Текст книги "Удар молнии"

Если эти юные девушки есть только часть какого-то более разветвленного плана, у Восемьдесят седьмого будет забот полон рот. Карелла даже содрогнулся и внезапно привлек к себе жену.

* * *

Сара Мейер раздумывала, как бы сказать мужу, что их дочери пора начать предохраняться. Мейер гадал, нравится ли жене его парик. Гадал он и о том, что неужели Глухой снова проник в их расположение. Не в буквальном смысле, конечно, ибо в данный момент они с Сарой лежали в постели, но в расположение участка, на территории которого молодых женщин вешают на фонарных столбах.

Мейер не любил Глухого. Такая уж ему выпала злая судьба, что во всех трех случаях Глухой связывался именно с ним первым. Ну, не совсем так. В первый раз с ним связался Дэвид Раскин, сообщивший о существовании Глухого, и тогда, как, впрочем, и сейчас, он в точности не знал, может, он вовсе и не глухой. Они многого не знали о Глухом. Например, кто это такой? Или где он был все эти годы? Или зачем вернулся? Если и впрямь вернулся. Майор надеялся, что это не так, но боялся, что это так.

Мейер всего лишь хотел спросить Сару, как он ей больше нравится: в парике или без? В постель он ложился без парика. Если она скажет, что с париком лучше, он выберется из постели и наденет его, а после займется любовью, да так, что чертям станет жарко. Впрочем, заняться любовью так, что чертям станет жарко, Мейер собирался в любом случае. О Глухом ему думать не хотелось. А вот о чудесных ногах Сары, о бедрах и груди, наоборот, очень хотелось.

Сару беспокоила их единственная дочь Сьюзен, которой было шестнадцать. Вернее говоря, ее беспокоила наследственность. Муж тысячи раз говорил ей, какие у нее чудесные ноги, бедра и грудь. Насчет ног и бедер она была не вполне уверена, а вот по части груди вполне соглашалась и не знала большего удовольствия, чем когда ее поглаживали. Тут и встает вопрос наследственности. Что касается старшего сына, Алана, она не волновалась. И что касается младшего, Джеффа, – тоже. Алану было семнадцать, а Джеффу тринадцать, и в отношении них ее волновали только наркотики, впрочем, стоит прикоснуться к этой гадости и Мейер шею им свернет. Но наследственность – это наследственность.

Сьюзен явно унаследовала чудесные ноги, бедра и грудь матери. Она унаследовала и ее чувственные губы, голубые глаза отца и матери, и Бог знает чьи светлые волосы, и все это вместе взятое создавало образ весьма привлекательной юной особы, которая, надеялась Сара, может быть, не так уж любит, когда ей ласкают грудь.

В силу всех этих обстоятельств Сара хотела предложить Мейеру, чтобы они вместе попросили семейного врача выписать для Сьюзен пилюли. Сара не знала, девственница ли еще ее дочь. В последние несколько месяцев Сьюзен была чрезвычайно замкнута во всем, что касалось ее частной жизни, из чего, возможно, следует, что какой-нибудь горячий ковбой из школы уже подверг ее обряду посвящения. Либо Сьюзен сама серьезно обдумывает, не пройти ли ей этот обряд. В любом случае Сара вовсе не хотела, чтобы ее дочь забеременела в шестнадцать лет.

Проблема, однако, состояла в том, как все это объяснить Мейеру.

Они заговорили одновременно.

– Слушай, я вот о чем думаю...

– Знаешь ли, Сара...

Оба замолчали.

– Давай, – сказал Мейер, – сначала ты.

– Нет, ты.

Мейер глубоко вздохнул.

– Они все время смеются надо мной из-за этого парика.

– Кто они?

– Ребята.

– Ну и что?

– Все ребята.

– Ну и что?

– Ну и... Сара... А тебе нравится парик?

– А мне он и не должен нравиться, он ведь у тебя на голове.

– Но как тебе кажется, мне в нем лучше или нет?

Сара погрузилась в раздумье, которое показалось Мейеру слишком продолжительным.

– Мейер, – сказала она наконец, – я люблю тебя с волосами или без волос. Для меня ты – это ты, и при чем здесь волосы? Можешь ходить лысым, можешь носить этот парик, можешь купить другой, например, светлый или рыжий, можешь отрастить усы или бороду, можешь выкрасить ногти на ногах, я все равно буду любить тебя. Потому что я люблю тебя, – заключила она.

– Я тоже люблю тебя. – Мейер немного помолчал. – Но парик-то тебе нравится?

– Честно?

– Честно.

– Я люблю целовать твою блестящую лысую макушку.

– Тогда я сожгу парик.

– Да, сожги его.

– Завтра.

– Когда хочешь.

– Ладно, – сказал Мейер. Однако он не был уверен, что на самом деле сожжет его. Самому-то ему парик нравился. В нем он выглядел настоящим детективом. А он любил выглядеть настоящим детективом. Он любил быть детективом. Только не тогда, когда поблизости Глухой. И какого черта ему снова понадобилось? Если, разумеется, это Глухой. А кто, кроме него, будет вешать девушек на фонарных столбах и оставлять на месте преступления документы, чтобы облегчить им работу? Нет, скорее всего это все же Глухой. Интересно, а Глухой носит парик? Глухой – блондин. Карелла хорошо рассмотрел его, когда в него стреляли. Высокий блондин со слуховым аппаратом. Но, может, светлые волосы – это парик? И, может, Глухой лыс? И называть его надо Лысым? А самого Мейера не называют ли за глаза Лысым Детективом? Может, на территории Восемьдесят седьмого он известен как Лысый Детектив? И во всем городе тоже? И даже во всем мире? Такой известности ему вовсе не хотелось. Он хотел, чтобы его знали как Мейера Мейера. Чтобы он был самим собой.

Сара меж тем что-то говорила.

Начало он пропустил, речь шла о людях, которые с годами делаются красивыми и, естественно, привлекают к себе внимание. Он вспомнил последнее появление Глухого. Почему этот мерзавец не выбрал какой-нибудь другой участок? Почему именно Восемьдесят седьмой? Посылал им фотографии. Дублировал посылки. Помогал им. Ну, не так, чтобы очень, филантропом он не был. Но бросал вызов: пошевелите мозгами, сообразите, что означают эти фотографии, и тогда поймете, какова моя цель на сей раз. Они разобрались и решили, что фотографии означают, что он собирается ограбить еще один банк. И он действительно это сделал. Дважды. Он послал людей, зная, что их поймают, если в полиции верно расшифровали фотографии, а потом, через полтора часа, отправил новую команду. И у него почти все получилось. На сей раз он назвал себя «Taubman», что по-немецки означает «Глухой». Der Taube Mann. А, черт, лучше бы это все-таки был не он.

– Ну, что скажешь? – спросила Сара.

– Надеюсь, это не он, – громко отозвался Мейер.

– Кто?

– Глухой.

– Ты слышал, что я сказала?

– Ну да, разумеется, я...

– Или, может, это ты глухой?

– А в чем, собственно, дело?

– Я говорила о Сьюзен.

– Ну и что?

– Ей шестнадцать.

– Я знаю, что ей шестнадцать.

– Она красива.

– На мать похожа.

– Спасибо. За ней начинают ухаживать мальчики.

– Они ухаживают за ней с двенадцати лет.

– И тебе это известно?

– Конечно, известно. Я что, слепой? Вообще-то я сам собирался поговорить с тобой. Может, ей пора сходить к доктору?

– К доктору?

– Ну да. Он пропишет пилюли.

– О Боже.

– Может, тебе это не понравится...

– Нет, нет, почему же?

– ...но, по-моему, лучше застраховаться. Ведь сейчас не средневековье.

– Это мне известно.

– Так ты поговоришь с ней?

– Поговорю. – Сара немного помолчала, а потом прошептала прямо ему в ухо: – Я люблю тебя, известно тебе это? – и поцеловала его в блестящую лысую макушку.

* * *

Хейзу нравилось раздевать женщин.

Особенно нравилось ему раздевать женщин в очках. Снять очки, ведь это почти то же самое, что раздеть женщину догола. Стоит только снять очки, и она выглядит особенно желанной и податливой. Ему нравилось целовать прикрытые веки женщин, чьи очки он только что снял. Но едва он притронулся к очкам Энни, как его остановили, мол не надо. Они перешли в спальню. Прихватив с собой рюмки с коньяком, они присели на край большой двуспальной кровати. Осторожно, как бы изучая друг друга, поцеловались. Тут Хейз как раз и потянулся к очкам, но, кажется, начало не обещало ничего хорошего. Если женщина не дает тебе снять даже очки, то как же дело дальше пойдет?

Когда Хейзу было семнадцать, у него была девушка, и однажды он повел себя чрезвычайно умным, с его точки зрения, образом. Он осторожно снял у нее с носа очки и подул на обе линзы. Когда девушка спросила, зачем это, Хейз ответил: «Чтобы ты не видела, чем заняты мои руки». Девушка тут же потребовала отвезти ее домой. С тех пор он больше не дул на линзы очков. Так можно лишь запутать ситуацию. Ситуация с Энни Ролз, казалось, была обещающей, но вот она велела ему убрать руки, и он решил, что сделал какую-нибудь глупость, простительную разве что зеленому юнцу. Хейз в растерянности посмотрел на Энни.

– Я хочу видеть тебя, – прошептала она.

Он снова поцеловал ее. Губы ее, мягкие и ждущие, слегка раскрылись, и стало нечем дышать. «Интересно, – бегло подумал Хейз, – как бы Сэм Гроссман из лаборатории объяснил такого рода вакуум: губы прижаты к губам, на вдохе они всасываются друг в друга, а затем в ход идут языки-разведчики». Неожиданно Хейз понял, что все у них будет хорошо, а очки – дело десятое.

Первый раз – самый главный. Он всегда весьма скептически выслушивал умников в полицейском участке, которые рассуждали, что, мол, секс становится лучше от раза к разу, научишься всяким штукам и тому подобное. Его собственный опыт подсказывал, что если в первый раз пошло что-то не так, то во второй раз будет только хуже, а в третий – вообще катастрофа. В полиции есть поговорка: скверная ситуация может сделаться только еще хуже. Вот и в сексе так же. Он целовал Энни, голова у него слегка кружилась, и это было верным признаком того, что все будет в порядке. Он и припомнить не мог, когда это у него так же вот кружилась голова от одних поцелуев. «В устах твоих сам Бог», – промелькнуло у него в голове, и он не мог вспомнить, это Шекспир или какой-нибудь фильм с участием Спенсера Трейси и Кэтрин Хепберн. «В устах твоих сам Бог», – снова пронеслось у него в голове, и он повторил фразу вслух.

– Генрих Пятый, – прошептала Энни и снова поцеловала его.

Удивительно, право, как у него кружится голова. Даже не просто кружится, а шумит. Сегодня уже мало кто умеет целоваться по-настоящему. Люди просто поспешно проскакивают через поцелуи, словно это занавес, словно вступление, через которое надо непременно пройти, прежде чем начнется настоящий спектакль. «Генрих Пятый»? Оттуда эта строка? Когда-то он знал, точно знал, но теперь забыл. Разве Энни специализировалась на английской литературе в колледже? Скорее, на поцелуях. Право, ему нравилось целовать ее и не хотелось останавливаться. Никогда еще в жизни не казалось ему, что он готов вот так провести целую ночь, в одних поцелуях, а теперь возникло такое ощущение. Он понял, что помимо поцелуев существует и кое-что еще, но чувство такое все равно не проходило.

Однажды, когда ему было девятнадцать, у него была девушка, которая очков не носила. Как-то он придумал одну шутку, которая тоже показалась ему очень умной. И результат получился почти таким же. Он потрогал лацкан пиджака, который был на девушке, и спросил: «Неужели это шерсть»? Потом потрогал воротник блузки и спросил: «Неужели это шелк»? Потом сунул ей руку в вырез блузки, потрогал грудь и спросил: «Неужели это фетр?» Девушка не попросила отвезти ее домой, как та, в очках. Она просто вышла из машины и пошла пешком.

«А что, если потрогать грудь Энни», – подумал Хейз. Целоваться с ней было замечательно, но теперь хотелось и потрогать, и совсем недурно было бы начать с груди. Рука его уютно устроилась под подбородком у Энни, он жадно впивал ее поцелуи. Но вот рука осторожно соскользнула вниз, миновала шею, прошлась вдоль ключицы, ощупала по дороге шелковую, вроде, ткань синего платья, и добралась до левой груди...

– Не надо, – сказала Энни.

Он сразу же подумал, что есть вещи, которым взрослые мужчины никогда не научатся, словно навек они остались юными жеребцами. Он подумал также, что, наверное, ошибался, полагая, что все идет хорошо. Может, Энни из тех женщин, которым вполне достаточно просто целоваться всю ночь напролет? Он и сам был готов к этому еще минуту назад, но теперь уже не готов; в конце концов, они взрослые люди, и они у себя дома, хотя, впрочем, дом этот ее, а не его. Он растерялся. Голова продолжала кружиться.

– Я хочу, чтобы ты сначала раздел меня, – прошептала Энни.

Тут он чрезвычайно возбудился, пожалуй, никогда в жизни так не было, возбудился сильнее, чем тогда, в первый раз, на крыше с Элизабет Паркер. Всякий раз, встречая в инспекторской Энди Паркера, он вспоминал Элизабет, хотя в родстве эти двое не состояли. Ему тогда было шестнадцать, и Элизабет приходилось всему учить его. Сильнее, чем на званом обеде, когда замужняя женщина, его соседка по столу в зеленом платье с вызывающе глубоким вырезом, положила ему под столом руку на бедро и, отправляя в свой очаровательно-порочный ротик очередную креветку, прошептала: «А вам часто приходится обнажать оружие, детектив Хейз?»

В своем простом синем платье Энни Ролз была похожа на учительницу. Очки на носу, слабая улыбка. Она повернулась к нему спиной, словно собиралась написать что-то на классной доске. «Молния», – и она наклонила голову, хотя волосы у нее были коротко пострижены и вполне обнажали тонкую шею там, где застегивался язычок молнии. Он почувствовал, что она вся дрожит. Он потянул вниз язычок, обнажив бюстгальтер, тоже синего, хотя и чуть бледнее, чем платье, цвета, только оттенявший ее бледную кожу. Он потянулся к застежке, но Энни в третий раз повторила: «Не надо», и, повернувшись к нему лицом, выскользнула из платья, волнами опустившегося на пол.

Белье у нее было прямо с рекламной полосы «Пентхауза». Учительница исчезла вместе со смятым платьем на ковре, а суровый полицейский в мгновение ока превратился в богиню секса из порнографического журнала. Высокую грудь облегал бюстгальтер из тончайшего нежно-голубого цвета шелка; под ним угадывались уже затвердевшие соски. У ложбинки между грудями обрывались, словно в поисках убежища, золотая цепочка и кулон. Прозрачные трусики были подвязаны к поясу из той же нежно-голубой ткани, плотно прилегающей к мускулистым бедрам; в промежности угадывался бугорок, оттененный треугольником черных лобковых волос. Скинув защитную оболочку в виде синего платья, она неожиданно оказалась совсем не такой худощавой, как выглядела; округлые бедра, женственные ноги красивой формы, выгодно подчеркнутые голубыми нейлоновыми чулками, спускавшимися к лодыжкам и терявшимися где-то внизу в туфлях на высоком каблуке из первоклассной кожи.

Из-под трусиков небрежно выбивались черные волоски.

Тут-то у него и произошла мощная эрекция. Взгляд ее скользнул вниз, отметил взбунтовавшуюся под брюками плоть.

Он потянулся к ней, то ли вдыхая, то ли просто воображая острый запах мускуса.

– Не надо.

Он остановился.

У него вдруг возникло ужасное ощущение, что все получится так, как тогда в Лос-Анджелесе, куда он доставил одного вооруженного грабителя и двадцатитрехлетняя телевизионная старлетка исполнила перед ним полный сеанс стриптиза, а потом выставила вон, запечатлев на щеке беглый поцелуй. «Эта седая прядь у тебя, право, очень симпатична, милый», – сказала она, закрывая дверь. Правда, перед этим он недурно провел время в обществе грабителя на борту самолета; этот парень, даже и в наручниках, сохранил удивительное чувство юмора.

– А теперь ты, – прошептала Энни.

Она помогла ему снять пиджак, развязала галстук и вытащила его, словно плетку, из-под воротника. Расстегнула верхнюю пуговицу на рубахе. За ней последовали все остальные. Поцеловала в грудь и вытащила низ рубахи из-под брюк. Расстегнула рукава. Помогла снять рубаху и швырнула ее куда-то в угол комнаты, где она приземлилась рядом с синим платьем. Стащила подтяжки, расстегнула верхнюю пуговицу на брюках и потянула за молнию.

Пять минут спустя они были в постели.

Хейз был совсем голым. На Энни остались цепочка и кулон. Надо будет как-нибудь спросить, почему она не сняла их. Но пока ему достаточно того, что он прижимается к другому человеческому существу и на всю оставшуюся ночь у него не будет других забот, кроме как любить ее. Оказалось, она кричит, и это немного смутило его. Последний раз с ним кричала одна стенографистка из суда, которая, между прочим, тоже носила очки. Она и в постель забралась в очках. И при каждом очередном оргазме кричала так, что мертвые могли бы проснуться. И Энни кричала почти так же громко и с такой же регулярностью. Но беспокоиться не надо, ведь она ему сказала, что все в доме знают, что она служит в полиции. А он совсем забыл про это.

Совсем забыл он и про то, что человек, который вешает на территории их участка молодых девушек, вполне может оказаться Глухим.

* * *

У Артура Брауна мелькнула было, но тут же исчезла мысль, что «фонарный убийца», которого все они ищут, Глухой. Браун, как и другие, не склонен был недооценивать Глухого, однако же в его глазах убийца это убийца, и все они для него равны; это скверные парни, а он хороший парень, и к тому же как раз сейчас он собирался завлечь в постель собственную жену.

Дочь Брауна, Конни, уже спала. Жена, Каролина, в маленькой гостиной смотрела телевизор. А Браун был в ванной, обтираясь досуха после продолжительного горячего душа. Он посмотрел в зеркало, и оттуда ему подмигнул все тот же симпатичный Артур Браун. Он улыбнулся в ответ. Чувствовал ныне вечером он себя превосходно. Нынче вечером он прокатит Каролину к луне, к звездам и обратно. По-прежнему улыбаясь, он вошел в спальню. Мокрое полотенце он повесил на спинку стула. Заметив на полу брошенную Каролиной утреннюю газету, наклонился и расправил ее. В центре разворота он проделал дырку и улыбнулся во весь рот.

Когда Браун вошел в гостиную, на нем была только утренняя газета. Сквозь дырку отважно выглядывал восставший член. Каролина подняла глаза.

– Ого.

Подражая неграм из Черного пояса, Браун с сильным акцентом сказал:

– Эй, мэм, правду белые говорят, что у нас член не чета ихнему?

– Да не сказала бы, вроде.

– А поточнее?

Каролина подошла к нему и на клочки разорвала газетный лист.

Глава 7

Со своего места на трибуне он с одного взгляда мог сказать, что Дарси Уэллс вполне сгодится. Даже больше, чем две другие. Это было видно уже по разминке.

Снова был ясный октябрьский день, и совершенно безоблачное небо сияло над университетским стадионом пронзительной голубизной. За гаревой дорожкой расстилалось футбольное поле, а дальше виднелась нависавшая над учебными зданиями каменная башня. Совсем недурной университетский городок для такого мегаполиса, как этот, где не так-то легко отыскать просторные лужайки и тенистые кварталы. Он прогуливался здесь по воскресеньям, пытаясь проникнуться атмосферой, привыкая к месту, стремясь почувствовать себя здесь совершенно своим. Тут-то он и заметил эту девушку. Вообще-то с женщинами он всегда себя чувствовал легко. Женщины льнули к нему. Им нравилась в нем совершенная раскованность, быть может, даже на грани эксцентрики, но что важно – он им нравился. А вот с мужчинами у него всегда возникали проблемы. Мужчинам не по душе были его маленькие выходки. Например, когда, насытившись и чувствуя некоторую усталость, он выходил, ни слова никому не говоря, из ресторана. Или когда отказывался участвовать в дурацкой похвальбе относительно подвигов на любовном фронте. Мужчины раздражали его. Ему нравились женщины.

Он наблюдал за девушкой.

До начала сезона было еще далеко. Январь, если она будет соревноваться в закрытых помещениях; март, когда начнутся главные состязания на открытом воздухе. Разумеется, бегун должен поддерживать форму и тренироваться круглый год. А женщины не меньше, чем мужчины, даже наоборот. На ней был тренировочный костюм бордового цвета с темно-синим знаком "С" с левой стороны и названием университета на спине. Она уже сделала три круга: первый неторопливо, он засек – три минуты, а затем, увеличивая скорость и доведя ее на третьем круге до двух. Теперь пошла на четвертый: первые пятьдесят метров она прошла в прогулочном темпе, следующие уже в настоящую силу, а последние – на предельной скорости. Несколько мгновений она постояла, выравнивая дыхание, а затем начала упражнения для рук. Тридцать секунд – левая, тридцать – правая. Далее наклоны вперед-назад, влево-вправо, вращения пояса, минута на приседания и минута на ускорения. Она хорошо знала всю систему, эта девчушка. Затем она легла на траву рядом с дорожкой и, подложив руки под бедра, принялась имитировать езду на велосипеде. Это заняло полминуты. Далее сгибание-разгибание ног. В ее исполнении эти элементарные упражнения выглядели крайне изящно. Из этой девушки может получиться отличный спринтер. Появилась еще одна. Может, участница команды, а может, просто приятельница, зашедшая посмотреть на тренировки. На этой не было спортивного костюма: юбка-шотландка, гольфы и голубая водолазка. Хорошо бы она не болталась рядом, когда он подойдет к Дарси. Сегодня среда, середина обычной рабочей недели. В понедельник она, разумеется, тренировалась в коротком спринте – шестьдесят или сто двадцать метров, в зависимости от программы. Вчера, скорее всего, девять раз по двести метров. После двух первых забегов – полкруга обычным шагом для восстановления, а после третьего, шестого и девятого – полный круг. В большинстве программ интенсивность тренировок возрастает к концу недели, достигая пика в пятницу и завершаясь в субботу тяжелоатлетическими упражнениями. Воскресенье – выходной, даже Бог не работает по воскресеньям, а в понедельник – все сначала. Разумеется, никакие предсезонные тренировки не могут сравниться по интенсивности с нагрузками самого соревновательного цикла. Дарси Уэллс просто восстанавливала форму после мертвого сезона. Он представил, как она бегает по сельским дорогам в Огайо, где ее дом. В газетах о ней отзывались очень высоко. Ее лучшее время на стометровой дистанции было двенадцать и три. Совсем недурно, если принять, что недавний мировой рекорд Эвелин Эшфорд десять, семьдесят девять. «Я ни о чем не думала, просто бежала, – говорила журналистам Эшфорд в Колорадо Спрингс. – Да и то проснулась только на последних двадцати метрах. Когда разорвала ленточку, думала, что ничего особенного, наверное, одиннадцать и одна». Десять, семьдесят девять! Когда ей сказали, она долго не могла поверить: «Этого просто не может быть! Не может». Ладно. Эвелин Эшфорд не каждый день рождается, до нее далеко. Даже у Жанетт Болден лучший результат в университете был одиннадцать, шестьдесят девять, и лишь в соревнованиях на приз компании «Пепси-кола» она сделала одиннадцать, восемнадцать, придя второй вслед за Эшфорд. Одиннадцать секунд – вот барьер, который надо взять! Привет от Вильмы Рудольф. Но Дарси Уэллс еще молода, она всего лишь на первом курсе здесь, в колледже Конверс, и у нее есть все данные. Тянет на олимпийский уровень. Жаль, что ее придется убить.

Ей явно не терпелось закончить разговор с подружкой. Надо возвращаться к тренировке. А та никак не могла кончить болтовню, но, наконец, улыбнулась и, помахав на прощанье, удалилась. Даже отсюда можно было почувствовать, что Дарси облегченно вздохнула. Она сняла тренировочный костюм и, аккуратно свернув его, положила на скамью около дорожки. Теперь на ней были майка без всяких меток и трусы с небольшими вырезами по бокам для легкости движений. Она немного постояла на старте, внимательно глядя на дорожку, затем уперлась левой ногой прямо в линию, склонилась, отвела назад правую ногу и левую руку и, подняв правую, приняла высокий старт.

Он снова щелкнул секундомером, замеряя время на более длинных отрезках. Сегодня был третий день, и она увеличила вчерашнюю дистанцию вполовину, пробегая каждый раз триста метров: сорок пять секунд бега, затем пять минут отдыха после каждых трех отрезков. На майке и трусах постепенно начали проступать пятна пота. Он внимательно наблюдал, как она открыла сумку, вытащила стартовые колодки и поставила переднюю примерно в сорока сантиметрах от линии старта. Затем отмерила расстояние до задней и тщательно проверила установку. Она встала, вдохнула свежий осенний воздух, положила руки на бедра, постояла немного и опустилась на колено.

Она была в прекрасной форме.

Какой-то тренер в Огайо неплохо обучил ее.

Он почти слышал, как она беззвучно командует себе на старт.

Левая нога упирается в заднюю колодку. Правая – в переднюю. Руки за линией старта едва касаются земли. Центр тяжести перенесен на левое колено, правую ногу и обе руки. Голова поднята. Взгляд упирается в какую-то точку примерно в метре от линии старта.

Внимание!

Бедра приподняты. Все тело подается вперед, плечи прямо над линией старта. Подошвы прочно упираются в колодки. Взгляд прикован к тому же месту в метре от старта. Пружина, готовая распрямиться.

Марш!

И он, и она словно услышали выстрел стартового пистолета, и руки ее внезапно пришли в движение, правая рванулась вперед, левая назад, ноги одновременно оттолкнулись от колодок, первый шаг левой особенно важен. И вот бег начался!

О, Боже, как у нее здорово получается!

Он прикинул, что на первые шесть забегов по шестьдесят метров она в среднем затрачивала девять секунд, отдыхая после каждого. Теперь она уже по-настоящему вспотела и, подойдя к скамейке, вынула полотенце из сумки и принялась энергично обтираться. Покончив с этим, она надела спортивную куртку. День клонился к закату, стало прохладно.

Он улыбнулся и положил секундомер обратно в карман пиджака.

Она уходила со стадиона, задумчиво склонив голову. Даже куртка пропиталась потом, и ее длинные ноги никак не могли просохнуть. Он окликнул ее:

– Мисс Уэллс?

Она остановилась, удивленно посмотрев на него своими голубыми глазами.

– Кори Макинтайр. Из «Спортс ЮЭсЭй».

Она по-прежнему разглядывала его.

– Вы что, разыгрываете меня? – спросила она.

– Ну что вы, – улыбнулся он и полез за бумажником. Оттуда он извлек и протянул ей небольшую заламинированную карточку. Из нее следовало, что Кори Макинтайр действительно является корреспондентом «Спортс ЮЭсЭй».

– Ничего себе!

– Ведь вас зовут Дарси Уэллс, я не ошибаюсь?

– Ну да, – кивнула она.

В ней примерно метр семьдесят пять, прикинул он, почти его роста. Она по-прежнему выжидательно глядела на него.

– Мы готовим материал для февральского номера, – начал он.

– Положим, – она все еще думала, что здесь что-то не так. А у него в руках все еще была корреспондентская карточка, и он даже почувствовал искушение снова показать ее ей, но все же устоял и спрятал карточку в бумажник.

– Материал о молодых спортсменках, – продолжал он. – Разумеется, не только о звездах-бегуньях...

– Ах, о звездах, – она театрально закатила глаза.

– Вас уже заметили, мисс Уэллс.

– Первый раз слышу.

– У меня на вас целое досье. В Огайо вы показали хорошее время.

– Да, пожалуй, ничего.

Лицо ее все еще блестело от пота. Кожа нежная и молодая, глаза сверкают. У спортсменов всегда так. Все они, мужчины или женщины, выглядят такими отвратительно здоровыми. Он завидовал ее молодости. Он завидовал ее режиму.

– Да нет больше, чем просто ничего.

– Ну, а сейчас, если мне удастся выбежать из двенадцати, я прямо на улице пущусь в танец.

– Сегодня вы выглядели неплохо.

– А вы что, смотрели?

– Замерял последнее время. Примерно девять секунд.

– Шестьдесят метров за девять секунд – это не очень-то...

– Для тренировки вполне.

– Да, но, чтобы сделать на ста двенадцать, нужно шестьдесят пробегать за семь.

– А у вас такая цель? Двенадцать?

– Ну одиннадцать, конечно, лучше, – она усмехнулась. – Но ведь это не Олимпийские игры.

– Пока нет, – улыбнулся он в свою очередь.

– Вот именно. А может, никогда и не будет.

– Ваш личный рекорд в Огайо был двенадцать и три, верно?

– Да, – она сделала гримасу. – Довольно бездарно, а?

– Да нет, вполне прилично. Посмотрите-ка, как другие бегают в вашем возрасте.

– Я смотрела. В прошлом году одна девушка из Калифорнии сделала одиннадцать и восемь.

– Эли Блэр.

– Точно.

– С ней у нас тоже будет интервью. Она сейчас учится в Лос-Анджелесе.

– Как это, интервью?

– Мне казалось, я уже объяснил.

– Да, но о чем все-таки речь?

– По-моему, понятно. Мы хотим напечатать интервью с вами.

– Где, в «Спортс ЮЭсЭй»?

– Да.

– Да ладно вам. – И она так сморщилась, что мигом сделалась двенадцатилетней девчонкой. – Я? В «Спортс»? Кончайте разыгрывать.

– А я и не говорю, что вы одна нас интересуете. Нас интересуют вообще спортсменки.

– Из университетов?

– Не обязательно. И не только звезды-бегуньи.

– Ну вот, снова звезды, – и Дарси опять закатила глаза.

– Мы будем писать о плавании, баскетболе, гимнастике. Вообще постараемся охватить как можно более широкий круг. И извините за назойливость, но среди нынешних молодых американских спортсменок мы ищем тех, кто завтра может стать звездой.

– До двенадцати и три на сотне – это, по-вашему, завтрашняя звезда?

– Мы, сотрудники «Спортс», – заговорил он назидательно, – разбираемся в том, что происходит в спортивном мире.

Она вновь внимательно посмотрела на него, пытаясь переварить услышанное.

– Жаль, что вы пришли именно сегодня, – проговорила она наконец. – Сегодня как раз у меня ни черта не получалось.

– По-моему, у вас прекрасный стиль.

– Прекрасный, скажете тоже. Шестьдесят метров за девять секунд, куда уж прекрасней.

– Вы много бегали нынешним летом?

– Каждый день. Кроме воскресений.

– И какая у вас система?

– А вас что, это действительно интересует?

– Да. Вообще-то, если у вас найдется немного времени сегодня вечером, я хотел бы потолковать поподробнее. Больше всего меня интересуют ваши цели и устремления и все, что найдете возможным рассказать о том, как зародилась страсть к бегу, о тренировках.

– Слушайте, вы всерьез?

– Не понял?

– Я хочу сказать, это скрытая камера или что?

Внезапно она обернулась, словно пытаясь отыскать эту самую скрытую камеру. Но на стадионе они были совершенно одни. Дарси задумчиво посмотрела на стоявший невдалеке дуб, словно камера спрятана именно в его листве. Пожав плечами и тряхнув головой, она вновь повернулась к нему.

– Скрытой камеры тут нет, – сказал он, улыбаясь. – Тут есть Кори Макинтайр из «Спортс ЮЭсЭй», и я беру интервью у молодых спортсменок для нашего февральского номера. Нас больше всего интересует легкая атлетика. Скоро открывается сезон. Ну и другие виды спорта...

– Хорошо, хорошо, – прервала она его и снова покачала головой. – Все еще не могу поверить.

– Так поверьте.

– Ну ладно, вы хотите взять у меня интервью, верю.

– Мы можем потолковать сегодня вечером?

– Завтра у меня экзамен по психологии.

– Жаль. А как насчет...

– Но я, в общем-то, все уже выучила. Так что давайте сегодня, только мне надо лечь пораньше.