Текст книги "Неизвестный М.Е. Салтыков (Н. Щедрин). Воспоминания, письма, стихи"

Боткина очень, между прочим, пристрастилась к фотографии и снимала все, что ей попадалось на глаза. Она весьма желала снять фотографию с отца, что ей в конце концов и удалось сделать. Отец изображен за письменным столом, уставленным стклянками от лекарств, в халате, с пледом на плечах. Снимок был, надо отдать справедливость Е. Α., очень похож на натуру, и по нему можно судить о последних месяцах жития отца[173]173
  Эта известная фотография была сделана Л. Ф. Пантелеевым. Обычно она датируется неверно – 1889 г., тогда как сделана в феврале 1886 г. (см.: Ерусалимчик М. С. Фотопортреты Щедрина в собрании Государственного литературного музея // «Шестидесятые годы» в творчестве М. Е. Салтыкова-Щедрина. Калинин: Калининский гос. ун-т, 1985. С. 133–134). Е. А. Боткиной принадлежат два других портрета Салтыкова, выполненных в 1889 г.


[Закрыть].

Федор Федорович Трепов

Теперь перейду к лицам, которых как будто было странно встречать у Щедрина, но которые, несмотря на это, бывали у него довольно часто: бывшему С.-Петербургскому градоначальнику Ф. Ф. Трепову[174]174
  Трепов Федор Федорович (1812–1889), генерал-адъютант, с 1866 г. – обер-полицмейстер Петербурга, в 1873–1878 гг. – петербургский градоначальник, в которого стреляла В. И. Засулич. О знакомстве его с Салтыковым см., например: Терпигорев С. Н. Из воспоминаний // Исторический вестник. 1890. № 3. С. 535–536.


[Закрыть] и тогдашнему премьер-министру графу М. Т. Лорис-Меликову[175]175
  Лорис-Меликов Михаил Тариэлович, граф (1825–1888), министр внутренних дел (1880–1881). О его отношениях с Салтыковым см.: Дмитренко С. Ф. Лорис-Меликов // М. Е. Салтыков-Щедрин и его современники. Энциклопедический словарь. С. 217–222.


[Закрыть]. Многие недоумевают, что собственно мог иметь с подобными лицами, особенно с Треповым, известным реакционером, общего мой покойный отец. А между тем ничего особенно странного в этих знакомствах не таилось. Понятно, что мой отец не напрашивался на них, но он вместе с тем не мог оттолкнуть от себя лицо влиятельное, каким являлся граф Лорис-Меликов и которое могло быть крайне полезным любимому журналу. Не мой отец ездил к М. Т., а М. Т. – к нему. Причина, побудившая графа искать знакомства отца, была чрезвычайно интересная. Дело в том, что Лорис-Меликову было Александром II поручено составить конституцию Российской империи, ту конституцию, которую загодя называли «куцей»[176]176
  См. в стихотворении Д. Д. Минаева 1880 г., обращенном к Лорис-Меликову (последние четыре строки были опубликованы в 1902 г., целиком – в 1907 г.):
Как член российской нации,Привык к субординации…Ввиду ж порядка строгогоМы просим, граф, немногого:Вы дайте конституцию,На первый раз хоть куцую!  (Поэты «Искры»: В 2 т. Т. 2. Л.: Сов. писатель, 1955. С. 339–340).


[Закрыть] и которой не суждено было быть обнародованной. Получив это для него весьма лестное поручение, М. Т. испытал большое затруднение при выполнении его, не будучи знакомым с бытом русского народа. Среда, его окружавшая, тоже с этим бытом была или вовсе не знакома или почти не знакома. И вот кто-то посоветовал графу обратиться к моему отцу, известному как опытный администратор, имевшему много дела с народом в бытность советником вятского губернского правления, а также в должности вице-губернатора. Лорис-Меликов внял совету и обратился к отцу с просьбой оказать ему содействие. Папе просьба пришлась по душе, ибо он приветствовал всякое начинание, направленное к раскрепощению от самодержавного строя русского народа, и он согласился дать графу просимые этим последним указания. Таким образом завязались между либеральным сановником и известным писателем чисто деловые отношения на предполагавшееся благо народа. Событие 1 марта расстроило весь план Александра II[177]177
  Речь идет об убийстве Александра II в 1881 г. народниками.


[Закрыть] и прекратило работу комиссии, одним из закулисных участников которой был мой отец. Наступила реакция…

Михаил Тариэлович Лорис-Меликов

К террористическим выступлениям отец вообще относился отрицательно. Относился он так же отрицательно и к системам репрессий, выражавшихся в повешении людей, в заточении их в крепости, в ссылке на долгие годы в Сибирь и вообще куда бы то ни было.

Сам он был строго беспартийным человеком, и напрасно С. Н. Кривенко в своей о нем брошюре полагает, что он в конце концов сделался бы социалистом[178]178
  Кривенко Сергей Николаевич (1847–1907), публицист-народник, в 1882–1884 гг. вел раздел «Современное обозрение» в «Отечественных записках». В 1890 г. опубликовал в «Историческом вестнике» воспоминания о Салтыкове, где он, в частности, писал: «…если бы у нас существовали политические партии, наподобие европейских, и Салтыкову пришлось бы делать между ними выбор, то я не сомневаюсь, что он выбрал бы партию социалистическую» (М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 74). Вообще весь пассаж о знакомствах Салтыкова в высших кругах построен у K. M. Салтыкова в полемике с С. Н. Кривенко.


[Закрыть]. Он стремился быть свободным в своих суждениях и, наверное, остался бы верным себе, что бы от этого для него ни произошло[179]179
  Суждение К. Салтыкова совершенно справедливо.


[Закрыть]. Единственной целью его литературных трудов было принести наибольшую пользу любимой, родной ему, как, быть может, никому другому, России.

Его и в правящих кругах не считали человеком политически опасным, зная его замкнутый образ жизни и круг знакомства. У него не было вследствие этого производимо обысков. Рассказ о том, что будто бы как-то раз жандармы обыскивали его квартиру, а он, следя за их работой, якобы вполголоса пел «Боже, царя храни», является вымыслом от начала до конца[180]180
  Эта история была напечатана в английской газете «Daily News» 10/22 октября 1884 г. Салтыков послал в газету опровержение, которое в переводе на русский язык было напечатано в «Новом времени» (1884. № 3134. 17 ноября; в собрание сочинений не вошло). См. также: Бурцев В. Л. Рассказы о Щедрине // М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 186.


[Закрыть].

Ему не запрещали писать, даже с интересом «почитывали», но никаких для себя полезных выводов из всего им написанного не делали.

И произошло то, что фатально должно было произойти.

С Ф. Ф. Треповым отец не то чтобы сблизился, но был достаточно знаком, вследствие того, что бывший градоначальник жил с нами в одном доме у своей дочери ‹Нины›, по мужу графини Нирод. В этой семье мы, дети, часто бывали, так как там брали уроки гимнастики. Изредка заходил, когда еще был здоров, отец. Там-то он и познакомился с Треповым, бывшим в то время уже дряхлым стариком. Трепов иногда поднимался к нам рассказывать эпизоды из своей бывшей деятельности, которые затем послужили темами для отца моего. Не будь Трепова – не появилось в свет некоторых щедринских произведений полицейского характера.

Таков был кружок лиц, в котором вращался отец. Я нашел нужным его описать, быть может, далеко не талантливо, но насколько мог правдиво, так как в последующих главах мне придется касаться названных здесь лиц.

II

Как я уже писал, мой отец не дружил, да и вообще не водил знакомства с литературной братией. Знаю, что он был в переписке с А. Н. Островским, который, между прочим, как-то просил его посмотреть новую свою комедию «Таланты и поклонники», имевшую в то время большой успех на сцене петербургского Александринского театра в исполнении М. Г. Савиной и М. М. Петипа, и сообщить ему об этой комедии свое мнение. Мой отец, в то время не посещавший театры, все же пошел со мной на одно из представлений «Талантов».

Первое действие прослушали мы спокойно, и отцу оно понравилось, но затем дело испортилось. Хотя мы сидели в одном из рядов кресел партера, ничем не отличаясь от остальных зрителей, все же папа был узнан, и весть о том, что Щедрин в театре, облетела зрительный зал. Публика насторожилась; зрители верхних ярусов: студенты, курсистки, особенно ценившие произведения сатирика, – валом повалили вниз. Коридоры переполнились лицами, желавшими видеть любимого писателя, который, надо сказать правду, терпеть не мог быть объектом любопытства, хотя и крайне благожелательного. Сунулись было мы в антракте в коридор, потому что отцу хотелось пойти покурить, и должны были отступить обратно к своим местам, до того назойливо разглядывали отца все эти его поклонники и поклонницы. Так почти до самого конца спектакля нам и не удалось сойти со своих кресел. Настроение отца было испорчено, он нервничал и ворчал. Конца спектакля мы не видали, так как папа, боясь найти в вестибюле театра большую толпу, покинул Александринку в середине последнего действия. Что он написал по этому поводу Островскому – мне неизвестно[181]181
  Премьера «Талантов и поклонников» в Петербурге на сцене Мариинского театра силами Александринской труппы состоялась 14 января 1882 г., когда К. Салтыкову не исполнилось еще и 10 лет, поэтому предполагать его посещение театра вместе с отцом по просьбе драматурга в это время едва ли возможно. Это событие не подтверждается и перепиской Салтыкова с А. Н. Островским. Кроме того, известно, что Островский сам приезжал в Петербург для постановки своей комедии и присутствовал на премьере (Прохоров Е. И. Комментарии // Островский А. Н. Полное собрание сочинений: В 12 т. Т. 5. М.: Искусство, 1975. С. 522). Вместе с тем сообщение К. Салтыкова, что роли исполняли М. Г. Савина и М. М. Петипа, достоверно, поэтому полностью дезавуировать сообщение мемуариста невозможно.


[Закрыть].

С коллегами по перу отец достаточно виделся в редакции «Отечественных записок», где проводил большую часть времени, разрешая себе необходимые для поправления здоровья и отдыха кратковременные отлучки из Петербурга. Впрочем, и во время этих отлучек он не переставал творить. Немало портили отцу кровь эти самые братья-писатели. Пользуясь его добротой, они без зазрения совести – я, конечно, намекаю не на всех сотрудников журнала – выпрашивали у него авансы под сочинения, большая часть которых вовсе не представлялась в редакцию. К соредакторам отца, людям более прижимистым, Г. З. Елисееву[182]182
  Елисеев Григорий Захарович (1821–1891), сотрудник «Современника», соредактор Салтыкова по «Отечественным запискам».


[Закрыть] и С. Н. Кривенко, с подобными просьбами не обращались, зная, что они их не удовлетворят. Моего же отца можно было всегда разжалобить. Правда, он сначала вовсе неприветливо встречал просителя, выговаривал ему, усовещевал; если этот последний уже чересчур «знаважился» и отцу было доподлинно известно, что выдаваемые деньги в прок не идут, иногда даже ругался, но в конце концов махал рукой и писал ордер в кассу[183]183
  Аналогичные рассказы см. в воспоминаниях С. Н. Кривенко: Μ. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 46.


[Закрыть]. Результатом этого было то, что, когда «Отечественные записки» были закрыты, с него же взыскали все выданные в виде авансов деньги, не оправданные материалом[184]184
  Согласно воспоминаниям С. Н. Кривенко, «когда „Отечественные записки“ закрылись, то многие оказались должными журналу – и все эти долги были уничтожены» (М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 52).


[Закрыть]. Это обстоятельство нельзя сказать, чтобы очень поощрило моего отца к сближению с тогдашними писателями, позволявшими себе подобного рода махинации[185]185
  Ср., например, сообщение Салтыкова о Н. Д. Хвощинской: «С Хвощинской – слабо. Два года должна в „Отеч‹ественные› зап‹иски›“ 1250 р. и, кажется, положила не зарабатывать. Напечатала драму переводную и требует, чтоб ей деньги заплатили. Я отказал и вычел» (письмо к Н. К. Михайловскому от 11 августа 1882 г.: 19–2, с. 132).


[Закрыть]. Интересно отметить, что в числе таких недобросовестных людей были литераторы с крупными именами, которых не назову, памятуя, что в некоторых случаях nomina sunt odiosa[186]186
  Имена ненавистны (лат.).


[Закрыть].

Но так как нет правил без исключений, то в данном случае исключением являлся известный в то время рассказчик сцен из народного быта, оставивший после себя сборник подобного рода сцен И. Ф. Горбунов[187]187
  Горбунов Иван Федорович (1831–1895), писатель и актер, входивший в круг домашних друзей Салтыкова; см. о нем в этой книге в мемуарах М. А. Унковского. Знакомство их относится к середине 1850-х гг., в марте 1862 г. Горбунов приезжал в Тверь для участия в организованном Салтыковым литературном вечере в пользу бедных чиновников, на котором прочитал свой рассказ «Утопленник» (см.: Строганов М. В. М. Е. Салтыков и Ф. Н. Глинка // Щедринский сборник. Выпуск 3 / Ред. E. H. Строганова. Тверь: СФК-офис, 2009. С. 22–25).


[Закрыть], который тоже причислял себя к литераторам, усердно посещал товарищеские обеды и ужины, устраивавшиеся по преимуществу в бывшем в то время в славе ресторане или, как попросту его называли, трактире Палкина[188]188
  Ресторан (трактир) «Палкин» существовал в Петербурге с февраля 1808 г. на углу Невского проспекта (на месте нынешнего дома 7) и Малой Морской улицы; часто упоминается в произведениях Салтыкова. Подробнее см.: Равинский Д. К. Палкин // М. Е. Салтыков-Щедрин и его современники. Энциклопедический словарь. С. 282–283.


[Закрыть]. Аппетитом И. Ф. обладал громадным, ел за двоих, вследствие чего отец называл его в шутку «голодным литератором», хотя Горбунов, артист Александринского театра, на сцене которого он обыкновенно выступал со своими рассказами, чередуясь с П. И. Вейнбергом[189]189
  Вейнберг Петр Исаевич (1830–1908), литератор, постоянный сотрудник «Современника» и «Отечественных записок», часто выступал как актер-рассказчик.


[Закрыть], рассказывавшим сцены из еврейского быта в конце спектакля, – был не без средств. В пьесах Горбунов выступал редко, да и то в небольших ролях. Я, например, его помню только исполнявшим роль купца Абдулина в гоголевском «Ревизоре». Рассказчик сценок из народного быта Горбунов был неподражаемый. И появление на сцене этого толстого, высокого роста человека в слишком широком фраке и в не всегда чистой сорочке приводило демократическую публику Александринки в восторг. Я нарочно называю публику, посещавшую в то время этот театр, демократической, потому что аристократия петербургская считала ниже своего достоинства посещать – fi donc! – спектакли русской труппы, несмотря на прекрасный ансамбль (Петипа, Сазонов, Варламов, Свободин, Писарев, Давыдов, Савина, Жулева, Стрельская, Стрепетова, Левкеева, Абаринова 1-я), зато усердно бывала в опере, да и то в итальянской, а не русской, балете, на спектаклях французской труппы и… в цирке (по субботам).

Иван Федорович Горбунов

Вот этого-то Горбунова очень жаловал мой отец. Горбунов в долгу не оставался и, бывая у нас, рассказывал свои импровизации, заставлявшие всех покатываться от хохота.

Как-то раз отец и мать, разговаривая вечером в папином кабинете, услышали в гостиной рядом странный диалог. Одним из говоривших был, несомненно, Горбунов, а другим, по-видимому, извозчик. Этот последний настойчиво требовал прибавки денег за езду, а первый отказывал. Начинался целый скандал из-за какого-то гривенника, якобы недоплаченного И. Ф.

Моих родителей весьма смутил этот инцидент, мама вышла в гостиную, чтобы его прекратить.

Каково было ее изумление, когда она увидала в гостиной одного Горбунова, весело рассмеявшегося при виде удивленного лица моей матери. Он, как всегда, был немного в градусе и устроил моим родителям сюрприз, импровизировав сценку с извозчиком.

Больше всего отец не любил журналистов, работавших в так называемой «бульварной прессе». Он находил, что эти господчики не кто иные, как сплетники, пьяницы, отпетые люди и т. д., ничего с литературой и серьезной журналистикой общего не имеющие. Впрочем, «Петербургскую газету»[190]190
  Газета политическая и литературная, выходила в 1867–1917 гг., с 1884 г. ежедневно; с 1871 г. издатель – С. Н. Худеков, редактор – П. Н. Монтеверде. См. у Салтыкова: «Я не лежу и не невежничаю, но читаю „Нов‹ое› время“, „Петерб‹ургский› листок“, „Петерб‹ургскую› газету“. Одним словом, нюхаю портки чичиковского Петрушки. Нехорошо пахнет, и оттого, быть может, здоровья мне бог не посылает» (20, с. 53).


[Закрыть] он просматривал и даже с интересом читал маленький фельетон, который писал почти ежедневно в этой газете небезызвестный лабазник-писатель Лейкин[191]191
  Лейкин Николай Алексеевич (1841–1906), создатель жанра сатирико-юмористического рассказа из купеческого быта; в начале творческого пути печатался в «Современнике» и других демократических изданиях, автор мемуаров о Салтыкове. Первое собрание сочинений Лейкина (1871) Салтыков отметил сочувственной рецензией (9, с. 421–25).


[Закрыть]. Очень, между прочим, его смешили фельетоны, касавшиеся похождений купца и купчихи за границей. Да и вообще, по его мнению, Лейкин, кстати сказать, в бытность свою редактором «Осколков»[192]192
  Журнал, издававший и редактировавшийся H. A. Лейкиным (1881–1906), где в 1882–1887 гг. активно печатался А. П. Чехов.


[Закрыть] открывший незабвенного А. П. Чехова и положивший начало славе тогдашнего скромного Чехонте, – был весьма талантливым человеком. Зато «Петербургский листок» Скроботова[193]193
  Газета городской жизни и литературная, выходила в 1864–1917 гг.


[Закрыть] (тогда еще не было пропперовской «Биржевки»[194]194
  Газета «Биржевые ведомости».


[Закрыть]) папа не выносил. Дважды он, насколько помню, был в большой претензии на «Газету» и вот по какой причине. Мы жили летом в Ораниенбауме на одной из дач купца Синебрюхова[195]195
  В Ораниенбауме Салтыковы жили в 1882 г., с 17 мая по конец августа. «Дача, по-здешнему, хорошая: с порядочным парком, садом и дом большой. Плачу 1000 р.», – писал Салтыков И. С. Тургеневу 9 июня (19–2, с. 118). Сам Салтыков писал свой адрес так: «город Ораниенбаум, на дачу Паской» (19–2, с. 124).


[Закрыть] рядом с небольшим имением известного садовода Еракова[196]196
  Ераков Александр Николаевич (1817–1886), инженер путей сообщения, друг и свойственник H. A. Некрасова, близкий знакомый Салтыкова. Подробнее о нем см.: Строганова E. H. Ераков // М. Е. Салтыков-Щедрин и его современники. Энциклопедический словарь. С. 141–143.


[Закрыть], с которым отец был в довольно хороших отношениях, знанию которого он верил. Знания эти он использовал, когда сделался петербургским горе-помещиком, но об этом – пониже.

И вот мы жили на даче, и как-то ночью к нам забрались в столовую, где в буфете лежало серебро, воры. Однако украсть им ничего не удалось, так как своим кашлем их испугал отец[197]197
  «На прошлой неделе ‹…› ночью вздумали залезть к нам воры и уже оторвали у окна задвижки, но тут уж я выручил: стал кашлять, и воры, убоясь, ретировались» (письмо Салтыкова к H. A. Белоголовому от 7 июля 1882 г.: 19–2, с. 121).


[Закрыть].

В другой раз я с сестрой резвился в довольно большом синебрюховском парке, и ее ужалила в ногу змея. Она закричала и плача просила меня ее спасти. Я не растерялся и, помня рассказы о том, что при ужалении змеи следует немедленно высосать из укуса часть крови, сделал сестре тут же на месте эту операцию, за что меня потом весьма хвалили[198]198
  «Наша дача с приятностями. На прошлой неделе маленькую Лизу укусила змея. К счастью, подле оказался врач Грацианский, который прижег рану. Целый день мы были в величайшем страхе». (19–2, с.121).


[Закрыть].

Про эти два факта узнал местный корреспондент «Газеты», огласивший их в печати[199]199
  Ошибка мемуариста. Информация о происшествиях на даче Салтыкова была помещена не в «Петербургской газете», а в «Петербургском листке» (1882, № 153, 7 июля) и «Стране» (1882. № 79. 8 июля), в редакции мемуаров, сохранившейся в ΓΑΤΟ, этот эпизод изложен следующим образом, видимо, более близким к истине: «…высосать из укуса ‹…› кровь. Я так и сделал. К вечеру приехал из Петербурга живший на тех же дачах доктор, который, похвалив меня за мое геройство, спасшее жизнь сестре, приступил к дальнейшему ее лечению.
  Сотрудник „Газеты“ не преминул сообщить об этих двух случаях своей редакции, навертев на них выдуманные для красного словца детали.
  После первой заметки мой отец только выругал сотрудника, вмешавшегося, по его выражению, не в свое дело. После же второй он послал редактору „Газеты“ резкое письмо, в котором предложил ему не вмешиваться в его частную жизнь и не марать его фамилии упоминанием о таковой в его листке» (ΓΑΤΟ. Л. 2).


[Закрыть].

Отец нашел, что журналист мешается не в свое дело, вмешивается в частную жизнь людей, что, по его мнению, в высшей мере недопустимо, и был вообще в претензии на редакцию, напечатавшую корреспонденции. О том, как недолюбливал отец представителей указанной части печати, говорит следующий факт. Как-то весной, когда мама с сестрой выехали не то на дачу, не то в имение, а я с папой оставались в Петербурге (у меня был экзамен, а отец задержался по делам редакции), мы пошли в ресторан Палкина обедать. В общем зале мы застали за большим столом, уставленном яствами и питиями, целую компанию. То праздновали какое-то редакционное событие сотрудники одной газетки. По всему было видно, что праздновавшими было немало выпито. Отец посмотрел на них, поморщился, но все же уселся со мной в углу зала, не обращая на пировавших внимания. Эти последние узнали, конечно, отца, и один из них, вдруг поднявшись с места, провозгласил за него тост.

Отец резким движением бросил салфетку на стол, встал и, обращаясь ко мне, сказал: «Пойдем, Костя, отсюда… здесь скоро начнут драться», – и скорыми шажками направился к дверям, бормоча под нос, что недоставало, чтобы всякие и т. д. пили за его здоровье.

Насколько не любил отец указанную прессу, настолько он уважал мнение большой печати, получая и просматривая не только «Новости» (сменившие «Голос») Нотовича[200]200
  Ежедневная общественно-политическая газета, с 1880 г. – «Новости и Биржевая газета», выходившая в 1871–1906 гг.; издатель-редактор O. K. Нотович. Салтыков обращался в газету с публикацией своих опровержений (20, с. 178–179, 474), однако писал: «ни в голове, ни в хвосте „Новостей“ быть не желаю» (письмо к Н. К. Михайловскому по поводу какого-то коллективного обращения: 20, с. 314).


[Закрыть] и «Русские ведомости» Соболевского[201]201
  Соболевский Василий Михайлович (1846–1913), редактор газеты «Русские ведомости», в которой Салтыков сотрудничал с декабря 1884 г. после закрытия «Отечественных записок». Салтыков напечатал там пятнадцать «Сказок» и девять глав из цикла «Мелочи жизни». Адресат писем Салтыкова.


[Закрыть], но и «Новое время» Суворина[202]202
  Суворин Алексей Сергеевич (1834–1912), литератор и издатель, начал деятельность на рубеже 1850–1860-х гг. в «Современнике» и «Отечественных записках»; с 1876 г. и до смерти – издатель газеты «Новое время». Для характеристики отношения Салтыкова к Суворину показательны слова: «И я пишу по-русски, и Суворин пишет по-русски, но из этого не следует, что мы солидарны» (19–2, с. 297). А после смерти М. Н. Каткова Салтыков писал: «Теперь на вакансии великого патриота, властителя дум и мужа совета состоит Суворин» (20, с. 359).


[Закрыть] и «Московские ведомости» Каткова[203]203
  Катков Михаил Никифорович (1818–1887), журналист и публицист, с 1856 г. издатель журнала «Русский вестник», в котором возобновилась литературная деятельность Салтыкова после ссыпки («Губернские очерки»). После польского восстания 1863 г. и особенно при Александре III Катков и Салтыков становятся последовательными противниками. Когда A. C. Суворин намеревался издавать в Москве газету, конкурирующую с газетой Каткова «Московские ведомости» (1850–1855; 1863–1887), Салтыков писал: «И то хорошо, что одна гадина съест другую» (19–2, с. 86).


[Закрыть]. Других органов крупной печати в то время не было, если не считать уж и тогда приходивших в упадок «С.-Петербургских ведомостей»[204]204
  «Санкт-Петербургские ведомости», ежедневная газета, издававшаяся при Министерстве народного просвещения. Газета неоднократно высказывалась о творчестве Салтыкова резко негативно (см., например: 20, с. 90–91, 196–197).


[Закрыть]. Из заграничных изданий у нас получали «Le Temps»[205]205
  «Время» (1861–1943), французская ежедневная газета консервативного направления, орган крупной буржуазии.


[Закрыть] и берлинский «Кладеррадач», большая часть карикатур которого приходила покрытой слоем типографской краски, дабы нельзя было их рассмотреть. Таковы были правила цензуры, не допускавшей насмешек над великими мира сего (понятно, русского). Будучи действительным статским советником, папа имел право ходатайствовать перед министерством внутренних дел о получении газет и журналов без предварительной цензуры, но он этим правом не пользовался, и в результате немалая часть остроумнейших карикатур «Кладеррадача» осталась для него неведомой.

Теперь, говоря о тогдашней русской «большой» печати, я должен заметить, что, хотя папа совершенно недолюбливал «Нового времени», называя его «Красой Демидрона»[206]206
  Герой «Современной идиллии» Иван Иваныч Очищенный, «человек уже пожилой», имевший «физиономию благородного отца из дома терпимости», «бывший пронский помещик, преданный суду за злоупотребление помещичьей властью, а впоследствии тапер» из публичного дома, «по вольному найму» издает «газету ассенизационно-любострастную» «Краса Демидрона» (15–1, с. 53, 56, 61–63). В рассказе об этой газете Салтыков широко использовал намеки на «Новое время» (см. примечания A. A. Жук и К. Н. Соколовой: там же. С. 328–329).


[Закрыть] и другими, не менее хлесткими названиями, он в то же время высоко ставил издателя A. C. Суворина, сумевшего из ничего создать такое большое дело. Действительно, Сувориным на это было потрачено немало труда. O. K. Нотовичу было легче наладить свои «Новости», так как к нему сразу примкнули сотрудники закрытого «Голоса».

Вообще отец любил трудиться и работать и требовал от своих сотрудников как на государственной службе, так и на службе редакционной большой работоспособности. Он недоумевал, как это можно сидеть без работы, – просиживая сам над ней, несмотря даже на недуги, почти целыми днями и ночами.

– Но, М. Е., – как-то раз пробовал возражать ему Терпигорев[207]207
  Терпигорев Сергей Николаевич (Атава, 1841–1895), беллетрист, печатавшийся первоначально в «Отечественных записках», затем рекомендованный Салтыковым в газету М. М. Стасюлевича «Порядок» с обещанием «просматривать» рукописи его фельетонов и «руководить» его работой (19–1, с. 176). Но вскоре Терпигорев перешел в «Новое время» (М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 251–252, 382–383).


[Закрыть] (Сергей Атава), которому отец выговаривал за то, что он, несмотря на полученные авансом деньги, не представлял в редакцию «Отечественных записок» материала, – коли не пишется…

– Этого быть не может, – резко перебил его попытки дальнейшего оправдания отец, – писателю стоит сесть за письменный стол, взять перо в руки, и у него немедленно является перед глазами тема для письма… По крайней мере, так всегда бывает со мной, – добавил он.

Но если папа много требовал от подчиненных ему лиц и своих сотрудников, то он умел им в минуты жизни трудные помочь. Работникам пера он помогал, как я уже упоминал, тем, что вызволял их из беды довольно-таки большими авансами; другим, особенно же молодым, он помогал советами и, кроме того, не гнушался исправлением их литературных произведений. Некоторые из начинавших в то время, затем достигнувших в литературе и журналистике известности писателей, очевидно, не раз помянули добрым словом сурового старика с седой бородой, своим участием давшего им возможность выйти в люди. Некоторые же, как это ни странно, в большинстве случаев довольно-таки бездарные люди, были в претензии на отца за то, что он самочинно исправлял их труды. Так, например, некий господин, возомнивший, что он беллетрист, представил отцу какую-то повесть, написанную из рук вон плохо. Идея же, проводимая в ней, отцу понравилась, и он, недолго думая, написал на эту тему свое собственное сочинение, пропустив его в журнал за подписью автора неудачного произведения. Повесть привлекла внимание всей литературной критики, громко славословившей новоявленный талант, предсказывавшей ему большую и славную будущность, советуя ему, однако, меньше подделываться под Щедрина, а выработать свой собственный слог. Многие издатели допытывались у отца, где они смогут сговориться с новым, казалось, светилом в литературном мире, чтобы получить от него какое-либо из будущих его произведений. Мой отец посмеивался в бороду и давал просимые сведения. Недовольным остался только сам господин, написавший неудачную повесть. Он открыто негодовал на отца за переделку своего произведения. В дальнейшем он дал несколько вещей в другие редакции. Но материал оказался до того малоинтересным, что о напечатании его не могло быть даже речи. Все тогдашние заправилы журналов, незнакомые со всей подоплекой дела, полагая, со слов горе-беллетриста, что папа только исправил его повесть, удивлялись тому, как это мог человек сразу так «исписаться»[208]208
  О редакторской работе Салтыкова см. в этой книге главы из очерка С. Н. Кривенко. С. А. Макашин на полях принадлежавшего ему экземпляра воспоминаний K. M. Салтыкова, сделал предположение, что речь может идти об А. О. Осиповиче-Новодворском, чей рассказ «Тетушка» (Отечественные записки. 1880. № 9) был опубликован в редакции Салтыкова. Однако переписка Салтыкова дает возможность более точно назвать имя автора. В № 6 «Отечественных записок» за 1879 г. была опубликована повесть И. А. Салова «Несобравшиеся дрожжи», имевшая авторское заглавие «Плохие дрожжи» (см. письмо Салтыкова к Салову от 2 марта 1879: 19–1, с. 190), в значительно переработанном Салтыковым варианте. Редакторские переделки вызвали возмущение Салова, на которые Салтыков отвечал 20 августа: «…в том виде, как Вы их прислали, „Дрожжи“ могут быть помещены в „Рус‹ском› вестн‹ике›“ вместе с „Крокодилом“, но не в „Отеч‹ественных› зап‹исках›“. По-видимому, Вы не полагаете никакого различия между этими журналами, но оно есть» (19–1, с. 110). Автор продолжал настаивать на своей правоте, и Салтыков вновь писал ему 12 сентября: «Позвольте мне в последний раз убедить Вас, что Вы не правы относительно „Дрожжей“. Вы положительно писали мне так: что кончили повесть „Дрожжи“ и спешили ею, так как Вам нужно ехать в деревню; поэтому, не зная ‹…› Вы предоставляете мне переделывать, исправлять и вообще поступать с ней как заблагорассудится. К сожалению, письмо Ваше (тоже за переездом моим в деревню) исчезло, но смысл-то был именно таков. Да и „переделок“, в настоящем смысле этого слова, нет, а есть сокращения» (19–1, с. 111). Также и по поводу других сочинений И. А. Салова Салтыков писал ему: «…я просил бы Вас допустить исправление некоторых шероховатостей слога и еще совсем исключить эпиграф» (25 августа 1879 г.: 19–1, с. 110–111). См. также письмо Салтыкова к Салову от 24 июня 1883 г. (19–2, 212). Конечно, Салов не был к этому времени начинающим автором, но сходство историй очевидно. Здесь, как и в других неточностях воспоминаний К. Салтыкова, сказывается тот факт, что все описанные им события относятся к ранним годам его жизни, поэтому разного рода наслоения и подмены вполне естественны.


[Закрыть].

Состоя на государственной службе, мой отец также немало помогал своим подчиненным в нравственном и материальном отношениях. Так, например, в гор. Пензе, где он был председателем казенной палаты, он учредил библиотеку служащих, выдавал беднейшим чиновникам значительные пособия, требуя, однако, от них работы, не обременяя в то же самое время их таковой. Вот, например, случай, рассказанный мне скончавшимся несколько лет тому назад бывшим начальником отделения пензенской казенной палаты Д. Л. Пекориным, служившим под началом у отца[209]209
  Этот эпизод приведен и в ряде других мемуарных свидетельств, см.: Никитин. К столетию со дня рождения М. Е. Салтыкова-Щедрина (От нашего пензенского корреспондента) // Правда. 1926. № 23. 29 января. С. 4; Быстров Н. Салтыков в Пензе // Волжская коммуна. Куйбышев, 1936. № 21. 27 января. С. 3.


[Закрыть]. Как-то раз потребовалось представить в министерство финансов какие-то срочные сведения. В то время о пишущих машинках и представления не имели. Бумаги в министерство писали особые писцы-каллиграфы, обладавшие красивейшим почерком. Одному из них и было предложено переписать доклад, довольно-таки длинный, собственноручно написанный папой. Кто видел его почерк, несколько смахивающий на клинообразные письмена, может себе представить, как легко было писцам разбираться в его руке.

Поздно вечером того же дня возвращаясь из клуба, мой отец проезжал мимо казенной палаты. К своему удивлению он заметил в одном из окон здания свет. Предполагая, что в учреждении могут орудовать злоумышленники, отец остановил своего кучера и, не без труда добудившись спавшего швейцара, отправился с ним вместе наверх. В общей канцелярии они застали «министерского» писца спящим сном праведных над неоконченной работой. Видимо, усталость взяла верх над прилежанием и чиновника сразил сон. Отец подошел к нему, тихонько взял бумаги: свой черновик и недописанный беловой – и вышел из комнаты, наказав швейцару никому ни слова про свое посещение не сказывать. Приехав домой, он, ввиду того что бумага была срочная и что почта отходила из Пензы как раз на следующий день, лично вписал конец донесения в начатую работу писца. Вышло довольно оригинально: начало бумаги было написано по всем правилам каллиграфического искусства, а конец представлял из себя нечто чрезвычайно мало понятное для всякого, кто не был знаком с отцовским почерком. Затем бумага была зарегистрирована, законвертована и направлена по адресу лично отцом. Можно себе представить весь ужас несчастного чиновника, когда он, проснувшись, не нашел на столе начатой работы. Он был вскоре успокоен отцом, приказавшим ему передать, что он его не винит в том, что он, будучи переутомлен непосильным трудом, заснул. Что же касается работы, то и о ней не следует беспокоиться, так как она выполнена. И писец успокоился.

Можно себе также представить ту сенсацию, которую произвело появление бумаги в министерстве финансов. Бюрократы этого учреждения были поражены отцовской «дерзостью», и ему немедленно был дан нагоняй в письменной форме. Получив этот самый нагоняй, отец на обороте министерской бумаги написал: «угрозами не руководствуюсь» и, подписав, отослал ее обратно в Петербург. Все в Пензе думали, что его предадут суду за подобную продерзость. Однако, ко всеобщему удивлению, ничего неприятного для отца не произошло. Министерство на «продерзость» ничем не реагировало. После этого события уважение к моему отцу как в пензенском обществе, так и среди подчиненных еще больше возросло.

Когда отец покидал Пензу (свое последнее место службы)[210]210
  Неверно: после Пензы Салтыков служил еще управляющим Казенной палатой в Туле (конец декабря 1866 – конец сентября 1867) и Рязани (первые числа ноября 1867 – июнь 1868).


[Закрыть], служащие устроили ему самые теплые проводы. Многие плакали, расставаясь со взыскательным, требовательным, но вместе с тем справедливым начальником, старавшимся улучшить, насколько мог, быт невежественных, темных, но добродушных и трудолюбивых провинциальных чиновников. Его портрет был повешен в присутственном зале палаты, что означало особое к нему уважение со стороны чиновничества. До сего времени сохранилось в целости его кресло, которое называется щедринским[211]211
  Все эти факты относятся уже к более позднему времени. За время службы в Пензе отношения Салтыкова с местным чиновничеством были очень напряженными (см.: Макашин С. Салтыков-Щедрин. Середина пути. С. 230–239).


[Закрыть].

III

Как я уже выше писал, отец, вообще, не дружил с собратьями по перу. В последние годы своей жизни он даже мало интересовался чужими литературными трудами. После него осталось много брошюр, книг с собственноручным посвящением разных писателей. И все эти брошюры и книги оказались неразрезанными. Из этого видно, что он их даже не просматривал[212]212
  Библиотека Салтыкова не сохранилась.


[Закрыть]. Среди писателей того времени был один, которого отец ставил чрезвычайно высоко и рядом с которым он завещал себя похоронить. То был И. С. Тургенев[213]213
  Ср.: «Желаю быть погребенным на Волковом кладбище, если можно, около Тургенева» (цит. по: Макашин С. Салтыков-Щедрин. Последние годы. С. 456).


[Закрыть]. Надо сказать, что мне оказалось возможным исполнить эту папину последнюю волю, так как будто нарочно в самом близком соседстве от тургеневской могилы на Волковом кладбище в Петербурге оказалось свободное место, которое мы и приобрели. Там теперь рядом с ним похоронена скончавшаяся в декабре 1910 года верная подруга его жизни, его жена, моя мать[214]214
  В советское время воля писателя была нарушена и могила перенесена в другое место.


[Закрыть].

Об И. С. отец отзывался всегда с восхищением, особенно ценя превосходный язык, которым писал автор «Записок охотника». Он жалел, что не может выражаться в своих сочинениях так ярко и красочно, как И. С. Он сожалел русского человека, всей душой любившего свою родину и так нелепо и, можно сказать, несуразно от нее оторвавшегося. Останься Тургенев в России, он бы, по словам моего отца, написал вещи, которые бы много превосходили то, что им было написано на чужбине.

И отец не мог простить Виардо, что она увлекла за собой во Францию и не отпускала оттуда того, которого он считал одним из гениев русского слова. Его сердило и то, как эта самая Виардо и ее супруг бесцеремонно и даже глумливо обращались с Тургеневым.

Как-то раз, будучи в Париже, отец пожелал увидеться с Иваном Сергеевичем и, взяв меня с собой, отправился в Буживаль, где в одной вилле с супругами Виардо проживал автор «Рудина». Мы отправились туда в экипаже, так как в то время Буживаль не был соединен с Парижем железной дорогой. Хотя я в то время был мал, но все же помню, какое огромное впечатление произвел на меня гигант Тургенев с его львиной гривой полуседых волос, с чудными голубыми глазами и какой-то наивно-смущенной улыбкой на лице. Одет был И. С. в белый полотняный костюм и большую соломенную шляпу. Весь его облик импонировал, несмотря на простой наряд, на смущенный вид, своей величественной осанкой, которой может похвастаться редкий человек. Отец засыпал И. С. вопросами об его работах, планах будущего, особенно интересуясь тем, намерен ли он возвратиться на родину. Мы сидели в садике на плетеных креслах, и И. С, заложив ногу на ногу, все так же смущенно улыбаясь, односложно отвечал на вопросы, вопрос же о возвращении своем в Россию как-то замял, что, видимо, привело в раздражение моего отца. Вообще было видно, что наш визит не особенно-то обрадовал добровольного эмигранта. Он все время косился по направлению к вилле, и когда отец стал с ним прощаться, то великий романист нас не удерживал. Виардо мы так и не видели, но вероятно, что она незримо присутствовала при разговоре. Такова была ее привычка, как о том сообщил нам затем покойный М. М. Ковалевский[215]215
  Ковалевский Максим Максимович (1851–1916), историк и социолог-позитивист, в 1877–1887 гг. профессор Московского университета. Осенью 1880 г. Салтыков и Ковалевский жили в Париже в одном доме и часто общались (см.: Ковалевский М. М. Воспоминания об И. С. Тургеневе // И. С. Тургенев в воспоминаниях современников: В 2 т. Т. 2. М.: Худож. лит., 1968. С. 139–154; впервые: Минувшие годы. 1908. № 8).


[Закрыть], живший в одном с нами меблированном доме на площади Магдалины, № 31, иногда посещавший И. С.

Визит удручил моего отца, говорившего не без раздражения, что И. С. потерян для России[216]216
  Ср. другой вариант этого эпизода в рукописных воспоминаниях K. M. Салтыкова: «Тургенев принял нас как-то не очень радушно. Мой отец, как бы не замечая этого, напротив, был с своим товарищем по перу необычайно любезен и выговаривал ему за то, что он покинул родину, уговаривая его вернуться в Россию, где его так любят. Правда, литературу правительство русское преследовало зло, но, по словам отца, он, несмотря на это, ни за что бы не экспатриировался.
  Тургенев вздохнул и как-то безнадежно махнул рукой.
  – То вы, – сказал он, – а другое дело – я. И притом я уж здесь свыкся, и меня даже не тянет к вам.
  И замолчал. Молчали и мы с отцом. Прошло несколько минут тягостного молчания, после чего отец тихонько дернул меня за руку. Я встал. И мы попрощались с Ив. Серг., причем он с отцом троекратно поцеловался („накрест“ – по выражению Тургенева). Когда мы уезжали, я оглянулся и видел, как Тургенев, внезапно согбенный, тихими шагами, опустив голову, мелкими шажками брел к своей вилле. И мне кажется, что свидание с земляком навеяло на него тихую грусть, называемую тоской по родине.
  А отец мой, печально покачивая головой, сетовал громко на то, что вот, мол, пропадает человек, что скоро-скоро умрет в нем русский дух и русский писатель.
  На следующий год И. С. не стало» (ΓΑΤΟ. Л. 7).
  K. M. Салтыков абсолютно точен. Встреча его отца с Тургеневым могла состояться в сентябре 1881 г. 13/25 сентября Салтыков писал из Парижа В. П. Гаевскому: «Тургенева видел 3 раза, два раза завтракали вместе, а завтра, в понедельник, будем обедать» (19–2, с. 40). Константину в это время было 9 лет, никаких записей он не вел, и потому его ошибка – отнесение встречи в Буживале к 1882 г. – вполне понятна, но в 1882 г. Салтыковы не были за границей, а к следующему приезду Тургенев уже умер.


[Закрыть]. В то время денежные дела И. С. были в очень скверном положении. Писал он много, но редактор H. A. Некрасов не высылал ему гонорара, что видно из переписки между названными писателями, опубликованной в «Вестнике Европы». Тургенев во всех своих письмах просил у Некрасова денег, а тот отвечал, что их у него нет, но что он надеется выиграть их в карты. Эта нелепо напечатанная переписка подтверждает страсть Некрасова к картам, в которые он, видимо, проигрывал даже гонорар своих сотрудников и большую часть прибыли, получавшейся от издания журнала[217]217
  В «Вестнике Европы» (1903. № 12) были опубликованы только письма H. A. Некрасова; ответные письма И. С. Тургенева напечатаны в основном в двух изданиях: Русская мысль. 1902. № 1; Голос минувшего. 1916. № 5–6. Высказанное суждение K. M. Салтыкова не отвечает характеру денежных отношений Тургенева и Некрасова. См.: Переписка И. С. Тургенева: В 2 т. Т. 1. М.: Художественная литература, 1986. С. 142; Переписка H. A. Некрасова: В 2 т. Т. 1. М.: Худ. лит., 1987.


[Закрыть].

Таково было мое единственное свидание с Тургеневым – живым, затем я присутствовал на его похоронах, многолюдных и торжественных, на которых сотни лиц всех сословий тогдашних искренно оплакивали любимого учителя и великого писателя земли русской[218]218
  См., например: Стасюлевич М. М. Из воспоминаний о последних днях И. С. Тургенева и его похороны // И. С. Тургенев в воспоминаниях современников. Переписка И. С. Тургенева с Полиной Виардо и ее семьей. М.: Современник, 1988. С. 430–431. Свод данных об участии Салтыкова в похоронах Тургенева, которое не могло попасть в поле зрения K. M. Салтыкова, см.: Макашин С. Салтыков-Щедрин. Последние годы. С. 277–280.


[Закрыть].

IV

Как известно, мой отец еще задолго до своей кончины почти постоянно хворал. Недуги его описаны в воспоминаниях о нем бывшего ассистента профессора С. П. Боткина доктора Белоголового[219]219
  Белоголовый Николай Андреевич (1834–1895), доктор, близкий друг Салтыкова. В 1881 г. оставил медицинскую практику и переселился за границу, где занялся литературно-политической деятельностью, негласно редактируя с 1883 г. женевскую эмигрантскую газету «Общее дело». См. в этой книге фрагмент из мемуарной статьи H. A. Белоголового.


[Закрыть], покинувшего Россию и поселившегося сначала в Германии, в Висбадене, затем в Блазевице, под Дрезденом, и, наконец, на юге Франции, так что интересующиеся историей его болезни могут найти в этих воспоминаниях врача, лечившего отца, все касающиеся этих недугов сведения.

Первопричиной недугов была неожиданная высылка отца из Петербурга в Вятку в трескучий мороз, причем сопровождавшие его жандармы не позволили ему даже взять с собой самую необходимую теплую одежду. Эта поездка на курьерских, конечно, не прошла ему даром[220]220
  Неверно: Салтыков выехал в Вятку 28 апреля, а прибыл туда 7 мая 1848 г. (Макашин С. Салтыков-Щедрин: Биография. I. M.: Гослитиздат, 1949. С. 247248). Сильную простуду, серьезно сказавшуюся на его здоровье, Салтыков получил в декабре 1874 г., когда ездил на похороны своей матери О. М. Салтыковой.


[Закрыть].

Я лично помню его всегда больным. Помню, как в Баден-Бадене его возили в кресле, так как он не мог временно владеть ногами, помню наши с ним совместные поездки то в Эмс, то в Висбаден, то опять в Баден-Баден, где он усиленно пил воды. Ему во время пребывания в курортах запрещено было работать и курить, но он на эти запрещения не обращал должного внимания, так как не мог пробыть дня без работы, а работать продуктивно он мог только с папиросой в зубах. Курил отец больше сотни папирос в день. Папиросы эти ему сначала доставлял его бывший лакей, который, покинув службу, открыл табачную торговлю в Петербурге на бывшей Малой Итальянской, ныне улице Жуковского. Из этого обстоятельства видно, что, служа у отца, его лакей сколотил немалую деньгу. Впрочем, табачная торговля недолго просуществовала, и магазинщик прогорел. Он был, кстати сказать, «родоначальником» собирательного лица Разуваева, которое не раз упоминается в папиных произведениях[221]221
  Купец-толстосум Разуваев изображен Салтыковым в «Убежище Монрепо» (1878–1879). Существует мемуарный рассказ аналогичного типа. Е. Ф. Буринский, свойственник A. M. Унковского, писал: «…говоря о М. Е. Салтыкове и о нашем совместном жительстве в 1868 году, замечу в виде курьеза, что при нас состоял в качестве фактора… Колупаев! Этот Колупаев, бывший денщик моего дяди, так умел вести свои дела, что тотчас же после смерти своего барина генерала оказался обладателем не одного десятка тысяч рублей. Он открыл большой табачный магазин, ссужал деньгами (и крупными суммами) под векселя за огромные проценты молодых гвардейцев, исполнял всевозможные поручения по покупке чего угодно, комиссионерствовал на все лады и т. п. ‹…›
  Этот Колупаев знал, что фамилию его Салтыков обессмертил, но был очень доволен и до самой смерти Салтыкова выказывал ему полное уважение и преданность. Под конец лета 1868 года Салтыков просто не мог обойтись без Колупаева: мебель ли купить, квартиру нанять, денег достать (было и это) – все поручалось Колупаеву, и Колупаев всегда оказывался на высоте оказанного ему доверия… конечно, не без выгоды для себя» (М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 242–243). Колупаев, как известно, также стал персонажем «Убежища Монрепо», которое не могло быть известно его однофамильцу-прототипу в 1868 г. Кто из мемуаристов более точен, сказать трудно.


[Закрыть]. Когда поставщик разорился, отец перешел на другие папиросы. Возможно, что невоздержание в курении гибельно отозвалось на общем состоянии отца.

Итак, повторяю, я помню отца вечно больным и чрезвычайно нервным человеком. Вера в искусство врачей у него была громадная, и все докторские предписания, кроме указанных выше, он свято выполнял, глотая пилюли и микстуры строго в назначенное время. В Петербурге его лечили одновременно Боткин, Соколов и Васильев, причем главные директивы исходили от первого из них. Эти три врача в последние годы жизни отца аккуратно посещали его ежедневно в назначенные часы, и если случалось одному из них опоздать, то отец чрезвычайно нервничал, обвиняя их в том, что даже они его забыли. За границей же он старался быть поближе к Белоголовому и даже часть одного лета провел с этой целью в Саксонии, в Блазевице, местечке, расположенном на реке Эльбе, надо ему отдать полную справедливость, скучнейшем. Отсюда отец ездил с нами любоваться прекрасными видами Саксонской Швейцарии, которые произвели на него большое впечатление[222]222
  K. M. Салтыков не совсем точен: не в Блазевице, а в Эльстере Салтыков прожил с семьей с 21 июня/3 июля по 29 июня/11 июля 1885 г. Но по отъезде семьи на морские купания он прожил пять недель в Висбадене в соседстве Белоголовых. См. об этом в воспоминаниях Белоголового.


[Закрыть].

Но курорты не приносили здоровью отца видимой пользы. Вскоре после закрытия «Отечественных записок», события, имевшего решающее значение в повороте здоровья моего отца к ухудшению, с ним случился первый удар[223]223
  «Ударом» K. M. Салтыков называет общее ухудшение состояния Салтыкова в апреле 1885 г. (а не сразу после закрытия «Отечественных записок»). Между 8 и 21 апреля Салтыков не написал, видимо, ни одного письма, однако его состояние было таково, что он мог продолжать работу.


[Закрыть], от которого он хотя и оправился, но который вместе с тем довел его до скорой могилы. За границу уже летом не ездил[224]224
  Не вполне точно: последняя поездка Салтыкова за границу состоялась летом 1885 г.


[Закрыть], а проводил лето на дачах под Петербургом. Так, мы жили то в Сиверской (С‹анкт›-Петербургской-Варшавской железной дороги)[225]225
  Лето 1880 г., с 20 мая по 21 августа, Салтыков провел на даче Людвига Францевича Шперера (1835–1898), на станции Сиверской, в 62 верстах от Петербурга.


[Закрыть], где его лечил местный дачевладелец доктор Головин[226]226
  Головин Евграф Александрович (1842–1909), старший врач Мариинской больницы, наблюдал Салтыкова и в 1884 г.


[Закрыть], то на Серебрянке (по той же дороге)[227]227
  На станции Серебрянка в имении Кирилиной Салтыков провел с 21 мая по 29 августа 1887 г.


[Закрыть], где его лечил местный помещик доктор Кобылин, приезжавший к нам почти ежедневно за десять верст[228]228
  Ошибка памяти К. М. Салтыкова: врач Александр Александрович Кобылин (1840–1924) навещал Салтыкова летом 1888 г. (20, с. 414). В 1887 г. Салтыкова лечили земский врач П. А. Николаев и студент П. Н. Иваницкий (20, с. 361).


[Закрыть], то, наконец, в имении тогдашнего Туркестанского генерал-губернатора фон Розенбах[229]229
  В имении генерал-адъютанта Николая Оттоновича Розенбаха (1836–1901) на станции Преображенская Салтыков провел с 5 июня по 18 августа 1888 г.


[Закрыть]. Лето, проведенное в этом имении, было последним в жизни отца. Рядом с Затишьем – так звали розенбаховское небольшое поместье – находилось имение генерала Ф. И. Жербина[230]230
  Федор Иванович Жербин (1836–1903), генерал-лейтенант, гласный Петербургской городской думы.


[Закрыть], владевшего кроме того большим доходным домом в Петербурге на Михайловской площади (угол Инженерной улицы). Как дом, так и имение владельцу никакого дохода не приносили, будучи заложенными и перезаложенными. Однако, несмотря на это, у Жербиных был всегда гостей полон дом. В Петербурге у них в квартире даже имелся театральный зал, где давались спектакли. Средства материальные исходили главным образом от матери, Л. М. Жербиной, происходившей из богатой купеческой семьи. Сама Жербина, весьма радушная, благовоспитанная дама, увлекалась спиритизмом. Для сеансов были отведены как на даче, так и в городском доме особые комнаты. Сеансы эти напоминали те, что описаны гр. Л. Н. Толстым в его «Плодах просвещения». После сеансов танцевали, исполняли модные тогда цыганские романсы и, наконец, ужинали. Днем же на даче устраивались пикники, молодежь флиртовала вовсю и вообще веселились. И вот когда отец поселился на даче Розенбаха, эта совсем не подходящая к нему компания захотела и ему доставить кое-какое развлечение. Однако затея никакого успеха не имела. Папа принял Жербиных чрезвычайно сухо, отдал им визит, кажется, даже не выходя из коляски. На этом и кончились всякие сношения с Жербиными. Папа косо смотрел на мои посещения Лидина, так звали имение Жербина, но их мне не возбранял, хотя часто во всеуслышание, ни к кому, собственно, не обращаясь, повторял, что посещение праздных людей может только испортить молодежь, помешать ей хорошо учиться и сделаться полезным членом общества. Я, подобно крыловскому коту Ваське, слушал эти монологи, но продолжал бывать у Ж‹ербиных›. Плохого от этого ничего не произошло. Особенно почему-то недолюбливал отец одного из близких знакомых Ж‹ербиных›, сына покойного серебряных дел мастера М. Этот молодой человек, весьма богатый, блестяще окончивший курс юридических наук в Петербургском университете, болел глазами, вследствие чего он ни к какому труду не был способен. Правда, он отлично играл на фортепиано, но все же виртуозом его нельзя было назвать. Да к тому же проклятое болезненное состояние не давало ему возможности усовершенствоваться в этом искусстве. И вот С. приходилось волей-неволей жить праздно. Желая доставить удовольствие и барышням, жившим летом в Лидине и Затишье, он ежедневно посылал им цветы и конфекты. В числе других посылал эти подарки и моей сестре. Узнав об этом, папа запретил принимать что-либо, исходящее от «праздношатая», как он называл С. Как-то раз этот последний, не подозревая нелюбви отца к себе, пришел к нам с визитом. На его беду дома был только отец, к которому горничная его почему-то провела. Недовольный как посещением С. вообще, так и тем, что его оторвали от работы, папа принял визитера чрезвычайно сурово, упорно молчал и, по своему обыкновению, выражавшему нервное состояние, барабанил пальцами по письменному столу. С. сидел перед ним и, глядя в упор на пол, с жалкой улыбкой на лице вертел в руках шляпу.