Текст книги "Игры в вечность"

9

Как это было?

Тизкар лежал на спине, уставившись в небо, и пытался вспомнить, осознать, но мысли только неразборчиво гудели в голове.

– Мы победили? Да? – язык слушался плохо.

– Победили, – глухо подтвердил голос, откуда-то издалека. – Ты победил, царь, войска Урушпака разгромлены. Ты герой.

Герой устало скривился.

Они победили… а небо…

Небо.

Он лежал навзничь на земле и смотрел в небо, бездонное, бесконечное, и нет конца и края этой уходящей в небытие синеве, пронизанной солнцем. Лохматые облака лениво плыли куда-то по своим делам, а в облаках носились ласточки, задевая вечность тонким крылом.

Они все-таки победили.

Люди потихоньку вставали, приходили в себя, искали своих. Люди устало бродили среди живых и мертвых, врагов и друзей. Люди выиграли эту битву, и те и другие – выиграли. Успели. Теперь можно просто жить. Люди радовались, и люди плакали… И Тизкар долго стоял над трупом стрелка, пронзенного копьем насквозь, долго искал Мелама, и не нашел. И горели всю ночь погребальные костры.

И Этана всю ночь обнимал жену, не веря, что все позади, и не мог уснуть, слушал, как сын тихо ворочается в колыбельке. И звонко трещали цикады за окном, мерцали далекие звезды…

Много еще будет всего – новые войны, новые победы. И снова засеют поля, и снова соберут урожай, и овцы будут бродить среди маков в степи. Желтые звездочки гусиного лука и горицвета рассыплются по бескрайним полям, и могучие кедры будут гудеть на ветру.

Много будет.

Скоро заделают выщерблены на Аннумгунских стенах, сложат доспехи, повесят на стену мечи, помянут мертвых. Воспоют и забудут. Лишь старики вечерами станут рассказывать детям о далекой войне… Человеческая память коротка, как короток век. Забудут даже богов, ибо боги ушли.

А люди остались.

Люди разошлись по своим домам, по своим делам, потихоньку примерили на себя новый мир, заглянули в самые дальние уголки, и мир оказался куда больше, чем им казалось. Так всегда бывает, когда кончается детство, и уютный дворик у дома перестает казаться огромным миром. Дети вырастают…

Однажды, наверно, они расправят крылья и полетят к звездам…

Возможно, однажды сами будут играть в игры…

* * *

И солнце коснулось тонким лучом края небес на востоке.

И начался новый день.

* * *

Если кто скажет горе сей: «Поднимись и ввергнись в море», – и не усомнится в сердце своём, а поверит, что сбудется по словам его, – будет ему, что ни скажет.

Марк 11:23

Эпилог

Ленка, закусив губу, старательно запихивала в вазу целую охапку хризантем.

– Привет, солнышко, как прошел день?

– Хорошо, – улыбнулась она, подставляя щечку для поцелуя.

– Как папа?

– Да ничего, он там, на веранде сидит, чай пьет. Хочешь, сходи пока к нему, а я сейчас.

Атт привычно располагался в большом плетеном кресле у стола, ноги заботливо укрыты теплым пледом, руки заметно трясутся, когда он подносит чашку ко рту, щеки запали, нос слегка заострился. И только в по-прежнему ясных, голубых глазах плещется беззаботно-высокое небо.

– Димочка, проходи, садись, – улыбается Атт, – наливай себе чайку. Вон там печенье бери, Лена сама пекла – вкусное, с орешками.

Дима кивает, пододвигает поближе высокий стул. Печенье и правда вкусное, не зря вчера Ленка пять раз за день звонила, чтобы по дороге домой он не забыл зайти в магазин, купить грецких орехов и муки. Потом до ночи крутилась у плиты, а он, довольный, сидел рядом, слушая Ленкину болтовню. Она так изменилась с тех пор, стала тихой, домашней… уже два года как его жена. К отцу езди вместе, каждые выходные… сегодня, правда, он чуть задержался.

– А я вчера у Эмеша был, вино пили, – хвастается Атт, все так же счастливо улыбаясь чему-то своему, глядя вдаль, – у них там сейчас знаешь какое вино, из-за моря, с хайдарских виноградников…

– Опять эти сны ему снятся, – тихонько говорит Лена, садясь рядом, – не знаю, верить ли…

Она тоже улыбается, только грустно. Как тогда – светлые волосы собраны в хвост, голубые джинсы и маечка… нет, полосатый свитер с оленями, сейчас холодно.

– Ты думаешь, для нас это было правдой, Аик, или то же только сном?

Она вздрагивает, в глазах, кажется, сверкают слезы… Пусть бы лучше – лишь сном.

* * *

– Вон какой у меня парень растет! Герой! – Тизкар подхватил визжащего от восторга малыша на руки, подкинул в воздух, потом поймав, потрепал по белобрысой голове.

– Герой! Хорошим царем будет, весь в отца, – согласился Этана, ухмыляясь в бороду.

Пятилетний мальчишка, размахивая деревянным мечом, гонял по двору здоровенного петуха с уже изрядно пощипанным хвостом, петух отчаянно хлопал крыльями и не сдавался. Его, этого мальчишку, когда-то нашли в корзине у реки, новорожденного, красного, заходящегося от крика. Пригляделись, отнесли царю. Тизкар тоже пригляделся, и ахнул.

– А что, моя-то все равно только девок рожает, мальчиков никак, – станет объяснять потом, то ли оправдываясь, то ли просто недоговаривая чего-то важного. – Вот и усыновил, пусть будет наследник. У царя должен быть наследник.

У царя должен быть наследник. Вот он какой, невысокий коренастый парень с пронзительным взглядом голубых, ясных, словно весеннее небо, глаз. Одного только взгляда этих глаз достаточно, чтобы все поверили – наследник, хорошим царем будет. А белобрысый – так это в мать.

Тизкар любил его, как родного.

А еще Тизкар любил гулять по высокой Аннумгунской стене – отсюда открывался самый лучший вид на море, отсюда можно увидеть его целиком – изумрудно-зеленое, вскипающие у пристани пенной волной, чистым кобальтом уходящее в горизонт.

Недавно из-за горизонта приплыли торговые корабли, важные заморские купцы-хайдары разинув рты восхищались величием Аннумгуна, и наперебой предлагали товары, один другого чудесней. Оказалось, за морем есть большая земля, до нее всего пять дней пути, при попутном ветре.

За песками Бехреша тоже скоро открылась неведомая страна – бескрайние, наполненные зноем саванны и люди, с обожженной солнцем кожей. Степи Кузуна уходили далеко на восток, теряясь в туманной дали, и даже костистые хребты Унхареша перестали быть краем света.

Мир стремительно расходился ввысь и вширь, расплеснувшись морями, раскинувшись лесами, взмыв под самые небеса снежными пиками гор, а в небесах, почти на недосягаемой высоте, носились ласточки, радуясь нежданной свободе.

* * *

– Как тебя звали, Сар, там, в другой жизни.

– А была ли она?

Алый дракон на борту поводит ушами, прислушивается, косит единственным глазом.

– Может, и не было.

Только белоснежная галька шуршит у ног.

Стражи Ишме-Шмаша
(рассказ)

Дзинь-дин-динь. Динь-дзинь-дин-динь. Дзинь.

Бубенчики дрожат за спиной, всё дальше, всё тише.

Оборачиваться нельзя.

Останавливаться нельзя.

Разговаривать нельзя.

Только идти вперёд, слушая, как ветер осторожно перебирает натянутые струны. Вон, до того дерева у черты. Уже скоро. Осталось двадцать шагов.

Кудда идёт рядом, чуть впереди. Мальчишка совсем. Ему ведь до судороги хочется рвануться вперёд, добраться, добежать, скорей! Но торопиться нельзя. И я вижу его прямую напряжённую спину, костлявые лопатки почти сошлись у выпирающего хребта, гордо вывернув плечи. Он едва держится, но держится достойно. А ноги уже не гнуться, с трудом делая шаг… ещё шаг. Ничего. Уже почти всё позади. На сегодня мы свою работу выполнили.

А потом он привыкнет.

Я же привык.

Все привыкают.

Первый раз всем страшно.

Десять шагов. Налетевший ветер бьёт в спину волной липкого, потного холода, далёкий рокот и низкий утробный рёв, словно из-под земли. Не оборачиваться.

Не оборачиваться, Кудда! Ты же знаешь – нельзя! Уже скоро…

Воот… Молодец, мальчик, не останавливайся, иди. Иди. Сейчас это уже не наш зверь. Нас сменили.

Иди.

Переступив чёрту, он падёт на колени, всхлипывает, уткнувшись лицом в ладони, его трясёт, и, кажется, сейчас вывернет наизнанку.

Ничего, сейчас всё пройдёт. Так бывает. Ты храбрый, Кудда.

Я с наслаждением стаскиваю рубаху, царапающую жёсткой коркой, пропитанную насквозь острым запахом золы и крови. Принимаюсь привычно соскабливать бурую глину, она отходит пластами, словно старая кожа, осыпается пылью. Иногда кажется, что другой кожи у меня и нет, и сейчас я отдеру всё, до костей. Но это не страшно. Долго… Хочется спать.

Отскоблить, оттереть песком.

Искупаться бы, смыть всё это. И я, так же привычно, с завистью, гляжу на быстрый ручей, что бежит чуть поодаль, между камней. Сверкающий, беззаботно прозрачный, полный прохладой и вечерним солнцем. Искупаться бы! Иль хоть ладонь ненадолго подставить быстрой упругой струе, ощутить…

Нельзя.

Ручей берёт своё начало в горах, бежит через ущелье духов. Он несёт смерть. Нельзя. Здесь воду берут из другой маленькой, заросшей речушки. Смерть…

Да мы и сами всё равно, что мёртвые сейчас. До утра, до восхода – мёртвые. Сейчас нам нельзя в мир живых.

Кудда жадно пьёт из кувшина нагретую солнцем воду, поднимает дрожащими руками, запрокидывает. Ведь всё выпьет сейчас, а больше нет… Ладно, ничего. Он первый раз, ему можно, а я до утра потерплю. Смотрю, как последняя капля влаги исчезает, как мальчишка блаженно вздыхает, жмурится, понемногу приходя в себя. Не удержавшись, облизываю пересохшие губы, Кудда смотрит на меня, и только сейчас понимает, что сделал. Я устало пожимаю плечами – ничего…

И вытягиваюсь под деревом во весь рост, закрываю глаза.

Долго лежу, сон не идёт, хоть я и не спал больше суток – там, за чертой, спать нельзя. А тут отчего-то не хочется. Ничего не хочется. Жизнь уходит, отворачивается от меня, перестаёт замечать. Говорят, со стражами это бывает. Когда ты слишком часто мёртвый – даже смерть перестаёт замечать тебя. Я видел таких, они больше ни там, ни там. Я не хочу!

Но хуже всего, что с каждым днём мне всё больше плевать.

Кудда давно свернулся калачиком под деревом и тихо сопит, лишь иногда вздрагивая во сне. Здоровый живой сон, полный ярких грёз. Я немного завидую ему. Это хорошо, что завидую.

Лежу, смотрю в небо. А небо смотрит на меня мириадами звёзд. Рогатый месяц-Кунан блестит серебряным боком, неспешно прогуливаясь из края в край. Он тоже видит меня. А ещё, со своей вышины, он видит Аннумгун, и море, тихонько шуршащее галькой у городских стен. Море… Я закрываю глаза, слушаю далёкий плеск волны.

Иногда мне кажется, – начинаю забывать кто я такой, что родился не здесь, и что в жизни бывает что-то ещё, кроме серых камней, бескрайней сухой степи и дрожащих бубенцов, звон которых не оставляет даже во сне. Говорят, голодные духи хатаниш боятся этого звона. Может быть. Я верю тем, кто говорит. Решил верить, и верю. Пусть будет так.

Говорят, духи не трогают мёртвых, только живых, поэтому нельзя смотреть им в глаза, глаза выдадут сразу.

Эх, я уже сам плохо понимаю, кто я: живой, что только прикидывается мёртвым, или мёртвый, что иногда пытается казаться живым. Красная глина въелась в кожу, и смерть въелась слишком глубоко, три – не три, всё одно.

Я страж ущелья Ишме-Шмаша, у края степей, у края земли, где ветряные плоскогорья Наннара сходятся с зелёной долиной. Я охраняю людей от духов. Духи приходят каждый день, каждую ночь, они убивают…

Я никогда не видел тех духов. Ни разу. За те пол года, что я здесь – не видел.

Недавно я начал слышать их вой. Раньше не слышал. Даже когда хатаниш клацал зубами у меня за спиной, даже когда выл над самым ухом, – не слышал. Теперь слышу.

Благо это, или проклятье?

Я никому об этом не говорю, иначе меня прогонят. Страж должен видеть. Все видят, кроме меня.

Я чужак. Словно слепой. Но я научился скрывать это.

А они видят. Может быть потому, что родились здесь, и им доступно то, что недоступно мне?

Когда-то я думал, что это сказки, и духов нет, но с каждым днём, с каждой минутой…

Можно ли не верить, живя здесь?

Можно ли не верить, когда на твоих глазах хатаниш рвёт человека в клочья? Рвёт взаправду, и хлещет настоящая горячая кровь. Можно ли? Я видел эти раны, словно огромные когти исполосовали тело. Балих, долго умирал у меня на руках, молча, тихо, он смотрел в небо и в глазах его застыл ужас. Мы ходили с ним в паре, как сейчас с Куддой. Он был старый, опытный страж, он хотел прогнать голодного духа, как делал много раз, но что-то пошло не так. Сейчас уже не узнать.

Я видел, как это было!

Нет, самого духа я не видел и тогда. Как рвал – видел, век бы такого не видеть! А хатаниш – нет.

И забыв обо всём, я кинулся на врага.

На врага! Я не видел его, но разве это имеет значение? Я схватил какой-то камень и бил им, плохо понимая куда, и рука моя скользила сквозь воздух не находя цели. Я орал и выл в бессильной ярости, не понимая – как же так! Ведь он рядом! Я чувствую! Я бы убил его, если бы видел. Я бы его убил! И плевать, что они бессмертны. Даже голыми руками. Я умею. Я воин. Почти пятнадцать лет моей жизни прошло в походах и боях. Клянусь всеми богами – я бы его убил!

Хатаниш не тронул меня, иногда мне кажется – он не видел меня тоже.

Наверно он ушёл, не знаю…

Но с тех пор я начал слышать их рёв. И я рад. Когда-нибудь голодный дух хатаниш придёт за мной, и мы встретимся лицом к лицу!

Небо смотрит на меня.

– Исин, – её тёмные глаза смотрят прямо в мои, и улыбаются. – Я пришла к тебе.

Такая красивая… стоит, чуть наклонив голову на бок, короткая смешная чёлка падает на лоб. Она протягивает мне руку, и я тянусь к ней.

За её спиной стоит зверь.

– Эй!

Кудда трясёт меня за плечи. Кажется, я всё-таки заснул.

– Эй, ты чего? – взволнованно шепчет он.

Я мотаю головой, сажусь, пока ещё не понимая.

– Ты кричал, Исин. Нельзя! – шепчет он. – Тихо! А то духи услышат и придут.

– Пусть приходят, – зло буркнув, я поворачиваюсь к нему спиной.

Кудда долго стоит надо мной, потом, кажется, уходит, махнув рукой. Сейчас лучше больше не спать, иначе всё начнётся с начала.

Этот сон я видел много раз. И я прекрасно знаю, что этот зверь и есть голодный хатаниш – огромный, лохматый, с гнилыми зубами и глазами полными раскалённых углей. Над ним вечно вьются мухи, словно над падалью. Я никогда не видел его наяву, но точно знаю – это он, иначе и быть не может. Зверь никого не убивал в моём сне, не кидался, не рычал, брызжа зловонной слюной. Он просто стоял. И это было хуже всего. И каждый раз я просыпался в холодном поту не от страха за свою жизнь, и даже не за неё я боялся… просыпаясь, я уже не мог вспомнить. Было что-то ещё!

Но однажды я вспомню. Отчего-то казалось – это невероятно важно.

Небо подмигивает мне звёздами с вышины.

Ужасно хочется пить, во рту давно пересохло… а ручек сверкает и манит прохладой, звенит между камней. Нельзя. Нельзя… Язык словно деревянный, шершавый, распух, не ворочается.

Да послать всё это в Илар! Это не мои законы, к демонам! Я не верю, что вода в этом ручье несёт смерть, я видел, как из него пили звери и птицы, я видел, как рыбы плескались в его воде. Просто здесь ничего нельзя! А я решил слушаться и верить. Да пошло оно всё в Илар! Всю свою жизнь я поступал иначе: пил, когда хотел пить, хоть воду, хоть вино, и ел, когда хотел есть, и врагов я убивал, а не прятался, изображая мертвеца. Только здесь ничего нельзя. Стражи… Демоны!

Встать сейчас и уйти, и делать всё так, как привык. Жрать хочу, мясо хочу! Пол года мяса не видел, – здесь ничего нельзя.

Уйти? Сейчас…

Лежу и смотрю в небо.

– Исин, – её тёмные глаза смотрят прямо в мои, но улыбки в них нет. – Зачем ты пришёл?

Это снова сон. Или не сон? Так было. Это просто память.

– Я пришёл за тобой, Элили. Я хочу уйти. Пойдём со мной.

– Нет, – отвечает она, – я не пойду. Моё место здесь.

– Тогда я уйду один.

– Ты испугался, Исин? – кажется, в её глазах мелькнула усмешка. – Ты испугался наших духов?

Хотелось ударить её, честное слово! Что она понимает! На кой сдались мне их духи? Чего ради мне изображать из себя покойника… или героя? Я так и не понял в кого играю. На кой прятаться за дурацкими бубенцами, не смея даже посмотреть в глаза врагу? Я не привык!

Ради неё? Она не моя. Она не простит и не будет со мной.

Я убил её отца. Просто. Пристрелил, со спины, без лишних затей и угрызений совести. Я был на войне и убил врага. Элили, гордая дочь майрушского сотника Мессилима. Наши войска пришли в Майруш прошлым летом, взяли город.

Её я встретил на следующий день, у ворот, она хотела уехать. Ведь я мог бы просто забрать её, как трофей из побеждённого города, притащил бы в Аннумгун, была бы моей рабыней… или женой, если б пожелал. Я бы пожелал, и куда бы она делась?!

Вместо этого – попёрся на край света к каким-то её родственникам. Зачем? Теперь я страж, живой мертвец. Я ничего больше не хочу, я даже её больше не хочу – нет сил.

– Исин, – тёмные глаза смотрят прямо в мои…

А небо до краёв полно звёзд.

* * *

– Эй! ровнее мажь, а то учует! – сдавленно шипит Лукани.

– Да пошёл ты! – в голос говорю я, и он подпрыгивает, истерически машет руками на меня. Как же! Громко говорить здесь нельзя.

Я злой и голодный. Меня послали вне очереди, заменить его напарника, который недавно слёг. Всего день дали нормально отдохнуть. Потом перед дежурством – сутки голодовки и уединения на пустыре, иначе, говорят, злые духи хатаниш не поверят, разорвут. Эти сутки я спал, благо, давно привык спать в прок, когда нет других дел. Но жрать всё равно охота, не хуже голодных демонов. Ещё сутки. В конце-концов я сдохну здесь.

Лукани беззвучно ругается сквозь зубы, я спокойно мажу себя глиной с ног до головы. Надо, так надо.

Глотнул напоследок из кувшина мутной воды.

– Пошли.

* * *

– Я выхожу замуж, – сказала Элили вчера.

На этот раз она не смотрела в глаза, словно боялась, словно я – тот голодный злой дух. Старательно отводила взгляд. Я молчал.

– Он пастух. Абисарахи, – её голос так старался быть твёрдым. – Мой дядя уже дал согласие. Женщина не может долго жить одна, у меня нет ни братьев, ни отца…

– Хорошо, – кивнул я.

Повернулся спиной и ушёл. Мне уже всё равно.

* * *

Ночь. Небо затянуло облаками, так, что круглый бок Сребророгого едва проглядывает и снова исчезает, лишь тускло мерцая. Дождь бы пошёл, так ведь нет, как же, пойдёт он… Дожди здесь редкость. Воздух густой и душный.

Я иду вдоль невысокого, где-то по пояс, вала из земли и камней, ритмично бью в свой бубен – пугаю духов. Лукани делает тоже самое, чуть в стороне. Так нам и бродить до завтрашнего вечера, пока не сменят. Сутки. Изнуряющая, тупая работа. Как мальчишки, вроде того же Кудды, выдерживают – даже не представляю. Я хоть не вижу этих духов и мне плевать. Хожу себе, гремлю… А они видят. Их смерть бродит в двух шагах за валом, принюхивается, ждёт. Один неосторожный шаг и хатаниш бросится, последнее время это случается всё чаще.

На валу торчат палки или просто высокие камни, между которыми натянуты нити бубенцов. Здесь, где скальный разлом Ишме-Шмаша выходит к долине – шагов четыреста в ширину, а по середине бежит ручей. Двое стражей на этом берегу, двое на том. Обычно, духи не лезут через вал. Но если такое случается, нужно этим же бубном, хитро притоптывая, отпугнуть, загнать назад. Целый ритуал. Главное – в глаза не смотреть. Обычно, это выходит. Если нет, то оставшиеся в живых стражи бьют в гонг, и люди в деревне успевают спрятаться. Большая их часть. Потом хатаниш возвращаются в своё ущелье. Насытившись.

Приглушённый рык у меня за спиной. Совсем рядом. Оборачиваюсь – ничего. Я никогда не вижу их. Но он здесь, рядом, я знаю. Я слышу его шумное дыхание, чувствую запах гнили. Хорошо, будем гонять.

Громко бью в бубен, иду прямо на него. Мне всё равно куда смотреть – глаз я не увижу. Зверь напряжённо рычит, не уходит. Вот он, передо мной, я слышу. Кажется, протяни руку… Не уходит. Мой бубен ему не страшен. Да я бы тоже не испугался, чего уж… Пляски эти вокруг устраивать, как полагается, пока не уйдёт? Долго. Надоело всё!

– А ну, пошёл, – тихо, сквозь зубы, чтобы не услышал Лукани, говорю я. И размахнувшись, бью наотмашь. Пронзительный визг, и я чувствую, как натянутая кожа бубна тыкается во что-то. Попал! Надо же, демоны его..! Бью снова.

– Па-ашел!

Он огрызается, отступает назад. И я вдруг вижу, как мухи вьются вокруг. И бью по мухам.

Зверь пятится, я слышу! Я гоню его через камни, через вал, на ту сторону. Луплю по морде. На вершине вала он останавливается, шумно втягивает ноздрями воздух. Что-то учуял?

– Пошёл прочь! – ору я, и бью уже не бубном, рукой. Чувствую, как сжатые в кулак пальцы с размаху попадает во что-то влажное и скользкое, твёрдое. Что-то хрустит. Натянутая струна бубенцов со звоном рвётся, и зверь несётся прочь, отчаянно повизгивая.

Я прогнал.

Долго стою, смотрю мухам вслед. Потом поправляю бубенцы, связывая разрыв. На земле, под ногами, что-то валяется, я наклоняюсь, поднимаю… Зуб. Огромный сломанный гнилой зуб, в тёмной склизкой крови. Я выбил.

Стою и ржу, как дурак, сжимая в руке зуб голодного духа.

– Я больше не пойду с тобой, – переступив чёрту, Лукани оборачивается ко мне, его лицо перекошено, – никто больше не пойдёт. Лучше уходи отсюда.

– Я прогнал вашего духа, – усмехаясь, говорю я.

– Ты разозлишь их! Они соберутся в стаю и нападут. Убьют всех. Так нельзя!

Ничего нельзя – это я знаю твёрдо.

Хорошо, значит, я наконец, уйду. Пошло оно всё…