хотел, чтобы он здесь остался… «Они всегда покидают нас», – пробормотала она, и ее слова прозвучали так, будто печальная мудрость, чью могилу она оплела цветами, испустила легкий вздох. Ничто, сказал я, не отнимет у нее Джима.

Таково мое убеждение – и нынешнее, и тогдашнее. Факты не позволяют сделать иного вывода, и я попросту не мог еще сильнее укрепиться в своем мнении, когда девушка прошептала, как шепчут люди, говорящие сами с собой:

– Он мне в этом поклялся.

– Вы его попросили?

Она сделала шаг мне навстречу.

– Нет! Никогда.

Напротив, она просила его уехать. Это было на берегу реки той ночью, когда он убил человека. Она бросила в воду горящий факел, потому что он, Джим, так на нее смотрел… Было слишком светло, а опасность миновала – по крайней мере ненадолго… Ненадолго. Джим пообещал не оставлять ее в руках Корнелиуса. Она настаивала, она говорила ему: «Уезжай!» – но он отвечал, что не может. При этом он дрожал. Она ощущала его дрожь. Не нужно обладать богатым воображением, чтобы увидеть ту сцену и даже услышать те произнесенные шепотом слова. При этом нельзя сказать, чтобы девушка боялась за Джима. Думаю, она заранее видела в нем жертву опасностей, которые сознавала лучше его самого. Несмотря на то что одним своим присутствием он завоевал ее сердце, овладел ее мыслями и сделался предметом ее нежных чувств, она недооценивала его шансы на успех. Как, впрочем, и все. Строго говоря, у него их будто бы и не было вовсе. Так, насколько мне известно, думал Корнелиус. Он признался мне в этом, оправдывая свою тайную причастность к плану, при помощи которого шериф Али рассчитывал избавиться от неверного. Даже сам шериф Али (теперь это несомненно) испытывал по отношению к белому человеку только презрение. Полагаю, что решение умертвить Джима основывалось главным образом на религиозных соображениях. Убийство замышлялось как достохвальный акт благочестия, в других отношениях малозначимый.

– Досточтимый сэр, – униженно пролепетал Корнелиус в тот единственный раз, когда ему удалось завладеть моим вниманием, – откуда мне было знать, кто он такой? С чего бы люди вдруг ему поверили? Зачем мистер Штайн прислал этакого мальчишку задирать нос перед старым слугой? Я готов был спасти его за восемьдесят долларов. Всего за восемьдесят. Но этот дурак почему-то не пожелал уехать. Неужто мне следовало самому погибнуть за незнакомого человека? – Корнелиус говорил со мной, раболепно согнувшись, и притом делал руками такие движения, будто хотел обнять мои ноги. – Что такое восемьдесят долларов? Почему бы не дать эту маленькую сумму беззащитному старику, чью жизнь загубила покойная жена дьяволица?

Тут Корнелиус заплакал. Однако я забегаю вперед. Разговор с ним состоялся после объяснения с девушкой. А она, как я уже сказал, вопреки собственному желанию просила Джима покинуть и ее, и даже страну. Угрожавшая ему опасность была в ее глазах важнее всего, даже если ей самой (пусть и неосознанно) хотелось спастись. Посудите сами, какое предостережение она получила, какие уроки могла извлечь из внезапно окончившейся жизни, вокруг которой были сосредоточены все ее воспоминания… Итак, она сказала мне, что упала к его ногам. Там, на берегу, при вкрадчивом свете звезд, позволявшем видеть только нагромождения молчаливых теней да неопределенные бреши между ними. Слабо дрожавшие отсветы делали реку широкой, как море. Джим поднял девушку. Он поднял ее, и она уже не могла сопротивляться. Конечно, не могла. Сильные руки, нежный голос, крепкое плечо, к которому ей так хотелось приникнуть своей бедной одинокой головкой… Все это было так нужно изболевшемуся сердцу и смятенному уму! Порывы юности совпали с острой сиюминутной потребностью. Стоит ли этому удивляться? Здесь все понятно любому, кто хоть в какой-то мере способен к пониманию. Девушка была рада тому, что ее подняли. И удержали. «Клянусь, это дело серьезное! Всякие глупости тут ни при чем», – встревоженно глядя на меня, торопливо прошептал мне Джим на пороге своего дома. Не знаю, как насчет глупостей, но легкомысленным этот роман точно не назовешь. Влюбленные рыцарь и дева сошлись друг с другом в тени катастрофы и обменялись клятвами среди руин, посещаемых привидениями. Слабый свет далеких звезд был при этом очень уместен: в нем тени сохраняли размытость очертаний, а противоположный берег реки оставался невидимым. Вечером накануне моего отъезда я видел реку с того самого места. Она катила свои воды, беззвучная и черная, как Стикс. Мне кажется, я никогда не забуду, от чего возлюбленная Джима хотела быть спасенной, когда умоляла его покинуть ее, пока не поздно. Об этом я узнал от нее самой. Слишком глубоко взволнованная, чтобы выказывать свое возбуждение, она говорила спокойно и тихо, и слова ее таяли в темноте, как и она сама – полурастворенная белая фигура. Итак, она сказала мне:

– Я не хотела умереть в слезах.

Подумав, что ослышался, я переспросил:

– Вы не хотели умереть в слезах?

– Как моя мать, – с готовностью пояснила девушка. При этом очертания ее белой фигуры не шелохнулись. – Моя мать горько плакала перед смертью.

Казалось, сама почва под нашими ногами источала непостижимый покой. Он поднимался незаметно, как вода во время ночного прилива, стирая знакомые признаки эмоций. Словно бы перестав чувствовать под ногами дно, я вдруг ощутил внезапный страх – страх перед неизвестными глубинами. Девушка тем временем продолжала рассказывать о том, как ей приходилось отходить от постели умирающей и подпирать спиной дверь, чтобы Корнелиус не вошел. Он барабанил по филенке обоими кулаками, то и дело принимаясь хрипло кричать: «Впусти меня! Впусти! Впусти! Впусти!» В дальнем углу комнаты на нескольких циновках лежала умирающая. Уже не в силах говорить, она лишь отворачивала голову и делала рукой слабое движение, означавшее: «Нет, нет!» Послушная дочь, не сводя с нее глаз, изо всех сил налегала плечами на дверь.

– По ее лицу текли слезы. Потом она умерла, – заключила девушка неколебимо ровным голосом, который больше, чем что бы то ни было (больше, чем сами слова и чем скульптурная неподвижность белой фигуры), взволновал мой ум, заставив меня почувствовать отчаянный, неотвратимый ужас той сцены.

Потрясение оказалось настолько сильным, что на секунду я утратил привычный взгляд на жизнь – это убежище, в которое мы при всякой опасности заползаем, как черепаха в свой панцирь. Мне вдруг открылась унылая картина бесконечного хаоса (меж тем как в действительности мир благодаря нашим неустанным усилиям представляет собой самое что ни на есть отрадное средоточие маленьких удобств). Продолжалось это не дольше одного мгновения. Затем я тотчас вернулся в свой панцирь. Возвращение, как вы знаете, было неизбежно. В хаосе моих темных мыслей я успел растерять все слова, однако и они очень скоро ко мне вернулись, ибо являются частью оберегающего нас представления о свете и порядке. Я снова обрел дар речи, прежде чем девушка успела тихо прошептать:

– Когда мы стояли там вдвоем, он поклялся, что никогда не покинет меня! Поклялся!

– Может ли быть такое, чтобы вы – вы! – ему не поверили? – спросил я с укором, неподдельно потрясенный.

Почему она сомневалась? Зачем цеплялась за неуверенность и страх, как будто они могли служить хранителями ее любви? Это было ужасно. А ведь она могла бы превратить свое честное чувство к Джиму в неприступную крепость. Видимо, ей не хватило знаний. Или умения. Ночь пришла быстро и сгустилась над нами. Неподвижная фигура девушки почти совсем исчезла, как печальный бестелесный болезненный дух. И вдруг я опять услышал тихий шепот:

– Такие клятвы давали и другие мужчины. – Эти задумчивые слова, по-видимому, подвели итог каким-то мыслям, исполненным грусти и страха. Еще тише (что казалось уже невозможным) девушка прибавила: – Среди них был мой отец. – Она остановилась, чтобы сделать неслышный вдох. – И ее отец тоже.

Так вот какое знание ее тяготило!

– Ах! Но ведь его нельзя с ними равнять! – тотчас вырвалось у меня.

Девушка как будто не собиралась со мной спорить, однако через некоторое время странный сонно дрейфующий шепот снова коснулся моих ушей.

– Почему? Он не такой, как все? Он лучше? Он…

– Даю вам слово чести, – прервал ее я. – Я в этом уверен.

Наши приглушенные голоса зазвучали таинственно. Кто-то из работников Джима (в большинстве своем это были освобожденные рабы шерифа) пронзительно затянул в своей хижине унылую песню. Костер на противоположном берегу реки (наверное, у Дорамина) превратился в горящий шар – единственное пятно света в ночи.

– Он честнее? – пробормотала девушка.

– Да, – отвечал я.

– Честнее всех других мужчин? – повторила она медленно, с нажимом.

– Никто здесь, – сказал я ей, – не подумал бы сомневаться в его словах. Никто бы не посмел. Только вы.

В этот момент она, по-моему, пошевелилась и переменившимся тоном продолжила:

– Он храбрее.

– Страх никогда не отнимет его у вас, – подтвердил я немного нервно.

Песня оборвалась на высокой ноте. Отдаленно послышались голоса нескольких говоривших. Одним из них был Джим. Меня поразило молчание, которым девушка ответила на мои слова.

– Он вам что-то рассказывал? – спросил я. – Что?

Ответа опять не последовало. Я повторил:

– Что он сказал вам?

Тут девушка наконец вскричала:

– Могу ли я говорить с вами об этом? Я не знаю, не понимаю… – Она сделала какое-то движение: вероятно, заломила руки. – Есть что-то, чего он не может забыть.

– Тем лучше для вас, – мрачно ответил я.

– Но что это? Что? – произнесла она с мольбой, в которую вложила невероятную силу. – Он говорит, что чего-то испугался. Но разве такое возможно? Разве я сумасшедшая, чтобы в такое поверить? Все вы что-нибудь помните! И все вы к этому возвращаетесь. Что это было? Хоть вы мне скажите! Что это за вещь? Она живая? Или неживая? Я ненавижу ее. Она жестокая. Есть ли у этой беды лицо? Голос? Вдруг он увидит или услышит ее во сне, когда не видит меня, и тогда встанет и уйдет? О, я никогда его не прощу. Моя мать простила, но я – никогда! Будет ли какой-то знак, какой-то зов?

Это было нечто удивительное. Даже сон Джима вызывал у нее недоверие, и она, по всей видимости, считала меня способным растолковать ей причину! С таким же успехом несчастный смертный, соблазненный чарами привидения, мог бы попытаться вырвать у другого призрака страшную тайну той силы, которая удерживает душу, заблудшую среди земных страстей, во власти потустороннего мира. Сама почва словно растаяла у меня под ногами. С одной стороны, дело выглядело так просто, а с другой – надо же было именно мне, мне одному из всех смертных, получить такое задание! Даже если бы духи, пробужденные нашими страхами и тревогами, могли снизойти до того, чтобы ручаться друг за друга перед такими жалкими магами, как мы, мне оставалось бы лишь содрогнуться от безнадежности моей миссии. Знак? Зов?! До чего своеобразно выразила девушка свое невежество! Не представляю себе, откуда она узнала эти два слова и что побудило ее их произнести. Женщины находят вдохновение в тех переживаниях, которые для нас, мужчин, просто тяжелы, абсурдны или напрасны – только и всего. Одного того, что у нее, как оказалось, есть голос, было бы достаточно, чтобы заставить сердце трепетать. Даже если бы я наступил на камень и тот издал бы крик боли, это не могло бы вызвать у меня более сильного удивления и сострадания. Два слова, повисшие в ночном воздухе, придали трагическое звучание двум жизням, погруженным во тьму. Я не мог ничего объяснить этой девушке и молча досадовал на свое бессилие. А Джим – бедный чертяка! Кому он теперь был нужен? Кто помнил о нем? Он получил то, чего хотел. Там, откуда он бежал, забыли, вероятно, даже о его существовании. Эти двое сделались хозяевами собственных судеб. Трагических судеб.

Девушка стояла передо мной неподвижно, явно ожидая ответа. Я должен был говорить с ней от лица моего брата из царства беспамятной тени. Ее доверие ко мне и ее переживания глубоко тронули меня. Я бы многое отдал за способность утешить эту хрупкую душу, которая мучила себя в своем непобедимом невежестве, как птичка, бьющаяся о железные прутья клетки. «Не бойтесь!» – не было ничего проще, чем сказать это. И в то же время не было ничего труднее. Как убить страх? Как прострелить привидению сердце или отсечь бесплотную голову? Как схватить его за бесплотное горло? На такое можно решиться только во сне, и тогда вы проснетесь в поту, трясясь от страха. Не отлита еще та пуля, не выковано то лезвие и не рожден тот человек, которому по силам было бы подобное предприятие. Даже крылатые слова правды упадут к ногам говорящего, как свинец. Для такой опасной встречи нужно заколдованное и отравленное копье, которое к тому же обмакнули в ложь – такую тонкую, какой не сыщешь на земле. Нет, господа, такое предприятие возможно только во сне!

Я начал мое магическое заклинание с тяжестью на сердце и даже не без угрюмой злобы. Внезапно с другого конца двора до меня донесся голос Джима: сурово возвысив тон, он побранил за неосторожность какого-то незадачливого малого, слонявшегося у реки. Я же негромко, но отчетливо сказал девушке следующее: напрасно она воображает, будто в незнакомом ей мире есть нечто такое, чему не терпится отнять ее счастье. Ничего такого нет. Ни одно существо, живое или мертвое, ни одно лицо, ни один голос, ни одна сила не заберет Джима. Я вздохнул. Девушка прошептала:

– Мне он тоже так сказал.

– Потому что это правда.

Она поглядела на меня и внезапно заговорила с едва уловимым нажимом:

– Зачем вы приехали к нам оттуда? Он слишком часто о вас вспоминает. Это пугает меня. Вы… хотите его вернуть?

В наше торопливое бормотание вкралась тихая ярость.

– Больше вы меня не увидите, – ответил я с горечью. – И он мне не нужен. Он не нужен никому.

– Никому? – с сомнением повторила девушка.

– Никому, – подтвердил я, чувствуя странное волнение. – Вы считаете Джима сильным, мудрым, храбрым. Почему же не хотите поверить также и в то, что он честен? Завтра я уеду, и все. Больше вас не побеспокоит ни один голос оттуда. Мир, с которым вы незнакомы, слишком велик, чтобы заметить отсутствие одного человека. Понимаете? Слишком велик. Сердце Джима в ваших руках. Вы должны это чувствовать. И знать.

– Да, я знаю, – прошептала она с усилием, однако в лице не переменилась (казалось, передо мной была говорящая статуя).

Я почувствовал, что ничего не достиг. А чего я, собственно, хотел достичь? Сейчас я уже не могу вам этого сказать, но тогда мною владел необъяснимый пыл. Я словно стоял на пороге какого-то великого и нужного свершения. Так повлиял тот момент на мое умственное и душевное состояние. Мы все иногда испытываем подобные влияния – непреодолимые и непонятные, как будто бы исходящие извне, от каких-то загадочных столкновений планет. Итак, я сказал девушке, что сердце Джима принадлежало ей. И все остальное тоже, если только она могла в это поверить. Никому другому в целом мире он не был нужен – вот что я должен был до нее донести. Такое положение вещей вполне обычно, хотя и кажется ужасным. Девушка выслушала меня молча, и на этот раз ее неподвижность казалось мне протестом несгибаемого неверия. Я спросил, какое ей дело до всего того, что находится за патусанскими лесами. За всю свою оставшуюся жизнь Джим больше не получит ни единого знака или призыва от того людского множества, которое населяет бескрайний мир за пределами Патусана. Никогда этого не будет! (Я увлекся.) Никогда, никогда! С удивлением вспоминаю, какую упрямую ярость я тогда выказал. У меня возникло иллюзорное ощущение, будто я наконец-то схватил привидение за горло. В действительности же я лишь воспринимал реально происходящее так ярко, как если бы это был сон. Чего девушке бояться? Ей же известно, что Джим силен, честен, мудр, храбр. Конечно, он именно таков. Можно сказать даже больше: он велик и непобедим, – однако мир нисколько в нем не нуждается. Забыл о нем, как будто никогда его и не знал.

Я замолчал. Над Патусаном воцарилась глубокая тишина, казавшаяся и вовсе бездонной, благодаря единственному звуку, ее нарушавшему: то было сухое постукивание весла о борт каноэ где-то далеко на реке.

– Почему? – пробормотала девушка.

Я ощутил бешенство, какое испытывают в пылу тяжелой схватки: привидение пыталось выскользнуть из моих рук.

– Почему? – повторила она громче. – Скажите мне!

Я смешался, а она топнула ножкой, как испорченное дитя.

– Почему? Говорите же!

– Хотите знать? – гневно произнес я.

– Да! – вскричала она, и тогда я грубо отрезал:

– Потому что для нашего мира он недостаточно хорош.

Последовала секундная пауза, в продолжение которой я заметил, что шарообразное пламя костра на противоположном берегу расширилось, как удивленный глаз, а потом сжалось до красной булавочной головки. Девушка внезапно приблизилась ко мне, но я понял это, лишь когда почувствовал на своем предплечье ее цепкие пальцы. Не возвышая голоса, она влила в него целый океан язвительного презрения, горечи и отчаяния.

– Именно так он мне и сказал: вы лжете! – Последние два слова были выкрикнуты на местном наречье.

– Да выслушайте же меня! – произнес я умоляюще.

От негодования девушка перестала дышать и, дрожа, оттолкнула мою руку.

– Никто, никто не бывает достаточно хорош для нашего мира, – проговорил я серьезно и с чувством.

Шумные судороги рыдания, сдавившие грудь девушки, пугающе участились. Я повесил голову. Что толку было в моих усилиях? Послышался шум приближающихся шагов. Я ускользнул, не сказав больше ни слова…

Глава 34

Марлоу вытянул ноги, быстро встал и слегка покачнулся, как будто его резко опустили на землю в момент стремительного перелета в пространстве. Прислонившись спиной к балюстраде, он окинул взглядом неровный ряд плетеных лонгшезов. Тела, расслабленно лежавшие в них, вздрогнули от неожиданности его движения. Кое-кто встревоженно сел. В темноте еще тлело несколько сигар. Марлоу посмотрел на своих слушателей взглядом человека, не вполне вернувшегося из бесконечной дали сновидения. Кто-то прокашлялся и спокойным небрежным голосом произнес:

– Ну и что же?

– Ничего, – ответил Марлоу, опомнившись. – Он рассказал ей, вот и все. А она ему не поверила. Не знаю, что в этом случае было бы справедливее, уместнее, порядочнее: радоваться или огорчаться. До сих пор не могу и никогда не смогу дать вам отчета в моих тогдашних мыслях и чувствах. Но это я, а сам Джим? О чем он думал? Правда, как известно, всегда победит… Magna est veritas et…[72]72
  Истина велика, и она возобладает (лат.). – Вторая книга Ездры, 4:41.


[Закрыть] Если представится возможность. Закон, конечно, существует, и ему подчиняется ваша удача, когда вы бросаете кости. Но это не та справедливость, которая состоит на службе у человека. Случай, шанс, фортуна, союзник терпеливого времени – вот кто держит в своих руках точные весы. Джим и я ответили на вопрос девушки одно и то же. Но оба ли мы сказали правду? Или только один из нас двоих? Или ни один?

Марлоу помолчал и, скрестив руки на груди, изменившимся тоном продолжил:

– Она сказала, мы лжем. Бедняжка! Что ж, предоставим это дело случаю, чей союзник, время, не позволяет себя торопить, а враг, смерть, не соглашается ждать. Я отступил – признаюсь, довольно трусливо. Померился силами с самим страхом и, разумеется, потерпел поражение. Мне удалось достичь только одного: если раньше девушка страдала от неясной болезненной тревоги, то теперь вдобавок к этому ей стал мерещиться какой-то загадочный заговор, цель которого – вечно держать ее в темноте. Дальнейшее произошло просто и естественно как неизбежное следствие того, как повел себя Джим и как повела себя она сама. Мне словно показали механизм действия неумолимой судьбы, для которой мы все жертвы и орудия. Я ужаснулся, думая о том, что оставил девушку неподвижно стоять в одиночестве. Шаги Джима звучали зловеще. Не видя меня, он приближался, топая тяжелыми шнурованными ботинками. «Что вы делаете здесь, в темноте? – произнес он громким удивленным голосом. – Кто тут с вами?» В следующий момент, он, видимо, разглядел ее и бодро воскликнул: «Привет, девушка!» – «Привет, парень!» – ответила она поразительно невозмутимо.

Так они обыкновенно приветствовали друг друга. В ее немного возвышенном, но приятном голосе прозвучала дразняще-хвастливая нотка – впрочем, по-детски забавная и даже милая. Джим пришел в восторг. То был последний раз, когда они обменялись этими привычными возгласами в моем присутствии, и я ощутил на сердце холод. Энергичный голосок, старательная веселость, приятная развязность – все это как будто преждевременно угасло, и игривое восклицание превратилось в стон, заставивший меня ужаснуться.

– Что ты делала тут с Марлоу? – спросил Джим. – Он спустился к реке? Странно, я его не встретил… Марлоу, вы здесь?

Я не ответил. Мне не хотелось возвращаться в дом по крайней мере еще некоторое время, поэтому я ускользнул через калитку, за которой тянулся участок недавно расчищенной земли. Нет, в тот момент я не мог говорить с ними – с Джимом и его девушкой. Опустив голову, зашагал я по протоптанной тропинке, которая слегка поднималась в гору. Те немногие большие деревья, которые здесь росли, были повалены, молодая поросль выстрижена, трава выжжена. Джим решил устроить на этом месте кофейную плантацию. Высокий холм, чья раздвоенная вершина чернела в чистом желтом свете восходящей луны, отбрасывал тень на поле будущего аграрного эксперимента. Подобных затей у Джима было множество. Я восхищался его энергией, предприимчивостью и практическим умом. Ничто на земле сейчас не казалось мне столь невероятным, как его планы и его энтузиазм. Подняв глаза, я увидел луну, сверкавшую за кустарниками на дне ущелья. В первый момент мне показалось, будто ее гладкий диск упал с неба на землю и закатился в эту щель. Теперь она неторопливо возвращалась на место, продираясь сквозь заросли. Голая искривленная ветвь какого-то дерева, растущего на склоне, казалась черной трещиной на ее лице, словно из пещеры она далеко простирала свои ровные лучи, и в этом тусклом скорбном свете густо темнели обрубки поваленных деревьев. Всюду были тени: тени, падавшие к моим ногам с обеих сторон тропинки, моя собственная движущаяся тень, тень одинокой могилы с неизменной цветочной гирляндой. В темноте переплетенные цветки принимали формы, чуждые для человеческой памяти, и оттенки, неразличимые для человеческого глаза. Казалось, это были особые цветы, выросшие не в этом мире, собранные не живой рукой и предназначенные только для мертвых. В теплом воздухе висел тяжелый аромат, как от зажженного фимиама. Блестящие кусочки белых кораллов вокруг темного холмика походили на венок из выцветших черепов. Вокруг было так тихо, что, когда я остановился, все звуки мира словно стихли, всякое движение прекратилось.

Воцарился великий покой, как будто вся земля была одной сплошной могилой. Несколько времени я стоял, думая главным образом о людях, заживо погребенных в глуши: остальное человечество не подозревает об их существовании, однако они все-таки вынуждены делить с ним его трагическую или гротескную судьбу. А также, вероятно, его благородную борьбу – кто знает? Человеческое сердце достаточно обширно, чтобы вместить весь мир, и оно достаточно храбро, чтобы терпеть эту ношу, но где ему взять храбрости, чтобы сбросить ее?

Видимо, я впал в сентиментальное настроение. Наверняка я знаю только одно: я простоял в лунном свете довольно долго, и меня охватило чувство такого полного одиночества, что все увиденное и услышанное мною недавно словно ушло из моей жизни. Да и сами звуки человеческой речи лишь ненадолго задержались в моей памяти, как будто я был последним человеком на земле. Подозреваю, что эта странная печальная иллюзия, подобно всем нашим иллюзиям, являла собой смутный проблеск далекой недостижимой правды. Патусан действительно был одним из самых глухих и забытых мест на земле. Я заглянул под темную поверхность его жизни, так что теперь понимал: когда навсегда уеду, он словно выпадет из существования, оставшись только в моей памяти, да и то лишь до тех пор, пока не предам его забвению. Это чувство есть во мне и теперь. Возможно, именно оно и побудило меня рассказать вам историю Джима. Я как будто хочу передать вам из рук в руки саму сущность, саму реальность той правды, которая на миг открылась мне в иллюзии.

Корнелиус прервал мои размышления, выпрыгнув, как хищник, из высокой травы, росшей в низине. Его дом, насколько я знал, гнил где-то поблизости, но я никогда не видел этой развалины, потому что не совершал прогулок в том направлении. Итак, Корнелиус выбежал на тропинку. На фоне темной земли мелькали его ноги, обутые в грязные белые туфли. Остановившись передо мной, он раболепно заныл из-под своей высокой шляпы. Маленькое высохшее тельце тонуло в черном костюме, который он носил по торжественным дням. Это напомнило мне о том, что я провел в Патусане уже четыре воскресенья. С самого приезда я смутно ощущал намерение Корнелиуса чем-то со мной поделиться, если ему удастся завладеть моим вниманием. Он ходил вокруг меня с выражением нетерпения на кислом желтом лице, но трусость не позволяла ему ко мне приблизиться. Я же, с своей стороны, испытывал естественное и явное нежелание связываться со столь отталкивающим существом. Невзирая на мою неприязнь, Корнелиус добился бы своего, если бы не имел обыкновения исчезать всякий раз, когда на него смотрели. Он прятался от сурового взгляда Джима, от моего (я старался глядеть безучастно) и даже от угрюмо-высокомерного взора Тамба Итама. Корнелиус никогда не ходил обыкновенно – всегда крался окольными путями, постоянно оборачиваясь, либо с недоверчивым оскалом, либо с немой страдальческой гримасой. Какое бы выражение не придавал он своей мелкой физиономии, оно не могло скрыть врожденной неисправимой низости его натуры. Во всяком случае, не в большей степени, чем платье скрывает ужасное уродство тела.

Возможно, я был слишком обессилен и обескуражен недавней встречей с призраком страха. Так или иначе, я позволил Корнелиусу мною завладеть и даже не оказал ни малейшего сопротивления. Я был обречен на то, чтобы выслушивать признания и получать вопросы, не имеющие ответа. Мне пришлось тяжко, но то отвращение, то безмерное отвращение, которое вызывала у меня внешность этого человека, облегчало мои мучения. Корнелиус был мне безразличен. Все стало мне безразлично, с тех пор как я пришел к выводу, что Джим (единственный, в ком я принимал участие) сделался хозяином собственной судьбы. Он сказал мне, что всем доволен. Почти. Немногие из нас осмеливаются утверждать такое. Я бы, например, не осмелился (хотя считаю себя не хуже других). Вы, надо полагать, тоже?

Марлоу помолчал, ожидая ответа. Но никто не откликнулся. Тогда он продолжил:

– Правильно. Мы лучше промолчим. Подобное признание может вырвать у человека только какое-нибудь маленькое ужасное происшествие. Но Джим – один из нас, и он сумел сказать, что доволен. Почти. Только представьте себе! Почти доволен! Невольно позавидуешь его катастрофе. Почти доволен! После такого все теряет значение. Уже не важно, кто относится к Джиму с подозрением, кто доверяет ему, кто его любит, кто ненавидит. Особенно если ненавидит его Корнелиус.

И все-таки все это кое о чем говорит. О человеке судишь по друзьям и врагам, а враг у Джима был такой, с каким никто из приличных людей не постыдился бы враждовать, не преувеличивая, однако, серьезности подобного противника. Я разделял с Джимом его пренебрежение к Корнелиусу, хотя причина, по которой он им пренебрегал, была не личного, а скорее общего свойства.

– Мой дорогой Марлоу, – сказал он мне, – я чувствую, что если буду идти по прямой дороге, то ничто меня не коснется. Правда. Вы здесь уже достаточно давно и, наверное, успели осмотреться. Неужели вы не находите, что я в безопасности? Вся моя здешняя жизнь зависит только от меня самого, а уж в себе-то я теперь не сомневаюсь – клянусь вам! Худшее, что он мог бы мне сделать, – это, полагаю, меня убить. Но он этого не сделает. Не решится, даже если я собственноручно дам ему заряженную винтовку и повернусь к нему спиной. Потому что он такой, какой есть. Однако предположим, он все-таки осмелится. Что с того? Я же не для того сюда приехал, чтобы спасти свою шкуру, верно? Я приехал, чтобы прислониться спиной к стене, и пробуду здесь до тех пор, пока…

– Пока не почувствуете себя вполне довольным, – вклинился я.

Мы тогда сидели под навесом на корме его лодки. Двадцать весел, по десять с каждой стороны, ударялись о воду как одно, производя единый всплеск. Тамб Итам, стоявший за нашими спинами, молчаливо наклонялся то вправо, то влево. Он смотрел на воду, следя за тем, чтобы длинное каноэ шло именно там, где течение самое быстрое. Джим опустил голову, и наш последний разговор, казалось, навсегда угас. Мой друг сопровождал меня до самого устья реки. Шхуна ушла накануне (спустилась к морю во время отлива), а я остался еще на одну ночь, и вот теперь Джим меня провожал.

Он слегка сердился на меня за то, что я упомянул Корнелиуса, хотя сказал я немного. Этот человек был слишком незначителен, чтобы представлять опасность. Однако ненависти в его душонке было столько, сколько она могла вместить. Той лунной ночью он хныкал у меня под локтем, пока я шел от могилы его «покойной жены» до ворот Джима. Начиная каждую вторую фразу со слов «досточтимый сэр», Корнелиус сообщил мне, что он глубоко несчастный человек, жертва, которую раздавили точно червяка. Он умолял меня на него посмотреть. Я не поворачивал головы, но краем глаза видел, как его тень подобострастно ползет за моей. Луна, висевшая слева от нас, невозмутимо взирала на эту картину. Корнелиус попытался (кажется, я об этом уже упоминал) объяснить собственное участие в ночном покушении на Джима, представив свое поведение как вынужденное и целесообразное.