Текст книги "Воры над законом, или Дело Политковского"

Глава двадцать вторая. Суд
^{(продолжение)}

После того, как были выслушаны свидетели и произнесена Паскевичем прокурорская речь (он был по совместительству и председателем и обвинителем – таково было решение императора), состоящая сплошь из одних ругательств и оскорблений, дали возможность выступить с ответным словом и Павлу Николаевичу Ушакову.

Старик долго каялся, даже прослезился, признался, что во всём, увы, слепо доверял своему секретарю канцелярии.

Услышав последнюю фразу, Паскевич рявкнул:

– А что ж ты, поганец, во всём полагался на него? С какой это стати? Своей головы, что ли, на плечах нету?

Ушаков, не раздумывая, ответил:

– А я, господин председатель, пример брал со светлейшего князя Чернышёва. Александр Иванович самолично не раз мне говорил: «Доверяйся Политковскому всемерно, и будешь как сыр в масле кататься». Сие есть доподлинные Чернышёвские слова.

Тут Паскевич осёкся, сильно побледнел и со страхом оглядел всех присутствующих. Во взгляде его прямо читалась мысль: «А не донесут ли государю? Тот живо за такие речи шкуру спустит, и не с Ушакова, а с него, Паскевича, за то, что дозволил такое публично вслух произносить».

Однако все жить хотели и благоразумно делали вид, что ничего не услышали.

Иван же Фёдорович прошептал, а точнее прошевелил своими пересохшими губами:

– Ну, ты там полегче-то, на военного министра не вали особо. К тому же ведь Александр Иванович до сих пор член государственного совета. Так что думай, что говоришь.

А Ушаков вдруг глянул петухом и крикнул:

– А что теперь таить, ей-Богу?! Чернышёв ведь много лет служил ширмою для сборища воров, расплодившихся под его кровом изумительно и развивших свою наглость до уродливости.

Услышав это, Паскевич просто задрожал, затрясся, и стремительным рывком растопырил пальцы и зажал ими оба своих уха: мол, я ничего не слышал.

Видно было, что генерал-фельдмаршал находится в состоянии подлинного ужаса и почитает свою карьеру окончательно погибшей. Уж этих-то слов государь точно не простит – в лучшем случае, выгонит взашей.

Но опять же в зале никто не пошевельнулся – пуганые да умные. Более того, все скромно потупили взоры, особливо включая всех членов комиссии.

На Ушакова в тот момент никто даже и не глядел, как будто его и вовсе не было тут.

Всё это как-то успокоило Паскевича, и он даже ощутимо повеселел и вполне готов был опять обличать и бушевать по-прежнему, и даже ещё сильнее.

И генерал-фельдмаршал по-прежнему негодовал супротив Ушакова, называя его как минимум «поганцем», а комитет о раненых именуя не иначе, как «ваш говённый комитет».

Военно-судная комиссия единодушно приговорила Павла Николаевича Ушакова к лишению генерал-адъютантского звания, отнятию всех боевых орденов, исключению со службы и к заключению в каземат на шестимесячный срок.

Глава двадцать третья. Суд
^{(окончание)}

Ушакову досталось более всего поношений, и особливо от самого председательствующего, отлично знавшего, что государь в первую очередь недоволен как раз Павлом Николаевичем.

Остальным членам комитета (естественно, бывшим членам) пришлось не в пример легче.

Государь в беседе с Паскевичем накануне судебного заседания несколько раз припоминал, что это именно Ушаков представлял негодяя Политковского к наградам. Это была не совсем чистая правда.

Да, официально представлял Ушаков, но до того, предварительно, просил Его Величество дать Политковскому тот или иной орденок, не кто иной, как светлейший князь Чернышёв. Но, как видно, в царской голове задержалось лишь официальное представление к орденам директора канцелярии комитета о раненых.

В общем, государь был недоволен именно Ушаковым, и Паскевич сие обстоятельство отличнейшим образом запомнил. И на суде отделал престарелого славного боевого генерала, отделал как следует, со всей своей солдафонской беспардонностью и бессмысленной жестокостью.

После Ушакова сразу же пошло обсуждение двух других императорских генерал-адъютантов – Граббе и Засса.

Государь к сим двум был уже вполне милостив, что Паскевич также отлично запомнил и был с ними на суде почти что и нежен.

Николай Павлович отчего-то был убеждён, что эта пара генерал-адъютантов просто не успела раскрыть аферу Политковского, но уже начала сомневаться в правильности его руководства канцелярией. «Ежели бы этот стервец не помер, они бы поймали его с поличным» – говорил император.

И Паскевич как следует намотал это на свой седой ус, и, соответственно, ведомая им военно-судная комиссия постановила следующее.

Генерал-адъютантов Граббе и Засса признать виновными лишь в том, что, усомнясь в правильности существующего порядка в комитете о раненых, не довела об сём до сведения государя императора, адъютантами коего они являются, за что объявляется им выговор. От дальнейшего же взыскания вышеозначенные генералы были освобождены.

Так что из всей троицы генерал-адъютантов, членов комитета, ежели кто и пострадал, так один Павел Николаевич Ушаков.

Между прочим, среди подсудимых был ещё один генерал-адъютант – уже как-то упоминавшийся выше адмирал Колзаков. Государь на него особливо не был сердит, решив сосредоточиться на Ушакове. Ну, соответственно, не лютовал в данном случае и Паскевич, граф Эриванский, князь Варшавский.

Он настоял на том, дабы Колзаков был лишён генерал-адъютантского звания и уволен со службы. И всё. Так что адмирал, благодаря тому, что в чём-то мог услужить императору, счастливо отделался.

И был ещё один генерал-адъютант среди подсудимых – некто Арбузов, бывший прежде инспектором гвардейских и гренадерских резервных батальонов. Сей Арбузов решением военно-судной комиссии был освобождён от дальнейшего взыскания, у него только забрали генерал-адъютантские эполеты.

Да, пострадал, строго говоря, один Павел Николаевич Ушаков. А какую лавину ругательств и оскорблений на себя он принял!

И при этом, несчастный, так и умер в крепости.

А ведь воевал под Аустерлицем, под Фридландом, за Бородино получил Георгия четвёртой степени. Будучи генерал-адъютантом императора, был также удостоен звания генерала от инфантерии.

И вот такой конец! Чистый ужас. И полнейшая несправедливость!

Да, и никого из членов военно-судной комиссии совершенно не смутило, что столько генерал-адъютантов императора оказалось «болванами и ротозеями» (формула Паскевича), а ведь их отбирал сам государь-император. Так что и на нём тут была хоть какая-то доля вины, в том, что не разобрался в людях, коих приближал к себе.

Но об этом, ежели кто и подумал, никто вслух сказать не мог, даже намекнуть не мог.

Тем, как прошло то заседание военно-судной комиссии под управлением Паскевича, сам Николай Павлович был отменно доволен.

Приложение

Императорский рескрипт от февраля 9-го дня 1853-го года.

(писарская копия)

Объявляем монаршую нашу признательность за справедливый беспристрастный суд генерал-фельдмаршалу Ивану Фёдоровичу Паскевичу, графу Эриванскому, князю Варшавскому, неподкупному слуге короны российской.

Да карает беспощадно, неустанно, сурово, он и впредь воров, расхитителей земли русской, а также тех, кто потерял бдительность и способствует всяческому воровству и разгильдяйству в пределах нашей великой империи!

В знак монаршей признательности ныне повелеваем вручить генерал-фельдмаршалу Паскевичу, графу Эриванскому, князю Варшавскому перстень, украшенный осмью бриллиантами.

НИКОЛАЙ.

Глава двадцать четвертая. Справка об генерале Ушакове
^{(от публикатора)}

Павел Николаевич Ушаков происходил из дворян Ярославской губернии.

Родился 2-го ноября 1779-го года. Получил образование в Москве, в знаменитом пансионе профессора Шадена.

С февраля 1799-го года – прапорщик лейб-гвардии Измайловского полка.

С 1805-го года участвовал во всех войнах антинаполеоновской коалиции. Воевал под Аустерлицем. Под Фридландом был ранен штыком в руку, но не оставил своей роты.

В 1812-м году в сражении при Бородино командовал Рыльским пехотным полком; получил Георгия 4 степени. Под Малоярославцем, Вязьмой, Дорогобужем, Красным, командовал бригадой.

Принял участие в заграничных походах: при Люцене и Бауцене, в Лейпцигской битве, при осаде Гамбурга и блокаде Суассона и т. д.

15 сентября 1813-го года за отличие был произведён в генерал-майоры.

При императоре Николае Павловиче командовал всей пехотой гвардейского корпуса. Участвовал в русско-турецкой войне 1828-29 гг. За взятие Варны получил Георгия 3 ст.

С 22-го августа 1826-го года – генерал-лейтенант.

В 1831-м году пожалован в генерал-адъютанты, в 1841-м произведён в генералы от инфантерии.

Впоследствии был назначен председателем комитета о раненых военного министерства.

Умер 1-го мая 1853-го года, в крепости.

Умер в крепости, оболганный и униженный, лишённый воинских званий и орденов, в том числе и двух Георгиев!.

Император Николай Павлович поступил с ним в высшей степени неблагородно, с ним, героем 1812-года и многих других военных кампаний.

Царь избрал Ушакова козлом отпущения, ибо все остальные члены комитета о раненых были после суда отпущены.

Ужасно обидно за прославленного военачальника, прошедшего путь от прапорщика до генерала от инфантерии. И стыдно за российского императора.

Ефим Курганов,

доктор философии.

Глава двадцать пятая. А воры где?

Среди подсудимых – как сие ни странно звучит – на заседании военно-судной комиссии, состоявшемся 9-го февраля 1853-го года, не было, собственно говоря, буквально ни единого вора. Весьма заманчиво звучит, не так ли?

А всё дело в том. что на том историческом заседании подсудимых обвиняли лишь в том, что они не разыскали воров, не углядели, так сказать. Однако самих воров там не было и в помине. Да, именно так.

Объясняется сия неожиданная как будто ситуация чрезвычайно просто, хотя трудно всё же представить, что членов комитета о раненых лишили воинских званий и отобрали боевые ордена. А боевые-то ордена за что?! Ох, неправосудный был на деле государь Николай Павлович и бесконечно вздорный.

В России, просто изнемогавшей тогда от воровства, судили, оказывается, несколько человек за то, что они воровства не обнаружили.

Ну, не поразительно ли?! И лишали ещё при этом наград, которые они завоевали кровью своей, в бою.

Но возвращаемся к самим ворам.

И титулярный советник Путвиинский, и коллежский асессор Тараканов, и надворный советник Рыбкин, хоть и работали много лет в военном министерстве, являлись при этом самыми настоящими канцелярскими крысами, то бишь сугубо гражданскими лицами, и, соответственно, военному суду никоим образом подлежать не могли. Вот им не досталось прокурорских оскорблений от солдафона и грубияна Паскевича.

Иван Фёдорович, правда, их всё же допрашивал, но, к счастью, не много. Допрашивал их и государь, как мы знаем. Однако ж основное дознание вели два императорских генерал адъютанта – Анненков и Игнатьев.

Судьбу же воровской троицы решил самолично сам государь, насколько я понимаю, не прибегаю к услугам не только военного суда, но и суда вообще. Николай Павлович полагал, что вообще сам воплощает собой высший суд, и юридический и моральный.

Титулярный советник Путвинский был исключён из дворянского сословия, зачислен на воинскую службу и разжалован в рядовые. Надворный советник Рыбкин также зачислен на воинскую службу и разжалован в рядовые.

Надворный советник Рыбкин, хотя он-то как раз и дал следователям самые откровенные показания, и в точности восстановил суммы украденных Политковским из бюджета денег, был тем не менее подвергнут гражданской казни и сослан в Сибирь на вечное поселение.

Так повелел в одном из указов государь Николай Павлович. Его Величество самолично и определил меру наказания для указанных преступников.

Что сталось потом с этой воровской троицей, узнать мне так и не удалось. Во всяком случае, насколько я знаю, следующий император (Александр Николаевич) её так и не помиловал.

Во всяком случае, шайка Политковского исчезла и сообща никогда уже более не действовала.

Может, Тараканов и Путвинский в армии что-то потом и устраивали, идущее в разрез с законами, или Рыбкин, пребывая на поселении в Сибири, занялся незаконной торговлей или незаконными финансовыми оборотами, – этого исключить никак нельзя.

Однако воровской квартет начисто исчез, оставив после себя не много фактов и очень много домыслов, подчас совершенно фантастических. При этом среди фактов, имеющих отношение к афере Политковского, были и вполне достоверные, но казавшиеся порой совершенно невероятными.

Глава двадцать шестая. Ужин у императора и его неожиданные последствия

10-го февраля Паскевич был приглашён на приватный (малый) ужин к государю. Собственно, Николай Павлович был один – он собирался тет-а-тет обсудить со своим верным «отцом-командиром» прошедшее заседание военно-судной комиссии.

«Вот эти ротозеи пусть и вернут украденное со своих доходов» – с энтузиазмом говорил император, энергично потряхивая явно обнаруживавшейся лысинкой. – «И тогда дело Политковского можно будет закрыть, раз и навсегда».

«Ваше Императорское Величество» – резонно заметил Паскевич – «да ведь с их окладов миллиона никак не составишь. Они ведь подобных доходов не имеют. Ушаков – не Политковский».

Николай Павлович задумался – во всяком случае наморщил лоб. И молвил, наконец:

«Паскевич, что же в таком разе делать?»

И опять государь замолчал: как видно, искал выход из сложившейся непростой ситуации, для него неожиданной, ибо он собирался навсегда забыть о Политковском.

Николай Павлович крайне не любил неожиданных затруднений и сейчас был раздосадован. И вообще о деле Политковского лучше было не вспоминать. А тут… и царь с нескрываемым раздражением махнул рукой.

Впрочем, молчание продолжалось недолго, к большому облегчению Паскевича, седой ус коего уже начал было нервически подрагивать.

Голубые стеклянистые глаза императора засветились радостью и он весьма бравурно спросил у тут же воспрянувшего генерал-фельдмаршала:

«Ладно, Паскевич, оставим в покое этих болванов. Ты им вчера уже дал хорошую острастку. Я о другом сейчас. Как мне известно, известно и тебе, подлец Политковский обожал блядей, и едва не каждый день навещал хотя бы парочку из них. Знаешь также ты и то, что у него ещё и был своего рода гарем, который он набирал из наших петербургских балеринок. Так?»

«Именно так, Ваше Императорское Величество» – покорно и даже подобострастно закивал Паскевич.

Государь продолжал с нескрываемым энтузиазмом:

«А список этих балеринок составлен? Их допрашивали? Обыски у них проводили?»

Паскевич аж ахнул от изумления:

«Нет, Ваше Императорское величество… Даже не подумали об этом…».

Государь весело рявкнул:

«Так и ты такой же болван, как твои вчерашние генералы. Не медля составьте списочек и начните допросы и непременно обыски. Почему именно обыски – знаешь?»

Паскевич изобразил на лице растерянность. Николай же Павлович без малейшего промедления сказал:

«А вот почему необходимы ещё и обыски. Помимо проведения допросов, надобно явиться к танцовщицам Политковского на квартирки их и составить также списочки, чем они владеют. Все их побрякушки на экспертизу ювелирам. И всё, что от Политковского было ими получено в дар – конфисковать, заложить, а вырученные денежки вернуть в бюджет военного министерства. Что скажешь? Так мы, наконец, и восполним ущерб, который нанёс нам Политковский».

Паскевич счастливо и заискивающе закивал головой и прошептал:

«Потрясающе, Ваше Императорское Величество! Просто потрясающе! Без сомнения, это сразу надо было сделать».

«Ну, и сейчас ещё не поздно. Возьми петербургского обер-полицмейстера и приступайте. Даю вам сроку три дня, но никак не более».

Глава двадцать седьмая. Император в бешенстве

13-го февраля, ровно в тот же час, что и 10-го, генерал-фельдмаршал Паскевич, как и было уговорено, находился в Аничковом дворце, резиденции Николая Павловича ещё с великокняжеских времён.

Его Величество кинулся навстречу Ивану Фёдоровичу, как только тот появился на пороге императорского кабинета, и крикнул, не в силах сдержать нетерпение:

«Ну что, Паскевич? Рассказывай быстрее, отец-командир, и очень подробно, ни одной мелочи не смей утаить от меня».

«Не сомневайтесь, Ваше Императорское Величество. Ничего не упущу, всё поведаю. Начали мы с танцовщицы Волковой. Именно чрез неё Политковский когда-то и вышел на всех балетных. Сия Волкова давно уж не выступает и живёт на покое во флигельке на Выборгской стороне, который ей когда-то Политковский и подарил. Мы все у неё осмотрели. Вся обстановка – сплошная дребедень, ни одной мало-мальски приличной побрякушки. А денежных запасов мы отыскали у неё 99 рублей, никак не более».

«Может, припрятала?»

«Ваше Императорское Величество, обер-полицмейстер со своими орлами осмотрел всё самым доскональнейшим образом. На правой руке у неё перстенёк с крохотнейшим бриллиантиком. Сказала, что прощальный подарок от Политковского. Попросили отдать нам. Не хотела, но потом всё же отдала, а именно после того, как обер-полицмейстер стал угрожать ей кутузкой».

«Ну, хорошо. Давай дальше».

«Но самое главное, Ваша Величество, что сия Волкова очертила примерный круг танцовщиц, которые потом находились на содержании у Политковского. Находились не один раз, а многовременно. Она насчитала до сорока балеринок».

«Ого! Вот блядун был».

«Ваше Императорское Величество, она назвала пофамильно каждую. Мы все записали. Обер-полицмейстер установил адреса, мы, разбившись на несколько группок, кинулись к бывшим балеринкам Политковского».

«Вот это уже интересно. Рассказывай. Нашли что-нибудь?»

«Ваше Императорское Величество, за последние три дня все сорок балеринок были допрошены и были осмотрены их квартирки».

«Ну?»

«Ваше Императорское Величество, девицы преглупенькие, а слезливые до ужаса, по негодяю Политковскому голосят, жалеют его страшно…».

«А нашли что-нибудь у них?»

«Тут я испытал сильнейшее разочарования, но всё ж таки набрали три саквояжа побрякушек».

«Всего-то… Но всё ж таки покажи».

«Да я притащил с собою. Оставил в караульной».

«О, отлично».

Император тут же кликнул флигель-адъютанта и приказал сбегать в караульную. Минут через десять тот вернулся с тремя громадными саквояжами. Николай Павлович и Паскевич тут же кинулись к ним и стали их потрошить.

Скоро в середине кабинета выросла целая гора «драгоценностей». Царь необычайно живо и даже с энтузиазмом стал в ней рыться. Но уже через несколько минут он выбрался из кучи и набросился на Паскевича с кулаками и стал кричать, рычать даже:

«Да вы идиоты! Что ты притащил мне? Сам не соображаешь? Это же мусор! Самый настоящий мусор, и более нечего! Драгоценностями тут даже и не пахнет!»

«Но это то, что у них было, Государь!»

«Болван, но здесь не то, что на миллион рублей, но и на тысячу даже не потянет».

«Но это то, что у них было, Ваше Императорское Величество! Мы всё обсмотрели, буквально всё, буквально каждый закоулок их убогих квартир и домишек».

«Но это же мусор! Мусор! Жалкий мусор!»

И государь стал в бешенстве пинать сапогом гору жалких побрякушек. Паскевич дрожал от страха. Вдруг Николай Павлович остановился, резко обернулся, подошёл вплотную к Паскевичу и тихо, чётко разделяя каждое слово, сказал:

«А знаешь, ты и в самом-то деле удивительный болван! Ты вмешивался в следствие, курировал его, ну что, что стоило тебе своевременно заняться этими балеринами?! Понимаешь, что произошло, ты хоть понимаешь это?»

Паскевич в испуге отпрянул от императора. А тот продолжал, всё так же тихо и с нескрываемой ненавистью:

«А произошло вот что. Они всё ценное припрятали. Как только этот подлец помер и началось следствие, они всё припрятали, и не у себя дома, отнюдь, а вывезли куда-то, ибо понимали, что рано или поздно к ним придут. Я слишком поздно вмешался, понадеявшись на тебя. О! Какой же ты болван! Господи! Какой же ты болван!»

И тут государь опять повернулся к куче побрякушек и с ещё возросшим неизмеримо бешенством стал пинать её, дико рыча при этом.

Паскевич же, смертельно побледнев, в полнейшем упадке сил прислонился к стене. По лицу сильно струился пот, перемешанный со слезами. Бравые обычно усы вдруг стыдливо опустились вниз. Потом раздался шум от падающего тела. Генерал-фельдмаршал хлопнулся в обморок. Но Николай Павлович не обратил на это ни малейшего внимания. Он всё с тем же бешенством продолжал пинать и даже давил с наслаждением побрякушки, что были отобраны у бывших возлюбленных бывшего камергера Политковского.

Громадная дыра в бюджете комитета о раненых – вот что дико мучало в тот момент российского императора. И была сия дыра заделана лишь в 1855-м году, в Крымскую войну, когда миллионер Яковлев сделал на нужды комитета два пожертвования, по пятьсот тысяч рублей серебром каждое, за что получил звание камергера.

А на Паскевича Его Величество зла не держал. Главное ведь в Иване Фёдоровиче не ум, а верность своему Государю.

И генерал-фельдмаршал преспокойненько явился в Царство Польское наместником, стараясь не вспоминать о безобразной сцене, что произошла в императорском кабинете 13-го февраля 1853-го года, И не вспоминал…