Текст книги "Эпоха невинности"

Глава 28

– Ол-ол – как это пишется, в конце концов? – раздраженно спросила молодая дама, когда Арчер пододвинул к ней через медный выступ окошечка «Вестерн Юнион» листок с телеграммой жены.

– Оленска – О-лен-ска, – повторил он, забирая обратно листок, чтобы поверх нечетких каракуль Мэй пояснее написать иностранную фамилию.

– Фамилия непривычная для нью-йоркского телеграфа, по крайней мере, в этом районе, – внезапно произнес чей-то голос, и, обернувшись, Арчер увидел рядом с собой Лоренса Лефертса, крутящего жестко нафабренный ус и делающего вид, что в текст телеграммы он не заглядывает.

– Привет, Ньюленд! Так я и думал вас здесь найти. Я только что узнал о том, что у старой миссис Мингот – удар, и шел туда, когда увидел вас на улице и решил вас перехватить. Вы, полагаю, оттуда?

Арчер кивнул и просунул телеграмму под решетку окошечка.

– Плохо дело, а? – продолжал Лефертс. – Если родственникам, как я думаю, телеграфируете. А если уж и графине Оленска в том числе – значит, дело и впрямь никуда!

Арчер сжал зубы: ему дико хотелось крепко вмазать кулаком по этому красивому самодовольному лицу.

– Почему это? – только и спросил он.

Лефертс, славившийся своим умением уклоняться от споров, поднял брови в иронической гримасе, как бы напоминая собеседнику о девице в окошечке. Показать свое раздражение на людях, в общественном месте – это ж вопиющее нарушение «приличий» – говорил его взгляд.

В этот момент правила приличия Арчера заботили меньше всего, но желание оскорбить Лоренса Лефертса физическим действием оказалось мимолетным. Обсуждать Эллен Оленска при таких обстоятельствах с ним и по его подначке было немыслимо. Арчер заплатил за телеграмму, оба молодых джентльмена вышли на улицу, и он, взяв себя в руки, как ни в чем не бывало, сказал: «Миссис Мингот гораздо лучше. Доктор на ее счет не выражает ни малейшего беспокойства», и Лефертс, после пространных изъявлений своей радости и облегчения, осведомился, слышал ли он новые ужасные известия о Бофорте…

В тот день сообщение о банкротстве Бофорта было во всех газетах. Оно затмило даже заметку об ударе, случившемся с миссис Мэнсон Мингот, но только немногие, слышавшие о странной связи между этими двумя событиями, могли усмотреть причину болезни Кэтрин в чем-то ином, кроме возраста и избытка жира.

История бесчестия Бофорта, словно темным облаком, накрыла Нью-Йорк. Как сказал мистер Леттерблер, худшей истории не было ни на его памяти, ни на памяти далекого его предка, давшего свое имя фирме. Банк продолжал принимать деньги в течение всего дня, когда крах был уже неминуем, а поскольку клиенты принадлежали к кланам, так или иначе сосредоточившим у себя власть, двуличие Бофорта выглядело вдвойне циничным. Если б миссис Бофорт не посчитала, что подобные «неприятности» (ее слово) являются испытанием на истинность дружбы, то сочувствие ей могло бы умерить общее негодование против ее мужа. Но она повела себя так, как она себя повела и – особенно после того, как стало известно о ее вечернем посещении миссис Мэнсон Мингот, – общество обвинило ее в цинизме, превосходящем цинизм ее мужа, при этом ей даже не могла послужить извинением, а ее хулителям – лишним поводом к злорадству – ссылка на ее «чужеземность», иностранность.

Конечно, тут несколько утешал (тех, чьим деньгам ничто не грозило) факт бывшей чужеземности ее мужа, но если женщина из семейства южнокаролинских Далласов смотрит на ситуацию так же, как и ее муж, и бойко рассуждает о том, что вскоре он «опять встанет на ноги», то спорить вообще бессмысленно и остается только принять к сведению это ужасное доказательство нерасторжимости брачных уз. Обществу надлежит продолжать жить, обходясь без Бофортов, это окончательно ясно всем, кроме незадачливых отщепенцев и жертв катастроф, таких, как Медора Мэнсон, или бедная мисс Ланнинг, или некоторые другие заблудшие из хороших семейств дамы, которые, если б послушали в свое время мистера Генри Вандерлидена…

– Самое лучшее, что могут сделать Бофорты, – сказала миссис Арчер, подводя итоги дискуссии тоном доктора, объявляющего диагноз и назначающего курс лечения, – это удалиться в Регинину усадебку в Северной Каролине. Бофорт всегда держал конюшню скаковых лошадей, разводил рысаков. Смею думать, что он обладает всеми качествами удачливого барышника.

Все с ней согласились, но никто не снизошел до того, чтоб поинтересоваться тем, что собираются предпринять Бофорты на самом деле.

На следующий день миссис Мэнсон Мингот стало гораздо лучше, и она обрела голос, достаточный для того, чтоб распорядиться больше никогда не упоминать при ней фамилии Бофорт, и спросила – при появлении доктора Бенкомба, – с чего это ее родные подняли такую шумиху вокруг ее здоровья.

«А если в моем возрасте все-таки есть по вечерам салат из курицы, что будет?» – допытывалась она у доктора, когда тот, воспользовавшись случаем, несколько скорректировал ее диету, после чего удар превратился в острое расстройство пищеварения. Но вопреки решительности ее тона, былое отношение к жизни у престарелой Кэтрин восстановилось не полностью. Возрастающие с годами холодность и отчужденность не мешали ее любопытству относительно людей, хотя и притупили ее и без того не слишком горячее сочувствие им в их бедах, поэтому катастрофу Бофортов она, как оказалось, с легкостью вычеркнула из памяти. Однако, погруженная в симптомы собственной болезни, она впервые стала проявлять какой-то сентиментальный интерес к некоторым из членов семейства, к которым ранее питала лишь презрительное безразличие.

Особого ее внимания удостоился мистер Уэлланд. Ранее его из всех ее зятьев она игнорировала наиболее последовательно, и все старания его жены представить его как «сильную личность», отмеченную интеллектуальными способностями (если б только он захотел их в полной мере применить), бывали встречены лишь ироническим хмыканьем. Но теперь как заслуженный больной и ипохондрик он стал объектом возросшего интереса, и миссис Мингот властно повелела ему к ней прибыть для сопоставления диет, но сделать это не раньше чем спадет температура, ибо теперь старая Кэтрин в полной мере поняла всю важность температурного показателя.

Через двадцать четыре часа после вызова мадам Оленска, от нее поступила телеграмма, что из Вашингтона она прибудет вечером следующего дня. За столом у Уэлландов, где как раз ела ланч чета Арчеров, тут же был поднят вопрос о том, кто встретит ее в Джерси-Сити; возникли материальные затруднения, и ожесточенная, подобно схватке на приграничном блокпосту, борьба с ними Уэлландов внесла в дискуссию большое оживление. Все были согласны в том, что миссис Уэлланд отправиться в Джерси-Сити не может, так как ей надлежит в тот день сопровождать мужа к старой Кэтрин и отпускать экипаж нельзя, потому что, если мистер Уэлланд, увидев тещу в первый раз после ее удара, «сильно разволнуется», доставить его домой надо будет в ту же минуту. Сыновья Уэлландов, разумеется, будут заняты «в центре». Мистер Ловел Мингот будет поспешать с охоты, и экипаж Минготов будет необходим на его встрече; просить же Мэй, чтобы она в зимних сумерках одна перебиралась на пароме в Джерси-Сити, пусть даже в собственном экипаже, невозможно. Тем не менее никому из родственников не встретить мадам Оленска на вокзале было бы негостеприимно, да и шло вразрез со столь острым желанием старой Кэтрин. «В этом вся Эллен – вечно ставить родных в трудное положение», – казалось, порывалась сказать миссис Уэлланд, когда, опечаленная столь трудной дилеммой, в кои-то веки позволив себе воспротивиться судьбе, она сокрушенно проговорила: «Все одно к одному! Такое болезненное желание, чтобы Эллен приехала немедленно, даже если встретить ее всем крайне неудобно, заставляет меня думать, что, может быть, маме и хуже, чем это готов признать доктор Бенкомб».

Как и все, сказанное сгоряча, слова эти были опрометчивы, и мистер Уэлланд кинулся на них, как коршун.

– Огаста, – сказал он, побледнев и опустив вилку, – может быть, у тебя имеются и другие резоны считать, что Бенкомб как врач стал менее надежен? Не замечала ли ты признаков того, что, пользуя меня или твою маму, он проявляет теперь меньшее внимание и усердие?

Тут уж настал черед бледнеть миссис Уэлланд, перед которой мгновенно развернулась картина бесчисленных последствий ее грубой ошибки; однако ей удалось засмеяться и взять себе еще запеченных в раковине устриц, прежде чем с трудом, облачившись вновь в свою извечную броню бодрой веселости, сказать:

– Дорогой, да как ты мог вообразить подобное! Я только то имела в виду, что, будучи столь ярой сторонницей возвращения Эллен к мужу, как мама, вдруг загораться этой прихотью непременно и немедленно ее видеть немного странно, при том, что существуют с десяток других внуков, которых можно затребовать к себе. Впрочем, нам не стоит забывать, что мама при всей ее удивительной жизнестойкости все-таки очень старая женщина.

Лицо мистера Уэлланда никак не просветлело. Было видно, что его взбудораженное воображение моментально уцепилось за последние ее слова:

– Да, твоя мать очень стара, а, насколько нам известно, Бенкомб не такой уж мастер лечить стариков. Как ты говоришь, дорогая, «все одно к одному», и, полагаю, лет через десять-пятнадцать я буду иметь удовольствие срочно искать себе другого доктора. Хотя всегда лучше произвести это заблаговременно, до того, как тебя припрет к стенке необходимость. – И, приняв такое спартанское решение, мистер Уэлланд твердой рукой вновь ухватил вилку.

– Ну а пока, – вновь начала миссис Уэлланд, поднявшись из-за стола и устремляясь в экзотику лилового атласа и малахита, носившую наименование задней гостиной, – я не вижу способа привезти сюда Эллен завтра вечером. А я люблю, чтобы все было ясно и определено хотя бы на сутки вперед.

Арчер оторвался от увлеченного созерцания масляной миниатюры с изображением пирушки двух кардиналов в восьмиугольной эбеновой раме, украшенной вставками из оникса.

– Может, мне ее привезти? – предложил он. – Я мог бы, уйдя с работы, легко успеть встретить экипаж на пароме, если б Мэй его мне туда послала. – Говоря это, он чувствовал, как от волнения колотится сердце.

Миссис Уэлланд исторгла из себя глубокий вздох благодарности, а глядевшая в окно Мэй повернулась, дабы пролить на него луч одобрения.

– Вот видишь, мама, все и будет ясно и определено за сутки вперед! – сказала она, целуя озабоченно нахмуренный лоб матери.

Экипаж Мэй ожидал ее у двери, ей предстояло подвезти Арчера на Юнион-сквер, откуда он на бродвейской конке добрался бы до работы. Усевшись в уголке, она сказала:

– Я не хотела тревожить маму, громоздя новые препятствия, но как ты можешь завтра встретить Эллен и привезти ее в Нью-Йорк, когда ты едешь в Вашингтон?

– О, я не еду, – ответил Арчер.

– Не едешь? Почему? Что случилось? – Ее голос был чист, как колокольчик, и исполнен супружеского участия.

– Дело отменилось – отложено.

– Отложено? Как странно! Я сама видела записку мистера Леттерблера маме, где говорилось, что он едет завтра в Вашингтон по важному делу о патенте, что он должен выступить в Верховном суде. Ты же говорил, что дело твое связано с патентом, разве не так?

– Да, но не может же вся контора разом уехать. Леттерблер решил ехать утром.

– Так, значит, дело не отложено? – допытывалась она с такой непривычной для нее настойчивостью, что он почувствовал, как кровь приливает к лицу и он краснеет, словно внезапно грубо нарушил все мыслимые приличия.

– Нет, отложена только моя поездка, – ответил он, внутренне проклиная излишние подробности, в которые вдарился, когда объявил о своем намерении ехать в Вашингтон; он вспоминал, в какой из книг он читал когда-то, что умные лгуны обычно расписывают детали, самые же умные этого никогда не делают. Ему было больно не столько из-за того, что он солгал Мэй, сколько из-за того, что он видел, как она пытается делать вид, что не понимает этого.

– Я поеду попозже – для удобства вашей семьи как подгадали, – продолжал он, некрасиво укрываясь за сарказмом. Говоря, он чувствовал на себе ее взгляд и повернулся, чтобы встретиться с ней взглядом, а не выглядеть так, будто избегает смотреть ей в глаза. Лишь на секунду взгляды их скрестились, но за эту секунду оба успели проникнуть в мысли другого глубже, чем им того хотелось бы.

– Да, действительно, очень удобно все сложилось, – весело согласилась Мэй. – Ты все-таки встретишь Эллен, и мог видеть сам, как благодарна была тебе мама за это предложение.

– О, я делаю это с удовольствием. – Экипаж остановился. Он выпрыгнул, и она наклонилась, чтобы рукой коснуться его руки. – До свидания, дорогой мой, – сказала она, и глаза ее были так сини, что потом он думал, уж не стоявшие ли в них слезы заставляли так ярко блестеть эту синеву.

Повернувшись, он поспешил по Юнион-сквер, повторяя про себя, как навязчивую мелодию: «Целых два часа от Джерси-Сити до старой Кэтрин… Целых два часа – а может быть, и больше».

Глава 29

Темно-синий экипаж жены (еще сохранивший свой свадебный лак) встретил Арчера на пароме и с великолепным удобством доставил его на конечную станцию Пенсильванской железной дороги в Джерси-Сити Пенсильванский вокзал.

День был хмурый и снежный, и в просторном гулком здании вокзала горели газовые фонари. Шагая взад-вперед по платформе в ожидании Вашингтонского экспресса, он вспомнил, что существуют люди, утверждающие, что однажды под Гудзоном появится туннель, чтобы поезда Пенсильванской железной дороги могли прибывать прямиком в Нью-Йорк. То были собратья мечтателей-визионеров, провидящих строительство кораблей, которые смогут в пять дней пересекать Атлантику, изобретение летательного аппарата на электричестве, беспроводной телефонной связи и прочих чудес из арабских сказок.

«Что из всех этих мечтаний сбудется, а что нет, мне все равно. Пока туннель не прорыли – и точка». С какой-то безотчетной мальчишеской радостью он рисовал себе, как мадам Оленска появляется из вагона, он видит ее еще издалека, различает ее лицо среди множества других стертых, ненужных лиц, представлял, как она, приникая к нему, берет его под руку, и он ведет ее к экипажу, как они медленно движутся к пристани среди оскальзывающихся лошадей, груженых телег, горластых возчиков, а затем внезапно – тишина парома, где они будут сидеть рядом в недвижном экипаже под падающим снегом, и будет казаться, что земля уплывает куда-то, перенося их на другую сторону солнца. Невероятное количество вещей, которые ему требуется ей сказать, и в каком красноречивом порядке они уже выстроились, изготовившись на его губах…

Свистки и гул приближающегося поезда, и вот тяжело и медленно он вполз на станцию, подобно чудовищу, тяжело волочащему в свою берлогу добытые им на охоте трофеи. Арчер, работая локтями, протиснулся через толпу и стал слепо вглядываться в одно за другим высоко расположенные вагонные окошки. А затем вдруг совсем близко он увидел лицо мадам Оленска, бледное и удивленное, и в который раз был уязвлен сознанием, что позабыл, как она выглядит.

Они встретились, руки их соединились, он взял ее под локоть:

– Сюда, пожалуйста, у меня тут экипаж, – сказал он.

А после все происходило так, как он и представлял: он усадил ее в экипаж, помог разместить вещи и смутно помнил потом, как должным образом успокоил ее насчет состояния бабушки и кратко рассказал о случившемся с Бофортом (и был поражен ее негромким: «Бедная Регина!»).

Между тем экипаж, выбравшись из привокзальной сумятицы, медленно и опасливо полз по ведшему к пристани скользкому спуску, то и дело рискуя быть задетым то шаткой телегой с углем, то некстати замешкавшейся лошадью, то встрепанным посыльным на повозке, а то и пустыми похоронными дрогами.

– Ой, похоронные дроги! – Она зажмурилась, вцепившись в руку Арчера. – Только б это не за бабушкой!

– О нет, нет, ей гораздо лучше, с ней все хорошо, правда! Ну вот они уже и проехали, – сказал он, словно это в корне меняло положение.

Ее рука оставалась в его руке, и когда экипаж, накренившись, въезжал по мосткам на паром, он, склонившись к ее руке, расстегнул узкую коричневую перчатку и, как драгоценную реликвию, поцеловал ее ладонь.

С легкой улыбкой она высвободила руку, и он спросил:

– Вы не ожидали увидеть меня сегодня?

– О да, никак не ожидала.

– Я собирался ехать в Вашингтон, чтоб вас увидеть, уже все для этого подготовил. Еще бы чуть-чуть, и мы бы разминулись.

– О! – воскликнула она, словно испуганная грозной вероятностью такой перспективы.

– Знаете, я ведь с трудом вас вспомнил!

– Вспомнили с трудом?

– То есть… как бы это объяснить. Каждый раз я вижу вас как будто заново.

– О да, понимаю, понимаю!

– Это значит, и вы тоже так видите меня? – допытывался он.

Не отрывая взгляда от окна, она кивнула.

– Эллен… Эллен… Эллен!

Она не отвечала, и он сидел молча, глядя, как ее профиль теряет четкость на фоне заснеженных сумерек за окном. «Чем занималась она все эти долгие четыре месяца? – думал он. – Как мало, в конце концов, знают они друг о друге!» Драгоценные минуты утекали, а он забыл все, что готовился ей сказать и мог только беспомощно и грустно размышлять о тайне их отдаленности и в то же время близости, воплощенной, как казалось, в этом их сидении в экипаже – так близко, а лиц как следует не разглядеть.

– Какой хорошенький экипаж! Он Мэй? – спросила она, внезапно повернувшись к нему от окна.

– Да.

– Значит, это Мэй послала вас меня привезти, да? Как мило с ее стороны!

На мгновение он запнулся с ответом, а затем с бурным волнением проговорил:

– Секретарь вашего мужа приходил ко мне в тот же день, что мы встретились в Бостоне. – В своем коротком письме к ней он не упомянул о визите мсье Ривьера и собирался похоронить этот эпизод, никому не рассказывая о нем. Но когда она напомнила ему, что находятся они в экипаже его жены, у него возникло мгновенное желание отомстить, посмотрим, так же приятно ей будет упоминание о Ривьере, как ему о Мэй! Как и в других случаях, когда он надеялся выбить ее из обычного состояния спокойной уравновешенности, она не выказала признаков удивления, отчего он сразу заключил: «Значит, он ей пишет».

– Мсье Ривьер пришел повидаться с вами?

– Да. Разве вы не знали?

– Нет, – просто ответила она.

– И вас это не удивляет?

Она поколебалась:

– Почему это должно меня удивлять? В Бостоне он рассказал мне, что знаком с вами, что вы встречались, кажется, в Англии.

– Эллен! Я должен узнать у вас одну вещь.

– Да.

– Мне хотелось спросить вас об этом сразу же, как только я его увидел, но в письме это невозможно. Это Ривьер помог вам бежать, когда вы бросили мужа?

– Да. Я очень ему обязана, – отвечала она недрогнувшим голосом, как всегда спокойно.

Тон ее был таким естественным, почти безразличным, что смятение чувств Арчера утихомирилось. В очередной раз самой естественностью своею она дала ему почувствовать, как глуп он в своем консерватизме, хотя и считает себя человеком, сумевшим отбросить привычные условности.

– Я считаю вас честнейшей в мире женщиной! – вскричал он.

– О нет, может быть, просто не из самых суетливых, – сказала она с улыбкой в голосе.

– Называйте это как хотите, но вы умеете глядеть на вещи прямо и видеть их как они есть.

– Ах, приходится. Мне случалось глядеть в глаза Горгоне.

– Ну… и это вас не ослепило. Вы увидели, что она просто старое пугало, как и все другие.

– Она не ослепляет, но слезы она сушит.

От такого ответа все жалкие слова Арчера замерли на его губах: ответ был рожден в глубинах опыта, ему недостижимых. Медленное движение парома прекратилось, и носовая часть его стукнулась о сваи причала с силой, заставившей экипаж пошатнуться, а Арчера и мадам Оленска притиснуться друг к другу. Молодой человек с трепетом ощутил давление ее плеча и обнял ее.

– Если вы не слепы, то вы должны видеть, что продолжаться так не может!

– Что не может продолжаться?

– То, что мы вместе и не вместе.

– Нет. Вы не должны были приезжать сегодня, – сказала она изменившимся голосом и, неожиданно обернувшись, порывисто обвила его руками и прижала его губы к своим. В этот момент экипаж начал движение, и газовый фонарь на причале вдруг ярко осветил окно. Она отпрянула, и они сидели молча, не двигаясь, пока экипаж пробивал себе путь через скопление карет возле причала. Когда они выехали на улицу, Арчер торопливо заговорил:

– Не бойтесь меня, вам не надо забиваться в угол, вот как сейчас. Поцелуй украдкой – это не то, чего я желаю. Глядите, я даже не пытаюсь коснуться рукава вашего жакета. Не думайте, будто я не понимаю, почему вы не хотите, чтобы наше чувство выродилось, превратившись в банальный тайный роман. Еще вчера я бы так не сказал, потому что, когда мы в разлуке и я мечтаю о встрече, каждая мысль является в пламени. Но вот вы здесь и вы оказываетесь настолько больше, чем мне помнилось, а то, что я делаю, настолько больше, чем время от времени час-другой, перемежаемые периодами пустого и жадного ожидания, что я могу сидеть рядом с вами в совершенном спокойствии, вот как сейчас, довольствуясь вами воображаемой, и доверяю этому видению воплотиться.

Заговорила она не сразу, а потом почти шепотом спросила:

– Как это? Доверяю видению воплотиться?

– Ну… вы же знаете, что оно воплотится, правда же?

– И ваше видение меня и я заодно с ним? – Она вдруг рассмеялась довольно резким смехом: – Неплохое место вы выбрали, чтоб поведать мне все это!

– Вы про экипаж моей жены? Может быть, выйдем из него, пройдемся? Надеюсь, снежок вас не пугает?

– Нет, пешком я не пойду, прогуливаться не стану, потому что должна как можно скорее оказаться у бабушки. Сядьте, пожалуйста, рядом, и займемся не видениями, а вещами реальными.

– Не знаю, что вы называете вещами реальными. По-моему, единственная реальность – это то, что есть.

Она ответила ему долгим молчанием, в то время как экипаж по какому-то темноватому проулку выехал на слепящую огнями Пятую авеню.

– Вы хотите, чтоб я жила с вами в качестве любовницы, если уж не могу в качестве жены? – спросила она.

Грубая прямота вопроса его ошеломила. Само слово «любовница» было из тех слов, которых женщины его круга смущенно избегают, даже когда разговор близко подводит к этой теме. Он заметил, что мадам Оленска произнесла запретное слово вполне уверенно, так, как будто оно законным образом содержится в ее привычном лексиконе, и он подумал, что неужели слово это часто произносилось в ее присутствии теми, кто окружал ее в той кошмарной жизни, из которой она сбежала. Ее вопрос, как ударом, сбил его с толку, и он путался в поисках ответа:

– Я хочу… хочу каким-то образом очутиться с вами в мире, где таких слов… таких понятий просто не существует. В мире, где мы могли бы оставаться просто двумя человеческими существами, которые любят друг друга, видят друг в друге весь смысл жизни, и только это им и важно.

Глубокий вздох ее перешел в смех:

– О, дорогой мой, где это вы нашли такую страну? Вы там бывали? – спросила она, и, так как он продолжал хмуро молчать, она продолжила: – Я знаю многих, кто тоже пытался ее найти, и, поверьте мне, все они по ошибке оказывались на промежуточных станциях, где-нибудь в Булони, или Пизе, или Монте-Карло, где было все то же, что и в мире, который они покинули, только помельче, погрязнее и поразвратнее. Ах, поверьте, это маленькая, жалкая страна!

Никогда раньше он не замечал за ней подобного тона, и ему вспомнилась недавно сказанная ею фраза.

– Да, Горгона и впрямь высушила вам слезы, – сказал он.

– Но при этом и открыла мне глаза; считать, что она делает людей слепыми – заблуждение. Как раз наоборот: она поднимает им веки, чтобы глаза всегда оставались раскрытыми и не давали людям погрузиться в благословенную темноту. Нет ли такой китайской пытки? Кажется, должна быть.

Экипаж пересек Сорок вторую стрит. Крепкая лошадка Мэй везла их на север так резво, как если б она была Кентуккийским жеребцом. Арчер задыхался, чувствуя, что время идет, а нужных слов он подобрать не может.

– Ну а вы какой план для нас наметили? – спросил он.

– Для нас? Никаких «нас» в этом смысле не существует. Мы рядом только в отдалении друг от друга. Тогда мы можем оставаться самими собой и тем, что мы есть. Иначе же мы превращаемся в Ньюленда Арчера, мужа кузины Эллен Оленска, и Эллен Оленска, кузину жены Ньюленда Арчера, пытающимися урвать счастье за спинами людей, которые им доверяют.

– Ах, я вне этих рамок! – простонал он.

– Нет, вы в них, а вне никогда не были! А я была, – сказала она чужим голосом, – и знаю, каково это.

Он сидел молча, оглушенный невыразимой болью. Затем нащупал в темноте звонок для связи с кучером. Он вспомнил, что, когда Мэй хотела остановиться, она звонила дважды. Он нажал на звонок, и экипаж двинулся к обочине.

– Почему мы останавливаемся? Это же не дом бабушки! – воскликнула мадам Оленска.

– Нет. Я здесь сойду, – пробормотал он, открывая дверцу и спрыгивая на тротуар. Свет уличного фонаря позволял видеть ее встревоженное лицо и невольное движение, которое она сделала, чтобы его удержать. Он прикрыл дверцу и на секунду склонился к окошку.

– Вы правы: я не должен был сегодня приезжать за вами, – сказал он, понизив голос так, чтобы не услышал кучер. Она наклонилась, словно желая что-то сказать, но он уже крикнул кучеру двигать, и экипаж покатил дальше, оставив его на углу. Снег идти перестал, и поднявшийся резкий ветер бил ему в лицо, пока он стоял, глядя вслед экипажу. Внезапно он ощутил на ресницах что-то жесткое и холодное и понял, что плакал, и слезы заморозило ветром. Он сунул руки в карманы и порывистым шагом пустился по Пятой авеню к себе домой.