Текст книги "Дом у кладбища"

Глава XXVII
Вокруг доктора Стерка сгущаются тревожные тени

В то время, о котором я веду рассказ, доктору Стерку два-три раза снились странные сны, и по этой причине он втайне пребывал в подавленном настроении. «Слегка пошаливает печень, – думал доктор, – и, ясное дело, самую малость разыгралась подагра». Потроха из офицерской столовой, его любимое блюдо, не шли ему на пользу, равно как и кларет, не следовало также слишком часто есть на ужин горячее – а таким образом он питался чуть ли не все семь дней в неделю. Так что Стерк, возможно, был прав, приписывая свои видения сплину, печени и желудку. Однако неприятные сны упорно сидели в памяти, порождая хандру. Доктор сделался молчалив, раздражителен и внушал бедной кроткой хлопотунье миссис Стерк еще больший, чем обычно, ужас.

Сны! Какому разговору более пристал эпитет «пустопорожний», чем разговору о снах! Однако разве не случалось нам наблюдать, как временами самые разные люди – и серьезные, и веселые – с весьма довольным видом выслушивают эту дикую чушь. Сдается мне, очень многие, будь то мудрецы или сумасброды, втайне питают тревожное подозрение, что в снах заключен некий смысл, некий знак; им кажется, что сон – не просто набор случайных символов, а язык добрых и злых духов, которые нашептывают нашему спящему мозгу свои послания.

Кошмары доктора Стерка повторялись со зловещим постоянством; человека, не склонного к несварению желудка, они могли бы уже до некоторой степени выбить из колеи. Шесть лет назад умер и был похоронен на соседнем кладбище сержант Том Данстан, не питавший к доктору добрых чувств, поскольку тот добился его разжалования военным судом. Так вот, этот самый Том Данстан теперь как бы воскрес и в страшных снах являлся доктору каждую ночь; притом действовал он не один, а состоял пособником при некоем главном заговорщике; последний ни разу не дал себя отчетливо разглядеть, но выкрикивал из-за двери глумливые угрозы, хватал доктора за глотку, прячась за креслом, а также кричал ему в ухо о какой-то ужасной тайне, отчего доктор пробуждался в холодном поту; его устрашенный разум тщетно силился вспомнить роковые слова. Стерк привык уже, как к голосу своей жены, к глухой, с нотами ехидства, речи этого человека, к стукам в дверь и в стенку, не раз ощущал у себя на щеке или на шее его холодную трясущуюся руку, обмирал от страха при одной мысли о его приближении – и ни в одном из снов не видел его воочию. Всякий раз их либо что-нибудь разделяло, либо супостат подкрадывался сзади, или же, стоило ему распахнуть дверь, Стерк, не дождавшись его появления, просыпался – и потому до сих пор так и не узрел своего преследователя, во всяком случае в человеческом облике.

Но однажды ночью Стерку показалось, что он видел некий знак или символ, имеющий отношение к его врагу. Когда Стерк, вытянувшись и обратив спину к своей дремлющей супружнице, лежал под одеялом, ему привиделось, что он сидит за письменным столом в своем большом пухлом кресле у окна задней комнаты на втором этаже, которую доктор называл библиотекой; там он иногда выписывал рецепты и размышлял над снадобьями, римскими цифровыми обозначениями, каплями и пилюлями, арабскими и астрологическими знаками, вроде Ѯ, 3 или Э, и прочими атрибутами своего таинственного ремесла. Во сне доктор, сжимая в руке перо, смотрел на кладбище, которое простиралось за окном.

Оставив, таким образом, свою бренную оболочку почивать наверху в спальне, наш доктор восседал как бы вне тела, а у стола стоял Том Данстан, и на его голубом рукаве белели обрывки ниток – там раньше помещались нашивки, пока их не обрезали на заре на плац-параде, когда свершился триумф доктора, а чин, состояние и все воздушные замки, которые воздвигал Том, обрушились в пыль на мощеный пол казармы. Обратив к Стерку свой худой профиль и недобрый глаз, Том с деревянным поклоном объявил: «Тут джентльмен, сэр, желает с вами пообедать». Раздался хорошо знакомый доктору приглушенный стук в дверь и шуршание за креслом. Ощутив между лопатками холодок, доктор обернулся: на спинке кресла громоздилась черная ворона – зловещая, древняя, чудная птица, допотопный прародитель всего рода черных ворон; большие глаза чудовища светились, голова сияла снежной белизной, странный взгляд напоминал человеческий; изогнутый, похожий на совиный клюв раскрылся, и над самым ухом Стерка раздалось громкое скрипучее «кар!». С глухим толчком, от которого содрогнулась кровать, а бедная миссис Стерк вскочила и запуталась в пологе, душа Стерка ухнула обратно в тело; в тот же миг доктор пробудился и сел.

Не стану утверждать, что в то время доктор хорошо спал. Скорее наоборот, и я не призываю вас, мой проницательный читатель, придавать значение его снам, однако поскольку впоследствии сны эти стали у жителей Чейплизода любимой темой для разговоров у камина и о них сочинили немало небылиц, то я счел себя обязанным рассказать, как обстояли дела в действительности.

Доктору и в голову не приходило поведать о своих снах полковым сотоварищам, чтобы затем сделаться объектом насмешек в офицерской столовой. Со старым доктором Уолсингемом он тем не менее поделился – разумеется, как поводом, чтобы обменяться улыбкой-другой, как подобает двум философам. Но доктор Уолсингем привык витать в эмпиреях – лениво и безмятежно скользить по океану знаний. Тончайшие ассоциативные связи причудливым образом уводили его то туда, то сюда и благополучно увлекли наконец в туманную область вещих видений. Священнослужителю вспомнились сны Иосифа, фараона, отца Бенвенуто Челлини и матери святого Доминика, Эдуарда II Английского; перескакивая из древности в свою эпоху и обратно, он перебирал сны церковных патриархов и язычников, современных христиан обоего пола и тем неосознанно подвергал терзаниям бедного Стерка, который ждал от него небольшой проповеди, исполненной бодрящего скептицизма.

Не иначе как по крайней нужде, Стерк попросил о консультации своего ненавистного собрата Тома Тула – разумеется, строго под секретом, и Том, отвечавший ему, как мы знаем, взаимностью, постарался напустить как можно больше страху, предложил взяться за его лечение и сказал, искоса меряя коллегу своими хитрыми и решительными глазками (дело происходило на прогулке в парке):

– Мне нет нужды напоминать вам, уважаемый сэр, что от лекарств мало проку, если речь идет о… чем-нибудь… словом, если что-то… что-то тяготит вашу душу.

– Ха-ха-ха!.. Вы имеете в виду, что я прикончил своего отца и взял в жены бабку? – усмехнулся в ответ Стерк; он устало тащился вперед, заложив руки в карманы, и старался своим то ли искренним, то ли показным смехом отогнать мрачные предчувствия. – Я весь на виду. Мне плевать, кто и что обо мне болтает. Я и гинеи не беру в долг, когда не уверен, что, если захочу, смогу вернуть ее хоть завтра. Никакие тревоги меня не донимают, только эта пакостная подагрическая диспепсийка – вздор, да и только.

Наступило долгое многозначительное молчание. Отметив это, неутомимый умишко Тула тут же занялся иными предметами и успел перебрать их с полдесятка. Наконец Тул мысленно перенесся на ожидавшийся в ближайшее воскресенье масонский банкет в «Лососевом Каскаде», где в тесной и приятной компании собирался употребить положенную долю кларета (на всех – дюжина бутылок) и очаровать собравшихся исполнением лучшей своей песни и стихов собственного сочинения. В тот же миг, спугнув масонов, Тула выдернула из «Лососевого Каскада» грубая фраза Стерка:

– Хотел бы я знать, сэр, что за идиот, а вернее, что за… подлец, скажем так, внушил вам такое предположение?

Подобные вспышки со стороны Стерка давно уже никого не удивляли, и десятью минутами позже оба медика простились на крыльце у Тула не более враждебно, чем обычно.

Тем же вечером Тул сказал жене:

– Так и знай, дорогая, Стерк по уши в долгах. Помяни мои слова: если он не поумнеет, сидеть ему за решеткой – и года не пройдет. С начала февраля он потерял – погоди минутку, я подумаю – сто пятьдесят фунтов, когда сбежал старый Том Фартингейл, и еще три сотни, когда разорились Ларкин, его братья и Хулаген, – об этом мне рассказал сегодня маленький О’Лири, а он узнал от Джима Келли, старшего клерка старого Крэддока. Видишь ли, такому вульгарному субъекту, как Стерк, сам Бог велел давать деньги в рост из-под полы. И все бы ладно, но для этого нужно знать городской люд и уметь с ним обходиться, а он ни черта не знает и не умеет. Сборщик с дорожной заставы напротив и тот не доверил бы старому Джозу Фартингейлу и пяти пенсов – ни под вексель, ни под долговую расписку. Стерк, собака, к тому же еще и туп как пробка, – что делать, не дал Бог ума, – через полтора месяца ему нужно будет внести квартирную плату за целый год, а у него и шиллинга нет за душой. Бедняга! Не скажу, что испытываю к нему особую любовь, но хочешь не хочешь, а пожалеешь его.

Произнося это и грея спину у камелька, Том Тул упивался жалостью, брови его были приподняты, забавная физиономия выражала сочувственную озабоченность.

В противоположность ему Стерк был в тот вечер молчалив и свиреп сверх обыкновенного. Мрачный, взвинченный, он сидел в гостиной, засунув кулаки в карманы и вытянув ноги, и на челе его сгущались зловещие тучи. Миссис Стерк не осмелилась на сей раз прервать его размышления фразой: «А как мой Барни насчет чайку?» – а с кротким усердием склонялась над штопкой. Временами она бросала на Стерка взгляд из-под ресниц, а иногда, если дети шептались чересчур громко, посылала им осторожный немой сигнал, nutu signisque loquuntor[35]35
  Мановением и знаком говорится (лат.).


[Закрыть].

Стерка выводило из себя подозрение, что Том Тул, этот паскудный шпионишка и звонарь, проведал о его денежных потерях. Он был уверен, однако, что Тул не узнает, насколько они велики. А беда была такова, что лишила бы равновесия не только Стерка: все, скопленное благодаря изобретательности ума и длительному самоограничению, и еще кое-что – растаяло как дым; для этого хватило года с небольшим и двух-трех неудачных сделок. Дьявольское невезение, игра слепого случая, – и вот он – светлая голова, игрок из игроков! – приперт к стенке. Доктор не переставая хмурился и скрежетал зубами, чуть не сломал в кармане ключи и монету в один шиллинг, а с языка так и просились одно за другим пламенные проклятия. Затем Стерк вставал и угрюмо брел за фляжкой бренди. После глотка ему становилось легче, он принимался подсчитывать свои шансы и прикидывать, что можно еще выхватить из пламени пожара, и решил: нужно поднажать и получить место управляющего, которое Дейнджерфилд, если только он заинтересован в дельном работнике, не замедлит ему предоставить. О своих надеждах Стерк намекнул лорду Каслмэлларду и, как ему показалось, встретил понимание и благосклонность. Да, вместе с должностью он получит кредит и возможность заново построить состояние и удержать его в руках. Можете себе представить, каково приходилось в обществе столь приятного компаньона бедной маленькой миссис Стерк, которая ничего не подозревала о состоянии дел своего Барни и терялась в недоумении по поводу его причуд.

И вот, когда Дейнджерфилд проговорил приветствие прямо в ухо Стерку, а тот, резво обернувшись, обнаружил рядом его белые завитые волосы, очкастые глазищи, кривой и короткий нос-клюв, одновременно смешной и зловещий, доктору почему-то на мгновение почудилось, что ему на плечо села «вещунья, черная ворона» из сна. Он улыбался много больше, чем обычно при встрече со знакомыми, и тем, полагаю, до некоторой степени выдал свое замешательство.

Глава XXVIII
Мистер Айронз делится старыми воспоминаниями о лошади в яблоках и о геральдической лилии

Всем и каждому в Чейплизоде было хорошо известно, что Стерк зарится на должность управляющего имением лорда Каслмэлларда; поэтому сцену между Стерком и Дейнджерфилдом, которая разыгралась у него на глазах, Наттер воспринял как публичное оскорбление. В нем вспыхнула ярость флегматика, который опасен, если его раздразнить; о состоянии ума Наттера можно было безошибочно судить по его окаменевшему смуглому лицу.

Дейнджерфилд, воспользовавшись случаем, тронул Наттера за плечо и сказал откровенно, что хотя он сам желал бы, чтобы все было по-старому, однако же Стерк до известной степени вкрался в доверие к лорду Каслмэлларду.

– Скажите лучше – вкрался ему в уши, – мрачно ответил Наттер.

– Пусть так, – согласился Дейнджерфилд, – и мне, сами видите, приходится нелегко, клянусь Юпитером. Его светлость желает, чтобы я тоже выслушивал доктора Стерка.

– Ему нечего сказать, сэр, сверх того, что известно любому городскому идиоту.

– Мой дорогой сэр, поймите меня. Я на вашей стороне, – Дейнджерфилд дружеским жестом положил ладонь на руку Наттера, – но лорд Каслмэллард любит время от времени поступать по-своему – не мне вам это объяснять; кое-кто под вас подкапывается. Вы настоящий джентльмен, мистер Наттер, вы мне симпатичны, и я буду с вами откровенен, поскольку уверен, что сказанное мной дальше не пойдет. Стерк нацелился на должность управляющего. Я – за вас и не вижу, с какой стати ваше место должно достаться ему, но… но, как вам известно, у его светлости бывают странные капризы и к голосу разума он прислушивается не всегда.

Неожиданность и возмущение на миг оглушили Наттера, он поднес руку ко лбу.

– Я думаю, сэр, – Наттер сопроводил свои слова крепким проклятием, – сегодня же вечером написать лорду Каслмэлларду и отказаться от должности, а Стерку послать вызов, с тем чтобы схватиться с ним завтра утром.

– Не отказывайтесь от должности, сэр, – его светлость непредсказуем, но у вас есть сторонники при дворе. Я был откровенен в расчете на ваше молчание: если у вас с доктором Стерком произойдет разговор, моего имени не упоминайте; полагаюсь, сэр, на вашу честь, а вы можете положиться на мою поддержку.

Дейнджерфилд обменялся с Наттером многозначительным рукопожатием, позвал Айронза, дожидавшегося поблизости, и удильщики вместе отправились к реке. Наттера все еще не оставляла отчаянная мысль бросить свою должность к ногам лорда Каслмэлларда, а Стерка вызвать на смертельную битву. Однако после короткой прогулки в одиночестве до заставы он отказался от первого намерения и остался при втором. Еще полчаса – и Наттер понял, что нет нужды наказывать нахала таким образом; следует выждать удобного случая, благо он мог представиться в ближайшее время.

Между тем Дейнджерфилд достиг одного из тех прелестных прибрежных лугов, что (как говорится в книгах) вызывают восторг у простодушных рыболовов, и на воде уже мерно покачивался его поплавок. Зеленую долину, где он стоял бок о бок со своим молчаливым товарищем, оглашал время от времени его странный смех, о причинах которого Айронзу, разумеется, и в голову не приходило спрашивать.

Существует такое понятие, как «могильный кашель», – не вижу, почему бы не быть «могильному смеху». В смехе Дейнджерфилда содержалось некое недоброе предзнаменование – в этом веселье не было ничего радостного; он удручал больше, чем самый суровый упрек. Если человек от природы не приспособлен к смеху, то лучше вовсе не смеяться. Среди двуногих имеются охотники за мышами и падальщики; у них свои песни, и с этим никто не спорит. Нам могут быть неприятны сова или ворон, но мы уважаем их право ухать и каркать. Их песни не ласкают слух, но они естественны и бесхитростны – и мы с ними миримся. Мы требуем одного: чтобы эти пернатые джентльмены не переоценивали свой талант и не мнили себя музыкантами или, на худой конец, не угощали бы своими причудливыми трелями нас.

Айронз, с вечной тенью улыбки на тонких губах, стоял чуть в стороне, держа острогу, сачок, вторую удочку, мешочек с червяками и прочую снасть. Он раскрывал рот только в ответ на обращения Дейнджерфилда, разве что изредка предлагал сменить приманку или муху либо указывал, куда забросить удочку. Дейнджерфилд, заодно с добрым полковником Винейблзом, считал, что любителю мирного рыболовного ремесла лучше всего взять в компаньоны какого-нибудь искушенного удильщика, готового щедро делиться своим уменьем.

Дейнджерфилд не сводил глаз с поплавка, но думал о другом. Стоило Стерку встретить его на званом обеде или в клубе, как доктор, обычно самонадеянный и громкоголосый, тут же сникал и погружался в мрачные размышления; придя в себя через некоторое время, он ни с кем, кроме человека в очках, не разговаривал, во время беседы неоднократно отвлекался, стараясь, казалось, что-то припомнить; при прощании доктор задерживал на Дейнджерфилде серьезный взгляд, медлил, словно бы не договорил, а затем удалялся унылый и глубоко задумавшийся. Поскольку Стерк имел виды на должность управляющего, его особый интерес к Дейнджерфилду был вполне понятен. Однако за ним стояло что-то еще – и это не укрылось от внимания Дейнджерфилда, который не пренебрегал ничем, имевшим к его особе хотя бы малое касательство.

– Неглупый он парень, этот доктор Стерк, – заметил Серебряные Очки, угрюмо уставившись на поплавок. – Он мне нравится. Вы говорили, что помните его, Айронз?

– Да, сэр, – ответил Синий Подбородок, – я никогда не забываю лица.

– Par nobile[36]36
  Друг друга достойные (лат.).


[Закрыть], – спокойно усмехнулся рыболов. – В сорок пятом году… э… продолжайте же.

– Да, сэр. Он остановился в Ньюмаркете, в гостинице «Лошадь в яблоках», и участвовал во всех увеселениях. На следующий день у него случился тяжелый перелом руки, и он провел ночь в спальне рядом с комнатой мистера Боклера, приняв опиум; уехал он через десять дней. Комната мистера Боклера была с геральдической лилией. Барнабус Стерк, эсквайр. Когда я увидел его здесь, на расстоянии в пол-улицы от своего дома, я тотчас вспомнил, кто он и как его зовут. Я никогда ничего не забываю.

– Но он вас не помнит?

– Нет, – ухмыльнулся Синий Подбородок, глядя, как и собеседник, на поплавок.

– Двадцать два года… Как получилось, что его не вызвали в суд?

– Он был под действием опиума и ничего не мог сказать.

– Да, – кивнул Очки, – да, – и немного отпустил леску. – Глубоко.

– Да, сэр, в этой яме как-то потонул солдат.

– И доктор Тул, и мистер Наттер его недолюбливают – прыткие малые оба и опытные бойцы.

Синий Подбородок вновь усмехнулся:

– Он очень даже не промах, но ему и не приходится рот разевать, а то… ха!

Раздался всплеск, и над водой сверкнула на крючке серая форель, Айронз вложил в протянутую руку Дейнджерфилда сачок, и рыба оказалась на берегу под слабые звуки «Боже, храни короля», зародившиеся где-то в отдалении, из чего читатель вправе заключить, что оркестр собирался уже зачехлить инструменты, а веселящаяся публика – разойтись. В ту же самую минуту лорд Каслмэллард со старым генералом Чэттесуортом прогуливался туда-сюда по берегу вблизи плац-парада и оказал генералу честь опереться на его руку. Вид у генерала был необычно торжественный и задумчивый, а милорд вел речь любезно и выразительно, как никогда:

– Это хорошая партия, с какой стороны ни посмотри. В их жилах, сэр, – Дейнджерфилдов из Редминстера – течет добрая кровь. Судите сами, как он богат, если готов был выдать сэру Седли Хиксу тридцать пять тысяч фунтов под закладную, а я знаю точно, что у него есть еще почти столько же, надежно размещенных. Кроме того, он человек с твердыми устоями – другого такого я, пожалуй, и не встречал, – и умом с ним никто в обоих королевствах, думаю, не сравнится, так что успеха вам, генерал.

И он угостил генерала понюшкой из своей табакерки, обменялся с ним рукопожатием и уже в карете присовокупил еще какие-то добрые слова – судя по тому, что он долго хохотал и ткнул генерала в ребра своим затянутым в перчатку пальцем. Генерал тоже смеялся, но сдержанно, а стоило коляске тронуться с места, мгновенно сделался серьезен.

Глава XXIX
Миссис Макнамару одолевают заботы; куча сплетен

На предыдущих страницах этой книги – там, где все мы пребывали в Королевском Доме, – любезный читатель, возможно, не хватился миссис Макнамары – толстушки и зазнайки, но в общем нашей доброй знакомой. Впрочем, припоминаю, что он слышал краткий обмен любезностями между тетей Бекки и Магнолией, в ходе которого эта кроткая молодая особа выразила надежду, что ее милейшей родительнице на следующий день станет получше. Миссис Макнамары там не было, ей нездоровилось. За последнее время миссис Макнамара потеряла весь свой кураж, частично – румянец и даже немного сбавила в весе. Я бы сравнил ее с одной из репок, обращенных в пухленьких вдов (это изысканное общество описал Намбернип): когда настало время увянуть их огородным сородичам, начали приметно жухнуть, желтеть и сморщиваться и эти вдовушки. Миссис Макнамара сделалась сама на себя не похожа.

К ней два раза приезжала в наемном экипаже высокая бледная женщина в черном атласе и черном бархатном капюшоне. Впрочем, не могу пока связать с этими визитами плачевные перемены в облике нашей знакомой. Я знаю, что они немало повлияли на позднейшие события и затронули интересы некоторых персонажей нашей правдивой истории. Миссис Макнамара не решилась никому открыть свою печаль. И ее румянец, дородные формы и душевный задор таяли с каждым днем.

Майор обнаружил ее рассеянность за пикетом. Тул также заметил, что на самом интересном месте одной из его скандальных сплетен мысли ее блуждали где-то далеко, а Магнолия неоднократно заставала свою толстушку-мать в слезах. Раз или два Тул догадывался (и был прав), что миссис Макнамара вот-вот распахнет душу. Но ей не хватало смелости, и все оставалось как есть. Маленький доктор сгорал от любопытства. Он придерживался философии, предполагающей во всякой вещи помимо явного и нечто скрытое, и не верил, что Магнолии, которая над ним посмеивалась, ничего не известно.

В утро, о котором идет речь, бедная миссис Макнамара получила записку, при виде которой сделалась бледна, как лежавший перед нею большой кусок масла. Она почувствовала себя совсем плохо, сунула записку в карман и попыталась через стол улыбнуться Магнолии, которая, как всегда, безудержно болтала, и старому майору; тот, отвлекшись от тостов с маслом и чая, хихикал в ответ на дерзкие шуточки племянницы.

– Мамуля, золото мое, – внезапно вскричала Мэг, – с чего это твое хорошенькое личико так перекосило? Видели вы что-нибудь подобное? Ни дать ни взять – неудавшийся пудинг! Ставлю крону – это пришел счет. Ведь правда? Признавайся, мамуськин. – (Так мисс Мэг ласково именовала родительницу.) – Давай-ка его нам. Еще чего не хватало – чтобы моя бедная душечка-хлопотушечка, красотулечка, мой ангельчик так будоражилась и спадала с лица из-за каких-то мерзких лавочников. Чем угодно клянусь – пятифунтовой бумажки хватит, чтоб выкупить мамулю со всеми потрохами, еще и сдача останется!

И элегантная Магнолия, чьи приобретения – прозрачная накидка и нориджская креповая нижняя юбка – оставались пока не оплачены, метнула укоризненный взгляд прямо в пудреную голову майора. Тот благоразумно подставил ему макушку, а сам в спешке заглотнул чашку чаю и поднялся из-за стола. Его кошелек уже послужил обеим дамам совсем недавно и теперь нуждался в передышке.

– Все дело в проклятых яйцах, и ни в чем другом, – сказал майор, осторожно поднося к носу этот оставшийся нетронутым деликатес. – Какого черта ты продолжаешь покупать яйца у этой поганой старой нечестивицы Полл Дилани?

Майор наклонил рюмку, и яйцо шлепнулось в полоскательницу.

– А может быть, и вправду дело в яйце, – отозвалась бедная миссис Мак, силясь улыбнуться, – но мне уже лучше.

– Ничего подобного, мамуськин, – нетерпеливо вмешалась Магнолия. – Вот идет через улицу Тул, давай я его позову?

– Ни за что на свете, Мэгги, дорогая. Придется ему заплатить, а где взять деньги?

Майор не слышал и к тому же закашлялся. Вспомнив, что собирался сообщить что-то старшему адъютанту, он сдернул с крючка шпагу, нахлобучил треуголку и в одно мгновение исчез.

– Платить Тулу? Ну вот еще! Ерунда, мамуля. – И Мэг приподняла оконную раму. – С пробуждением вас, доктор!

– Кто это там запел на насесте? Добрейшего вам утра, очаровательная мисс щебетунья, – отозвался медик.

– Что привело вас сюда в час завтрака и куда вы держите путь? Глупенький гусенок, ты куда бредешь спросонок?

– Наверх, в светелку моей дамы. – Тул помахал рукой и галантно заулыбался. – Отворите только дверь.

– А новость вы слышали?

Доктор оглянулся, убедился, что поблизости никого нет, и подошел к дому вплотную, под самые горшочки с геранью, стоявшие на подоконнике.

– Мисс Чэттесуорт, да? – спросил он приглушенным голосом.

– Чтоб ей было неладно – нет, не она. Вы помните мисс Энн Марджорибанкс, которая останавливалась прошлым летом в доме Дойла, у мельниц? С нею была мать, толстая женщина с пуделем, и… помните?

– Да, как же, она еще наряжалась, когда выступал оркестр, в цветастое муаровое платье, – отозвался Тул; он всегда уделял долю внимания и уголок памяти женским туалетам, – броское такое – помню.

– Да, ничего себе. Так это о ней.

– Что с ней?

Тул изо всех сил потянулся к цветочным горшкам.

– Поднимитесь, и я вам расскажу.

Мэг закрыла окно, лукаво подмигнула Тулу, и тот живо вскарабкался по лестнице.

Рассказ мисс Магнолии был, как всегда, выразителен: она то понижала голос до шепота и тянула доктора за воротничок, то заливалась хохотом. А маленький Тул стоял, заложив руки в карманы и позвякивая мелочью, рот его был открыт, глаза выпучены, на разрумянившемся лице застыла усмешка. Последовала еще одна история, и вновь хихиканье.

– Ну а что же с этой долговязой жердиной Герти Чэттесуорт, с этой ведьмой? То есть пусть бы она отправлялась на своем помеле хоть с луны паутину обметать, но почему бы об этом не послушать? – И мисс Мэг навострила уши.

– Так вот – клянусь Юпитером! – говорят… – но имейте в виду, мне об этом ничего не известно, и, клянусь, я этому не верю, – говорят, однако же, что она выходит замуж… за кого бы вы думали?

– За старого полковника Блая из склада боеприпасов, а может быть, за доктора Уолсингема, – со смехом вскричала Мэг, – кто помоложе, те поостерегутся, будьте уверены.

– Ха-ха! Да вы провидица, мисс Мэг, не иначе. Он не молод – тут вы правы, – но богат – клянусь Юпитером, богат! Нет предела его… Но что вы скажете, если это мистер Дейнджерфилд?

– Дейнджерфилд? Ну что ж, – она выдержала небольшую паузу, – он для этого достаточно уродлив и стар, но большим богатством тут не пахнет. Если он хотя бы наполовину так богат, как говорят, то, чем угодно клянусь, он пойдет к алтарю никак не с этой каланчой. – Мэг снова презрительно захохотала и добавила: – Ясно было с самого начала: Чэттесуорты устроили охоту за этим старым чудилой и его денежками. Лисой завертелись, даром что важность на себя напускают. Ну да пусть, что мне до них! Старый греховодник только час как приехал в город, и уже – извольте пожаловать через дорогу в Белмонт, и мисс, разрядившись как кукла, давай жеманничать, и обхаживать, и умасливать – кого? Старого богатого земельного агента, управляющего милорда Каслмэлларда – вот тебе и на, ха-ха-ха! А герцогиня Белмонтская, которая всем и каждому грубила, как подвыпивший старый солдат, теперь сама любезность: «мистер Дейнджерфилд, то» да «дорогой мистер Дейнджерфилд, се», – лишь бы выдать эту длинную шельму за человека, который ей в дедушки годится, хотя та тоже давненько вышла из пеленок. Тьфу, ну и мерзость! – И мисс Мэг изящно изобразила плевок через плечо в камин.

Тулу подумалось, что среди его знакомых холостяков один лишь честный Артур Слоу был так стар, что мог бы жениться на девушке, годящейся ему во внучки; доктор собирался уже подпустить соответствующую шуточку, но заметил, что крепкотелая красавица настроена серьезно и его лукавый взгляд встречен неодобрительно, и перешел на другую тему.

Надобно сказать, что Тулу кое-что было известно о планах мисс Мэг (как и многих прочих соседей). В некоторых отношениях (весьма немаловажных) старый Слоу представлялся кандидатурой куда более желательной, чем могучий фейерверкер, лейтенант О’Флаэрти. Оба джентльмена фигурировали в списке поклонников Магнолии. Купидон частенько припасает для своего лука две стрелы – это традиция, освященная веками. Что, если первая стрела в решающий миг разлетится на куски? Не стягивать же с досады бесполезной тетивой свою драгоценную глотку? Боже нас упаси! Не будем стоять с дурацким видом; склонимся, но лишь для того, чтобы подобрать оперенную стрелу, как бы случайно оказавшуюся у наших ног; быть может, она – почему бы и нет? – попадет в яблочко. Возьмем первого любовника, героя пьесы, чья страсть в финале торжествует и судьба принимает счастливый оборот (без чего и занавес не опустится), – не всегда эту роль можно доверить мастерству и свободному разумению одного-единственного исполнителя. Представьте себе, что на эту роль назначен очаровательный Фредерик Белвилл, обладатель таких достоинств, как изысканная галантность, изящество, вьющаяся шевелюра, выразительная улыбка, блеск глаз, заунывный тенор и двадцать пять лет от роду, но что он в то же время слегка склонен к распутству, неравнодушен к разбавленному бренди – в общем, не вполне надежен. Неужели разумный директор театра не подготовит запасного исполнителя на тот печальный случай, если Белвилла постигнет одно из его – нередких, увы! – недомоганий? Пусть заместитель «тучен и задыхается», пусть даже он лыс и беззуб и в последний раз играл Ромео тридцать лет назад – парикмахер, дантист, баночка с румянами, выигрышный свет рампы сделают чудеса, и Поджерз – этот проверенный парень! – всегда окажется у нужной кулисы в нужный момент, не перепутает ни строчки и ухитрится-таки в разумной мере ответить запросам всех заинтересованных сторон. Следуя этому примеру, разумная дева мисс Магнолия и ее мудрая родительница назначили на роль, о которой идет речь, Артура Слоу – как претендента, в большей степени ей соответствующего и в целом предпочтительного. Однако, если этот не вполне надежный джентльмен вдруг подвел бы, оставался лейтенант О’Флаэрти, подготовленный, но ни о чем не подозревающий дублер.

– А генерал уехал в Скарборо, – сказал Тул.

– Старый Чэттесуорт? Я думала, в Бат.

– О нет, в Скарборо; слегка разыгрался застарелый ревматизм, желудок – я его отправил подлечиться, так что он в Хиллзборо и сегодня утром отплывает пакетботом в Холихед, а командовать оставлен полковник Страффорд.

– А миледи Бекки Белмонт от командования отстранена, – со смехом ввернула мисс Магнолия.

– А кто бы, вы думали, собирается в большую поездку на континент: из Парижа, с вашего позволения, в Неаполь, из Неаполя в Рим, на север – в Венецию и через Германию домой – не уверен, что все упомнил? Гадайте хоть год – не догадаетесь. – Тул с хихиканьем уставился на Магнолию.