Текст книги "Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в"

Слухи о действиях Австрии вкупе с желанием нейтрализовать позицию брата в польских землях могли подтолкнуть Николая I к решению провести коронацию. Однако едва ли они сыграли здесь главную роль. В конце концов, к 1829 г. Николай уже был коронован в Москве и завершил тяжелый процесс над декабристами; он стоял на пороге победы в Русско-турецкой войне, а общество прочитывало его действия через образ его кумира Петра Великого[261]261
  А. Х. Бенкендорф так описывает окончание Русско-турецкой войны 1828–1829 гг.: «Наконец, после полутора веков военного соперничества, жертв и побед, война смирила самого ожесточенного врага России, могущество которого недавно заставляло дрожать Европу, и который остановил победное продвижение Петра Великого» (Бенкендорф А. Х. Воспоминания. 1802–1837. С. 438). О значении образа Петра Великого для раннениколаевского сценария власти см. также: Мироненко С. В. Николай I. С. 121–126.


[Закрыть]. Он обретал все большую независимость в своих решениях. Но, очевидно, не в тех, что касались Царства Польского.

Глава 2
«Я испытываю отвращение»
На пути к коронации

Если смотреть на произошедшее в Варшаве с позиции российской коронационной традиции, то церемонию 1829 г. можно назвать коронацией без Коронационной комиссии. Никакой специальной структуры по этому поводу в России создано не было, а план действа явился результатом дискуссии между Николаем I, великим князем Константином Павловичем и отчасти графом Н. Н. Новосильцевым – доверенным лицом цесаревича в Польше. Переговоры о проведении церемонии продолжались три года, в течение которых участники в своем понимании ситуации двигались ровно в противоположные стороны.

Император Николай, инициировавший дискуссию в 1826 г., вскоре осознал, что вступает на зыбкую почву, и, не отказываясь принципиально от реализации александровского установления, начал затягивать обсуждение вопроса. Три года спустя, в январе 1829 г., император прямо называл будущую церемонию «видимостью коронации», указывая, что «корона не существует», а без «подобия коронации… можно было бы обойтись»[262]262
  Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829). С. 301.


[Закрыть]. Предлагаемая им Константину альтернатива заключалась в том, чтобы надеть польскую корону при пересечении границы с Царством Польским и носить венец все время пребывания в Польше, «но не короноваться»[263]263
  Там же.


[Закрыть].

Великий князь Константин Павлович, не проявивший в 1826 г. никакого серьезного интереса к вопросу брата о коронации[264]264
  Там же. С. 75.


[Закрыть], к весне 1829 г. был совершенно захвачен идеей проведения церемонии. Он писал Николаю I многочисленные письма, обсуждая то один, то другой аспект церемонии. При этом, в полном соответствии с логикой развития отношений между братьями, предложения великого князя шли вразрез с идеями императора и, напротив, совпадали с польскими интересами, направленными на обретение все большей политической субъектности. Усиливая давление на императора, великий князь со временем все чаще обращался к своему главному аргументу – особости Царства. По мнению Константина Павловича, Польша представляла собой территорию, которая была не инкорпорирована, а лишь объединена с Российской империей, а значит, речь шла о фактической унии[265]265
  Pienkos A. The Imperfect Autocrat. Grand Duke Konstantin Pavlovich and the Polish Congress Kingdom. P. 94.


[Закрыть]. Великий князь настаивал, что вести себя на этих землях Романовы должны исключительным (по отношению ко всем остальным территориям империи) образом.

Н. Н. Новосильцев, являвшийся с 1821 г. советником наместника в Царстве Польском, а затем попечителем Виленского университета и Виленского учебного округа, был наделен большой властью в регионе. С годами он оценивал российскую политику в Польше и общественные настроения в Царстве все более критически[266]266
  Литература, исследующая биографию Н. Н. Новосильцева, исчисляется лишь несколькими статьями. Польский период его жизни обычно трактуется как реакционный, а сам Новосильцев предстает ответственным за неудачи александровского эксперимента в Царстве, аресты участников тайных обществ, а также многочисленные нарушения конституции. Ему, как и Николаю I, часто приписывается иррациональная ненависть к полякам и в этой связи дурное влияние как на Александра I и Николая I, так и на петербургское общество. В отношении особенностей личности и поведения Новосильцева принято указывать на его беспринципность, грубость и склонность к алкоголизму (см., например: Thackeray F. W. N. N. Novosil’ tsov. The Polish Years // The Polish Review. 1983. Vol. 28. № 1. P. 33–34, 37–38, 40, 43–44; Кучерская М. А. Константин Павлович. М.: Молодая гвардия, 2005. С. 241–242). Эти позиции в целом передают трактовки источников, представляющих польскую интерпретацию событий. Показательно высказывание мемуариста О. Пржецлавского (Ципринуса): «…всякий раз, когда речь доходила до Чарторижского, Новосильцев забывал свою дипломатию и не мог удержать порывов обуревавшей его злобы. Лицо его, вообще далеко не привлекательное, делалось отвратительным, поистине страшным. Косые глаза его искрились, рот искривлялся, синие губы тряслись, и из них изливались потоки желчи. Новосильцев переставал быть человеком хорошего общества, он унижал себя до непарламентарных выражений. Но это и были одни ругательства: он не мог или быть может не хотел, сформулировать никакого положительного обвинения против чести Чарторижского. Он только упрекал его в неограниченном честолюбии и неистовом польском патриотизме… У Новосильцева не было никаких убеждений; один колоссальный эгоизм. Над всеми патриотами, как над всеми верованиями он всегда смеялся. Это был вполне Вольтеровского века энциклопедист, с немалой долею собственного цинизма» (Ципринус. Николай Николаевич Новосильцев. С. 1725–1726). Интересно, что история с написанием конституционного проекта для России («Государственной уставной грамоты Российской империи»), который был реализован в канцелярии Новосильцева в Царстве Польском, как правило, рассматривается без отсылок к биографии одного из ее создателей (см., например: Чернов К. С. Забытая конституция «Государственная Уставная Грамота Российской Империи». М.: Ин-т бизнеса и политики, 2007; Минаева Н. В. Потаенные конституции России. М.: Посев, 2010. С. 38–47; Она же. Правительственный конституционализм и передовое общественное мнение России в начале XIX в. Саратов: Издательство Саратовского университета, 1982. С. 183–193; Мироненко С. В. Самодержавие и реформы. Политическая борьба в России в начале XIX в. М.: Наука, 1989. С. 163–178).


[Закрыть] и, вероятно, был солидарен с императором в понимании сложности всей ситуации. Отношения Новосильцева и великого князя Константина Павловича во второй половине 1820‐х гг. носили сложный, а порой и конфликтный характер. Они все более расходились в своих взглядах на судьбу польских земель в составе Российской империи: Константин открыто лоббировал польские интересы, а Новосильцев выступал за интеграцию этой территории, а также ограничение привилегий политического и экономического характера[267]267
  Рольф М. Польские земли под властью Петербурга. От Венского конгресса до Первой мировой. С. 47.


[Закрыть]. В дискуссии о коронации последний был вынужден балансировать между монаршей волей и интересами своего патрона, предлагая в иных случаях варианты, которые не устраивали ни одного из братьев. Ему же принадлежала идея не торопиться с коронацией, а отложить ее до празднования годовщины создания Царства Польского в 1830 г.[268]268
  Каштанова О. С. К истории коронации Николая I в Варшаве (1829 год). С. 42.


[Закрыть] Это предложение, между прочим, представляло собой редкую, совершенно нехарактерную для основной линии дискуссии попытку инициировать обсуждение того, как следует позиционировать предстоящую церемонию собственно в России.

Переписка Николая и Константина в 1826–1829 гг. демонстрирует, что после московской коронации император начал противиться идее проведения церемонии в Варшаве. Не последнюю роль здесь сыграли его эмоциональные реакции. Николай фактически оказался в позиции грибоедовского Чацкого – человека, у которого «ум с сердцем не в ладу».

Глубокая религиозность императора, его убеждение, что власть дарована ему богом, и уже свершившееся в Москве сакральное действо венчания на царство делали саму идею некой повторной коронации, да еще и в католической Польше, плохо представимой[269]269
  О религиозности Николая I см.: Фирсов С. Л. Император Николай Павлович как православный государь и верующий христианин. Штрихи к социально-психологическому портрету. С. 21–86.


[Закрыть]. Само слово «коронация», от которого было невозможно избавиться, и бесчисленные коннотации, которые оно вызывало, тяготили и тревожили монарха. В своих письмах к брату он переходил от заявлений, что формально свободен от обязательств[270]270
  Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829). С. 89.


[Закрыть], и указаний на абсолют монаршей воли[271]271
  Там же.


[Закрыть] к описанию собственного эмоционального состояния в связи с коронацией. Чаще всего, однако, император обращался к категориям «честь» и «долг». Причем последнее не интерпретировалось непременно как долг памяти Александру I и его установлениям в польских землях. Речь шла скорее об обязательствах перед подданными в Царстве Польском. В одном из откровенных писем брату относительно невозможности присоединения Литвы к Царству Польскому Николай I писал о своем нежелании «создавать недовольных» в Польше, обманывая жителей «неосуществлением надежды», и заключал письмо рассуждением о поляках: «…честный человек среди них самих отдаст мне справедливость, сказав: я ненавижу его, потому что он не исполняет моих желаний, но я уважаю его, потому что он нас не обманывает»[272]272
  Там же. С. 192–195; Шильдер Н. К. Император Николай I и Польша. Вып. 2. С. 302.


[Закрыть]. Рассуждения Николая о ненависти и уважении многое объясняют в том, как именно император видел суть отношений между двумя нациями. Достижимым максимумом ему представлялось состояние, сопоставимое с отношением к достойному врагу на поле боя.

К марту 1829 г. Николай нашел, как ему казалось, выход из сложившегося эмоционального тупика: нараставшее внутреннее противоречие было стабилизировано апелляциями к чувству долга, о чем свидетельствует выразительное письмо Константину Павловичу, написанное за полтора месяца до поездки в Варшаву. Император писал, что «решился (короноваться. – Прим. авт.)… несмотря на все… отвращение и отстранение от всего, что каким-то образом связано с этим». Он описывал свое стремление освободиться от предписанных Хартией обязанностей по отношению к Польше и о надежде, что эта «жертва, которая так трудна», окажется «полезной» и что он избавится от всего, в чем состоял его долг перед поляками[273]273
  Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829). С. 325.


[Закрыть]. Пытаясь объяснить (не в последнюю очередь себе самому) свою позицию в связи с предстоящей коронацией, император указывал, что в конце концов такая церемония может «польстить им (полякам. – Прим. авт.)» и привести «возможно, худших к лучшему порядку и подчинению»[274]274
  Там же.


[Закрыть]. Интересно, что найденное Николаем слово – «жертва» – довольно точно описывало всю коллизию. Повинуясь долгу монарха, Николай приносил в жертву собственные чувства и представления. Взамен он рассчитывал приобрести благодарность и лояльность своих польских подданных.

Окончательное решение о проведении церемонии было принято очень поздно, хотя слухи о возможной коронации Николая I как польского короля ходили в Европе еще весной 1827 г. Это следует не столько из переписки основных участников дискуссии, сколько из указаний второго ряда и всплеска общественных ожиданий вокруг коронации. Именно в 1827 г. упомянутый николаевский манифест с клятвой польской Конституции был издан в Париже. Показательна и активность в дипломатических кругах Лондона: в январе – феврале этого года княгиня Д. Х. Ливен, судя по ее корреспонденции, пыталась выяснить, действительно ли коронация назначена на май, а в марте сообщала о планах маркиза Хартфорта предпринять короткую поездку в Варшаву, чтобы увидеть коронацию[275]275
  Lieven D. Letters of Dorothea, Princess Lieven, during her Residence in London, 1812–1834 / Ed. by L. G. Robinson. London; New York, 1902. P. 91, 94–95.


[Закрыть]. Реальное обсуждение перспектив проведения церемонии, однако, началось лишь спустя полтора года. Осенью 1828 г. великий князь Константин Павлович приехал в Петербург на похороны императрицы-матери Марии Федоровны[276]276
  Бумаги графа Арсения Андреевича Закревского. С. 311; Бенкендорф А. Х. Воспоминания. 1802–1837. С. 401; Письма великого князя Константина Павловича к Лагарпу, 1796–1829. С. 77.


[Закрыть]. Скорее всего, именно в это время император и его старший брат смогли окончательно обсудить дату польской коронации. Объявление о церемонии, согласно материалам Административного совета Царства Польского, было «дано в Санкт Петербурге дня 5 (17) апреля 1829 г.»[277]277
  AGAD. F. 191. № 19 (161). K. 9–10, 25 v.


[Закрыть]. С момента официального объявления о коронации до начала самой церемонии прошло чуть более месяца.

Скорее всего, до официального объявления о коронации полной уверенности в том, что церемония состоится, ни у кого не было, даже если слухи о ней, как утверждает Е. Гутковский, достигли Царства Польского в начале апреля[278]278
  Gutkowski J. Ceremoniał koronacji Mikołaja I na króla polskiego w Warszawie. S. 3.


[Закрыть]. Показательно, что решение о ремонте помещений Варшавского замка, места проведения церемонии, и открытии Министерством финансов Царства Польского особого кредита в 100 тыс. злотых для реализации этого плана было принято лишь 17 (29) апреля[279]279
  Ibid. S. 3–9.


[Закрыть]. Подготовка к церемонии была проведена в очень сжатые сроки, или, проще говоря, в спешке.

Важно отметить, что, хотя главные позиции относительно проведения коронации были сформулированы в диалоге двух братьев, практическое оформление действа, то есть перевод царственных решений на язык прагматической реальности, был отдан на откуп Варшаве. Детали церемонии, за которыми все-таки следили в Петербурге, согласовывались с Константином Павловичем[280]280
  Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829). С. 325; РГИА. Ф. 472. Оп. 1. Д. 24. Л. 61–61 об.


[Закрыть]. Так, в начале апреля 1829 г. министр императорского двора князь П. М. Волконский направил цесаревичу «проекты церемониалов для предположенной коронации… в Варшаве и на случай церемониального въезда в сей город с Собственноручными Его Величества карандашом отметками». При этом Волконский передавал монаршую просьбу «просмотреть все сии проэкты» и, если такая необходимость возникнет, «переменить» то, что великий князь посчитает нужным[281]281
  РГИА. Ф. 472. Оп. 1. Д. 24. Л. 61–61 об.


[Закрыть]. Очевидно, что в большинстве случаев персональный состав участников коронации с польской стороны также определялся великим князем. Даже если в письмах из Петербурга назывались конкретные имена, то в следующей строке неизменно значилось указание на то, что окончательный выбор остается за цесаревичем[282]282
  РГВИА. Ф. 25. Оп. 161а. Д. 593. Л. 33–34 об.


[Закрыть]. Кроме того, огромное количество организационных решений и деталей, связанных с проведением церемонии, таких как оформление зала и шествия, формирование круга торжеств и праздничных мероприятий, распределение мест и заказов, были отданы в ведение польской стороне. В Варшаве этим занимались два министерства – вероисповеданий и народного образования и внутренних дел и полиции[283]283
  AGAD. F. 190. № 93; F. 191. № 19 (161).


[Закрыть]. Однако в вопросах, подобных этому, мелочей быть просто не могло. Последующие события и реакция на них императора показали, что между представлением о коронации, которое сформировалось у Николая, и самой церемонией возник своего рода «зазор» – образ в сознании монарха и реальность, открывшаяся перед ним в Варшаве, не совпали.

К моменту объявления о будущей церемонии множество решений все еще находилось в процессе обсуждения, но несколько тревоживших императора позиций – например, форма коронационной клятвы, проведение католической службы и созыв польского сейма – уже были закрыты.

Первым был решен вопрос о месте коронации – и городе, и церемониальном пространстве внутри него. Параграф 45 польской Конституции 1815 г., в котором речь шла о коронации, определял местом церемонии «столицу»: «Все Наши наследники по престолу Царства Польского обязаны короноваться Царями Польскими в столице»[284]284
  Конституционная Хартия Царства Польского. С. 530.


[Закрыть]. И хотя формулировка явно указывала на столицу Царства Польского Варшаву, император не был готов согласиться с этой позицией сразу. Кроме того, обсуждая с Константином Павловичем и графом Новосильцевым другие варианты, монарх выигрывал время. Время, когда он не должен был принимать окончательное решение о проведении церемонии.

По мнению ряда исследователей, император рассматривал возможность коронации в Северной столице. В логике Николая I последняя являлась столицей Российской империи, а равно и Царства Польского[285]285
  Носов Б. В. Государственный строй и политическое устройство Королевства Польского. С. 272.


[Закрыть]. В качестве источника таких рассуждений часто приводится известный, кочующий из книги в книгу разговор между императором и польским князем Ф.‐К. Друцким-Любецким, во время которого Николай I высказал мысль, что, поскольку Царство Польское входит в состав Российской империи, коронацию следует провести в Северной столице. Друцкий-Любецкий, соглашаясь с монархом, как принято пересказывать, иронично заметил, что для этого Николаю I следует распространить действие польской конституции на всю империю[286]286
  Кизеветтер А. А. Император Николай I как конституционный монарх // Кизеветтер А. А. Исторические очерки. М., 1912. С. 409; Кучерская М. А. Константин Павлович. С. 242.


[Закрыть]. Рассказ, переданный Друцким-Любецким, однако, не подтверждается другими источниками: Петербург как место польской коронации в документах, связанных с организацией действа, никогда не фигурировал. Кроме того, в российской прессе того периода Варшава вполне стандартно именовалась «столицей» в значении «столица Царства Польского»[287]287
  См., например: Северная пчела. 1829. № 58. С. 2; № 61. С. 2; № 62. С. 5. В объявлении о коронации, изданном на польском языке, Варшава также именовалась «столицей» (AGAD. F. 191. № 19 (161). K. 9–10).


[Закрыть].

Идея одновременной коронации Николая I как российского императора и как польского короля в Москве обсуждалась очень недолго[288]288
  Каштанова О. С. К истории коронации Николая I в Варшаве (1829 год). С. 41.


[Закрыть]. Н. Н. Новосильцев писал великому князю Константину Павловичу: «Коронация его величества в качестве царя польского в Москве быть может представляла бы, по моему мнению, предмет меньших неудобств, чем, если бы это делалось в Варшаве, особенно, если велеть изготовить польскую корону, благословить ее и отправить в Москву»[289]289
  Там же. С. 42.


[Закрыть]. О. С. Каштанова, рассматривавшая этот вопрос, указывает, что граф не исключал возможности благословения этой новой короны польскими священнослужителями[290]290
  Там же.


[Закрыть]. Обращает на себя внимание использовавшееся Новосильцевым определение «менее неудобно», показывающее, что Николай Николаевич полагал польскую коронацию в любом случае неудачной идеей. Примечательно и его стремление развернуть нарратив в сторону России, проведя польскую коронацию в Москве – городе, который был сожжен наполеоновскими (а в их составе и польскими) войсками в 1812 г. Предложение Новосильцева не устроило ни Константина, ни Николая. Это был тот редкий случай, когда братья смогли договориться. Нужно отметить, что в итоге церемония была реализована по сценарию, который был диаметрально противоположен предложению Новосильцева: коронация прошла в Варшаве с использованием русской короны.

Идея проведения церемонии в Кракове, где находилось самое значимое для польской коронационной традиции место – Вавельский замок, никогда не обсуждалась. По итогам Венского конгресса Краков был объявлен вольным городом, и организация церемонии коронации российского императора и будущего польского короля здесь была как минимум затруднена.

Принятие политического решения об осуществлении коронации в Варшаве не означало, что действо обрело в глазах своих устроителей (главным образом императора Николая I) четкий абрис. Русские коронации в начале XIX в. имели устоявшуюся традицию, которая уходила корнями еще в доимперский период и была основана на апелляции к православию. Коронации в Польше, проводившиеся в Кракове и Варшаве, отсылали к традиции католической. Попытка устроить коронацию православного российского императора в католической Польше ставила целый ряд вопросов, начиная от выбора помещения и регалий, особенно короны, до организации церемонии как таковой. Во всех случаях ключевым оказывался вопрос веры.

Николай еще в 1826 г. твердо заявил брату, что католическая коронация «невозможна»[291]291
  Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829). С. 79.


[Закрыть]. Впоследствии он многократно повторял, что обряд не должен носить «характер сакральный»[292]292
  Там же. С. 79, 80, 326.


[Закрыть]. В понимании Николая помазание на царство, сердцевина всех коронаций в России, которая «уподобляла царя самому Христу»[293]293
  Успенский Б. А. Царь и император: Помазание на царство и семантика монарших титулов. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 28–31.


[Закрыть], принципиально не должна была стать частью варшавского действа. «Церемония, которая повторяется в Варшаве, – писал он брату, – не является священнодействием, а лишь повторением коронации для поляков»[294]294
  Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829). С. 336.


[Закрыть]. В известном смысле задуманное Николаем можно сопоставить с принятием Петром Великим императорского титула в 1721 г., которое, по справедливому замечанию Б. А. Успенского, «было культурным, а не религиозным актом, и поэтому оно не было ознаменовано специальной религиозной церемонией»[295]295
  Успенский Б. А. Царь и император. Помазание на царство и семантика монарших титулов. С. 48.


[Закрыть]. Вместе с тем риторика сакрального в церемонии, которая прямо была названа «коронацией», конечно, не могла быть совершенно отставлена. Напротив, по мере приближения к коронации и необходимости объяснить себе суть собственных решений монарх использовал именно этот нарратив: «По правде говоря, – писал он Константину перед тем, как отправиться в Варшаву, – это как крещение, навсегда соединяющее два государства»[296]296
  Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829). С. 336.


[Закрыть].

Кроме того, организаторам коронации было необходимо решить, какую из традиций – русскую или польскую – следует взять за основу при планировании действа. Сохранившиеся документы свидетельствуют, что вторая из линий была доминирующей. Еще в 1827 г. Н. Н. Новосильцев предпринял попытку розыска описаний исторических коронаций в Польше[297]297
  AGAD. F. 191. № 19 (161). K. 16 v.


[Закрыть]. Найденный архивистами «Церемониал коронации Станислава Августа Понятовского» был, вероятнее всего, доставлен в Россию[298]298
  Документ под названием «Коронование Его величества Короля Польского Станислава Августа (1764 г.)» хранится сейчас в РГАДА (Ф. 156. Оп. 1. Д. 118).


[Закрыть].

Нельзя исключать, что Николай ознакомился с этими материалами, ведь коронация Станислава Августа (1764 г.) состоялась в Варшаве, а не в Кракове, создав таким образом прецедент[299]299
  Chrościcki J. Mauzoleum Carów Szujskich (Kaplica Moskiewska) w przestrzeni ceremonialnej Warszawy // Hołd carów Szujskich / Red. J. A. Chrościcki, M. Nagielski. Warszawa: Neriton, 2012. S. 131. В Варшаве в 1637 г. была также коронована жена Владислава IV Вазы, австрийская эрцгерцогиня Цецилия Рената. Нарушение традиции, впрочем, было воспринято польской элитой крайне негативно (Chrościcki J. Mauzoleum Carów Szujskich (Kaplica Moskiewska) w przestrzeni ceremonialnej Warszawy. S. 129–130).


[Закрыть], но едва ли императора обнадежило то, что он узнал из «Церемониала коронации Станислава Августа». Скорее всего, полученная информация поставила его в тупик: короновавшийся в католическом соборе Св. Яна, Станислав Август не сам возложил на себя корону (как это происходило в русской традиции), а был коронован примасом католической церкви, перед которым он в течение церемонии несколько раз опускался на колени. Русских читателей этого документа могло поразить и то, что во время церемонии монарх несколько раз снимал корону[300]300
  РГАДА. Ф. 156. Оп. 1. Д. 118. Л. 12 об.


[Закрыть]; в другом случае он вынимал «меч из ножен и ударял три краты по воздуху крестообразно»[301]301
  Там же. Л. 10 об.


[Закрыть] и повергал себя «на землю, сложа руки накрест»[302]302
  Там же. Л. 9.


[Закрыть].

Безотносительно впечатлений императора[303]303
  Николай I мог прочесть и другие документы в этой связи. В РГАДА отложился целый комплекс подобных материалов. См., например: Чин избрания и коронования польских королей по давним их уложениям и правам (1573–1676 гг.) // РГАДА. Ф. 156. Оп. 1. Д. 99; Чин коронования польских королей, бываемый в Кракове (около 1676 г.) // Там же. Д. 101; Выписка из церемониала коронации польского короля Августа II в Кракове (1697 г.) // Там же. Д. 105. Возможно, этот комплекс документов сформировался в результате розысков, инициированных Н. Н. Новосильцевым, или более ранних, предпринятых еще Александром I (Gutkowski J. Ceremoniał koronacji Mikołaja I na króla polskiego w Warszawie. S. 8).


[Закрыть] ставка на польскую традицию осталась неизменной, и чиновники Министерства внутренних дел и полиции Царства Польского повторно искали архивные описания исторических польских коронаций в апреле 1829 г., то есть перед самой церемонией[304]304
  AGAD. F. 191. № 19 (161). K. 15–16.


[Закрыть]. Последнее, очевидно, было сделано с подачи Константина Павловича – источники личного происхождения указывают на его стремление выстроить церемонию, используя принятый в Польше коронационный порядок[305]305
  Это отмечал, например, в своих воспоминаниях профессор Варшавского университета Я. Ивашкевич (Grzeluk I. Zachowane elementy symboliczne z ostatniej koronacji na Zamku. S. 76).


[Закрыть].

Ставка на польскую традицию в конечном итоге привела к необходимости задуматься о месте для обряда. Объявляя брату, что католическая коронация «невозможна»[306]306
  Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829). С. 79.


[Закрыть], Николай I прямо отказывался от церемонии в соборе. Сложность с выбором места для коронации вне католического дискурса стала основанием для появления у Н. Н. Новосильцева экстравагантной идеи проведения церемонии на Вольском поле, то есть в пространстве, где проходили выборы польского короля. Такое соображение шокировало Николая I. Император, конечно, не мог одобрить появление коннотаций, связанных с выборностью власти в Польше, и объявил брату, что «не намерен валять ваньку на Вольском поле»[307]307
  Там же. С. 89. Благодарю за помощь в расшифровке оригинального фрагмента письма А. В. Марея и Е. Н. Пенскую.


[Закрыть].

Вопрос о проведении католического молебствия по случаю коронации также был разрешен отнюдь не сразу. Константин Павлович полагал эти действия совершенно необходимыми. Он писал брату в свойственной ему настойчивой манере: «Бог призвал Вас царствовать над народом иного исповедания, чем Ваше, Вам надлежит покровительствовать этому исповеданию, уважать его и поддерживать, а не наносить ему удара… тем более что присутствие при молебне не означает участия в таинстве»[308]308
  Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829). С. 329–330.


[Закрыть]. Развивая свою идею, великий князь апеллировал и к европейскому контексту: «Скажу более, если бы Вам пришлось короноваться великим князем Финляндским, я был бы того мнения, что Вам следовало бы присутствовать при лютеранской проповеди в знак уважения к культу, существующему у народа, над которым волею Бога Вы призваны царствовать, и в доказательство общей веротерпимости и отсутствия с Вашей стороны притязаний на право вмешиваться в дела совести. Прибавлю, что все это как нельзя более будет гармонировать с только что установленной в Англии эмансипацией католиков»[309]309
  Кизеветтер А. А. Император Николай I как конституционный монарх. С. 413.


[Закрыть].

Николаю I была не близка и идея Константина о необходимости католического богослужения. Император стремился избежать этого, высказывая соображения, поразительным образом напоминавшие столь неблизкую ему, на первый взгляд, позицию Н. Н. Новосильцева: «Что же касается обряда коронования, то всякая церемония, какую я сочту за благо принять, получит силу закона; таким образом, если я созову чрезвычайный сейм… и затем прикажу отслужить благодарственное молебствие по римскому обряду под открытым небом, чтобы избежать богослужения в соборе и чтобы при молебствии могли присутствовать войска, я думаю, этого будет вполне достаточно»[310]310
  Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829). С. 89.


[Закрыть].

В конечном счете позиция Константина Павловича все-таки возобладала – церемонию было решено провести в зале Сената Варшавского замка, однако ей должно было предшествовать освящение регалий в католическом соборе Св. Яна[311]311
  Русские источники также именовали этот костел собором Св. Иоанна (РГВИА. Ф. 25. Оп. 161а. Д. 593 (1829 г.). Л. 81).


[Закрыть]. По окончании действа были запланированы церемониальное шествие в тот же собор и католический молебен. При этом во время въезда в город Николая I должны были встречать священники всех главных костелов Варшавы, что, конечно, усиливало ощущение нахождения в католической среде. Интересно, что Николай, не желавший первоначально даже заходить в костел, совершенно не озаботился вопросом расширения православного пространства Варшавы или хотя бы использования отсылок к православному контексту и нарративам.

Ко второй половине 1820‐х гг. процесс создания репрезентативного пространства российской власти в столице Царства Польского уже обрел определенные черты и динамику. Константин Павлович в качестве постоянных резиденций в Варшаве выбрал Бельведер на окраине дворцового комплекса Лазенки, приобретенного Александром I еще в 1817 г.[312]312
  Молева Н. М. Варшава. М.: Искусство, 1973. С. 132.


[Закрыть], и Брюлевский дворец, где жил летом и зимой соответственно. Император Александр I во время частых посещений Царства Польского останавливался в Варшавском замке[313]313
  До него в замке несколько раз останавливался Наполеон.


[Закрыть], где специально по этому поводу в 1817–1818 гг. был проведен ремонт[314]314
  Лилейко Е. Варшавский замок. Варшава: Интерпресс, 1980. С. 72.


[Закрыть]. Сразу после провозглашения Царства Польского в этом главном государственно-представительском здании города, как и следовало ожидать, было выделено помещение для православного богослужения: в 1815 г. здесь была устроена православная часовня, а в 1818 г. Большая капелла замка была перестроена[315]315
  Там же. По информации К. Сокола, церковь была освящена в честь Св. Константина (Сокол К. Г. Русская Варшава: Справочник-путеводитель. М.: Международный изд. дом «Синергия», 2002. С. 33).


[Закрыть], став главной православной церковью Варшавы того периода.

Именно здесь в 1820 г. состоялось венчание великого князя Константина Павловича с Иоанной Грудзинской, а 21 декабря 1825 г. (2 января 1826 г.) проживавшие в Варшаве православные присягнули новому императору Николаю I[316]316
  Сокол К. Русская Варшава. С. 33; AGAD. F. 197. № 675. K. 1–4.


[Закрыть]. Очевидно, что это пространство не было обустроено в должной мере, поскольку российские источники называли эту церковь «походной» вплоть до 1830 г., а обсуждение ее устройства и оформления так и не было завершено до начала восстания[317]317
  Цветаев В. Д. Царь Василий Шуйский и места его погребения в Польше. 1610–1910. Т. 2. С. CV–CVII.


[Закрыть]. Кроме православной церкви Варшавского замка существовала также греческая церковь Св. Троицы на Подвальной улице, которая с 1825 г. перешла в юрисдикцию российского Синода[318]318
  Открыта во второй половине 1810 г. греческими купцами. К 1827 г. число прихожан этой церкви не превышало нескольких десятков человек. Об этой церкви см.: Сидоров А. А. Русские и русская жизнь в Варшаве (1815–1895 гг.). Исторический очерк. Варшава: Тип. губернского правления, 1899. С. 25.


[Закрыть].

Фактически православное пространство в Варшаве, состоящее из двух небольших церквей, было крайне ограниченным. Первоначально такое положение дел было связано с решениями императора Александра I, не стремившегося позиционировать себя в Варшаве как православного монарха и демонстрировавшего уважение главной конфессии присоединенной территории. Показательно, что во время поездки императора в Варшаву в 1815 г. Александр I поручил Сенату построить в городе новый католический собор[319]319
  Костел Св. Александра был закончен после смерти монарха, в 1826 г.


[Закрыть]. За период с 1825 по 1829 г. ситуация с православными храмами Варшавы не изменилась.

Маргинальное положение православия в Варшаве не следует объяснять соображениями сугубо прагматическими. Известно, что в первые годы существования Царства Польского русское население города было невелико и вполне могло довольствоваться одной или двумя церквями. Но среди этой группы находился официальный наследник российского престола, фигура которого сама по себе отменяла любую статистику. Кроме того, в последние годы царствования Александра I и в начале правления Николая I число русских в Варшаве последовательно росло и к 1830 г. достигло цифры более чем в пять сотен человек[320]320
  По подсчетам К. Сокола, в 1830 г. «в Варшаве квартировало 538 русских офицеров, православных же жителей (вместе с греками и сербами) было… 258» (Сокол К. Русская Варшава. С. 9).


[Закрыть]. Адмирал П. А. Колзаков, приближенный Константина Павловича, так объяснял популярность Польши в своих «Воспоминаниях»: «Кружок русских, служащих в Варшаве, стал год от году увеличиваться. Слух о тамошней веселой жизни, дойдя и до северной нашей столицы, стал привлекать много лиц в этот новый эдем. Удвоенное содержание и сравнительная дешевизна жизни были не малою тому приманкою»[321]321
  Колзаков К. П. Воспоминания Колзакова, 1815–1831 гг. // Русская старина. 1873. Т. 7. № 4. С. 429. Мемуары П. А. Колзакова обработал и издал его сын, К. П. Колзаков, именем которого были подписаны опубликованные в «Русской старине» отрывки.


[Закрыть]. В этих обстоятельствах вопрос расширения православного пространства столицы Царства Польского приобретал актуальность. Но удовлетворение потребностей русских было для Петербурга позицией второстепенной: строительство или открытие новой православной церкви в католической Варшаве было вопросом в первую очередь политическим, и в эти годы заниматься его решением никто не стремился.

Вопрос об организации специального православного богослужения в Варшаве в период коронационных торжеств не обсуждался. Соглашаясь, хоть и с трудом, на расширение католического сегмента коронации, Николай в принципе не рассматривал альтернативы, которые могли быть связаны с православием. Интересно вместе с тем, что еще в феврале 1829 г., то есть задолго до выработки финального плана коронации, из Петербурга в Варшаву в связи с возможной церемонией «по зимнему пути» отправили 100 пудов (1638 кг) свечей «самого высокого сорта»[322]322
  РГИА. Ф. 472. Оп. 1. Д. 24. Л. 1–3 об.


[Закрыть]. Очевидно, в Министерстве императорского двора находились люди, смотревшие на ситуацию проще, – многочисленные православные службы по случаю пребывания монарха в Варшаве и его последующей коронации казались делом само собой разумеющимся.

Еще одним вопросом, который требовал принятия решения, стала клятва, которую Николаю I надлежало прочесть во время варшавской коронации. Александр I, не оставивший никаких инструкций относительно обряда, предписал своим наследникам «по престолу Царства Польского» произнести во время действа слова, зафиксированные в Конституционной хартии: «Обещаюсь и клянусь пред Богом и Евангелием, что буду сохранять и требовать соблюдения Конституционной Хартии всею Моею властью»[323]323
  Конституционная хартия Царства Польского. С. 530.


[Закрыть]. Имея в виду классический образ российской монархии начала XIX в., содержание текста, который надлежало произнести императору, могло показаться революционным и совершенно неприемлемым, ведь монарх клялся народу защищать конституцию, ограничивавшую его права. Однако напомним: император Николай повторил эту клятву – слово в слово – в своем манифесте от 13 (25) декабря 1825 г.[324]324
  AGAD. F. 210. № 20. K. 15; Огинский М. Мемуары Михала Клеофаса Огинского о Польше и поляках с 1788 до конца 1815. Т. 2 (Приложения). С. 426.


[Закрыть]

Повторять однажды данную клятву монарх был не намерен. В августе 1826 г., то есть спустя чуть более полугода после событий декабря 1825 г. и накануне своей коронации в Москве, он писал брату: «Я уже ранее принес присягу, установленную законом; я дал ее по собственному побуждению и добровольно, как лучшее доказательство искренности моих намерений относительно польских подданных… Этим я считаю себя выполнившим по отношению к ним все то, что статья хартии вменяет мне в обязанность по части формы»[325]325
  Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829). С. 89.


[Закрыть]. В исследовательской литературе относительно этого эпизода переписки существует нестыковка: слова Николая I об уже выполненном обязательстве связывают с общероссийским манифестом о восшествии на престол, данным 12 (24) декабря 1825 г.[326]326
  Каштанова О. С. К истории коронации Николая I в Варшаве (1829 год). С. 42.


[Закрыть], в котором Российская империя, Царство Польское и Великое княжество Финляндское были упомянуты вместе: «…вступая на прародительский Наш престол Всероссийския Империи и на нераздельные с ним престолы Царства Польского и Великого Княжества Финляндского… призываем всех Наших верных подданных соединить с Нами теплые мольбы их ко Всевышнему, да ниспошлет Нам силы к понесению бремени, святым Промыслом Его на Нас возложенного, да укрепит благие намерения Наши: жить единственно для любезного Отечества, следовать примеру оплакиваемого Нами Государя»[327]327
  ПСЗ. Собрание 2. Т. 1. № 1. С. 3.


[Закрыть]. Однако отсылка к единству империи, призыв к богу и обещание «жить единственно для любезного Отечества» не были, конечно, равны клятве «соблюдать Конституционную хартию» и приложить «все… усилия для ее сбережения». Выпавший из поля зрения историков манифест Царству Польскому, без сомнения, является недостающей частью конструкции – император действительно уже присягнул Конституционной хартии. Причем присягнул прямо, а не иносказательно, и его отказ повторять предписанные слова был вполне мотивированным.

Монарх был не единственным, кто интерпретировал события подобным образом: критика коронации в Царстве Польском, о которой речь пойдет далее, никогда не затрагивала собственно содержания речи, произнесенной Николаем I во время церемонии. Судя по всему, манифест, обращенный к Царству Польскому в 1825 г., сделал свое дело: в польском обществе сформировался консенсус, что императорская присяга конституции принесена, и повторных клятв не ожидали. В печатном объявлении о коронации от 5 (17) апреля, однако, было решено отметить, что в отношении присяги, предписанной 45‐м параграфом Конституции, монарх уже исполнил обещание[328]328
  AGAD. F. 191. № 19 (161). K. 9–10.


[Закрыть].

Поскольку «по части формы», как выразился Николай, все было соблюдено, надлежало определить содержание коронационной речи императора. Предложение монарха великому князю Константину Павловичу состояло в том, чтобы произнести в зале Варшавского замка молитву: «…я думаю бесполезно и неуместно повторять ее (присягу. – Прим. авт.) второй раз, тем более, что молитва великолепна и представляет собой род клятвы, приносимой монархом Богу, а не людям»[329]329
  Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829). С. 326.


[Закрыть]. Этот показательный отрывок демонстрирует нам те позиции, которые тревожили императора более всего: будучи помазанником божьим, он полагал должным приносить клятву только богу[330]330
  См. об этом: Фирсов С. Л. Император Николай Павлович как православный государь и верующий христианин. Штрихи к социально-психологическому портрету. С. 37–38.


[Закрыть].

В конечном итоге было решено, что во время коронации монарх произнесет следующую речь: «Боже Всемогущий, Отче Отцов Моих! Царю Царей! Сотворивший мир сей Божественным Своим Словом, и в бесконечной премудрости Своей Создавший человека для управления светом на пути истины! Ты призвал Меня в Царя и Судию храброго народа Польского! Признаю с благоговением действие Небесной Твоей ко Мне милости, и принося Тебе дань благодарения, смиряюсь духом пред Божественным величием Твоим. Благоволи, Господи, Боже мой! просветить стопы Мои на сей высокой стезе и направить все дела Мои к свершению Пресвятой воли Твоей; осени Меня мудростию, восседающею на Престоле Твоем. Ниспошли ее с Небес, да познаю Всевышнюю волю Твою и истину заповедей Твоих. Да будет сердце Мое в руце Твоей, и да сподоблюсь царствовать для блага Моих народов, во славу Святого имени Твоего, по учредительной грамоте, дарованной Моим Августейшим Предшественникам и уже утвержденной Моею присягой. Да не устрашусь предстать пред Тебя в день вечного суда Твоего, славою и милосердием Божественного Сына Твоего, Господа Иисуса Христа и Благодатию Духа Твоего Святого, Господа Животворящего, во веки веков. Аминь»[331]331
  О коронации Его Императорского Величества // Отечественные записки. 1829. Ч. 38. № 110. С. 428–429; Оригинал на французском и польском: Церемониал коронования Николая I королем польским (на польском и французском языках, 1829 г.) // РГИА. Ф. 473. Оп. 3. Д. 63. Л. 6 об.


[Закрыть].