Текст книги "Дело принципа"

Амбал. Тихо! Ради Бога, заткнись!

Дэнни. Что они там делают?

Амбал. Остановились на углу.

Дэнни. Что это? Слышите? (Они прислушиваются.).

Амбал. Сирена! Похоже, сюда едут фараоны!

Дэнни. Отлично! Они все при стволах. Вот теперь-то…

Амбал. Подожди. Смотрите!..

(Все трое подаются вперед, выглядывая из подвала. Всадники остановились на углу. Там же стоит Рафаэль Моррес, куртка на нем расстегнута. Один за другим Всадники поспешно передают ему свои самопалы, по очереди вкладывая их в его открытую ладонь. Один за другим он прячет пистолеты за пазухой и сует их за пояс, действуя быстро и уверенно. Фрэнки Анарильес последним избавляется от оружия. Остальные Всадники к тому времени уже разбежались группками по двое-трое. Фрэнки передает Морресу свой пистолет.) Фрэнки (хлопая его по плечу). Молодец, Ральфи.

(Он убегает. Рафаэль Моррес застегивает «молнию» на куртке и как ни в чем не бывало продолжает свой путь по улице, постукивая по тротуару перед собой самодельной тросточкой, когда к обочине подруливает полицейская машина.) Первый полицейский. Эй, ты! А ну стой!

(Моррес медленно поворачивается в его сторону. Полицейский уже собирается выйти из машины, когда его напарник, сидящий ближе к тротуару, останавливает его.) Второй полицейский. Не суетись, Чарли. Он не из их компании. Это слепой парнишка. Я его и раньше видел. Наверное, живет тут неподалеку.

(Полицейская машина уезжает. Моррес ускоряет шаг. Постукивая тросточкой, он продолжает путь по длинной улице, ведущей в Испанский Гарлем.)

* * *

– Теперь понимаете? – спросил Большой Дом. – Этот парень был оруженосцем у Всадников. Они отдали ему стволы, и он преспокойненько ушел. А значит, даже если бы копы и прихватили бы кого-нибудь из участников нападения, то им все равно удалось бы отмазаться.

– Да уж, тут вам не просто антенна. Это небось покруче будет, не так ли? – заметил Ганнисон.

– В каком смысле? – не понял Хэнк.

– Иногда они используют в качестве оружия антенны, – пояснил Ганнисон. – Срывают их с машин. Получается остроконечный прут, с помощью которого можно запросто превратить физиономию противника в кровавое месиво. К тому же есть еще одно преимущество – доступность, а значит, потом и выбросить не жалко. Другое дело – самопалы.

– А вы, похоже, специалист по части автомобильных антенн, да? – спросил Большой Дом.

– Сынок, меня ты уже ничем не удивишь. И все ваши уловки мы видели-перевидели. Дом пожал плечами.

– Но дело в том, – устало проговорил он, – что этот Рафаэль Моррес тоже не был святым.

– Значит, ты утверждаешь, что однажды он выступил в роли оруженосца? – уточнил Хэнк.

– Однажды? Да Господь с вами, мистер! Я утверждаю, что он был членом этой чертовой банды!

* * *

Она знала все признаки его беспокойства.

Она сидела напротив, делая вид, будто увлечена разгадыванием кроссворда из воскресной газеты за прошлую неделю, а сама незаметно поглядывала на Хэнка, занятого чтением аккуратно перепечатанных записей, и вскоре у нее уже не осталось ни малейших сомнений в том, что у него что-то случилось.

Вот уже три раза он вставал из-за стола и отправлялся в кухню, чтобы принести оттуда стакан воды. Два раза выходил в ванную. Отточил четыре и без того остро отточенных карандаша, а потом минут через десять зачем-то принялся точить их снова. А просматривая записи, приготовленные для суда, беспокойно ерзал в кресле.

– Хэнк? – не выдержала она наконец.

– М-м-м? – вопросительно промычал он, оборачиваясь к ней и снимая очки.

У него были воспаленные глаза, и она поняла, что он устал. В этот момент он казался совсем юным и беззащитным. Губы его тронула грустная улыбка, и ее сердце сжалось от жалости, ей захотелось броситься к нему, прижать его голову к своей груди.

– Ты себя хорошо чувствуешь?

– Да. Все в порядке. – Он снова улыбнулся.

– Нервничаешь перед судом?

– Обычный мандраж, – ответил он. И вздохнул. – Пожалуй, на сегодня хватит. У меня впереди еще целых два дня. Вполне достаточно для того, чтобы еще раз перечитать все это.

– Так в чем же дело?

– Просто нужно ознакомиться еще с отчетом из лаборатории, – проговорил он. – А еще… – Он пожал плечами. – Кэрин…

– Что?

– Убийство – это… Ведь это же убийство, правда?

– Да что с тобой, милый?

– Ничего, не обращай внимания. Просто… Нет, ничего. – Он снова надел очки и, покопавшись в портфеле, достал голубую папку с отчетом. Она внимательно наблюдала за тем, как он читал. Вот он замер, затем выпрямился в кресле, а потом склонился над листком бумаги и принялся заново перечитывать его, медленно водя пальцем по строчкам, словно ученик из группы для умственно неполноценных детей. Закончив читать, покачал головой, рывком отодвинул кресло и принялся расхаживать по комнате, а она все сидела, беспомощно глядя на него.

– Давай выйдем на улицу, – предложил он в конце концов. – Прогуляемся. Ведь Дженни-то еще нескоро вернется, да?

– Она пошла на вечеринку. Похоже, кто-то из соседей все же осмелился нарушить объявленный нам бойкот.

– Тогда идем. Пожалуйста, Кэрин, идем. Мне необходимо выйти на свежий воздух. Я должен подумать.

Они вышли из дома и отправились вниз, к реке. Стояла теплая летняя ночь, гонимые ветром, по небу плыли темные облака, то и дело закрывающие собой рогатый полумесяц. Они прошли через заросли и затем расположились на ровном каменном выступе, с которого была видна уходящая вдаль железная дорога и река. Закурили. Она увидела его лицо, выхваченное из темноты крохотным огоньком спички, – лицо молодого человека, такого неопытного и беззащитного. И ей снова безотчетно захотелось обнять его.

– Что у тебя стряслось, Хэнк? – осторожно поинтересовалась она.

– В понедельник начинается суд, – ответил он.

– Ну и что?

– Убийство первой степени. Мои позиции обвинителя прочны как никогда. Целый месяц я корпел над этим делом, собирал доказательства, отслеживал все возможные связи, просчитывал все варианты. И вот сегодня, сегодня я… сегодня вечером я перечитал свои записи, все эти пометки, подготовленные мной с таким тщанием и представляющие позицию обвинения, и усомнился в незыблемости своей правоты. Сейчас я уже больше не уверен ни в чем. Я просто не знаю, что делать.

– Но ведь в твоем распоряжении все факты. Разве они не доказывают твою правоту?

– Да. То есть нет. Короче, не знаю. Нет, ничего они не доказывают, черт возьми! Ничего. Вся работа – псу под хвост! Просто сегодня я узнал, что пострадавший тоже состоял в банде! Сначала я никак не мог в это поверить. Разве может бедный, слепой паренек водить дружбу с ворами и хулиганами? Но потом по моей просьбе в участок доставили нескольких участников из банды так называемых Всадников, там же я их и допросил, и они все подтвердили. Рафаэль Моррес и в самом деле был членом их банды. И, как оказалось, весьма ценным ее членом. Слепота гарантировала ему надежный иммунитет от полиции.

– И что из того?

– Так где же предел, Кэрин? Как, черт возьми, тут отделишь одно от другого? Ведь дело даже не в том, что он состоял в банде, а в том, что двое из совершивших убийство подростков видели его и раньше, и как минимум, однажды. А значит, они узнали его и в вечер убийства. А если так, то, лишая его жизни, они заранее знали о его слепоте.

– Значит, с одной стороны, ты имеешь хладнокровное убийство слепого подростка, а с другой стороны, потерпевшего, который и сам был далеко не безгрешен.

– Прошлое Морреса не имеет никакого значения. То есть я хочу сказать, что если где-то грохнут самого отъявленного негодяя и бандита, то мы все равно обязаны расследовать его убийство и наказать виновных. Дело в том… Кэрин, я уже просто не знаю, что хорошо, а что плохо. Из лаборатории мне наконец-то прислали отчет по экспертизе ножей. Отчет… Кэрин, я должен засудить тех детей! Я должен доказать, что они виновны в убийстве. Именно над этим я работал до сих пор. Взял это предположение за основу и выстроил на нем свою версию. Но теперь, когда я переговорил с ними, сам прочувствовал то, что чувствуют они, когда я знаю их, и их родителей, и структуру их чертовой банды, и улицы, эти длинные, погруженные во мрак улицы, будь они неладны… Кэрин, Кэрин.

– Дорогой, пожалуйста, не надо так!

– И все это внезапно перевернуло с ног на голову мою концепцию о том, где зло, а где добро.

– Но ведь убийство – это зло, не так ли? – напомнила Кэрин.

– Да, конечно, убийство – зло. Но кто совершил это убийство? Кто несет за него ответственность? Понимаешь, что я имею в виду?

– Не совсем.

– Трое подростков зарезали своего сверстника, это так. Но правомерно ли рассматривать этот финальный акт обособленно, отдельно от всего остального? Ведь причиной трагедии стала совокупность множества самых различных факторов. И уж коль скоро я обвиняю этих ребят, мне следует также возложить вину и на их родителей, и на полицию, и на весь город – и есть ли этому предел? Где я должен остановиться? – Он замолчал. – Кэрин, но я же не герой-одиночка.

– Закон подсказывает тебе, на чем остановиться, Хэнк. Ты должен руководствоваться лишь буквой закона.

– Как юрист, да. Но ведь помимо этого я еще и просто живой человек. И мне трудно отделить себя, адвоката, от себя – остального.

– И по той же причине ты не можешь отделить мальчишек-убийц от .

– Не могу. Но что заставило их совершить убийство? Черт возьми, Кэрин, вот в чем вопрос. Они убили человека, но стали ли они от этого убийцами?

– Мне кажется, Хэнк, ты излишне увлекся игрой слов. Если они убили человека, то, следовательно, они виновны в убийстве. И больше тебя ничто заботить не должно.

– Ты и в самом деле так считаешь?

– Я пытаюсь помочь тебе, Хэнк.

– Но ты сама-то веришь в то, что только что сказала?

– Нет, – тихо ответила она.

– И я тоже. – Он замолчал. – Я не герой.

– Хэнк…

– Я не герой, Кэрин! И никогда им не был. Наверное, это из-за Гарлема. И потому, что в душе я все-таки трус.

– Нет, Хэнк, нет. Ты очень смелый.

– Кэрин мне было страшно. Мне так долго пришлось жить в страхе. Наверное, это и есть наследие тех улиц. Страх. Он всегда живет в твоей душе, только и дожидаясь удобного момента, чтобы вырваться наружу. Словно пороховая бочка с тлеющим фитилем, готовая взорваться в любую минуту, чтобы… чтобы уничтожить тебя. Я… я…

– Хэнк, умоляю тебя, не надо! Ты не должен так говорить.

– Я пронес это ощущение через всю войну, оно всегда было со мной, внутри меня, таилось, выжидало! Страх, мой страх! Страх – чего? Да самой жизни! Обычной, каждодневной жизни! Он начал подбираться ко мне с самого детства, и уже вскоре единственным моим желанием было поскорее выбраться из Гарлема, уехать подальше от места, породившего этот страх, но когда мне это все-таки удалось, то было уже слишком поздно, потому что к тому времени страх уже стал неотъемлемой частью меня, подобно сердцу или печени. А потом я встретил тебя.

Она взяла его руку и поднесла к своей щеке, и он почувствовал, как его ладонь становится мокрой от ее слез. Он покачал головой.

– Просто… просто в твоей душе зарождается сомнение. Ты остаешься один на один с тем беспределом, что творится на улицах, и тебя начинают грызть сомнения, пока, наконец, ты не задаешься вопросом, а кто ты, собственно, такой? Что из себя представляешь? Мужик ты, в конце концов, или кто? А если ты считаешь себя мужчиной, то тогда почему, пока ты был в отъезде, твоя девушка ушла к другому? Почему ты допустил, что умер твой дед? Почему ты боялся все это время? Кто ты, черт возьми, такой? Кто ты?

Внезапно он притянул ее к себе, и она почувствовала, как его начинает бить сильная дрожь.

– И потом у меня появилась ты. Ты, Кэрин, тепло, свет и чудо. И внезапно страх оставил меня на какое-то время, до тех пор, пока… пока я не начал задумываться о том, что и до меня у тебя кто-то был, что ты любила кого-то…

– Хэнк, я люблю тебя.

– Да, да, но…

– Я люблю тебя, только тебя!

– ..и я думал о том, почему должен быть кто-то еще, почему? И стал бояться, что потеряю тебя, как потерял тебя он. Так что же со мной, Кэрин? Ведь я же знал, чувствовал, что ты любишь меня, знал о том, что ты порвала отношения с ним, потому что тебе был нужен я, только я, и все равно этот страх жил во мне, пока… пока…

Он заплакал. Она слышала его всхлипы, и ей сделалось не по себе. Ее муж плакал, а она не знала, как успокоить его, чем утешить, и на всем белом свете для нее не было звука жалостнее, чем доносившийся из темноты плач мужчины. Она целовала его лицо, мокрое от слез, его руки, и он снова тихо повторил:

– Я не герой. И мне страшно. Мне не по себе от тяжести возложенной на меня задачи, но я… в понедельник утром я войду в зал суда, выберу присяжных и буду выступать обвинителем по делу об убийстве первой степени, потому что это путь наименьшего сопротивления. Потому что так проще и безопаснее…

– Нет, не говори так.

– Потому что я…

– Нет! – оборвала она его. – Не надо!

Еще какое-то время они оба сидели молча. Он достал из кармана носовой платок и высморкался. Облака теперь совсем закрыли месяц, и склон погрузился во мрак.

– Может быть, пойдем домой? – предложила она.

– Мне бы хотелось еще немного побыть здесь, – тихо ответил он. – Если, конечно, ты не возражаешь.

– Дженни должна скоро вернуться.

– Тогда иди. Я скоро приду.

– Ладно. – Кэрин поднялась с земли и одернула юбку. Она пристально вглядывалась в темноту, но никак не могла разглядеть его лица. – Хочешь, я сварю кофе?

– Хочу. Это было бы великолепно.

– Хэнк?

– Что?

– Ты не трус. Он не ответил.

– Ты очень смелый.

Он снова промолчал. Тогда она протянула руку и коснулась пальцами его щеки.

– Я люблю тебя, милый, – проговорила Кэрин. – Я тебя люблю. – И затем почти шепотом добавила:

– И очень горжусь тобой, – после чего развернулась и поспешно скрылась за деревьями.

Хэнк затушил сигарету и глядел на воду.

Как должен поступить юрист? – спрашивал он себя.

Я должен возложить вину на них.

А на кого же еще? Разве я могу призвать к ответу культуру, отбирающую у родителей всякую возможность быть личностью, загоняющую их в тесные рамки унылого однообразия, лишающую отцов мужественности, а матерей женственности? Вправе ли я возлагать ответственность за болезнь всего общества в целом на троих ребят, совершивших убийство? Но, черт возьми, они же убили человека, убили, так как же все-таки должен поступить юрист?

Ну, предположим, ты уже вошел в зал суда, думал он. Предположим, ты вошел, выбрал заседателей и затем представил дело так, что…

Нет, нет…

Этот номер у меня не прошел бы никогда. Эйб Сэмелсон тут же учует подвох и прервет слушание. А потом потащит меня в свой кабинет и спросит, чьи же, черт побери, интересы я все-таки представляю на этом суде – убийц или обвинение, весь народ?

А разве те убийцы не являются частью всего народа?

Они подсудимые, а я – обвинитель, и моя задача заключается в том, чтобы аргументирование доказать, что они, вступив в предварительный сговор и действуя с особой жестокостью, зарезали насмерть подростка по имени Рафаэль Моррес.

Апосто оправдают. И ты сам прекрасно это знаешь: он умственно неполноценный. У тебя нет ни малейшего шанса засудить его.

Значит, остаются Рейрдон и Дипаче. И моя задача…

Неужели? А как насчет отчета с результатами экспертизы ножей? Вы, случайно, ничего не забыли, мистер Белл?

Сам по себе отчет еще ничего не значит. Это может оказаться лишь случайным совпадением. Из-за дождя, а может, потому, что тот ножик могли держать как-то иначе.

А может, есть и другое объяснение? Может, ты упускаешь из виду что-то очень важное?

Черт возьми, но я же должен кого-то привлечь к судебной ответственности. Не могу же я просто так взять и освободить от обвинения…

Так привлекай, если должен, черт тебя побери! В зале суда предстань перед судьей, присяжными, репортерами…

Майк Бартон в своей газете сожрет меня с потрохами, да от меня после этого даже мокрого места не останется.

…И всем миром, и скажи, наконец, то, что должен сказать! Хотя бы один-единственный раз в своей жизни сделай это, вспомни о том, что ты мужчина, воспользуйся шансом, рискни, забудь о своих страхах!

А если меня убьют? Вот так просто возьмут и уничтожат? Что тогда? Конец карьеры Генри Белла. Вы же помните Генри Белла, не так ли? Тот самый, что был помощником окружного прокурора, пока не завалил дело Морреса. Ну, это дело еще вызвало в обществе бурю сантиментов, неужели не помните? Типичное убийство первой степени, банальнейший сюжет, трое хладнокровных убийц зарезали слепого мальчика, элементарное дело. А Белл завалил его. Приперся в суд и представил свои аргументы так, словно…

…решил добиться справедливости?

Но я действительно хочу, чтобы справедливость восторжествовала.

А как же тогда быть с отчетом экспертов?

А что с отчетом? В нем нет ничего особенного.

Хватит притворяться, Белл, ты знаешь, что он означает. И неужели попытаешься это скрыть?

Там нечего скрывать. Тоже мне, важный документ! Да защита даже не вспомнит о нем, они ни словом не обмолвятся об этом проклятом отчете. И признают факт нанесения ножевых ранений. Единственная их надежда – версия о самообороне. Так что эта бумажка ровным счетом ничего не значит.

Еще как значит! И кому, как не тебе, не знать об этом! Ты жил в страхе, и этот кошмар неотступно следовал за тобой повсюду, ни на минуту не выпуская тебя из своих холодных объятий, и…

НЕ НАДО!

Не надо.

Хватит. Пожалуйста, не надо.

Я ничем им не обязан. Ничем. Я даже не знаком с ними. Они мне никто. Я их не знаю.

Ты знаешь их, Белл. И они тебе не чужие. Ты знаешь их очень хорошо.

Я ничем им не обязан, мысленно твердил он. Ничем не обязан.

Ночь была тиха. Он сидел, задумчиво глядя на воду и упрямо повторяя про себя: «Я им ничем не обязан», – и даже не сразу обратил внимание на то, что за деревьями вдруг раздались чьи-то шаги. Но потом внезапно встрепенулся и прислушался. Да, шаги. Осторожные, вороватые, они прокладывали себе путь сквозь заросли, постепенно приближались к тому месту, где сидел он.

– Сюда, – прошептал мальчишеский голос, и Хэнк почувствовал, как его бросило в дрожь, а по спине побежали мурашки.

«Снова будут бить, – подумал он. – Боже мой, сейчас меня снова будут бить».

Он сжал кулаки, ожидая, что сейчас ему станет так же страшно, как тогда, перед той скамейкой в Сити-Холл-парке, но страха почему-то не было. Столь неожиданная реакция его весьма удивила. Крепко сжав кулаки, он прислушивался к шагам, чувствуя в душе все нарастающую решимость.

«Им меня не одолеть. Я не допущу, чтобы эти ублюдки снова взяли верх надо мной!»

Он ждал, словно зверь, затаившийся в засаде и готовящийся к прыжку.

Из темноты снова раздался высокий, мальчишеский голос:

– Сюда. Иди сюда. Тебе, наверное, уже приходилось бывать здесь и раньше?

– Да, – отозвался другой голос, и Хэнк озадаченно нахмурился, ибо этот второй голос, несомненно, принадлежал девочке.

– Вот сюда, – повторил мальчик. – Давай сядем под этим деревом. – Наступила тишина. – Подожди, сейчас я постелю куртку.

Влюбленные, смущенно подумал Хэнк и разжал кулаки. Драки не будет; ее заменит романтическая сцена на балконе. Он мрачно усмехнулся. Значит, теперь ему нужно незаметно и как можно скорее выбираться отсюда…

– Прекрасное место, – сказал мальчик. – Лучше не найти. С реки веет прохладой.

– Я люблю реку, – ответила девочка. – Мне нравится глядеть на огни. И всегда хочется узнать, куда плывут все эти пароходы.

– Хочешь закурить? – предложил мальчик.

– Мне нельзя.

– Но я же сам видел, как ты курила, – сказал мальчик.

– Да. Но мне курить нельзя. Мама не разрешает.

Мальчик усмехнулся. В темноте Хэнк мог с трудом различить темные силуэты мальчика и девочки, сидящих на земле. Чиркнула спичка, и крохотный огонек подплыл к сигарете в руках у девочки. Она сидела спиной к нему, и все, что он мог видеть, так это, как внезапная вспышка выхватила из темноты ее светлые волосы. И затем спичка погасла.

– Здорово все-таки, что мы сбежали оттуда, – сказал мальчик. – В жизни не бывал на более дурацкой вечеринке.

– Скука смертная, – подтвердила девочка.

Лежа ничком на каменном выступе, Хэнк продумывал возможные пути отступления. Ему не хотелось вспугнуть парочку, обнаружив свое присутствие. И в то же время у него не было никакого желания слушать подростковую болтовню. Однако, на его несчастье, попасть обратно можно было лишь пройдя мимо влюбленных, расположившихся на земле под раскидистым деревом, что росло справа от тропинки. И тогда, поняв, что отступление невозможно, Хэнк решил покориться судьбе.

– Послушай, а сколько тебе лет? – спросил мальчик.

– Тринадцать. То есть уже почти четырнадцать. Мне исполнится четырнадцать в конце этого месяца.

– Ты все еще ребенок, – констатировал мальчик.

– Вовсе нет. А тебе сколько лет?

– Шестнадцать.

– Подумаешь… Среди моих знакомых есть ребята и постарше.

– Правда?

– Конечно.

– Что ж, скажу честно, – признался мальчик, что с виду тринадцать лет тебе не дашь. Ты выглядишь гораздо старше.

– И даже старше, чем на четырнадцать?

– Вообще-то да.

– Ну а, по-твоему, на сколько лет я выгляжу? Мальчик ответил не сразу.

– Ну, я бы сказал, что тебе по меньшей мере лет пятнадцать, – немного помолчав, сказал он.

– Так много?

– Ага.

– Здорово, – вздохнула девочка. – Мне здесь нравится.

– Ага. А тебе что больше нравится: лето или зима?

– Лето.

– Мне тоже. Зимой холодно, долго не погуляешь. Приходится почти все время торчать дома.

– Ага. – Девочка замолчала. – А какой твой любимый цвет?

– Красный. А твой?

– Желтый. А кто тебе больше всех нравится из певцов?

– Вик Деймон. – Пауза. – О нет, только не это!

– Что?

– Надеюсь, ты не сходишь с ума по этому уроду Пресли?

– По Элвису-то? Нет. Он слишком волосатый. Ему давно не мешает подстричься. – Девочка хихикнула. Мальчик тоже засмеялся. – Здорово, – сказала она. – Просто вот так сидеть и разговаривать. А ты вообще запросто ладишь с людьми?

– Не всегда. Но с тобой мне очень хорошо и легко.

– Мне тоже нравится с тобой разговаривать. А то ведь со старшими это нелегко, правда?

– Что?

– Поговорить.

– А то! Я ненавижу общаться со стариками. Меня от них тошнит.

– Ну вообще-то я не имела в виду дряхлых стариков. Тех, кому уже умирать пора.

– И я тоже. Я веду речь об обычных пожилых людях. Ну, тех, кому лет по сорок – сорок пять.

– Ясно. А сколько лет твоим родителям?

– Слишком много, – с усмешкой ответил мальчик.

– А мои еще не очень старые. – Девочка помолчала. – Но с ними все равно ужасно трудно разговаривать, правда.

– И не говори.

– Ты им что-нибудь рассказываешь?

– Не-а.

– А почему?

– Потому что как-то раз я стал рассказывать отцу о том, как мы – я и двое моих друзей – договорились копить деньги, чтобы потом, когда мы вырастем, можно было бы в складчину купить машину. Это была очень хитрая задумка, мы собирались по выходным наводить порядок в подвалах, а хлам потом сдавать в утиль. Понимаешь? И вот я, значит, битых полчаса объяснял ему, что к чему, а он потом лишь оторвался на секунду от газеты, взглянул на меня и сказал: «Молодец, Лонни! Хороший мальчик». И как тебе это понравится? Я распинался перед ним целых полчаса, рассказывал, какое грандиозное предприятие мы затеяли, а он говорит мне, что я хороший мальчик. Наверное, он и не слушал меня. Так что с тех пор я решил, что не буду больше понапрасну сотрясать воздух. Родители называют меня Лонни-молчун.

– А моя мама думает, что я рассказываю ей все, – сказала девочка, – но это не так.

– На мой взгляд, нет никакого резона вводить родителей в курс своих дел, – авторитетно заявил мальчик, – потому что если они и поймут, в чем его суть, то обязательно поднимут такой вой, что и сам будешь не рад; а если они ни черта не смыслят в твоих делах, то нечего утруждать себя пустыми объяснениями. Такова моя точка зрения.

– Раньше мы с отцом часто разговаривали, – вздохнула девочка. – Но тогда я была еще совсем маленькой. И мы так хорошо говорили…

– Да? А о чем?

– Обо всем на свете. Просто разговаривали. Помню, я тогда была ужасно горда собой, потому что папа говорил со мной на равных, как со взрослой.

– А что теперь? Вы больше с ним не разговариваете?

– Редко. Ему все некогда.

– Ну конечно, взрослым всегда некогда! – хмыкнул мальчик. – Вечно они бегут куда-то.

– И к тому же мне… мне просто нечего сказать ему, – заключила девочка.

– Ага, – с тоской в голосе согласился мальчик.

– Мне очень хотелось бы поговорить с ним, – продолжала девочка. – Но сказать ему мне нечего. Просто нечего – и все тут.

– Да уж. – Мальчик вздохнул. – Им всегда некогда. Сама понимаешь.

– Да. Понимаю.

– То есть я хочу сказать, что они дорастили нас до таких лет, кормили, одевали. А значит, нам тоже нужно их понять и не тревожить по пустякам. Согласна?

– В общем-то, да.

– Ведь они ничего нам не должны. Я, например, категорически не согласен с теми ребятами, которые заявляют что-нибудь такое типа: «А я их не просил меня рожать». А кто Заранее просит-то, чтобы его рожали? Разве есть выбор? Я вот тоже не просил родителей меня рожать. Но я ужасно рад, что живу.

– Ты говоришь очень правильные вещи, Лонни.

– Ведь нет ничего лучше, чем жить на этом свете, – продолжал мальчик. – Разве ты не рада тому, что просто живешь?

– Да, конечно. Рада, очень рада.

– Еще бы. А значит, они ничего нам не должны. Они привели нас в этот мир. Дали нам жизнь. И лично мне этого достаточно.

– Лонни?

– Что?

– А ты… ты любишь кого-нибудь?

– В каком смысле?

– Сам знаешь!

– Так, как маму? Или отца?

– Ну…

– Но ведь такая любовь не совсем настоящая, правда? Ее можно считать скорее привычкой.

– Да.

Под деревом воцарилось напряженное молчание. А потом мальчик сказал:

– Дженни?

– Что?

– Дженни, а можно я тебя поцелую? Девочка не ответила.

– Дженни?

Она не отозвалась.

– Ну ладно, – пробормотал он. – Извини. Я просто подумал, что, может быть, ты не станешь возражать, если я…

– Я не возражаю, Лонни, – ответила она, и голос ее прозвучал так невинно, что у Хэнка, лежащего ничком на земле, от жалости защемило сердце. – Но…

– Что, Дженни?

– А ты… ты…

– Что, Дженни? Что?

– Ты не мог бы сначала сказать, что любишь меня? – спросила она.

У Хэнка на глаза навернулись слезы. Его дочь целовалась с мальчиком, а он лежал в темноте, распластавшись на камнях и прикрыв лицо рукой, чтобы приглушить рыдания. Он мотал головой, кусал губы, ошеломленный этим неожиданным открытием, чувствуя себя маленьким и беспомощным и в то же время ощущая в себе невиданную прежде силу и решимость.

– Я люблю тебя, Дженни, – сказал мальчик.

– И я тоже тебя люблю, Лонни.

Он слышал эти слова, и вдруг ему захотелось, чтобы поскорее наступил понедельник и начался суд.

– Лонни, а который час?

– Почти двенадцать.

– Ты проводишь меня домой? Я не хочу, чтобы мои волновались.

– А можно я тебя еще раз поцелую?

– Можно.

Снова наступила тишина, а затем Хэнк услышал, как они встают с земли и неуклюже пробираются сквозь заросли кустарника, направляясь к тропинке. Вскоре их шагов уже не было слышно.

«Я ничего им не должен, – думал он. – Я ничего им не должен. Кроме… будущего, которое зависит от меня».