Текст книги "Неизвестный М.Е. Салтыков (Н. Щедрин). Воспоминания, письма, стихи"

Когда же был закрыт журнал, то, понятно, пребывание в редакции стало излишним – ничьих сочинений не надо было просматривать и переделывать, и в области творчества ему стало свободнее. И вот целыми днями, с урывками для питания и для небольшой прогулки в закрытом экипаже, отец сидел перед письменным столом и не покладая рук писал и писал.

Результатом подобного образа жизни в связи с все прогрессировавшей болезнью явилось нервное потрясение, известное под названием удара, которое приковало отца к постели[274]274
  Тяжелое состояние Салтыкова летом 1885 г. привело к кризису, после которого он уже не мог обходиться без постоянной медицинской помощи.


[Закрыть]. Врачи сомневались, чтобы он выздоровел, но их старания предотвратили на этот раз катастрофу, и папа поправился. Однако ненадолго. Он, правда, прожил после этого несколько лет, но уже совсем больным человеком. Он удалился в свой кабинет, где проводил дни и ночи, не покидал халата и пледа, накинутого на плечи. Ему прислуживала особая горничная Татьяна, которая ухаживала за ним как за родным[275]275
  Татьяна Андреевна Метисова, «сестра милосердия». В письме СП. Боткина к H. A. Белоголовому от 6–7 апреля 1889 г. говорится: «Единственное симпатичное лицо, которое я видел у Салтыковых, была Таня, – помните эту камчадалку, которая прежде служила у вас, а потом с нами ездили за границу. Она действительно с самоотвержением и любовью ходит за этими несчастными остатками, бывшими некогда человеком, и с ангельским терпением выносит все его выходки» (цит. по: Макашин С. Салтыков-Щедрин. Последние годы. С. 423).


[Закрыть]. Несмотря на переживаемое ужасное состояние, папа все же беспрерывно работал. Знакомые, на которых, когда они его посещали, он, как говорится, волком глядел, мало-помалу перестали его навещать, предполагая, что они ему мешают, и он между тем плакался на то, что все его забыли. В это-то время он и написал свое известное «Имярек умирает»[276]276
  Очерк «Имярек» (1887; первоначальное заглавие «Оброшенный. Больные грезы больного человека») входил в состав «Мелочей жизни»; начало его таково: «Конец жизненного пути приближается… Он уже явственно мелькает впереди, подобно тому как перед глазами путника, вышедшего из лесной чащи, мелькает сквозь редколесье деревенское кладбище, охваченное реяньем смерти.
  Имярек умирает» (16–2, с. 313).


[Закрыть], излив в этом очерке весь ужас постигшего его одиночества. Некоторые из друзей пробовали снова к нему заходить, но он их принимал так сурово, зачастую даже не заводя с ними никакого разговора, что они, не зная как с ним держаться, окончательно прекратили свои визиты. Продолжали бывать лишь верные ему три врача да самые близкие друзья, которые не смущались его с ними обращением.

К этому периоду относится описанное мною посещение нашего дома о. Иоанном Кронштадтским, которого отец согласился принять, как он потом говорил, чтобы доставить утешение жене. Но я полагаю, что он, боясь преждевременной смерти, ухватился в данном случае за мысль о приглашении прославленного иерея подобно тому, как утопающий хватается за соломинку в надежде спасения.

Но и о. Иоанн не помог. Ужасная для нас, а также и для всей русской интеллигенции развязка приближалась быстрыми шагами.

О ней я до сего времени – а уж с тех пор прошло 33 года – без душевного волнения не могу вспоминать.

IX

Был сумрачный мартовский день, когда ко мне, бывшему в то время в лицее, в одну из перемен подошел дежурный классный наставник, или, как у нас их называли, воспитатель, Ю. А. Пиотровский, который как-то смущенно заявил, что за мной прислали и что я должен незамедлительно ехать домой.

Первой моей мыслью была та, что отец умер, и я залился слезами, но Пиотровский меня начал успокаивать, сказав, что действительно папа болен, но не так ужасно, чтобы я должен был отчаиваться. Все еще плача, я переоделся, сел в карету и поехал домой, где застал отца, полулежавшего в его кабинете на диване, служившем за последнее время ему кроватью. Отец был в параличе, не мог ни говорить, ни двинуть каким-либо из своих членов. Жили одни глаза… И столько скорби, столько отчаяния выражали они, что я не мог выдержать их взгляда и выбежал из кабинета, не имея возможности сдерживать свои рыдания[277]277
  См. в письме С. П. Боткина к H. A. Белоголовому от 18 мая 1885 г.: «…дочь была все время подле умирающего, жена и сын по слабости нерв не выдерживали картины тяжелых минут жизни в борьбе со смертью, они пришли уже после смерти» (цит. по: Макашин С. Салтыков-Щедрин. Последние годы. С. 457).


[Закрыть]. Целые сутки пробыл он в таком состоянии. Врачи старались помочь ему, но тщетно. Принимать пищи он уж не мог. Прибежавших к нему по первому зову моей матери близких друзей, он, видимо, узнавал, видимо, силился что-то сказать, но, увы, все его старания в этом направлении оставались тщетными, и вместо слов из груди его вырывалось зловещее хрипение. Так и скончался он, не имея возможности что-то, быть может весьма для него и для окружающих важное, сказать.

До того отец был готов к смерти, что им были сделаны на случай ее все распоряжения. Кроме духовного завещания, в особом конверте нашли готовую форму объявления для помещения в газетах о его кончине[278]278
  Текст объявления: «Проект объявления (в „Новом времени“, „Новостях“ и „Русских ведомостях“ – сообщить в Москву телеграфом): Такого-то числа и месяца скончался писатель М. Е. Салтыков (Щедрин). Погребение там-то и тогда-то» (Литературное наследство. Т. 13–14. С. 203).


[Закрыть], просьбу похоронить его неподалеку от И. С. Тургенева. Затем были найдены письма: на мое имя, уже известное лицам, читавшим его биографию, и на имя В. И. Лихачева, в коем он просил его позаботиться о моей будущей службе, каковая просьба оказалась гласом вопиющего в пустыне.

И стало на Руси одним великим человеком меньше.

Отцу было всего 62 года от роду в то время. Понятно, что эта потеря была для нас, его близких, ничем не вознаградима. Мы теряли любимого отца и мужа, прилагавшего все свои усилия к тому, чтобы нам жилось как можно лучше в уютном гнезде, им свитом, давшего нам возможность при хороших условиях начать наше воспитание, своим примером подготовившего нас, детей, быть полезными гражданами своего отечества. К сожалению, я унаследовал от него не его могучий талант, а только одни его болезни, причем к ним присоединилась еще одна – почти полная потеря зрения, которой у него не было, и ныне, имея от роду всего 50 лет, я почти полный инвалид, что не дает мне возможности предаваться теперь моей любимой работе – журналистике.

Россия же теряла в нем великого мастера слова, обожавшего ее сына и поборника за справедливость, за свободу.

Обидно, до боли обидно видеть, что такой изумительный талант, такой идеальной честности человек был скошен неумолимой смертью в такие сравнительно еще нестарые годы, в тот момент, когда читающая Россия ждала от него по праву еще многих прекрасных, полных глубокого смысла произведений…

Что это за «забытые слова», которые он перед смертью задумал напомнить своим соотечественникам?

Отец вообще не любил распространяться о том, что он намерен писать. И когда его спрашивали о том, что будет служить темой следующего его произведения, он обыкновенно вместо точного ответа на вопрос отделывался общими фразами. Однако позволительно предполагать, что он в своем начатом произведении желал напомнить некоторым чересчур обнаглевшим современникам о чести, о былой славе России, о терпимости и о многом другом, о чем большинство из россиян забыли. Таков, по крайней мере, ответ, который он дал матери моей, когда она предложила ему вопрос, касавшийся содержания будущего его произведения. Передаю это с ее слов[279]279
  Первая публикация «Забытых слов» сопровождалась замечанием «от редакции», автором которого мог быть М. М. Стасюлевич или А. Н. Пыпин: «В беседах с близкими ему людьми Салтыков высказывался, но весьма кратко и отрывочно, относительно темы замышленного труда; не раз по поводу тех или других явлений текущей общественной жизни или прочитанной им статьи в газетах он повторял как бы самому себе: „Да, это теперь все забытые слова, следует их напомнить!..“ Раз – это было в ноябре или декабре прошлого ‹1888› года – он как будто точнее формулировал свой литературный замысел, и среди разговора о чем-то, наведшем его опять на мысль о „забытых словах“, он вдруг прервал себя и обратился с вопросом: ‹…› может ли он и имеет ли право и обязанность написать свое завещание?» (Вестник Европы. 1889. № 6. С. 846).


[Закрыть].

Как только в Петербурге узнали из газет о смерти Щедрина, народ валом повалил на Литейный проспект, где мы тогда жили. Во время панихид, которые служил причт Симеоновской церкви, не только вся наша квартира, но и лестница, и даже часть улицы были запружены людьми всякого звания и состояния. Между дневными панихидами безостановочно по лестнице поднимались и спускались люди, пришедшие проститься с тем, которого заочно любили и уважали за те прекрасные мысли, которыми он делился с современниками. Многие по часам стояли у его гроба и глядели на мертвого, не сводя с него глаз, как бы желая надолго, если не на всю жизнь запечатлеть в памяти его образ. Надо сказать, что, после того как его набальзамировали, отец очень изменился и выглядел куда моложавее своих лет. Лежал он величаво спокойно, и, глядя на него, нельзя было подумать, какие страшные терзания ему пришлось волею судьбы перенести. Катафалк, на котором лежал, утопал в венках. Их собралось более 140, причем около двадцати были серебряные. Большое впечатление произвел анонимный венок из терний, который полиция не разрешила вынести из квартиры, как она же не разрешила почему-то вынести венок от «благодарных евреев». Отчего подверглись остракизму эти два венка – я до сего времени понять не могу. Возможно, что в отношении первого полиция усмотрела богохульство, так как терновым венцом был увенчан И‹исус› Христос, а потому простого смертного, по ее мнению, им венчать не надлежало. Таково было мнение некоторых из наших знакомых. Повторяю, что это – возможное объяснение действий полицейского пристава, игравшего в данном случае роль цензора, но надо отдать им ту справедливость, что они не были остроумными. Распоряжение относительно второго же венка можно лишь объяснить юдофобством того же полицейского чиновника[280]280
  Ср.: Макашин С. Салтыков-Щедрин. Последние годы. С. 461.


[Закрыть].

Похороны отца привлекли, несмотря на сквернейшую погоду, такую массу народа, что не только часть Литейного пр., где мы жили, но часть Невского и Владимирского проспектов была запружена густой толпой, не остановившейся ни перед чем. Чтобы отдать последний долг своему великому учителю.

Похороны М. Е. Салтыкова. Рис. Э. Г., 1889 г.

Гроб отца не позволили нести на кладбище на руках, и его пришлось поставить на катафалк, кучер которого, к общему недоумению, погнал лошадей чуть ли не рысью. По чьему распоряжению он так поступил – не знаю.

Возмущенные этим молодые люди быстро забежали вперед погребальной колесницы и, сомкнувшись в ряды за духовенством и певчими, с пением «вечной памяти» заставили возницу ехать шагом. Другие молодые люди, между ними и сын фабриканта С, с которым мой отец, как я выше писал, обошелся довольно-таки нелюбезно, образовали вокруг нас цепь, чтобы спасти от напиравшей толпы; тротуары и все окна домов на пути нашего следования были также черны от народа. А на самом Волковом кладбище нас ждала еще бóльшая толпа.

На могиле были произнесены речи, но мое горе было до того велико, что я не понял даже их смысла[281]281
  О траурном митинге на могиле Салтыкова см.: Макашин С. Салтыков-Щедрин. Последние годы. С. 462.


[Закрыть].

Я ведь все никак не мог понять, зачем навсегда ушел от меня «мой папа»… И до того пристально глядел на спущенный в склеп гроб родителя своего, не отдавая себе отчета в том, что происходило вокруг меня, что чуть было сам не упал в вырытую яму.

X

После отца остались реликвии: его письменный стол, халат, в который он одевался в последние дни, туфли, плед, перо, которым он писал, письменный прибор, кресло. Все эти вещи были затем взяты моей сестрой, уехавшей, когда я уже жил в провинции, за границу. Куда она уехала и что сталось с этими вещами, а также с большим папиным портретом, писанным художником Крамским, мне принадлежащим и оставленным ей мною на сохранение, вследствие того, что моя провинциальная квартирка не могла их вместить, – не знаю[282]282
  По просьбе Салтыкова И. Н. Крамской сделал авторскую копию его портрета, выполненного по заданию П. М. Третьякова. Этот второй портрет находился в доме писателя.


[Закрыть].

Я увез с собой только его бюст работы скульптора Бернштейна, копия с которого, вылитая из бронзы, находится на могиле, каковой бюст, боясь за его судьбу, я подарил пензенскому училищу рисования[283]283
  Речь идет о бюсте Салтыкова (конец 1881) работы Леопольда Адольфовича Бернштама (1859–1939). Бюст был выполнен, с точки зрения самого Салтыкова, «очень удачно» (19–2, с. 69). Салтыков предполагал опубликовать в газете М. М. Стасюлевича «Порядок» объявление о работах Бернштама, но за прекращением газеты оно не появилось в печати.


[Закрыть]. Все рукописи, письма и др. материалы, найденные после смерти отца, были, с согласия моей матери, переданы душеприказчиком М. М. Стасюлевичем в Академию наук, где они должны находиться и поныне. Там же должна находиться и маска, снятая с его лица проф. Лаверецким[284]284
  Лаверецкий Николай Акимович (1837–1907), скульптор, академик Императорской Академии художеств. Согласно воспоминаниям Т. А. Метисовой, в Академию наук «были переданы маска с лица покойного и слепок с его правой руки. И маска и слепок были сняты скульптором Лаверецким» (цит. по: Макашин С. Салтыков-Щедрин. Последние годы. С. 457).


[Закрыть].

Многое о его служебной деятельности можно было бы почерпнуть из архивов тех провинциальных учреждений, в которых он служил. Но в настоящее время документы эти, вероятно, более чем затруднительно найти, так как все провинциальные архивы разорены.

В свое время я предполагал поездить по России и порыться в этих самых архивах для собрания материала, относящегося к служебной деятельности отца, но неимение достаточных средств материальных, заставляющее меня сиднем сидеть на службе, дозволяя себе лишь недолгие отлучки на предмет лечения жены, не позволили мне заняться этим делом.

Быть может, однако, еще имеется возможность добыть кое-какие архивные сведения о служебной деятельности моего отца, и во всяком случае, по моему мнению, было бы интересно произвести розыск этих данных, которые могли бы быть собраны и изданы к столетию со дня смерти.

1922 года г. Пенза

Кончина императора Александра II и Щедрин[285]285
  Вперв.: Пензенские губернские ведомости. 1911. № 43. 19 февраля. После 1917 г. K. M. Салтыков писал прямо противоположное об отношении Салтыкова к Александру II (Колос (Пенза). 1923. № 2. 6 февраля).


[Закрыть]
K. M. Салтыков

Как, очевидно, помнят пензенские старожилы, М. Е. Салтыков, известный в литературе под псевдонимом Н. Щедрин, занимал в семидесятых годах прошлого столетия пост управляющего Пензенской казенной палатою[286]286
  K. M. Салтыков ошибается: Салтыков возглавлял Пензенскую казенную палату в 1865–1866 гг.


[Закрыть], которая благодаря его стараниям обогатилась библиотекой, коей может позавидовать любое казенное учреждение.

В своих литературных трудах Щедрин всегда ратовал за уничтожение крепостного права, и, как мне лично известно, его сатира имела немалое влияние на проведение в жизнь акта 19 февраля 1861 года.

За эту реформу Михаил Евграфович прямо боготворил Царя-освободителя, и понятно, что мученическая кончина императора вредно повлияла на и без того расшатанное здоровье Щедрина[287]287
  Подобными верноподданическими настроениями Салтыков никогда не отличался, но он был противником всякого рода насилия.


[Закрыть].

Помню, как сейчас, хотя мне было тогда всего девять лет, – день 1 марта. Мы с сестрой в сопровождении гувернантки-немки М. П. Петерсон отправились по обыкновению гулять в Александровский сад, рядом с Адмиралтейством.

Играли мы там с другими детьми, как вдруг где-то невдалеке раздались один за другим два-три выстрела, как бы из пушки. Мы мгновенно остановились играть и, полагая, что стреляют со стенки Петропавловской крепости, бросились к нашей гувернантке, которую мы, как все дети вообще, считали всезнающей, с вопросом, по какому такому случаю стреляют.

Однако вопрос остался без ответа: всезнающая, по нашему мнению, немка никакого объяснения нам дать не могла. Разочарованные, возвратились мы к играм, но вдруг возникшее волнение около нас заставило гувернантку вывести нас из сада, усадить в карету и отвести домой. На Невском проспекте, к нашему с сестрой вящему удивлению, было необыкновенно шумно и суетливо. Шныряли взад и вперед жандармы, полиция растерянно бегала во все стороны, ходили патрули… Я, конечно, тогда не знал, что совершилось ужасное злодейство, а именно цареубийство!

Но вот подъехали мы к дому Красовской (по Литейному проспекту, около дома Победоносцева) и затем поднялись на третий этаж[288]288
  Дом, в котором Салтыковы нанимали квартиру.


[Закрыть].

Здесь меня встретило необыкновенное зрелище, которое никогда не изгладится из памяти: на пороге квартиры стоял мой отец, облаченный в халат, имея свой плед на плечах. Он, который вследствие болезни никогда и никуда не решался выходить из квартиры, не будучи тепло одетым, стоял на пороге и с тревогой глядел на нас:

– Убили… Убили… – спросил он трясущимся голосом.

Мы с сестрой да гувернанткой ничего не понимали и, понятно, вытаращили глаза. Тогда Михаил Евграфович махнул сердито рукой и ушел к себе, а мы последовали за ним. Узнал отец об убийстве царя от князя Абашидзе, занимавшего квартиру напротив нашей, но князь ничего особенного сообщить не мог. Тогда посланы были посыльные к лейб-медику СП. Боткину и тогдашнему премьеру графу Лорис-Меликову, которые оба были друзьями отца, и в конце концов добились мы ужасной действительности.

Повторяю, я был тогда совсем мал, но помню, как ужасно было горе отца… Состояние его здоровья стало ухудшаться, и спустя некоторое время с ним случился первый удар, а потом и второй, унесший великого человека туда, откуда никто не возвращается[289]289
  Мнение K. M. Салтыкова о влиянии известия об убийстве Александра II на здоровье Салтыкова не подтверждается фактами. Болезнь писателя началась ранее, а обострилась после закрытия журнала «Отечественные записки» в апреле 1884 г.


[Закрыть].

М. Е. Салтыков в воспоминаниях племянницы
(из архива С. А. Макашина)[290]290
  Вперв.: М. Е. Салтыков в воспоминаниях О. И. Зубовой. Из архива С. А. Макашина / Вступит. статья, публикация и комментарии E. H. Строгановой // Щедринский сборник. Выпуск 3. Тверь: СФК-офис, 2009. С. 128–142.


[Закрыть]

Публикуемые ниже воспоминания принадлежат Ольге Ильиничне Зубовой (1861–1945), племяннице М. Е. Салтыкова, дочери его младшего брата Ильи[291]291
  См. ниже биографическую справку, составленную внучками О. И. Зубовой – О. М. Зубовой и М. М. Хомутовой.


[Закрыть]. Девочкой, в доме отца, она жила рядом с бабушкой Ольгой Михайловной, которую хорошо помнила. Знаменитого же своего дядю знала по его приездам в Тверскую губернию в 1870-е гг., впоследствии встречалась с ним в Петербурге. Известность дяди-писателя заставляла смотреть на него заинтересованными глазами, однако, судя по всему, контакты Салтыкова с племянницей не были слишком тесными, и восприятие личности Салтыкова в значительной степени определила мать мемуаристки Аделаида Павловна, на суждения которой она не раз ссылается.

Впервые воспоминания Зубовой о своей семье появились в 1914 г.: в журнале «Женское дело» был напечатан мемуарный очерк «Смерть бабушки»[292]292
  Женское дело. 1914. № 9. С. 8–11.


[Закрыть], который впоследствии вошел в воспоминания, написанные в 1930-е гг. Работа над мемуарами, видимо, была стимулирована общением Ольги Ильиничны с С. А. Макашиным, который в начале 1930-х гг. приступил к написанию биографии Салтыкова.

В фонде Макашина, находящемся в научном архиве Тверского государственного объединенного музея, сохранились разные варианты воспоминаний Зубовой о своей семье:

1. Три машинописных экземпляра воспоминаний об Ольге Михайловне Салтыковой, озаглавленные «Семья М. Е. Салтыкова-Щедрина», которые были написаны по просьбе С. А. Макашина в 1932 г. Два из них идентичны, третий, более поздний, с машинописным предисловием Макашина, приготовлен для печати, возможно, он предназначался для книги «М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников». Текст Зубовой подвергся переработке, некоторые фрагменты были изъяты, в других случаях очевидна редакторская правка. Например, исключен такой пассаж: «Я часто думала, слушая отца моего, что из него мог бы выйти писатель ничуть не хуже Михаила Евграфовича, и в том же именно духе, и с тем же направлением; но ему в этом отношении не повезло, и он должен был поневоле пойти другим путем»[293]293
  Научный архив Тверского государственного объединенного музея (ТГОМ НА). Ф. Р–13. Оп. 1. Св. 36. Ед. хр. 357 (Воспоминания племянницы М. Е. Салтыкова-Щедрина Зубовой О. И. о семье Салтыковых. 1934–1977 гг.). Л. 17.


[Закрыть].

Редакторская правка была направлена на устранение личностных интонаций и придавала высказываниям мемуаристки некий общезначимый смысл. Например, у Зубовой читаем: «При описаниях краски ведь всегда сгущаются, а тип помещицы, выведенный Михаилом Евграфовичем, самый безобразный, самый отвратительный, такой, одним словом, каким его мать никогда не была. Таких помещиц, конечно, было на Руси немало, но Ольга Михайловна, заявляю об этом смело и решительно, к ним не принадлежала. Была она на самом деле барыня-самодурка, крикливая и несдержанная, допускавшая иногда в своих поступках несправедливость и пристрастность, но никогда никого не загубившая»[294]294
  ТГОМ НА. Ф. Р–13. Оп. 1. Св. 36. Ед. хр. 357. Л. 10–11.


[Закрыть]. Приведем для сравнения отредактированный вариант этого фрагмента:

«При описаниях краски ведь всегда сгущаются, а тип помещицы Арины Петровны Головлевой, выведенный Михаилом Евграфовичем, это ведь художественный образ, а вовсе не портрет его матери, хотя при создании этого образа и были использованы кое-какие черты, действительно присущие моей бабушке.

Насколько мне помнится, сам автор не раз ведь просил и устно и в печати не считать его произведения за биографические или автобиографические.

Была Ольга Михайловна в самом деле барыня-самодурка, крикливая и несдержанная, допускавшая иногда в своих поступках несправедливость и пристрастность, но не жестокая, не злобная и никогда никого не загубившая»[295]295
  ТГОМ НА. Ф. Р–13. Оп. 1. Св. 36. Ед. хр. 357. Л. 29–30.


[Закрыть].

2. Два машинописных экземпляра стенограммы (датированы 1934 г.), воспроизводящей в вопросно-ответной форме беседу исследователя с Зубовой. Есть, однако, основания предполагать, что в действительности беседа происходила в 1932 или 1933 г., о чем свидетельствуют два момента в ответах респондентки. Во-первых, она называет время, прошедшее со дня смерти ее отца – 38 лет (И. Е. Салтыков умер в 1895 г.) и М. Е. Салтыкова – 43 года (умер в 1889 г.). По самым несложным подсчетам получается, что разговор происходит в 1932 г. И второе. Ольга Ильинична упоминает о своем брате – «совсем больном, умирающем старике». Речь идет о Павле Ильиче Салтыкове, который умер в 1933 г.

3. Два экземпляра воспоминаний, напечатанные на разных машинках и датированные 10 февраля 1934 г. Первый содержит разнообразные пометы и поправки; к нему приложена сопроводительная записка, составленная в 1977 г. внучками О. И. Зубовой – О. М. Зубовой и М. М. Хомутовой. Второй экземпляр имеет чистовой вид, он сброшюрован и озаглавлен «Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин и его близкие (По личным наблюдениям, воспоминаниям и семейным преданиям)». Это окончательный вариант воспоминаний, одна из копий которого была передана М. М. Хомутовой в Талдомский краеведческий музей и с частичными поправками опубликована В. П. Саватеевым в 1979 г. в талдомской районной газете «Заря» под редакторским названием «Салтыков в нашем домашнем кругу»[296]296
  Заря. 1979. № 44. 12 апреля. С. 3; № 454. 1 апреля. С. 4; № 46. 17 апреля. С. 3; № 47. 19 апреля. С. 4; № 49. 24 апреля. С. 4; № 50. 26 апреля. С. 34; № 51. 28 апреля. С. 4; № 53. 4 мая С. 4; № 54. 5 мая. С. 4; № 57. 12 мая. С. 4; № 58. 15 мая. С. 4; № 59. 17 мая. С. 4.


[Закрыть]. Воспоминания носят отчасти беллетризованный характер, например, глава третья, по словам автора, представляет собой «картинку» из жизни семьи Салтыковых, «когда Михаил Евграфович был еще юношей. Я себе ее представляю ярко по многочисленным рассказам отца, его современников и бывших крепостных, которых я застала еще в живых»[297]297
  ТГОМ НА. Ф. Р–13. Оп. 1. Св. 36. Ед. хр. 357. Л. 122.


[Закрыть].

4. Два машинописных экземпляра первого мемуарного очерка Зубовой «Смерть бабушки», опубликованного в журнале «Женское дело» в 1914 г. Некоторые фрагменты впоследствии были переработаны автором. Так, в журнальной публикации местом погребения О. М. Салтыковой ошибочно названо «родовое наше имение», т. е. Спасское[298]298
  ТГОМ НА. Ф. Р–13. Оп. 1. Св. 36. Ед. хр. 357. Л. 148.


[Закрыть]. В текст же воспоминаний 1934 г. внесена необходимая поправка: «Погребение бабушки должно было состояться не в родовом салтыковском имении, Спасском, а в селе Егорья на Хотче, там, где под приходскою церковью находился склеп, еще при жизни ею самой сооруженный»[299]299
  ТГОМ НА. Ф. Р–13. Оп. 1. Св. 36. Ед. хр. 357. Л. 136–137.


[Закрыть]. Подобные уточнения могли возникнуть в ходе бесед с Макашиным или же были внесены им самим.

Мы публикуем стенограмму беседы Макашина с О. И. Зубовой, которая представляет особый интерес по двум причинам. Во-первых, это текст, не подвергшийся литературной обработке. Во-вторых, он не содержит элементов беллетризации, свойственных другим мемуарным текстам Зубовой, которая была не чужда писательства (в 1908 г. вышла книга ее рассказов для детей «Забытые»[300]300
  Зубова О. И. Забытые. Рассказы для детей. СПб.: Тип. «Тов-во худож. печати», 1908. 48 с. с ил. (в книгу вошли пять рассказов: Васька. – Клавдюшка. – Сенька. – Рыжка. – Полчаса в лесу).


[Закрыть]). Кроме того, интересны и вопросы, предложенные Макашиным, которые показывают ход его мыслей и основные направления поисков в попытке понять личность Салтыкова.

Текст стенограммы публикуется по экземпляру, не содержащему правку (условно – I экземпляр), но в сносках мы отмечаем исправления, сделанные Макашиным в другом экземпляре (II экземпляр), и его пометы в первом, кроме разного рода графических выделений[301]301
  ТГОМ НА. Ф. Р–13. Оп. 1. Св. 36. Ед. хр. 357. Л. 32–41 (I экземпляр); Л. 42–51 (II экземпляр).


[Закрыть]. В публикации приняты следующие сокращения: В. – вопрос, О. – ответ, М. Е. – М. Е. Салтыков.

Воспоминания Зубовой

Стенограмма 1934 г.

Вел беседу С. А. Макашин

В.: Определите Ваше родственное отношение к Михаилу Евграфовичу Салтыкову-Щедрину.

О.: Я дочь Ильи Евграфовича Салтыкова, меньшего брата М. Е.[302]302
  Во II экземпляре дописано: «и жены его Аделаиды Павловны, урожд. Витовтовой» (у М. Е. «сестрица Адель»).


[Закрыть]

В.: Что Вы знаете из семейных преданий о роде Салтыковых со стороны отца и матери?[303]303
  Во II экземпляре этот вопрос и последующий ответ зачеркнуты.


[Закрыть]

О.: Мать М. Е. была Ольга Михайловна Забелина, – ее отец был откупщик.

В.: Были ли сильны дворянские тенденции в семействе Салтыковых или они отклонялись от общепринятых традиций?

О.: Я не думаю, чтобы Салтыковы были очень преданы именно своему дворянству, и традиции у них в роду не особенно соблюдались, хотя, напр.‹имер›, мой дед женился 55-ти лет[304]304
  Е. В. Салтыков родился 16 октября 1776 г., женился 23 сентября 1816 г., незадолго до своего сорокалетия.


[Закрыть], причем женился он чуть ли не насильно, не хотел жениться, а хотел идти в монастырь. Заставили его жениться для продолжения рода и нашли ему невесту – 16-летнюю девушку Ольгу Михайловну Забелину[305]305
  О. М. Забелина родилась в 1801 г.; вышла замуж, когда ей было 15 лет.


[Закрыть]. Ольга Михайловна Забелина была из небогатой[306]306
  Во II экземпляре слово зачеркнуто.


[Закрыть] семьи[307]307
  Во II экземпляре вписано: «откупщика», этим заканчивается предложение. Следующее предложение начинается союзом «но».


[Закрыть], и брак этот произошел не потому, что хотели приумножить средства Салтыковых[308]308
  Во II экземпляре здесь поставлена точка, далее вписано: «Семья Забелиных не была богатой».


[Закрыть], и только потом уже она[309]309
  Во II экземпляре вместо «она» вписано «Ольга Михайловна».


[Закрыть] сумела расширить свои владения и сделаться богаче[310]310
  Ольга Михайловна происходила из богатой купеческой семьи, что было немаловажно для матери Е. В. Салтыкова Надежды Ивановны, которая помимо интересов продолжения рода руководствовалась и материальными соображениями.


[Закрыть].

Ольга Ильинична Зубова с отцом и братьями

В.: Как Щедрин, выйдя из такой родовитой семьи, стал противником ее традиций?

О.: Моя мать, которая была очень умной и образованной женщиной и которая была очень дружна с Μ. Е., всегда говорила, что у него все это произошло от неудовлетворенного честолюбия и самолюбия[311]311
  См. далее воспоминания Аделаиды Павловны, урожденной Витовтовой, которые не дают оснований предполагать, что она была дружна с Салтыковым. Мысль, переданная О. И. Зубовой, высказана в воспоминаниях А. П. Салтыковой следующим образом: «Мне всегда казалось, что он глубоко скрывает свое честолюбие» (Русский архив. 1907. Кн. П. С. 386).


[Закрыть].

В.: Каково было положение М. Е. в семье?

О.: Он когда-то был любимцем матери; мать гордилась им как выдающимся человеком, – Μ. Е. проявлял большие способности, учился очень хорошо (в лицее). Когда же он начал заниматься литературной деятельностью, то мать в нем разочаровалась, это ей очень не нравилось, и ей казалось, что в своих произведениях он задевает их семью, хотя сам Μ. Е. всегда просил не смешивать его и его семью с выводимыми лицами[312]312
  В I экземпляре на полях: «„Семейное счастье“ (1863 г.)».


[Закрыть].

В каком-то журнале одно время стала выходить автобиография[313]313
  В I экземпляре пропуск после слова «автобиография»; во II экземпляре зачеркнуто «авто» и вписано: «Салтыкова».


[Закрыть], автором которой был Крайненфельд[314]314
  Речь идет о статье В. П. Кранихфельда «М. Е. Салтыков (Н. Щедрин). Опыт литературной характеристики» (Мир Божий. 1904. № 4–5, 7). Во втором экземпляре здесь и в остальных случаях дано правильное написание фамилии.


[Закрыть]. Те ложные сведения, которые он стал сообщать, – меня до глубины души возмутили, напр.‹имер›, он начал писать о том, что мой дед был пьяницей, чего никогда не было, он был пуританин по натуре и очень образованный человек, в Ермолине у него была библиотека, в которой были всевозможные книги. Между прочим, мой дед знал голландский язык. Далее Крайненфельд писал, что мой дед бегал за сенными девками, чего также никогда не было. Такого рода вещи я читала, – они меня возмутили до глубины души, и я написала ему по этому поводу[315]315
  Во II экземпляре вписано: «письмо».


[Закрыть], на что он мне ответил, что в этом заключается Ваш собственный грех, – Вы нам никаких сведений не даете, и все сведения приходится получать с ветра.

В.: Нет ли каких-нибудь сведений о составе библиотеки отца М. Е. и не могли ли оказать влияния на Μ. Е. «французские безбожники»?[316]316
  Во II экземпляре исправлено на «материалисты».


[Закрыть]

О.: Ермолино все разрушено, и библиотека, вероятно, оттуда увезена в Талядино[317]317
  Во II экземпляре «Талядино» исправлено: «Калязин или в Талдом».


[Закрыть].

Укажу на одну подробность из жизни деда – он принадлежал к мальтинскому[318]318
  Во II экземпляре здесь и далее исправлена ошибка в слове: «мальтийский».


[Закрыть] ордену, и у нас даже сохранился мундир этого мальтинского ордена. Это был человек в высшей степени одухотворенный, человек, интересовавшийся литературой, а совсем не такой, каким его описывал К.‹ранихфельд›[319]319
  Во II экземпляре имя вписано полностью.


[Закрыть].

В.: Вы бросили такую мысль, что отношение матери к Μ. Е. было очень хорошим до тех пор, пока он не встал на путь широкой литературной деятельности, – не было ли ей просто неприятно, что сделался писателем не дворянской литературы, а радикальной?

О.: Как я уже сказала, она на него была обижена за то, что он в своих произведениях чуть ли не ее выводил, и на это она возмущалась. Может быть, у Μ. Е. действительно появился по отношению к матери несколько неподобающий тон и он хотел показать свое превосходство, но мать его всегда называла иронически «наш умник». Ей не нравилось, что он как бы выделился из их среды, что он стоит выше всех их, и это ее несколько задевало.

Мой отец также возмущался и говорил, что со стороны Μ. Е. все-таки бессовестно своими произведениями набрасывать тень на всю семью[320]320
  См. в воспоминаниях А. П. Салтыковой: «Не могу простить глумления его над собственной семьей, а в особенности выставления напоказ родной своей матери» (Русский архив. 1907. Кн. П. С. 386).


[Закрыть].

В.: Каковы были имущественные отношения?

О.: М. Е. считал себя обиженным в смысле раздела имущества[321]321
  Салтыков действительно был обижен при разделе имущества: он отказался от своей части в отцовском наследстве, но от матери получил лишь незначительную часть ее состояния.


[Закрыть].

В.: У Салтыкова есть такая фраза: «Мать-кредиторша терзает меня» – действительно ли тут был такой нажим со стороны матери?[322]322
  В 1872 г. Салтыков изложил эту ситуацию в письме к присяжному поверенному И. С. Сухоручкину: «В декабре 1861 г. коллежская советница Ольга Салтыкова дала взаймы Михаилу Салтыкову 23 тыс‹ячи› сер‹ебром› на два года; затем, когда Михаил не уплатил в срок денег, начала иск, вследствие которого на доходы с имения Михаила был наложен арест и приступлено было к описи самого имения». Однако до этого дело не дошло, инцидент был исчерпан тем, что на удовлетворение долга матери-кредиторше отсылались доходы с имения Салтыкова и была продана значившаяся за ним пустошь Филипцево (19–2, с. 333).


[Закрыть]

О.: В это я не посвящена, не знаю таких подробностей, но думаю, что денежный вопрос играл большую роль, и на этой почве он главным образом разошелся с матерью. Нужно сказать, что потом с матерью он почти не виделся, никогда к ней не ездил, не навещал ее. Летом приезжал к моему отцу в Ермолино (это относится к 70 гг.). В Ермолино он приезжал со своей женой. Деревню ненавидел, очень скучал и стремился за границу. В то же время и заграницу ругал, но каждый год туда ездил лечиться и развлекаться с женой. Его жена была французского происхождения – ее мать была француженка[323]323
  Француженкой была бабка Е. А. Салтыковой по материнской линии.


[Закрыть].

М. Е. была натура (sic!) в высшей степени противоречивая – это красной нитью проходит не только во всех его речах, но и во всех его произведениях. Моя мать также это всегда находила.

Михаил Салтыков и Николай Щедрин были два совершенно противоположных человека, очень плохо между собой ладили, что было причиной всегдашних его терзаний, дурного расположения духа и т. д.

Когда я была уже взрослой девушкой, мы часто навещали М. Е. – тогда он производил впечатление человека совсем отжившего, больного. Он все время рассказывал о своих болезнях, и это главным образом тогда его только и интересовало. Он уверял, что никто им не интересуется, что он погибает, и никаких других разговоров от него нельзя было тогда услышать. И я не думаю, чтобы он был всецело предан своему направлению.

В.: С кем из своих родных Щедрин был наиболее близок?

О.: Наиболее близок он был с моим отцом, единственно кого он признавал. Терпеть не мог старшего брата, которого отчасти он выявил в типе «Иудушки»[324]324
  В I экземпляре на полях: «Иудушка».


[Закрыть]. Также ничего общего он не имел с Николаем Евграфовичем и с Сергеем Евграфовичем[325]325
  Особой близости между братьями, видимо, действительно не было, но письма Салтыкова свидетельствуют о его стремлении поддерживать родственные отношения и помогать братьям.


[Закрыть]. С моим же отцом он был в хороших отношениях. Когда они жили в Петербурге, то всегда вместе играли в карты, ходили в Итальянскую оперу[326]326
  Из других источников не следует, что связь между братьями была столь тесной.


[Закрыть].

В.: Чем занимался Ваш отец – Илья Евграфович?

О.: Мой отец был военный. В раннем детстве он поступил в Дворянский институт в Москве, откуда должен был перейти в университет. По крайней мере, он себя готовил к университету и никогда не мечтал о военной карьере. Но в один прекрасный день в Дворянский институт приехал государь Николай Павлович, который увидел на одной доске имена Пестеля, Рылеева и других декабристов и приказал тотчас же раскассировать Дворянский институт и всех перевести на военную службу в Николаевское военное училище[327]327
  История преобразования Дворянского института (Московского университетского благородного пансиона) в казенную гимназию относится к 1830 г., когда там обучался старший из братьев Салтыковых – Дмитрий (в 1833 г. это учебное заведение вновь было переименовано в Дворянский институт). Илья родился в 1834 г., после учебы в Московском Дворянском институте окончил Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров (Из родового архива Салтыковых. Материалы для биографии писателя / Публ. Н. С. Никитиной; предисл. и коммент. С. А. Макашина // Салтыков-Щедрин. 1826–1976. Статьи. Материалы. Библиография. Л.: Наука, 1976. С. 335).


[Закрыть]. Там он пробыл очень недолго, вышел в отставку и приехал навсегда в деревню. Он никогда и нигде не служил, – занимал в земстве почетные должности. Только в первое время был мирным посредником[328]328
  Надо: мировым посредником.


[Закрыть], а потом, повторяю, нигде не служил. Каким образом он получил чин действительного статского советника, – я не знаю[329]329
  Супруга И. Е. Салтыкова была дочерью П. А. Витовтова, генерал-адъютанта Николая I, а впоследствии Александра II, чьим, расположением он пользовался вплоть до своей смерти (об этом: Русский архив. 1907. Кн. П. С. 384385). Это, вероятно, и определило продвижение И. Е. Салтыкова в чине.


[Закрыть].

В.: Был ли Ваш отец крепостник или либерал?

О.: Полным либералом я его не назову, но, во всяком случае, он был не крепостник. Он был человек также в высшей степени раздражительный, но в то же время и добрый, и его все население местное любило.

В.: Что связывало в области духовных интересов Μ. Е. и Илью Евграфовича?

О.: Они часто между собой ссорились, и мы, дети, пугались этих ссор. При этом Μ. Е. выходил из себя, иногда называл отца «умницей», а иногда – «такой болван, каких свет не производил», – и мой отец перед ним всегда молчал.

Мой отец, Илья Евграфович, скончался 38 лет тому назад, а М. Е. умер 43 года тому назад.

В.: Каковы были темы разговоров у Μ. Е. с Вашим отцом?

О.: Мы тогда были совсем детьми и если присутствовали при этих разговорах, то их не понимали. Помню, напр.‹имер›, вот какой оригинальный случай: раз мой отец спросил М. Е.: «А правда, Некрасов был шулер?» На это Μ. Е. ответил ему: «Но кто же этого не знает», а потом моментально осекся. Это меня неприятно поразило.

В.: Каково было подлинное отношение Μ. Е. к своей жене?

О.: Моя мать всегда возмущалась его отношением к жене. Напр.‹имер›, в обществе он часто называл ее дурой, без всякой церемонии. Его жена была очень милая, симпатичная женщина, светская, но вместе с тем легкомысленная, перенявшая от матери французскую живость и нрав, что было очень не по душе М. Е. В отношении образования и развития она стояла значительно ниже его, и в этом отношении у них ничего общего не было. Но как муж Μ. Е. был хороший. Но когда она своими легкомысленными выходками выводила его из себя, то он терял терпение. Дочь Μ. Е. рассказывала о нем как о нежном отце.

В.: Какова судьба детей Салтыкова?

О.: Я знаю, что дочь – Елизавета Михайловна дважды была замужем, последний раз я ее видела в период войны и сейчас о ней ничего не знаю. Также мне неизвестна судьба его внуков[330]330
  О судьбе потомков М. Е. Салтыкова см. статью E. H. Строгановой в этом издании.


[Закрыть]. Возможно, что у Елизаветы Михайловны сохранились некоторые рукописи, но судьба их мне также неизвестна. Ермолино разгромлено, и все, что там было, уничтожено. Кое-что сохранилось у моего брата, – сейчас он живет в Пушкине, совсем больной, умирающий старик. У него кой-какие письма, но чисто делового характера, которые он передал Яковлеву[331]331
  Яковлев Николай Васильевич (1891–1981), литературовед, много сделавший для изучения биографии и творчества М. Е. Салтыкова (Н. Щедрина).


[Закрыть].

В.: Назовите фамилии тех лиц, с которыми Μ. Е. был наиболее близок.

О.: Я знаю, что он был близок с семьей Чеботаревских, одна из Чеботаревских была замужем за писателем Сологубом[332]332
  Ф. К. Сологуб был женат на Анастасии Николаевне Чеботаревской (1876–1921), семья которой жила в Курске, потом в Москве; ее мать покончила с собой вскоре после переезда в Москву, поэтому непонятно, о ком идет речь. Сведения о близости Салтыкова с семейством Чеботаревских не встречаются в других источниках. Фамилия Чеботаревских не встречается в списке дворян Рязанской губернии (см.: Лихарев М. П. Алфавитный список дворянских родов Рязанской губернии, внесенных в дворянскую родословную книгу до 1 января 1893 года. Рязань: Тип. М. С. Орловой, 1893).


[Закрыть], но сейчас из Чеботаревских никого нет на свете. Старуха-мать Чеботаревская знала Μ. Е. очень хорошо, когда он был в Рязани управляющим казенной палатой. Он даже за ней ухаживал[333]333
  В I экземпляре на полях: «Рязань».


[Закрыть]. Между прочим она рассказывала об его отношении к своей жене: как-то он показывал альбом, где она увидала портрет его жены и спросила: «Ваша жена?» – «Да». – «Красивая», на что он ответил: «Да, и только»[334]334
  Не очень понятно, как это могло быть в Рязани, если там жила и Е. А. Салтыкова.


[Закрыть].