Текст книги "Лорд Джим"

Глава 45

Когда Тамб Итам, изо всех сил работая веслом, приблизился к городу, женщины уже толпились на террасах перед домами, ожидая возвращения маленькой флотилии Даина Вариса. В воздухе витало предчувствие праздника. Мужчины, все еще вооруженные копьями или винтовками, расхаживали по берегу либо просто стояли небольшими группками. Китайские лавки уже открылись, но рынок был пуст. Часовой, все еще стоявший на углу форта, увидел слугу туана Джима и тут же сообщил об этом тем, кто был внутри. Ворота распахнулись. Тамб Итам выскочил на берег и побежал со всех ног. Первой, кого он встретил на пути к дому, оказалась девушка.

Несколько секунд он стоял перед ней, тяжело дыша, с дрожащими губами и безумными глазами, растерянный. Казалось, его вдруг сковали какие-то чары. Наконец он выпалил:

– Они убили Даина Вариса и многих других.

Девушка хлопнула в ладоши и сказала:

– Закройте ворота!

Те, кто защищал форт, большей частью уже вернулись в свои дома. Тамб Итам поторопил тех немногих, которые еще оставались снаружи, ожидая смены караула. Все бегали, а девушка стояла посреди двора.

– Дорамин! – вскричала она с отчаянием в голосе, когда Тамб Итам проходил мимо.

Через несколько секунд, снова оказавшись рядом с ней, он быстро ответил на то, о чем она подумала:

– Да. Но весь порох, какой есть в Патусане, у нас.

Девушка поймала Тамба Итама за руку и, указав на дом прошептала дрожа:

– Позови его сюда.

Хозяин спал. Слуга взбежал по ступеням и, остановившись на пороге комнаты, крикнул:

– Это я, Тамб Итам! Принес весть, которая не ждет! – Увидев, что Джим повернул голову на подушке и открыл глаза, он тут же проговорил: – Туан, сегодня дурной день, проклятый день.

Хозяин приподнялся на локте, чтобы выслушать известие, – точно так же, как сын Дорамина незадолго до смерти. И Тамб Итам начал свой рассказ, стараясь изложить все по порядку и называя Даина Вариса словом «панглима»[78]78
  Панглим – командующий отрядом (военное звание, используемое в Индонезии и Малайзии).


[Закрыть].

– Панглима приказал главному из своих гребцов: «Дай Тамбу Итаму чего-нибудь поесть».

Когда слуга произнес эти слова, господин спустил ноги с кровати и посмотрел на него с такой тревогой, что он замолчал, как будто слова застряли в горле.

– Продолжай, – сказал Джим. – Даин Варис погиб?

– Да продлятся твои годы! – вскричал Тамб Итам. – Это было жесточайшее предательство! Панглима выбежал на звук первых выстрелов и упал.

Господин подошел к окну и ударил кулаком по ставне. В комнате сделалось светло. Тогда он торопливо, но ровным голосом стал давать распоряжения: собрать лодки для погони, пойти к тому-то и тому-то, разослать гонцов. Говоря, Джим сел на кровать и нагнулся, чтобы завязать шнурки. Вдруг он поднял густо покрасневшее лицо и спросил:

– Почему ты все еще здесь? Не теряй времени.

Тамб Итам не шелохнулся.

– Прости меня, туан, но… но…

– Что? – вскричал Джим.

Он подался вперед, вцепившись в край кровати. Вид его был ужасен.

– Твоему слуге небезопасно показываться на людях, – сказал Тамб Итам, поколебавшись.

Тогда Джим все понял. Прыжок, который он совершил, поддавшись секундному порыву, заставил его уйти из одного мира, а теперь другой мир, им же собственноручно построенный, падал ему на голову. Его слуге было небезопасно появляться среди его же народа! Полагаю, в тот самый момент Джим решил бросить вызов катастрофе, избрав для этого единственный путь, который счел подходящим. Наверняка же я могу знать только то, что, выйдя из комнаты, он сел за длинный стол. Сидя во главе этого стола, он привык править своим миром, каждый день провозглашая ту истину, которая, несомненно, жила в его сердце. Темные силы не должны были во второй раз отнять у него покой. Он застыл как изваяние. Тамб Итам почтительно намекнул ему на целесообразность приготовлений к обороне. Любимая девушка вошла и заговорила с ним, но он сделал рукой знак и она с трепетом вняла этому немому призыву к тишине. Словно желая защитить его своим телом от внешней опасности, она вышла на веранду и стала на пороге.

Какие мысли мелькали в голове Джима, какие воспоминания? Кто знает… Все пропало. Он, однажды изменивший своему долгу, снова утратил доверие людей. Думаю, именно тогда он и попробовал написать – написать кому-то – и бросил эту затею. Вокруг него смыкалось одиночество. Люди вверили ему свои жизни, хотя они, как он мне сказал, не понимали его и никогда не смогли бы понять. За стенами комнаты, где Джим теперь сидел, не было слышно ни звука. Потом, ближе к вечеру, он подошел к двери и, позвав Тамба Итама, спросил:

– Ну что?

– Много слез. И гнева тоже много.

Джим посмотрел слуге в лицо и пробормотал:

– Ты знаешь…

– Да, туан. Твой слуга знает. Ворота закрыты. Нам придется сражаться.

– Сражаться? За что?

– За наши жизни.

– У меня нет жизни, – сказал Джим, и Тамб Итам услышал, как девушка вскрикнула.

– Кто знает? Возможно, отвага и хитрость помогут нам спастись. Ведь и страха в людских сердцах тоже много.

С этими словами Тамб Итам ушел, туманно размышляя о лодках и открытом море. Джим и девушка остались вдвоем. Мне не хватит духу передать вам то, что я узнал от нее о том часе, который она провела в борьбе с ним за право владеть своим счастьем. Оставалась ли у Джима какая-то надежда, чего он ожидал, какие картины ему представлялись – этого я вам сказать не могу. Он был несгибаем, упорно делая себя все более одиноким, и его дух словно поднимался над руинами его же существования. «Борись!» – кричала девушка ему в ухо. Она не понимала. Бороться было не за что. Он собирался доказать свою силу иначе – завоевав собственную трагическую судьбу. Джим вышел во двор. Девушка, запинаясь, последовала за ним, но остановилась на пороге, прислонившись к косяку. Распущенные волосы струились, лицо сделалось, как у безумной, она еле дышала.

– Откройте ворота, – приказал Джим, после чего разрешил людям, которые были в форте, разойтись по домам.

– Надолго ли, туан? – боязливо спросил один из них.

– Навсегда, – мрачно ответил Джим.

Между тем в городе наступило затишье. Плач и стенания пролетели над рекой, словно ветер вынес их из открытого обиталища скорби. Однако теперь улицы полнились слухами, которые вселяли в сердца страх и мучительные сомнения. Кто-то шептал, что разбойники возвращаются: теперь их больше, и корабль у них огромный. На этот раз никто не спасется. Чувствуя себя в неменьшей опасности, чем при землетрясении, люди делились друг с другом своими страхами и переглядывались, как будто видя предзнаменование новой беды.

Солнце уже опускалось за лес, когда Даина Вариса доставили в кампонг Дорамина. Четыре человека внесли тело, почтительно накрытое белой простыней, которую передала к воротам старая мать, ожидавшая возвращения сына. Его положили у ног старика. Тот долго сидел неподвижно, положив руки на колени и глядя вниз. Покачивались ветки пальм, шелестели кроны фруктовых деревьев. Все люди Дорамина были здесь, вооруженные. Наконец он поднял глаза и медленно обвел взглядом толпу, как будто кого-то ища. И снова его подбородок упал на грудь. Шепот множества людей смешался с легким шумом листвы.

Малаец, который привез Тамба Итама и девушку в Семаранг, тоже стоял там. Впоследствии он признался мне, что был «не так зол, как многие», однако его поразила «внезапность человеческой судьбы, которая висит над головой, как грозовая туча». По словам этого малайца, когда Дорамин знаком приказал поднять простыню, все увидели того, кого часто называли другом белого господина, совершенно не изменившимся: веки Даина Вариса были приоткрыты, будто он вот-вот проснется. Дорамин нагнулся, как нагибаются, когда ищут упавшую на землю вещь, и с ног до головы изучил тело – вероятно, высматривал рану. Она была на лбу, совсем маленькая. Все молчали до тех пор, пока кто-то не снял с пальца убитого кольцо и не протянул его Дорамину. Тогда по толпе пробежал ропот смятения и ужаса: все узнали знакомый предмет. Старик поглядел на кольцо, и вдруг из глубины его груди вырвался вопль ярости, мощный, как рев раненого быка. Сила этого гнева и этого горя, понятного без слов, наполнила сердца людей великим страхом. Вновь воцарилась тишина, однако ненадолго. Тело перенесли под дерево, и в этот момент все женщины, как будто по команде, протяжно и пронзительно завыли. Солнце садилось, они плакали, и когда их хор стихал, слышались лишь высокие голоса двух стариков, которые нараспев читали Коран.

Тем временем Джим стоял, опершись о лафет, спиной к дому, лицом к реке. Девушка смотрела на него с порога, дыша тяжело, как после бега. Тамб Итам был неподалеку: ждал того, что могло произойти. Внезапно Джим, до сих пор погруженный в молчаливые раздумья, повернулся к своему слуге и сказал:

– Пора положить этому конец.

– Туан? – произнес Тамб Итам, с готовностью приблизившись к хозяину и пока не понимая, что тот имеет в виду.

Как только Джим пошевелился, девушка вздрогнула и тоже вышла на пустой двор. Больше никого из людей, живших или прислуживавших в доме, видно не было. Неверной походкой пройдя половину расстояния, отделявшего ее от Джима, девушка окликнула его. Он, казалось бы, снова ушедший в безмятежное созерцание реки, обернулся, прислонившись к орудию спиной.

– Ты будешь сражаться? – вскричала девушка.

– Мне не за что сражаться, – ответил Джим. – И нечего терять.

Он сделал шаг ей навстречу.

– Ты сбежишь?

– Бежать некуда.

Джим вдруг остановился, и девушка тоже застыла, молча пожирая его глазами.

– Значит, ты пойдешь к ним? – медленно произнесла она наконец. Он наклонил голову. Тогда она заглянула ему в глаза и воскликнула: – Ты или лжец, или сумасшедший! Помнишь ту ночь, когда я умоляла тебя, чтобы ты меня покинул, а ты сказал, что не можешь? Что это невозможно! Невозможно! Помнишь, как ты твердил, будто никогда не оставишь меня? Зачем? Я не просила у тебя никакого обещания. Но ты все равно дал его мне. Помнишь?

– Довольно, бедная девушка, – сказал Джим. – Я не стою того, чтобы мной дорожить.

По свидетельству Тамба Итама, во время этого разговора она громко и бессмысленно смеялась, как смеются те, кого Бог лишил рассудка. Туан взялся руками за голову. Он был одет как всегда, только без шляпы. Вдруг девушка перестала хохотать и прокричала угрожающе:

– Спрашиваю в последний раз! Ты будешь себя защищать?

– Ничто не может меня коснуться, – сказал Джим, и это был последний проблеск его величественного эгоизма.

В следующую секунду Тамб Итам увидел, как девушка подалась вперед, раскрыла руки и побежала прямо на Джима. Она бросилась ему на грудь и обхватила его шею.

– Тогда я буду держать тебя вот так! Ты мой! – крикнула она и зарыдала у него на плече.

Небо над Патусаном было огромно и красно, как кровь, струящаяся из вены. Гигантское алое солнце угнездилось среди верхушек деревьев. Лик леса, лежащего под ним, почернел и приобрел зловещее выражение.

Тамб Итам говорит, что в тот вечер небеса глядели зло и пугающе. Это неудивительно: насколько мне известно, именно тогда не далее чем в шестидесяти милях от патусанского побережья проходил циклон, хотя в поселке ощущалось лишь слабое дуновение.

Вдруг Тамб Итам увидел, как Джим схватил руки девушки и стал пытаться разъединить их. Она висела у него на шее, запрокинув голову и касаясь волосами земли.

– Сюда! – позвал хозяин.

Слуга подошел и помог опустить девушку на землю. Разжать ее пальцы было трудно. Джим наклонился и сосредоточенно поглядел ей в лицо, после чего с поразительной внезапностью умчался прочь – на пристань. Тамб Итам поспешил за ним. Обернувшись, слуга увидел, как девушка с трудом поднимается на ноги. Она тоже хотела бежать, но, сделав несколько шагов, тяжело упала на колени.

– Туан! Туан! Оглянись! – крикнул Тамб Итам, но Джим уже стоял в лодке с веслом в руке.

Он не оглянулся. Слуга едва успел заскочить в каноэ, прежде чем оно двинулось с места. В тот момент девушка, молитвенно соединив руки, все еще стояла на коленях перед открытыми воротами, но через несколько секунд, вскочила и крикнула Джиму вслед:

– Ты лжец!

– Прости меня! – отозвался он.

– Никогда! Никогда!

Тамб Итам взял у Джима весло: слуге не подобает сидеть и смотреть, как господин гребет. Когда они пристали к противоположному берегу, Джим запретил Тамбу Итаму идти с ним, но тот, держась от него на некотором расстоянии, все-таки поднялся в лагерь Дорамина.

Начинало темнеть. Здесь и там горели факелы. Встречая Джима, люди с ужасом в глазах расступались перед ним. Сверху доносились женские причитания. Двор был полон вооруженных бугисов, их сторонников и просто жителей Патусана.

Я толком не знаю, зачем все эти люди собрались: готовились ли они к войне, к мести или к отражению нового нападения. Много дней прошло, прежде чем народ перестал дрожать, ожидая возвращения белых бородатых разбойников в лохмотьях. Какое отношение имели те белые к их белому, никто так и не понял. Даже для простых душ бедный Джим был окутан облаком.

Дорамин, огромный и горестно одинокий, сидел в своем кресле с двумя кремневыми пистолетами на коленях, лицом к вооруженной толпе. Когда появился Джим, кто-то вскрикнул, все головы повернулись. Потом людская масса разделилась на две части, и он прошел между ними как по аллее.

– Все зло от него! – Он колдун! – шептались люди, отводя взгляды.

Джим их слышал – вероятно. Когда он остановился в ярком свете факелов, плач женщин оборвался. Дорамин не поднял головы. Некоторое время Джим стоял перед ним неподвижно, потом посмотрел влево и размеренными шагами приблизился к телу Даина Вариса, над которым, согнувшись, сидела мать. Растрепанные седые волосы скрывали ее лицо. Джим приподнял и молча уронил край простыни. Посмотрев на мертвого друга, он медленно вернулся на прежнее место.

«Пришел! Пришел!» – эти слова, передаваемые из уст в уста, сливались в гул, сопровождавший каждое движение Джима.

– Он поручился своей головой, – сказал кто-то вслух.

Джим услышал это и ответил толпе:

– Да, моей головой. – Некоторые попятились. Он выждал немного и, обращаясь к Дорамину, мягко сказал: – Я пришел скорбя. – Он снова подождал и прибавил: – Я готов, и я безоружен.

Тучный старик опустил массивную голову, как бык под ярмом, и попытался встать, не выпуская из рук пистолетов. Из его горла послышались какие-то нечеловеческие хриплые булькающие звуки. Прислужники, стоявшие сзади, помогли ему подняться. Люди говорят, что кольцо, лежавшее у него на коленях, упало и подкатилось к ногам белого человека. Бедный Джим посмотрел на талисман, открывший ему дверь к славе, любви и успеху в стене лесов, окаймленных белой пеной, на берегу, который заходящее солнце превращает в твердыню ночи. Силясь устоять на ногах, Дорамин образовал со своими слугами единое качающееся целое. Присутствовавшие заметили в маленьких глазах старика свирепый блеск бешеной ярости и боли. Джим неподвижно стоял перед ним в свете факелов с непокрытой головой и смотрел ему прямо в лицо. Левая рука Дорамина по-прежнему обхватывала шею склонившегося юнца, на которого он тяжело опирался, а правая медленно и уверенно поднялась. Он прострелил грудь другу своего сына.

Толпа, отшатнувшаяся от Джима перед выстрелом, теперь шумно к нему подступила. Говорят, белый человек обвел лица стоявших вокруг твердым горделивым взглядом, потом поднес руку ко рту и упал ничком, мертвый.

Вот и все. Он ушел, окутанный облаком, с неразгаданным сердцем, забытый, непрощенный, преисполненный романтизма. Даже в самых необузданных мальчишеских фантазиях он не мог нарисовать себе прелестный образ такого невероятного успеха! Ведь я бы отнюдь не удивился, если бы тот его последний взгляд, твердый и горделивый, означал, что он узрел наконец то счастье, которое, подобно восточной невесте, шло до сих пор рядом с ним, накрытое покрывалом.

Однако этого мы наверняка утверждать не можем. Мы можем лишь видеть, как он, непостижимый завоеватель славы, вырвался из рук ревнивой любви по мановению, по зову своего возвышенного эгоизма. Он ушел от живой женщины, чтобы отпраздновать беспощадную свадьбу с призрачным идеалом. Вполне ли он удовлетворился? Мы должны бы знать: ведь он один из нас. Однажды я поднялся, как пробужденное привидение, чтобы поручиться за его нерушимое постоянство. Но так ли я ошибся? Теперь, когда Джима не стало, я иногда с непреодолимой силой ощущаю реальность его существования, хотя, клянусь вам, бывают и такие моменты, когда он избегает моего взгляда, как развоплощенный дух, заблудившийся среди страстей этого мира, но преданный своему миру теней и готовый ему отдаться.

Кто знает? Джим ушел с неразгаданным сердцем, а бедная девушка ведет беззвучную и бездеятельную жизнь в доме Штайна, который в последние годы очень постарел. Чувствуя, как немилосердно к нему время, он часто говорит, что скоро покинет все это, покинет… – и грустно машет рукой, указывая на своих бабочек».

Сентябрь 1899-го – июль 1900 г.