Текст книги "Грешная и желанная"

Глава 19

– Мы отплываем чуть раньше, чем через месяц, капитан Эверси. Вы будете на борту? Человек вроде вас нам очень пригодится. Пираты, знаете ли. Ле Шат все еще плавает, во всяком случае так утверждают слухи.

– Я-то думал, что отправляюсь в приятную увеселительную поездку, а вы намерены нагрузить меня работой?

– Мужчины вроде вас только ради этого и живут, – сухо отозвался капитан.

С этим Йен спорить не мог.

Он сделал глубокий вдох. В Суссексе они так близко к морю и все же так от него далеко, а здесь и запах его истинный, возбуждающий. Вздымающееся сине-зеленое полотно тянется так далеко, как только видит глаз. В доке судно кажется исполином, но превратится в пятнышко на глади моря. Они отдадутся на его милость. Йен находил эту мысль странно успокаивающей.

– Я буду на борту.

Он подумал о Тэнзи Дэнфорт, стоящей на палубе, об ее ярких глазах, отражающих море и небо. Наверное, ей нравился тот вояж, риск, опасность, новизна. И как весело было бы подшучивать друг над другом, вместе любоваться красотами, защищать ее от таращащих глаза мужчин и наблюдать за ее попытками удержаться от флирта.

А ночами… на узкой корабельной койке…

Внутри снова все сжалось. Он хотел ее с силой, граничащей с яростью. От этого тоже нужно бежать.

Йен вспомнил состязания по стрельбе из лука и подумал, что иногда он именно такой: с военных времен похож на тетиву, натянутую слишком сильно, так что стрела непременно перелетит через мишень. Он хотел только одного – все время находиться в движении, до тех пор, пока его возбуждение и беспокойство не улягутся.

Йен какое-то время лениво смотрел на корабль и док. Команда работала не покладая рук; чинили паруса, драили песком палубы, таскали грузы и припасы, проверяли списки и декларации.

Он извинился перед кузеном Адамом и попросил разрешения отлучиться на пару дней, чтобы съездить в Лондон и внести задаток за свое место именно на этом судне. Оно отправлялось в Африку, но Йен мог сойти в любом порту, какой выберет по пути, или перебраться на другой корабль, идущий куда-нибудь еще. Куда угодно. И так до тех пор, пока не кончатся деньги. А денег он накопил достаточно, чтобы путешествие длилось годами, если ему так захочется.

– Эверси!

Услышав радостный возглас, Йен резко повернулся.

– Колдуэлл!

Это был майор Колдуэлл, который и предложил его повышение в Ист-Индской компании.

– Жаль, что вы не будете работать на компанию здесь, в Лондоне, Эверси. Мы бы не только превосходно проводили время, нам бы не помешал такой умник, как вы.

– Польщен, что вам будет меня не хватать, сэр, но путешествие это то, о чем я так долго мечтал. Нужно отправляться, пока я еще не слишком одряхлел.

– Что ж, попытайте счастья, попадите в парочку историй, уложите в постель несколько темнокожих девиц и возвращайтесь к нам с кучей баек, которым мы обзавидуемся, – раз уж должны.

– Должен.

Сказал Йен, искренне так думая.

Вернулся он поздно ночью, когда весь дом уже спал, стянул с себя одежду, упал, пахнущий конским потом и морем, на кровать и моментально уснул.

Как ему показалось, всего через несколько мгновений он ощутил маленькое тельце Джеремии Катлера, подлезшего ему под руку, пухлое и корчащееся, содрогающееся от рыданий. Но он их не слышал из-за конского ржания, бесконечного грохота артиллерии, громких воплей погибающих мужчин. Он передал Джеремию в надежные отцовские руки. Развернулся и бросился вперед, сквозь хаос. У него всего несколько секунд, чтобы добраться до…

Йен прорвался сквозь сон и очнулся с хриплым криком.

Он резко сел тяжело дыша, будто и вправду только что бежал. Уронил лицо в ладони и попытался восстановить дыхание.

Сон был такой яркий, он словно пережил все снова.

Йен поднял голову.

Тэнзи сидела у него в ногах, подтянув коленки к подбородку и крепко обхватив их руками, и смотрела на него.

Он едва не заорал.

– Какого черта… как ты…

– Мне показалось, тебе снится плохой сон, – серьезно ответила она.

– Я все еще сплю? – взбешенный, спросил он. – Обычно этого в нем не бывает. Но если это сон, должен тебя предупредить: он всегда кончается плохо. Для женщин.

И тяжело откинулся на подушки.

Черт побери. Йен прикрыл глаза рукой и безнадежно вздохнул.

Тэнзи соскользнула с кровати, подошла к бюро и с подозрением принюхалась к кувшину. Налила в стакан воды, вернулась обратно и протянула ему.

Йен машинально взял стакан и осушил его.

– Спасибо.

– Всегда пожалуйста.

Он вытер губы тыльной стороной ладони и со звяканьем поставил стакан на прикроватный столик.

– Откуда ты узнала, что я дома?

– Увидела свет.

В голову пришла ужасная мысль.

– Погоди… как ты попала в комнату, Тэнзи?

– У тебя было приоткрыто окно. Совсем чуть-чуть.

– Ок… Господи! Только не говори, что ты перелезла со своего балкона на мой! Скажи, что ты этого не делала!

– Это оказалось легче, чем я думала.

Он открыл рот, но оттуда вырвался только сдавленный писк. Йен попытался снова:

– Ты не можешь такое делать! Матерь Божья. Ты что, хочешь умереть? Ты должна выйти замуж за титул и состояние, помнишь? И жить счастливо до самой смерти. – Слова звучали жалко. – Твое переломанное тело под моим балконом испортит мне утро.

– Шшшш, – успокаивающе сказала она.

Йен закрыл глаза. Теперь, когда у него появился зритель, собственное дыхание казалось ему оглушающим. Он почувствовал, как матрас прогнулся, и открыл один глаз.

Она вытянулась рядом во весь рост, в опасной близости от него, но не прикасаясь. Настолько близко, что он чуял ее сладкий запах. Тэнзи пристраивала голову на вторую подушку.

Затем потянулась и ласково убрала его руку с груди. Медленно, осторожно, нежно, словно вытаскивала яйцо из птичьего гнезда.

– Что ты делаешь, Тэнзи?

– Утешаю тебя.

Он хмыкнул.

Она потянула его руку к себе, продолжая ее осторожно держать. Йен, не сумевший придумать повод, чтобы вырвать руку, позволил ей это.

Они лежали бок о бок, оба на спине, молча.

– Я тоже не могла заснуть, – сказала она в полной тишине.

Йен еще раз безрадостно хохотнул.

– Дурные сны?

– Иногда. А еще хорошие, только очень беспокойные сны о мужчине в соседней комнате.

Он слабо улыбнулся.

– Тэнзи.

Он почти услышал ее улыбку.

Они снова замолчали.

– Йен?

– Ммм?

– Что тебе снилось?

Он замер.

Дело в том, что Йен не рассказывал этого ни единой душе. О, историю, стоящую за этим сном, он рассказывал. Она была одной из тех военных историй, которыми мужчины делятся друг с другом. Но никогда не признавался, что это преследует его в снах.

И пока он молча сидел и ждал, только потрескивание огня нарушало тишину, а один раз в камине прогорело и упало полено.

– Ты слышала, как я разговаривал во сне?

Он всегда хотел это знать. И всегда боялся ответа.

– Это было похоже на «Юстина».

Ах, черт возьми!

Йен длинно, обреченно вздохнул и провел рукой по лицу:

– Лучше бы ты этого не слышала. Ты что, шпионишь за мной, Тэнзи?

Впрочем, Йен понимал, что любое проявление негодования с его стороны будет лицемерием, ведь сам-то он тоже за ней шпионил.

– Я не знала точно, ты ли это, убедилась совсем недавно. Просто думала, что вижу мужчину с красивым торсом.

Это его позабавило. С красивым торсом?

В жизни ни одна женщина его так не обезоруживала, честное слово. Она единственная в своем роде.

«Не раскрывайся ни перед кем так сильно, Тэнзи, тебе могут сделать больно, – хотелось ему крикнуть. – Ты не должна говорить мне ничего подобного». Он хорошо знал силу слов и лести, потому что сам ее использовал. Да и она тоже, если уж на то пошло. Но она такая искренняя.

Да что с ним такое, почему искренность полностью лишает его присутствия духа?

Он мог сказать, что тоже считает ее красивой. Что ее губы – это благодать.

Но не скажет, потому что подобные слова привязывают к тебе того, кому ты это говоришь. Каждый хочет знать, как много он значит для другого. Он никогда не бросался такими словами.

И, пожалуй, будет разумнее отпустить ее руку. Только… только не прямо сейчас.

– Кто такая Юстина? – внезапно спросила Тэнзи.

– Частица войны, не желающая оставаться в прошлом, вот и все.

– Ты ее любил?

Он издал стон недовольства.

– Господи. Женщины и это слово! Они так свободно об этом говорят, но сомневаюсь, что хотя бы половина из них понимает, что это значит.

– Другими словами… нет?

Йен вздохнул, притворяясь, что раздражен до предела, что вызвало еще одну улыбку Тэнзи.

– Ладно. Раз уж ты такая настырная. Юстина была… была человеком, за которого я чувствовал ответственность, и она погибла на войне. Я не успел ее спасти. И полагаю, сожалею об этом каждый день.

Он украдкой глянул на нее и обнаружил, что взгляд ясных глаз устремлен в потолок.

Йен улыбнулся. Похоже, она все время смотрит вверх.

Но улыбка увяла, едва он вспомнил, что Тэнзи ищет там свою мать.

– Мне жаль, – наконец негромко произнесла она. Как будто представила себе случившееся и теперь искренне скорбит вместе с ним.

Она тоже знает, что такое скорбь.

И, как ни странно, он вдруг ощутил какую-то легкость, словно кто-то сыграл наконец-то мелодию, созвучную той, что звучит в нем каждый день. Гармония.

И поскольку говорил Йен об этом впервые, то обратил свои слова туда же, к потолку, и голос его звучал задумчиво:

– Она была женой моего командира. Хорошенькая, жизнерадостная, очень добрая. Я был близок с ними обоими. Мы изо всех сил старались удерживать женщин как можно дальше от поля боя, но она передвигалась вместе с нашим полком и хотела быть рядом с мужем. Была бесстрашной до глупости. Но это все не важно. Я успел вовремя добраться до ее ребенка, но не успел к ней – мне всадили штык в живот, и это здорово меня задержало, а она попала под огонь артиллерии. Я это видел. И так и не узнал, предпочел бы он спасти жену или ребенка, потому что остаток войны я провел на ферме во Фландрии.

Он говорил, и Тэнзи сжимала его руку все сильнее и сильнее. Как будто переживала все это вместе с ним.

– О да. У меня есть медали и все такое, – сухо произнес Йен. – Я был отважен. Насколько это вообще возможно – так мне говорили. Просто недостаточно быстр, чтобы вернуться за ней и не дать себя проткнуть. Так что я спас ее ребенка, но видел, как умирала она. И теперь время от времени вижу это во сне.

Тэнзи долго молчала, осмысливая сказанное.

– Ну, зато у тебя есть медали, – задумчиво произнесла она.

Он запрокинул голову и захохотал, тут же прикусив губу, чтобы приглушить смех.

Тэнзи тоже засмеялась.

Она сказала именно то, что нужно. «Ну, ты сделал все, что мог» или «это не твоя вина» – все это ничего не значит, пусть даже является чистой правдой. Не имеет значения, как сильно ты стараешься все логически обосновать и оправдаться, сны все равно тебя преследуют.

И она это знает.

– А ты знаешь… в чем тут совпадение, Йен? Мои родители хотели, чтобы умерла я, а не мой брат.

Это было настолько ужасно, что мозг сначала просто не воспринял услышанное. Все равно что она призналась в убийстве.

Йен даже заикаться начал.

– Ты наверняка ошиблась…

– Я слышала, как они об этом разговаривали. – Она произнесла это очень буднично, но он расслышал в ее голосе безумное напряжение. – Точнее, подслушала. Мама сказала, сразу после гибели брата: лучше бы это была наша девочка!

Йену показалось, что кто-то ударил его прямо в сердце.

Его потрясло то, что слова по-настоящему причиняли боль, да еще какую.

А сразу следом нахлынула убийственная беспомощность. Как будто он снова опоздал на секунду, не успел, и пушечный выстрел разнес человека в клочки.

– Люди говорят ужасные, неправильные вещи, когда им страшно больно, Тэнзи. На самом деле они так не думают.

– Но иногда ты просто знаешь, ведь так? У тебя много братьев и сестер. Ты должен знать. Они любили меня, но брата любили больше. Он был их гордость и надежда, их наследник и все такое. А я – просто девушка. Понимаешь, я его тоже любила. Но думаю, мне всегда хотелось значить для них чуть больше, чем я значила.

Любовь.

Йен не сказал: «опять это слово».

Он полагал, что это очень многое объясняет про мисс Титанию Дэнфорт и ее тягу к всеобщему вниманию.

Он всегда подозревал, что Колин был любимчиком матери. А Женевьева и Оливия – любимицами отца. В общем-то его это не волновало. В родительском доме ему всегда хватало тепла – и ласкового пренебрежения – чтобы не думать об этом. Из эгоистичных соображений он бы с радостью пошел на виселицу вместо Колина. Чтобы избавить себя от вида умирающего Колина и чтобы не дать матери стать свидетельницей его смерти.

Каждый день, проведенный Колином в Ньюгейте, был для Йена пыткой, но он постарался, чтобы тот никогда об этом не узнал. Предпочитал и дальше изображать лихую беззаботность.

То, что Колин все же сумел избежать смерти, было очень типично для него.

– Родители любили тебя, Тэнзи. – Наверняка это правда. Йену казалось, что силой своих слов он может сделать это правдой. – Может быть, они просто больше беспокоились за тебя, чем за твоего брата.

– Конечно, они меня любили, – рассеянно отозвалась она. – Я это знаю, не волнуйся. Достаточно, чтобы угрожать мне – в завещании, ни больше ни меньше, – потерей всего, что я когда-либо знала или любила, в случае, если я не выйду замуж за солидный титул, тем самым обеспечив заботу о себе до конца своих дней. Они не верили, что я сумею сама все сделать правильно. Думали, я совершу какой-нибудь опрометчивый поступок.

– В таком случае они знали тебя очень хорошо.

Она улыбнулась одним уголком рта, затем и другим. Улыбка вышла кривая, язвительная.

А затем рассмеялась, довольная собой. Смех у нее был чудесный – озорной и мелодичный.

Отсмеявшись, Тэнзи вздохнула.

– Хорошо, когда тебя знают, – тоскливо сказала она.

– Они погибли в дорожной катастрофе?

Она кивнула.

– Какие они были?

Сам Йен не знал, как начинать ответ на подобный вопрос – если бы ему его задали. То, что она успела рассказать, говорило столько же о ее родителях, сколько и о ней самой.

Тэнзи немного помолчала, видимо, размышляя.

– Мама всегда смеялась. Она любила петь. Любила полевые цветы. Колумбины – не знаю, растут ли они тут. Они похожи на маленькие бумажные фонарики. И астры, багряные. Как багряные звезды. Цикорий, лютики, кружева королевы Анны. Голубые напоминали ей глаза моего отца. Когда у меня будет дом – мой собственный постоянный дом – я хочу посадить их все в моем саду, чтобы снова почувствовать себя дома. Я обещала маме, что если когда-нибудь попаду в Англию, отвезу их туда. Она разговаривала с цветами, чтобы они лучше росли. – Теперь Тэнзи улыбалась. – В каком-то смысле считала их своими детьми.

У Йена зрело подозрение.

– А твой отец, случайно, не курил? – спросил он, изо всех сил изображая отсутствие интереса. – Сигары, сигареты?

– Курил! Ой, мой отец… Его смех был лучшей мелодией на свете. Мама умела его рассмешить, но лучше всех получалось у меня. Его сюртук пах табаком… он сам скручивал себе сигареты из особенно едкого сорта, к которому как-то пристрастился. Мама этот табак терпеть не могла. – Тэнзи слабо улыбнулась. – А по ночам он украдкой выпивал немного виски. Это она тоже ненавидела. Или притворялась, что терпеть не может. Мне кажется, ему нравилось, когда она его бранила. Иногда это дает тебе почувствовать, что о тебе заботятся, правда?

– Да, пожалуй, – негромко отозвался Йен. У него в голове словно щелкали колесики, расставляя все по местам.

На что это все было похоже?

Насколько она была одинокой. И, учитывая все обстоятельства, чертовски живучей.

Он невольно сжал ее руку чуть крепче, бессознательно передавая ей часть своих сил.

Она сжала его руку в ответ.

– Мне пришлось вместе с поверенными разбираться с кое-какими незавершенными делами в папином бизнесе, – рассказывала Тэнзи, – потом я помогала закрыть дом, уволила слуг, почти всех. Осталось несколько человек, чтобы следить за домом, и несколько в конюшнях. Им всем я готова доверить собственную жизнь. А вот потом… Знаешь, на что это было похоже, Йен? Все равно что пойти в театр. И спектакль, который я пришла смотреть, – это моя жизнь. Чудесный спектакль. Но вдруг он заканчивается, когда ты этого совсем не ждешь, но тебе запрещают уйти, и тебе придется сидеть в театре вечно, потому что ты заперт в нем навсегда. Ужасное слово – навсегда.

– Его нужно запретить и изъять из словарей, – согласился Йен.

Тэнзи улыбнулась.

– И какое-то время я чувствовала, как будто… – она с серьезным лицом повернулась к нему, и Йен с удовольствием увидел, как выглядят ее серебристые глаза при свете лампы – теплые и туманные, – …трудно объяснить… как будто я закончила школу и выучилась там всему, чему только можно научиться, и больше ничто не может меня удивить. Или напугать.

И Йен ошеломленно подумал, что она в точности описывает чувства, которые возникают, когда возвращаешься домой с войны.

Он вспомнил свое возвращение… как будто он до конца использовал все эмоции, какие только существуют, потому что в течение очень долгого времени чувствовал все с таким накалом, что обычная жизнь показалась ему совсем плоской, приглушенной и мучительно медленной. Он был готов сделать что угодно, лишь бы почувствовать хоть что-нибудь. И забыть.

К счастью, подумал он, Господь создал французских актрис и молодых женщин с гибкой нравственностью. Это здорово помогало забыться. Лазить по деревьям, забираться в окна и прыгать из них под дулом пистолета только добавляло возбуждения.

– Это немного похоже на возвращение домой с войны, – медленно произнес он. Он никогда не говорил подобного вслух. – Настолько привыкаешь быть в постоянном напряжении и подвергаться насилию… что настоящая, обычная жизнь какое-то время кажется неполноценной и нереальной. И очень скучной.

Тэнзи смотрела на него так, что сердце вдруг словно перевернулось. Мягко, сочувственно и проницательно.

– Поэтому ты обзавелся целой армией любовниц?

Она дразнится.

Йен сонно рассмеялся.

– Никакой армии. При таком количестве от них одни неприятности.

Она мягко рассмеялась, и внезапно Йена захлестнуло почти болезненное восхищение. Тем, что она так отчетливо все видит. Тем, что смеется, а не осуждает. Тем, что принимает все сердцем. Что приняла полный крах своей жизни относительно спокойно и смотрит в будущее с надеждой, а не с горечью и сожалением.

И тогда наступил миг, когда он просто не смог дышать, так сильно захотел стать достойным ее, но не представлял, как это возможно.

Он был… таким ослом.

– Будет новая пьеса, Тэнзи. – Фу, как нелепо и глупо это прозвучало.

– Когда я выйду замуж и обзаведусь собственным домом и семьей. – Это прозвучало почти как вопрос.

– Да. Тогда. – Он произнес это как обещание. Как будто все зависит только от него, именно он поможет этому случиться.

Как будто так оно и есть.

И внезапно, неистово, иррационально он почувствовал, что его раздирает желание, чтобы она получила все, чего хочет, чтобы кто-нибудь любил ее всем сердцем и заботился о ней – и желание, чтобы это произошло как можно позже, а лучше вообще не произошло. Чтобы эта, новая пьеса, какая она ни есть, никогда не заканчивалась.

Они долго молчали. Потом Тэнзи посмотрела на его обнаженный торс – его «красивый» торс – и одним пальчиком, робко провела по шраму. Деликатно. Все вниз, вниз, вниз, почти до того места, где он исчезал под простыней.

Нужно ее остановить.

Мышцы напряглись от сладостности этого прикосновения – и от мысли о том, что он сделал бы с ней, где бы к ней прикасался, как бы ее взял, как бы начал. Его естество пробудилось. Тэнзи должна понимать, что она с ним делает. Она по-прежнему дьяволица, по-прежнему готова рисковать всем.

– Мне жаль, что с тобой все это случилось, – негромко произнесла она. Ее пальчик подобрался к самому краю простыни, еще секунда – и возбужденная плоть поднимет простыню. Как он хотел повернуться к ней. Сорвать с нее ночную сорочку. Он видел просвечивающие сквозь нее напряженные соски, представил, как втягивает один в рот, представил ее негромкий беспомощный всхлип наслаждения при этом.

Фаллос дернулся сильнее.

– Тэнзи, – прошептал Йен. Запустил пальцы ей в волосы, наслаждаясь их шелковистостью, цветом, всеми оттенками золотого в них, а ее нежный пальчик все скользил по шраму. – Тэнзи.

– Да?

– Ты должна уйти.

– Уйти?

– Через дверь, а не через окно.

– Ты уверен?

– Уверен.

– Оба пути опасны.

Ему могла бы этого и не говорить.

– Оставаться здесь еще опаснее. В тот раз я говорил серьезно. Если ты не уйдешь, Тэнзи, я займусь с тобой любовью. Или все, или ничего. И больше я тебя предупреждать не могу.

Наступившая тишина была бархатной и напряженной. Скользящий пальчик замер.

Тэнзи изучающе смотрела на него, оценивая услышанное, то ли пытаясь понять, стоит ли испытывать его дальше, то ли пытаясь решить, этого ли она хочет. И вроде бы слегка склонялась к обещанному наслаждению. Если бы она только знала, по какому лезвию бритвы он сейчас идет, с каким трудом сдерживается! И ведь она может рискнуть и столкнуть его с обрыва, потому что вернулась с собственной войны и острые ощущения помогут ей забыться.

Он бы отдал все на свете, лишь бы поцеловать ее прямо сейчас.

Но если он ее поцелует, то уже не сумеет остановиться и возьмет все, что сможет.

«Останься». Ему потребовалось все самообладание, чтобы не сказать это. Все самообладание, чтобы не сорвать с нее ночную сорочку и не пропасть в ней навсегда.

– Потому что мужчины – животные? – Произнесла она едва слышно. Шепотом.

Йен посмотрел на нее. На нежный подбородок, на ясные глаза, на чувственный рот.

Нет, понял он. Потому что я хочу заняться с тобой любовью. С тобой. Не ради утоления похоти. Не ради достижения пика наслаждения. Потому что я хочу подарить тебе блаженство, слышать твои крики, быть в тебе, разговаривать с тобой, когда мы оба насытимся и успокоимся.

Следом пришла еще одна, более тревожащая мысль.

Йен вдруг понял, что не против просто всю ночь держать ее за руку.

Это очень… интересная… мысль.

Очень, очень нежелательная мысль.

– Да, – негромко согласился он. – Потому что мужчины – животные.

Она вздохнула и потянулась.

– Хорошо.

Высвободила руку.

Откинула волосы с лица, соскользнула с кровати и изящно зашагала по мягкому ковру, откровенно наслаждаясь тем, как приятен он для босых ног. Это вызвало у Йена улыбку.

– Но можешь оставить тут свою рубашку, – негромко сказал он ей вслед.

Она мягко засмеялась.

Подмигнула, послала ему воздушный поцелуй.

Он смотрел, как она открывает дверь, выглядывает наружу и исчезает.

Никогда звук закрывающейся двери не казался ему настолько противным.

Йен застонал и закрыл подушкой лицо. Прохладная. Может, понизит немного температуру горячечных мыслей?

Он бессознательно сжал пальцы, словно пытался удержать ощущение ее руки в своей ладони.

Так и заснул.