Текст книги "Дом у кладбища"

– Может быть, Деврё? – наудачу предположила она.

– Нет, не он, гадайте дальше, – упивался Тул.

– Ну хорошо, дайте подумать. Какой-нибудь молодой повеса, набитый деньгами, за это я ручаюсь, но ума не приложу… не томите же, Тул, кто это, черт возьми? – сердито потребовала юная леди.

– Дэн Лофтус, – ответил Тул, – ха-ха-ха!

– Дэн Лофтус… большой тур по Европе… почему бы тогда уж не вокруг света? О-хо-хо-хо, ну и умора!

И собеседники от души посмеялись, называя Лофтуса «обезьянкой-путешественницей» и уж не знаю, кем еще.

– Но я думала, что доктор Уолсингем собирается сделать его своим помощником: какими же судьбами он направляется в чужие края… «Там мы спляшем и споем перед испанским королем, исполним танцы и напевы для французской королевы»?

– Могу вам сказать: Дэн получил хорошее место – наставника при многообещающем юном лорде, который приходится… кузеном Дику Деврё. Боже милостивый, мэм, получается, что незрячий ведет слепца. Уж и не знаю, кто из них ненормальней. Ну и парочка, клянусь Юпитером, – бред, да и только; блюдо сбежало, и ложка за ним. Дэн, правда, предоброе создание, и… нам будет его не хватать… Мне он нравится, а за то, как он привязан к священнику, я люблю его еще больше. Где есть благодарность и верность, мисс Мэг, там и в прочих добродетелях нет недостатка, заверяю вас… Добрый доктор от души любил своего друга, бедного Дэна, Господь его за это благослови, говорю я, и аминь.

– Аминь, от всей души аминь, – весело подхватила мисс Мэг, – безобидное созданье этот бедный Дэн; правда, ему бы побольше кружев на шляпе и поменьше латыни в голове. Но вот что, доктор, тут моя бедная глупенькая старушка нахохлилась, как хворый воробушек.

Уткнувшись в парик Тула, Магнолия что-то зашептала – раздался взрыв хохота.

– Пяти гиней я с вас не возьму и не расскажу, о чем у нас пойдет речь, – громко заверил Тул.

– Не обращай внимания на этого старого паскудника, мамуля, дорогая! – взвизгнула Магнолия и наградила эскулапа крепким шлепком по спине.

В эту минуту в дверь постучала кухарка, чтобы зачем-то пригласить молодую госпожу в кладовую. На пороге мисс Мэг слегка помешкала и бросила через плечо:

– Сделайте одолжение, Тул, пришлите ей что-нибудь укрепить сердечко. Имейте в виду, моя бедная голубушка не на шутку расхворалась и ходит как в воду опущенная; а эту скотину Стерка я к ней и близко не подпущу, хоть он и носит нашу униформу.

– Ну ладно, я молчу. Она ушла – что ж, давайте посмотрим.

И Тул обернулся к миссис Макнамаре, чтобы пощупать пульс.

Глава XXX
Некая женщина в черном

Итак, Тул обхватил пухлое запястье миссис Макнамары, нащупал пульс и произнес:

– Гм! Понятно… а…

Последовало с полдюжины вопросов, а затем доктор заявил напрямик:

– Я скажу вам, в чем дело, миссис Мак: что-то тяготит вашу душу, моя дорогая мадам, и, пока вы не выговоритесь, лучше вам не станет.

Бедная миссис Мак высоко подняла брови и удивленным жестом отвергла предположение доктора. Все это было не более чем притворство.

– Фи! – воскликнул Тул, предвкушая, что вот-вот проникнет в тайну. – Не переубеждайте меня, дорогая мадам, неужели вы полагаете, что я могу с самого утра забыть свое ремесло? Повторяю: облегчите свою душу, не то вы, ручаюсь, пожалеете, но будет уже поздно. Хотите, чтобы с вами случилось то же, что с несчастной старой Пегги Слоу? Из-за дурацкой скрытности и тайной хандры произошло больше параличей, апоплексических ударов, сердечных и душевных болезней, чем от… проклятье! Моя дорогая мадам, – заметив, что его толстая пациентка колеблется, Тул удвоил настойчивость, – вы мне расскажете обо всем, что касается вашего нездоровья, и имейте в виду, что Том Тул скорее сунет руку в огонь, чем хоть одной живой душе проговорится о ваших симптомах. Клянусь честью джентльмена, я бы легко обошелся без ваших ерундовых неприятностей вроде неосмотрительных трат, в которых вы боитесь признаться, но, пока вы молчите, ни я, ни все доктора Европы не в силах вам помочь.

– Но мне не в чем признаваться, доктор, дорогой, – захныкала миссис Мак, уткнувшись в платок.

– Послушайте, не пытайтесь обмануть врача, который знает, с чем имеет дело. – К тому моменту любопытство довело Тула чуть не до безумия. – Хорошо, можете не говорить мне, что у вас на уме, хотя мне обидно, что вы не видите моей готовности и стремления помочь, чем только могу, и свято сохранить вашу тайну. Но признаюсь, дорогая мэм, я предпочел бы не слушать рассказа о ваших печалях – приберегите его для какого-нибудь друга, доверенного лица. Правда, судя по состоянию, в каком вы находитесь, – Тул поджал губы и два-три раза кивнул, – вы ничего не сказали ни майору, ни вашей дочери, а ведь вам придется либо кому-нибудь открыться, либо считаться с последствиями.

– О! Доктор Тул, у меня и в самом деле неприятности… и я хотела бы вам о них рассказать, но только вы… но только вы обещаете мне, клянетесь честью, что ничего не скажете ни единому человеческому существу? – прорыдала несчастная матрона.

– Совесть, честь, правдивость, мэм, – но нужно ли говорить более, вы ведь меня знаете, дорогая миссис Мак? – засуетился Тул, вкладывая в свою речь всю убедительность, на какую был способен.

– Знаю, это верно… у меня большие неприятности… иногда мне кажется, что никто не сможет меня спасти, – продолжала она.

– Говорите, дорогая мадам, говорите. Дело в деньгах?

– Нет, не в деньгах, а в одной жуткой… то есть и в деньгах тоже… но… о, дорогой доктор Тул, дело в одной ужасной женщине, и я ума не приложу, как мне поступить. Иной раз я думала, что мне могли бы помочь вы – вы ведь такой умный, – и я собиралась вам сказать, но стыдилась… И вот оно и началось.

Миссис Мак громко разрыдалась.

– Что началось? – раздраженно спросил Тул. – Я не могу сидеть здесь целый день. Если вы хотите, чтобы я ушел, так и скажите.

– О нет, но только ни майор, ни Мэгги не знают об этом ни слова, так что боже вас упаси, доктор, им проговориться, и… и… вот оно.

Она извлекла из кармана номер «Фрименз джорнел», пяти-шестинедельной давности и порядком замусоленный.

– Прочтите это, доктор, дорогой, прочтите, и вы поймете.

– Все это? Благодарю вас, мадам, я это уже читал месяц назад, – недовольно буркнул доктор.

– Да нет же… только вот это… смотрите… здесь. – И миссис Мак указала на объявление, которое мы, для сведения читателей, приводим ниже.

Мэри Мэтчуелл нижайше приветствует особ титулованных и нетитулованных и имеет честь сообщить, что ведет дела, касающиеся знакомств и браков, в кратчайшие сроки и с соблюдением пунктуальности. Ею составлен, ценой немалых издержек, полный список не состоящих в браке особ обоего пола, которые проживают в пределах королевства, с точным указанием их характеров, имущественного положения, возраста и внешних особенностей. Любая леди или любой джентльмен, приславшие описание мужа или жены, каких им желательно иметь, будут незамедлительно и за минимальную плату уведомлены о том, где таковой или таковая имеются и каким образом вступить с ними в контакт. Плата всегда взимается с учетом возможностей клиентов и не ранее, чем будет заключен брак. Миссис Мэтчуелл надеется, что ее деловая добропорядочность и умение хранить тайну послужат в дальнейшем источником бодрости для той несчастной женщины, что претерпела величайшие превратности судьбы, как это описано в ее мемуарах, которые, под названием «Игра фортуны», вскоре увидят свет. На все письма к М. М., присланные в редакцию, при условии оплаты почтовых издержек, будет дан обстоятельный ответ.

– Как же, как же, я помню… шарлатанка… а ведь это продолжается… кажется, вчера я видел то же самое объявление… проходимка!.. Так вас расстроила эта аферистка?

Тул ткнул пальцем в лежавшую на столе газету.

– Дайте ее сюда, доктор, дорогой. Боже упаси, чтобы они ее увидели… и… и… только не проговоритесь, доктор.

– Да что вы, мэм! Разве не клялся я спасением души? И вы полагаете, что я готов сделаться клятвопреступником из-за какой-то Мэри Мэтчуелл? Фи!

Уговоры, запирательство, уклончивые речи, потоки слез, мольбы о пощаде – и наконец страшная тайна раскрыта.

Над бедной миссис Мак тяготело бремя родительского долга. Брат ее был лучший человек на свете, однако еще во времена предков случились «жуткие конфискации» (двоюродный дед, якобит, в годы правления короля Вильгельма лишился двух городских участков, которые приносили в год тридцать семь фунтов, – на это событие миссис Макнамара любила расплывчато ссылаться, говоря об упадке семейного благосостояния), добавились еще некоторые юношеские сумасбродства, и теперь доходов брата совместно с ее собственными было недостаточно, чтобы ее дорогая дочурка выступала такой же модницей и щеголихой, как в свое время мать; по этой причине особы неродовитые и ничем не выдающиеся (имелись в виду Чэттесуорты) позволяют себе смотреть на нее сверху вниз и не признавать за ней того места в обществе, которое причитается ей по справедливости. И вот, не видя иного способа восстановить права бедной девочки, миссис Мак и обратилась к М. М.

– Чтобы найти мужа для Мэг? – высказал догадку Тул.

– Нет-нет, доктор Тул, не для Мэг, а для… для меня, – прорыдала бедная миссис Мак.

Тул на мгновение вытаращил глаза и тут же отвернулся, поскольку ему срочно понадобилось рассмотреть во всех подробностях безделушки из раковин в стеклянной шкатулке на каминной полке; представляю, как тряслась при этом его короткая плотная спина. Доктор вновь повернулся к собеседнице с лицом исключительно серьезным, однако сверх обычного красным:

– Хорошо, дорогая мадам, вы к ней обратились, и что дальше – в чем же беда?

– О доктор, я повела себя как дурочка, уж не знаю, что на меня нашло: я ей послала два письма о себе, она их напечатает и опозорит меня, если только…

Слезы хлынули ручьем, миссис Мак уткнула свое пухлое лицо в спинку стула.

– Если вы не дадите ей денег, – договорил Тул. – Догадаться нетрудно, случай обычный: цыганка или кто-нибудь в этом роде втирается в доверие, а потом приходится выкладывать денежки. И что вы собираетесь делать?

– Не знаю… А что я могу сделать? Она уже получила пять фунтов, которые я одолжила у брата, – дать больше он не может. И на что пошли эти пять фунтов, мне ему не объяснить. Она забрала еще три фунта десять шиллингов – мне… мне пришлось продать свой лучший веер и ту самую изящную прозрачную накидку – я купила ее у Нокса и Ачесона в «Королеве Индии» на Дейм-стрит.

Заплаканные голубенькие глазки пациентки умоляюще уставились на доктора, добродушное немолодое лицо горестно дрожало.

– Мэг об этом ничего не известно? – спросил Тул.

– Нет, боже упаси, – зашептала матрона. – Ш-ш! Это не она идет?

– Нет, вот она, на другой стороне улицы, разговаривает с миссис Наттер. Послушайте-ка: эту даму, миссис Мэри – как бишь ее фамилия? – Мэтчуелл, предоставьте мне. Я за нее возьмусь.

Собеседники перешли на шепот. Тул выспросил подробности, и был составлен небольшой заговор. План действий наметили следующий: когда М. М. назначит день, чтобы явиться за деньгами, миссис Макнамара известит доктора, который будет держаться поблизости; когда М. М. явится, любезная леди отправит к доктору посыльного за «мятными каплями», что будет условным знаком; затем Тул потихоньку проберется в спальню миссис Макнамары и спрячется за ковром; там, под предлогом избежать посторонних ушей, хозяйка дома уединится со своей нежеланной гостьей, и сообразительный доктор, подслушав разговор, поймает Мэри Мэтчуелл на месте преступления; после этого ее нетрудно будет запугать и заставить вернуть не только письма, но и полученные ранее деньги, а также подписать признание в преступлении; произойдет смена ролей, и шантажистка окажется во власти миссис Макнамары, чьим несчастьям, таким образом, придет конец.

Доктор не сомневался в успехе, а план действий представился сангвиническому кельтскому воображению миссис Мак столь легкоисполнимым и многообещающим, что эта достойная матрона, как я полагаю, тут же в порыве благодарности заключила бы маленького Тула в объятия и даже расцеловала, не будь наш ученый медик решительным противником подобных глупостей.

Правда, однако, заключалась в том, что ни доктор, ни его пациентка не способны были верно оценить миссис Мэтчуелл и власть, которой она располагала, а также не имели ни малейшего понятия об удивительных замыслах, зревших в ее мозгу и затрагивавших судьбу не одного обитателя Чейплизода, в то время как никому и в голову бы не пришло, что над этими добрыми, бесхитростными людьми сгущаются тучи.

Итак, доктор, будучи человеком сдержанным, ограничился при прощании сердечным рукопожатием, одновременно похлопав пациентку по пухлому плечу, хитро улыбнулся, подмигнул и выразил готовность поставить полсотни фунтов на то, что «парочка вроде нас этой ведьме не по зубам».

Глава XXXI
Краткая история великой и многодневной битвы при Белмонте, в ходе которой участники проявили немалую стойкость и мужество, причем верх брала попеременно то одна, то другая сторона

Как мы помним, веселый старый генерал Чэттесуорт уехал в Скарборо, а обстановка в Белмонте была далека от приятной, поскольку между обеими дамами вспыхнул раздор. Дейнджерфилд – хитрая лиса – явился со своим предложением прежде всего к тете Бекки, и та его одобрила; приняв решение, принялась осуществлять его со всей свойственной ей пугающей энергией – можно сказать, свирепо. Однако характер Гертруды в последнее время представился в новом, поразительном свете; она воспротивилась тетке с холодной, но необоримой храбростью; с какой стати ей вообще выходить замуж, а тем более за такого противного и хмурого старого джентльмена, как мистер Дейнджерфилд? Нет, у нее достаточно собственных денег, чтобы пройти жизненный путь в безмятежном девичестве, сторонясь любви и ничего не принимая из рук посторонних – ни шестипенсовика. Ведь тетя Бекки сама не была замужем, и разве не живет она счастливо благодаря свободе? До отъезда генерала тетя Ребекка пыталась расшевелить его и заставить действовать. Но к насильственным мерам он был неспособен. Мисс Ребекка едва не пожалела, что сделала его таким размазней. Генерал хотел, чтобы дочь решала все сама. И тете Ребекке, как обычно, пришлось целиком взвалить дело на себя.

С тех пор как между Мервином и Гертрудой Чэттесуорт состоялось объяснение, молодые люди при встрече обменивались самыми короткими приветствиями, отдавая лишь минимальную дань приличиям. Паддок расстался теперь со своими былыми тревогами, а Мервин покорился судьбе не моргнув глазом и, казалось, готов был влюбиться в хорошенькую Лилиас Уолсингем, если бы юная леди ему это дозволила; однако ее отец обронил ряд намеков касательно происхождения и обстоятельств Мервина, и с тех пор ей виделся вокруг этого молодого человека некий зловещий ореол. В самой его красоте чудилось что-то загадочное и роковое, одно его появление вызывало у нее озноб. Лилиас заметила – или вообразила себе, – что Гертруда теперь так же мрачнеет, когда он приближается, и необъяснимым образом боится этого красивого лица, таящего недоброе предвестье.

Тетя Бекки была не из тех женщин, что быстро поддаются усталости или теряют кураж. Сопротивление племянницы раззадорило ее, тем более что за отказом Гертруды от желательной во многих отношениях партии ей виделся некий тайный мотив.

Иной раз, правда, Гертруда казалась не столь непреклонной, но лишь временно, под влиянием усталости, и вскоре битва возобновлялась с новой силой и на прежних рубежах. Как правило, день начинался, я бы сказал, с пикировки за завтраком, далее следовал беспорядочный огонь, сменявшийся иногда открытыми стычками; за случайными военными действиями подходил обеденный час, и тогда семейное общение за столом выливалось почти неизменно в крупную битву. Военная удача, как обычно, бывала переменчива. Временами Гертруда покидала общую комнату и отступала в свою спальню, а то и тетя Ребекка, в свою очередь, хлопала дверью и оставляла поле битвы за противником. Порой, когда обессиленный враг по получасу не отвечал на громовые артиллерийские залпы, тете Бекки казалось, будто изнурительная кампания подходит к концу; завершив канонаду, с барабанным боем и развевающимися знаменами, она выступала вперед, дабы закрепиться на завоеванных позициях, но с разочарованием обнаруживала, что враг всего лишь залег под градом шрапнели и картечи, а попытку наступления отражает, как и прежде, с криками «ура!» и стрельбой. И стороны, ни на дюйм не сдвинувшиеся со своих позиций, по-прежнему живо обменивались ударами, и все приходилось начинать сначала.

– Вы полагаете, юная леди, что я ничего не вижу и не понимаю, но зрение у меня не хуже, чем у других. Да, мадам, ни в зоркости, ни в житейском опыте у меня нет недостатка, и мой долг перед братом, семьей, имя которой я ношу, и не в последнюю очередь перед тобой, племянница, – употребить все свое влияние, чтобы не позволить тебе совершить глупость, ибо мне сдается, ты задумала такое, о чем в самом скором времени пожалеешь сама.

Гертруда не отвечала, а только глядела на тетку немного странно, с глубоким и тревожным недоумением. Подобные намеки, казалось, смущали ее. Однако она не требовала, чтобы тетя высказалась яснее, и вскоре следовала новая атака, по другому направлению.

Когда Гертруда отправлялась пешком в город, в Королевский Дом или даже повидать Лили (для этого не требовалось пересекать мост), за ней всегда, повинуясь приказу, тащился лакей Доминик – раньше ее короткие вылазки к соседям проходили без сопровождения, – и Гертруда знала, что тетка подвергает своего доверенного слугу ежедневному допросу. Такое положение дел раздражало юную гордячку, она стала хмурой, саркастичной, замкнулась в себе и перестала покидать пределы Белмонта.

Глава XXXII
Как лейтенант Паддок и капитан Деврё сварили чашу пунша, а потом пели песни и беседовали

Если бы люди довольствовались своим уделом, не искали лучшего и мирились с тем, что сегодня ничем не отличается от вчера, а завтра – от сегодня, род людской без дополнительных расходов на питание прибавил бы в весе, а сон его был бы глубок и безмятежен. Однако душе человека так же несвойственно отдыхать, как морю или ветру. Вечно мы злоумышляем против собственного спокойствия, но стоит кому-нибудь в толпе зашевелиться, как он начинает задевать остальных, и в результате даже самые безобидные принуждены бороться за свое status quo[37]37
  Существующее положение (лат.).


[Закрыть]; временами, решив не шевельнуть и пальцем, не пожертвовать и полушкой ради «продвижения», они волей-неволей принимаются заодно со всеми выделывать разные антраша. Так уж распорядилась природа, а она умеет настоять на своем; она не потерпит, чтобы даже самый пассивный из нас сидел сиднем, и, если нет другого способа, пришпиливает к его подолу хлопушку (страсть или какую-нибудь иную прихоть), и вот толстый увалень неловко скачет, причиняя неудобства окружающим и самому себе. Печально, но это так; нам не дано обрести покой в полной неподвижности. Мы связаны друг с другом множеством сложно переплетенных нитей и не можем совершить, с самыми благими намерениями, простейший, касающийся только нас самих поступок, как то: жениться или нанять на лето дом в Брайтоне – и не задеть при этом десятков достойных людей, не имеющих, казалось бы, с нами и нашими делами ничего общего. В этом отношении человечество напоминает пирамиду из картофелин: стоит задеть одну – и приходят в движение даже те, от которых меньше всего этого ожидаешь. Так и в тесном чейплизодском мирке за едва заметным толчком следовал существенный сдвиг взаимосвязей, и едва ли не каждый сделанный кем-либо шаг в том или ином направлении сказывался, иногда губительно, на судьбе соседа или соседей.

Среди прочих лиц, нежданно-негаданно потревоженных, оказался теперь наш друг капитан Деврё. Ночью он получил письмо. Он вернулся из клуба в обществе маленького Паддока; последний только что выступил там с «блештящей» декламацией из Шекспира и был, как всегда в таких случаях, крайне возбужден, расхваливал своему товарищу (которым, между прочим, по-детски восхищался, не вполне его понимая и от этого уважая еще больше) необычайную глубину, многогранность и драматическое богатство шекспировских пьес и уверял, что мало кто постиг их хотя бы наполовину.

– Мне пришла эта мысль не далее как во вторник – в ту ночь, как ты знаешь, я поблизости от Конуры разрядил пистолет в разбойников из окошка кареты; я тогда возвращался один из театра Смок-Элли. Я подумал, клянусь честью, что, будь у меня твои таланты, дорогой мой Деврё, умей я писать, как ты (а ты умеешь – я знаю), я бы переписал все пьесы Шекспира, строго придерживаясь образца и в то же время так, что их невозможно было бы узнать.

– А, вроде тех ирландских мелодий, что вызывают либо слезы, либо смех в зависимости от того, как их сыграть – медленно или быстро; сравню их еще, дорогой мой Паддок, с рубленой телятиной – повар сделает ее острой или сладкой, как пожелаешь, или с тетей Ребеккой, которая целиком зависит от собственных капризов или чужих подначек, так что иной раз ее просто не узнать, а ведь это все та же тетушка Бекки, – отвечал Деврё, стучась в дверь Айронза.

– Нет, серьезно: переделаешь кое-где старика в юношу, смешной персонаж в грустный или наоборот или женщину в мужчину – и, уверяю тебя, пьеса станет совершенно неузнаваемой, и возникнут такие новые и неожиданные повороты сюжета…

– А, понимаю, клянусь всеми богами, славная идея! Возьмем хотя бы Отелло; завтра – нет, сегодня же за него примусь! Молодого венецианского дворянина, весельчака и редкостного красавца, завораживает рассказами о «каннибалах – то есть дикарях, друг друга поедающих, о людях, которых плечи выше головы»[38]38
  Перевод Б. Пастернака.


[Закрыть], – чернокожая женщина средних лет с несколько грубоватыми чертами лица – Юнона или Дидона; она сманивает его из-под отеческого крова, венчается с ним и увозит, но не на Кипр – надобно проявить оригинальность, – а на остров Стромболи, а в последнем акте можно будет устроить извержение. Там Дидона начинает ревновать нашего героя, притом что он невинен, как Иосиф; и вот слуга укладывает его в постель, а он тем временем жалостно повествует о том, как у отца его был слуга Варварус. А потом, когда все готово и в спальне потушена свеча, входит Дидона, вид ее необычайно суров; она душит венецианца подушкой, не обращая внимания на его крики и жалобные мольбы, и… Клянусь Юпитером, письмо из Бата!

Деврё зажег свечу; взгляд его привлекло лежавшее на столе письмо с большой красной печатью, похожей на глаз, и в его сердце зашевелились недобрые предчувствия.

– Ты разрешишь, любезный Паддок? – спросил Деврё, прежде чем вскрыть печать, ибо в те дни все были педантами в вопросах этикета. Паддок дал дозволение, и капитан прочел письмо.

– Это от моей тетки, – пояснил Деврё и в растерянности уронил письмо; потом перечитал его, немного подумал и спрятал в карман. – Графиня пишет, что мне нужно ехать, Паддок. Она договорилась с генералом об отпуске, и – черт возьми! – делать нечего; ты знаешь, мне нельзя ее сердить. В самом деле, Паддок, мне не хотелось бы сердить ее. Бедная старушка – она была так добра ко мне, никто и не знает, как она была ко мне добра. Так что завтра я уезжаю.

– Но не навсегда же?! – воскликнул вконец расстроенный Паддок.

– Не знаю, дорогой Паддок. Ее планы для меня совершеннейшая загадка. Льюиса, как тебе известно, доктора отправляют в Малагу; честняга Дэн Лофтус – я за него немного похлопотал – отправляется с ним, а старую леди, бедняжку, одолела, надо думать, хандра, и она требует меня к себе – вот и все. Так что, Паддок, нужно бы нам выпить вместе – вдвоем: ты и я – чашу пунша… или чего-нибудь еще… как пожелаешь.

И вот они еще некоторое время посидели, очень развеселились, прониклись дружескими чувствами и – каждый на свой лад – растрогались. Паддок приоткрыл завесу над своей тайной, но благородной страстью к Гертруде Чэттесуорт, Деврё своим приятным печальным тенором пропел одну-две песни (о презрении к фортуне); нимфу, сновавшую вверх-вниз по лестнице с большим чайником в руках, потянуло в объятия Морфея; взбунтовалась миссис Айронз и отказалась наотрез вновь подняться с постели, чтобы снабдить пирующих ромом и лимонами. Паддок изучил циферблат своих часов (с легкой икотой и излишней торжественностью – приходится признать), затратив на это добрых пять минут, и убедился, что стрелки приближаются к часу; засим он по-военному коротко, но все же взволнованно простился с товарищем, однако тот не сразу расстался с гостем, а помог ему спуститься с лестницы (довольно крутой), с трудом увел от приоткрытой двери чулана, куда его потянуло, и, более того, счел своим долгом проводить доблестного лейтенанта домой; а наутро нашего славного Паддока мучила головная боль. Проснулся он в камзоле и гамашах, часы искал и отчаялся найти – затем они обнаружились, вместе с лимоном, в кармане сюртука, который висел на стене; выявилось еще немало странного – по мнению Паддока, с его вчерашними действиями никак не связанного.

Своим состоянием Паддок был «рашштроен». И пусть ввиду вышеописанного особого случая он позволил себе некоторое «злоупотребление спиртным», я должен сказать, что не припомню, когда еще с этим достойным маленьким джентльменом случалась подобная история. Слегка «не в себе» он иногда бывал, но не более того – и будьте уверены, немногие в те дни отличались подобной добродетелью.