Текст книги "Джейн Остен и ее современницы"

На герцога Кларенса годы повлияли иначе. Почти 20 лет он хранил постоянство Доре, но, когда ему перевалило за сорок, у него начался кризис среднего возраста. Дора уже не привлекала его физически. Он начал засматриваться на молоденьких девиц, возрастом едва ли старше его дочерей.

Дора давно подозревала, что этим все и кончится, но надеялась сохранить если не любовь, то хотя бы дружбу. «Нередко я чувствовала, что стесняю тебя в удовольствиях, и от этой мысли мне становится горько даже в кругу семьи. Как видишь, я уже считаю тебя моим старым другом и говорю все, что думаю», – писала она Вильгельму. Возможно, она винила себя в том, что недодала ему любви из-за своих постоянных разъездов. С другой стороны, где еще было взять деньги? Доходы Вильгельма были скудны, и он не вылезал из долгов. Для Доры же было вполне естественно обеспечивать своих близких, как, впрочем, и винить себя за то, что она обделяет их своим вниманием. И если в будущем ее отношения с Вильгельмом остынут, она надеялась, что это не повлияет на их прочность.

Дети считали иначе. Мальчики, особенно пылкий Генри, пришли в ярость, узнав, что отец решил расстаться с матерью. Казалось, что светские сплетницы трепали чье-то чужое имя. Разве мог их добрый и заботливый папа сделать предложение совсем юной девушке, а когда она его отвергла, приставать ко всем женщинам направо и налево? Нет, только не он, только не отец! Он не станет вести себя, как злодей из скверного готического романа. Но именно так он себя и повел.

Когда дело дошло до формального разъезда, встал вопрос о дележе детей, и с этого момента жизнь Доры превратилась в кошмарный сон. По закону, мать имела хоть какие-то права только на детей, которым не исполнилось семи лет – в данном случае, это был Августус и малышка Амелия. Остальные дети принадлежали отцу, ведь когда-то он признал их своими.

Поначалу Вильгельм заверил Дору, что оставит ей всех детей, но отступился от своих слов, когда за дело взялись его адвокаты. Тем хотелось выторговать для клиента наилучшую сделку. Уговорились на том, что дети останутся с Дорой до 13 лет, и на их содержание ей будет ежегодно выделяться 4400 фунтов – четверть доходов герцога. Было, впрочем, одно маленькое «но». В обмен на алименты Дора обязывалась… оставить сцену! Герцог настаивал на том, чтобы она больше не играла в театре. В противном случае она лишилась бы и денег, и детей.

Вильгельм в преклонном возрасте

Казалось, план был разработан с какой-то изощренной жестокостью, которой не ждешь от близкого человека. С другой стороны, эмоционально неразвитый Вильгельм мог просто не догадываться, как он мучает Дору. Поручив дела юристам, он умыл руки.

Дора была оскорблена. Теперь в письмах она обращалась к герцогу «сэр» и подписывалась «остаюсь покорной слугой Вашего Королевского высочества». Но что же ей оставалось делать? Впервые в жизни она оказалась в зависимом положении. Ей приходилось униженно ждать, когда Вильгельм выпишет чек, но он, как многие алиментщики, задерживал выплаты. Дети томились в тесном лондонском доме, мечтая о Буши.

Понемногу у Доры зародились опасения, что если Вильгельм так скоро позабыл ее, то может забыть и детей. А ведь им так нужна его поддержка, чтобы устроиться в жизни. И она приняла тяжкое решение – вернуть детей Вильгельму. В июне 1813 года она привезла их в Буши. «Это было бы смертью для меня, если бы я полностью не уверилась в том, что поступаю так ради их будущего», – писала она.

Вместе с тем, ее выбор означал, что она может вновь вернуться в театр.

10 февраля 1813 года она выступила в Ковент-гардене в комедии «Чудо: женщина хранит секрет». Зал был полон, но Дора подозревала, что зрителей привлекла не столько ее игра, сколько семейный скандал. Тем временем у герцога появилось странное увлечение, которое не покидало его до конца дней: он начал собирать портреты Доры и развешивать их по стенам Буши-хауса. При этом он не только избегал встреч с ней, но даже не общался с ней в письмах. Видимо, восхищаться ею на расстоянии было проще.

В 1814 году английские войска под началом Артура Уэлсли разгромили французов под Памплоной. Джордж и Генри, сменившие море на сушу, сражались так храбро, что об их доблести доложили королевской семье. К радости Доры, королева похвалила внуков, о существовании которых она так редко вспоминала. Однако на родине юношей поджидало новое испытание.

Офицеры 10-го гусарского полка, в их числе и Джордж с Генри, собирались предать суду своего командира за невыполнение обязанностей во время их похода во Францию. Офицеры представили убедительные доказательства его халатности, но дело обернулось против них же. Высшие военные чины решили, что нечего молодежи так зарываться, и все 22 офицера были с позором изгнаны из полка. Присутствие среди них Фитцкларенсов, безусловно, повлияло на исход дела. Во главе трибунала стоял Фредерик, герцог Йоркский, который посчитал, что бастарды младшего брата слишком много на себя берут.

Обоих братьев зачислили в другие полки и выслали в Индию, причем служить им предстояло в сотнях миль друг от друга – одному в Калькутте, другому в Мадрасе.

То был страшный удар для Доры. Когда еще она увидит своих мальчиков? Ведь отец запретил им даже попрощаться с ней перед отплытием. Но юные Фитцкларенсы нарушили запрет и в декабре 1814-го приехали к ней в Ньюкасл. Это была их последняя встреча.

В 1815 году миссис Джордан решила наконец выйти на покой. Она собиралась мирно доживать свои дни, хотя бы изредка встречаясь с детьми Вильгельма и посвящая время заботе о внуках. Беспокойство у нее вызывала только старшая дочь Фанни: та всегда хотела стать актрисой, но ей не досталось и толики материнского таланта. Брошенная мужем, Фанни подсела на наркотики, а уже после смерти Доры эмигрировала в Америку и покончила с собой в Нью-Йорке. Но Дора не догадывалась о наркотиках и верила, что проблемы дочери еще можно решить.

Свои последние спектакли миссис Джордан сыграла не в Лондоне, а в приморском Маргейте, где публика была более милосердной к стареющим актрисам. В последний раз поклонившись зрителям, она вернулась в Лондон. По ее подсчетам, сбережений хватало на старость, и она гордилась тем, что отложила кое-что и детям.

Ах, как же она ошибалась!

В Лондоне ее поджидали новости, чудовищные в своей абсурдности. Выяснилось, что ее зять Фредерик Марч прикладывался к ее банковскому счету, якобы действуя по поручению тещи. Он также занял огромные суммы от ее имени, и теперь клубок долгов до того разросся, что начал душить семейство Марчей.

Дора оказалась в тупике. Как должнице ей грозил арест. Она, конечно, могла объясниться на суде и защитить себя, но в таком случае в долговой тюрьме оказался бы зять. Дочь осталась бы без мужа, дети – без отца. Нет, выдавать Марча было никак нельзя. По совету адвоката она решила уехать за границу и подождать, пока он не распутает это дело.

Прятаться от кредиторов за Ла-Маншем было излюбленной уловкой англичан – если вы помните, точно так же поступила и герцогиня Джорджиана. Вместе с бывшей гувернанткой детей Дора уплыла во Францию и осенью 1815 года сняла маленький домик в Булони. Как раз в это же самое время во Франции размещался полк Фредерика, и сын несколько раз навещал мать. Красавица София тоже приехала в Париж, чтобы очаровать высший свет, но ее больше интересовали балы, чем материны беды. В Булонь она не приезжала.

В январе 1816 года миссис Джордан отправила свою компаньонку в Лондон посмотреть, как идут дела. Но причин для радости пока что не было. Оказалось, что список кредиторов Марча был гораздо длиннее, чем он признавался ранее. Пришлось оставаться во Франции. Оберегая детей от потрясений, Дора не писала им о том, как измучила ее ситуация с долгами. Не писала она и о своем здоровье, которое с каждым днем все ухудшалось. У Доры отекали ноги, ее донимала слабость и приступы удушья, а потом начала желтеть кожа. «Желтуха», – поставил диагноз приглашенный врач, а от болезней печени в те годы не существовало эффективного лечения. Дора была обречена.

«Не волнуйся обо мне, мой милый Лолли», – писала она сыну. – Все со мной будет хорошо… Мы все встретимся вновь и, я надеюсь, будем очень счастливы». На обратной стороне письма Лолли Фитцкларенс написал: «Вот последнее письмо, которое я получил от моей почившей и горячо оплакиваемой матушки».

5 июля 1816 года Дора Джордан скончалась во Франции. На свидетельстве о смерти значилось: «Доротея Бланд, родом из Лондона (столица Англии), вдова купца Джордана».

* * *

«Со мной случился ежегодный приступ, довольно легкий… А в Индии, похоже, война начинается, и это тебе на руку… Не трать больше денег, чем требуется. Мы большая семья и должны позаботиться о себе», – писал герцог сыну Генри 13 июля 1816 года, в тот самый день, когда Дору похоронили на кладбище Сен-Клу. О матери в письме ни строчки. То ли это была амнезия, то ли самый заурядный случай мужского безразличия.

В 1818 году он женился на Аделаиде Саксен-Мейнингенской в рамках так называемой брачной гонки, когда после смерти принцессы Шарлотты ее дяди спешили обзавестись наследниками. Но Аделаида не отличалась плодовитостью – двое их детей умерли в младенчестве. Зато она стала идеальной мачехой и подружилась со своими падчерицами, тем более что была их ненамного старше.

Как и уповала Дора, будущее ее детей было обеспечено – дочки вышли замуж за аристократов, Джордж получил графский титул, Лолли блестяще служил во флоте, а Тус, наоборот, ушел из флота и принял сан священника. Потомков Доры Джордан и сейчас можно встретить среди английской элиты. Один из них – премьер-министр Соединенного Королевства Дэвид Кэмерон.

А в 1830 году произошло нечто совсем уж неожиданное – скончался Георг IV, и корона перешла к его обескураженному брату. Герцог Фитцкларенс стал Вильгельмом IV.

Видимо, шок был настолько велик, что от встряски у него пробудились чувства. Он плакал. Он вспоминал ее. Он заказал скульптору Фрэнсису Чантри изваять из мрамора статую женщины: задумчиво улыбаясь, она держит на коленях младенца, к которому тянется малыш постарше. А из-под платья видна ее ножка, такая узнаваемая!

Статуя Доры Джордан с детьми. Фото 1920-х

Статуя Доры Джордан должна была украсить собой Вестминстерское аббатство, но воспротивился настоятель – в аббатстве, конечно, хоронили актрис, но уж точно не с такой репутацией. Почти полтораста лет мраморная Дора переезжала из дома в дом, пока в 1980 году не оказалась там, где ей и положено стоять – в Букингемском дворце, рядом с портретами Георга III и Шарлотты, ветреного Георга IV и его брата Вильгельма.

Рядом со своей семьей.

Глава VI
Эмма Гамильтон; «прекрасная вакханка»

Если с молодой леди не происходит никаких приключений в родной местности, то ей следует поискать их на стороне.

Джейн Остен

У каждого времени – свой идеал красоты, и иногда, глядя на красавиц былых времен, удивляешься: и эта считалась красивой, коллекционировала сердца влюбленных мужчин? Как же так? Но бывают красавицы, чья красота не зависит от эпохи. Женщины, которые и сейчас, глядя на нас с портретов, продолжают очаровывать и покорять. Такой была Эмма Гамильтон. Поразительная женщина. Поражающая не только нежными чертами лица и совершенством тела, но также и биографией почти фантастической: идеальный сюжет для романа! Хотите – приключенческого, хотите – воспитательного, хотите – романа о великой любви… Вы до сих пор можете получить от Эммы что хотите. Как когда-то при жизни. Ибо жизнь ее вместила в себя все.

* * *

Эмили Лайон, будущая леди Гамильтон, родилась в апреле 1763 года в английской провинции – деревушка Денхелл, графство Честер. Если «английская провинция» вызывает в вашем воображении увитые плющом коттеджи за зеленой изгородью, то вы далеки от истины. Поморгайте, дабы развеять романтическую дымку, и представьте убогие домишки, сгрудившиеся возле рудника. Каждый вечер из шахты бредут домой мужчины, черные, как добываемый ими уголь, усталые и злые. Все их мечты сосредоточены на миске похлебки и кружке пива, и, если таковые не сыщутся, женушкам несдобровать. Хотя Генри Лайон, отец крошки Эми, был не шахтером, а кузнецом, работал он тоже при шахте. Уже столетие спустя викторианцы, взирая на портреты красавицы Эммы, додумали ей отца-аристократа, променявшего мраморные чертоги на вольные хлеба. На самом деле мистер Лайон даже не был обучен грамоте. На свидетельстве о браке вместо подписи он поставил размашистый крестик.

Эмма Гамильтон

Когда Эми не было и года, кузнец скончался, а его жена, кроткая Мэри, вынуждена была вернуться к своим родителям, мистеру и миссис Кидд – а как иначе прокормиться женщине с маленьким ребенком? Родиной Мэри была деревня Гаварден в Уэльсе, где ее родители вели хозяйство и изготовляли сыры на продажу. Бабушка Эми, Сара Кидд, была настоящим матриархом, с ней не забалуешь. Подрабатывала она тем, что возила продукты с окрестных ферм и мешки с углем на продажу в Честер. Занятие достойное, но уж больно опасное. Понизив голос, односельчане судачили о том, как разбойники устроили засаду на миссис Кидд, когда та возвращалась домой с барышом. Но старуха так отходила их кнутом, что негодяи ретировались, поджав хвосты. Не иначе как от бабушки Эмма унаследовала силу духа и умение выстоять в любой ситуации. Ну, почти в любой.

Чтобы прокормить малышку, Мэри Лайон устроилась прачкой, да и самой Эми, едва она научилась ходить, пришлось вносить свой вклад в семейный бюджет. Согласно расхожей истории, девчушку оставляли у обочины дороги и она, умильно улыбаясь, продавала проезжающим господам уголь. Если так все и было, торговля шла бойко. Разве можно не порадовать прелестную девочку? Особенно поражали окружающих ее безупречно ровные, белые и здоровые зубы: для детей бедняков это было редкостью.

Далее, поработав нянькой в семействе местного хирурга, Эмма переехала в Лондон, где матушка нашла ей новое место. Через знакомых она пристроила дочку служанкой в дом композитора Томаса Линли, который был не только прославленным музыкантом, но и одним из пайщиков театра Друри-лейн. В элегантном доме на Норфолк-стрит не смолкала музыка: играл на скрипке Линли-младший, талантливый музыкант, прозванный «английским Моцартом», пела похожая на ангела мисс Линли, а по вечерам давали концерты заезжие знаменитости. Как тут не проникнуться духом театра, не впитать его волшебство, не воспарить к небесам… даже если к земле тянет в одной руке ведро с углем, а в другой – ночной горшок?

Крестьянская девочка. Гравюра XIX в.

Так или иначе, карьера горничной не устраивала юную провинциалку. Сбросив ненавистный фартук, Эмма решила иначе построить свою жизнь. Но как именно? По одной версии, она отыскала занятие куда интереснее, устроившись помощницей в «Храм Здоровья» доктора Джеймса Грэхема. Своим пациентам доктор обещал полное излечение от половой слабости и бесплодия, особо же наивным рекомендовал воспользоваться его «уникальным открытием» – «небесной кроватью». Кровать услаждала все чувства, какие только есть: богато украшенная позолотой, пропитанная восточными ароматами, с наклонным матрасом, который обеспечивал оптимальное положение для зачатия, с трубами, испускавшими сладострастные звуки в ответ на движения пары. Но главным рецептом счастья являлось электричество. Изучение взаимодействия и движения электрических зарядов было на пике в тогдашней науке, а где ученые – там всегда найдется место и псевдоученым. Таким шарлатаном и был новый наниматель Эммы Лайон. Однако многие лондонцы, отлично это понимая, продолжали ходить на его сеансы как на шоу. Было на что посмотреть: во время лекций Грэхема раздвигались шторы, и каждый посетитель мог лицезреть скудно одетую богиню здоровья, возлежавшую на кушетке.

Нередко можно встретить упоминания о том, что роль богини играла Эми Лайон, но серьезные биографы развенчивают этот миф. Сомнительно, чтобы доктор Грэхем сделал звездой представления сельскую простушку, с чьих рук не успели сойти мозоли. Впрочем, в представлении участвовали и нимфы, так что вполне возможно, что Эмма была «на подтанцовке».

По другим сведениям, Эмма никогда не принимала участие в постановках этого новоявленного сексолога, а подрабатывала моделью в Королевской академии художеств. Позировала, естественно, в костюме Евы. Не там ли, изображая греческих богинь, она придумывала свой коронный номер – «живые картины», которые прославят ее на всю Италию? Этого тоже нельзя исключать.

Конкретику в биографию Эммы привнес ее первый задокументированный любовник – баронет Гарри Фезерстоунхоф. Он не привык отказывать себе в удовольствиях, а красота Эммы обещала бездну наслаждения, и баронет предложил ей полное содержание. Она согласилась. Гарри Фезерстоунхоф отвез девушку в родовое поместье Ап-Парк в Сассексе, где для нее наступила блаженная жизнь: в роскошных покоях, среди цветущих садов, под обожающим взглядом любовника и восхищенными – его гостей. По слухам – в истории Эммы Гамильтон никуда от них не деться! – по вечерам она танцевала перед гостями обнаженной… Правда, происходило это уже после того, как матушка Гарри, тоже проживавшая в Ап-Парке, удалялась в свои покои (вряд ли бы ее потешили нагие пляски любовницы сына – хотя как знать).

Эмма в образе Природы. Портрет Джорджа Ромни

Обожание баронета сошло на нет, едва Эмма забеременела. Сияющая красотой и жизнерадостная любовница ему нравилась, мучимая тошнотой и подурневшая от отеков – сделалась противна. Фезерстоунхоф мог бы вышвырнуть Эмму на улицу, но, уже успев похвастаться ею перед всеми друзьями, решил поступить как джентльмен: отправил любовницу в Лондон, где она жила в его квартире, пока не родила дочку. Фезерстоунхоф никакого интереса к ребенку не питал и участия в судьбе девочки не принимал. Зато Эмма, быстро оправившаяся после родов и еще более похорошевшая, нашла себе другого любовника. Сэр Чарльз Гревилл, сын графа Уорвика, заинтересовался Эммой еще в те времена, когда бывал с визитами в Ап-Парке. И, видя, что Эмма попала в немилость у Фезерстоунхофа, предложил ей покровительство.

Ах, до чего же романтично! Наследник графского рода, влюбившись в простую, но прекрасную деву, спасает ее от соблазнителя и, сложив к ее ногам руку, сердце и титул, обеспечивает ей блаженство до конца ее дней… Отличный сюжет для романа под розовой обложкой. Реальность же бывает куда суровее.

Увы, сэр Чарльз Гревилл не был наследником, но вторым сыном. Это обстоятельство наложило печать на всю его жизнь, превратив свойственную ему практичность в мелочность, а чувство прекрасного – в безотчетное стремление переводить красоту в денежный эквивалент. Свое предложение Эмме он изложил в неком подобии брачного договора, где все права и обязанности были обозначены четко: «…если ты рассчитываешь на мое покровительство, я сперва должен быть полностью уверен, что ты отреклась от всех своих прежних знакомств и никогда не возобновишь их без моего на то позволения. Если быть по сему, то я утру слезы моей милой Эмили и утешу ее, и если она не утратит мое уважение, то обретет счастье».

Расщедрившись, Гревилл позволил Эми оставить при себе матушку, которая всегда взирала на дочь с немым обожанием, как на фею, и почитала за счастье ей прислуживать. А вот о том, чтобы оставить новорожденную дочь, названную в честь матери Эммой, не могло быть и речи. Девочку отправили к кормилице с глаз долой, а Гревилл в угоду морали уговорил любовницу назваться миссис Эмили Харт.

Желая обуздать нрав своей пассии, Гревилл поручил ей вести домашний бюджет и следить за расходами – почему бы не вылепить из куртизанки экономку? О том, чтобы транжирить красу и таланты Эммы, он не мог и помыслить. Показательная сцена: как-то раз, после долгих уговоров, Гревилл соблаговолил отвезти свою пассию в развлекательные сады Ренлей в лондонском районе Челси. Развлекательные сады манили столичную публику, ведь здесь устраивали концерты и маскарады, и здесь же можно было прогуляться под ручку с девицей при неярком свете масляных ламп… Оказавшись в таком веселом месте, Эмма до того расчувствовалась, что исполнила песню экспромтом. Зрители зашлись в аплодисментах. Гревилл раздраженно сопел себе под нос. После скандала, который разразился уже дома, Эмма нарядилась в простенькое платье, какие носят камеристки, и слезно умоляла Гревилла принять ее такой или оставить навсегда. Гревилл милостиво ее простил. Как раз такой – заплаканной, смущенной, в затрапезном платье – Эмма была ему всего милее. Пусть знает свое место.

В то же время нельзя сказать, что Гревилл держал Эмму под замком, в гареме, словно султан томную одалиску. Сэр Чарльз готов был делиться ее красотой, но на своих условиях. Так, он представил Эмму своему приятелю, талантливому живописцу Джорджу Ромни, предложив тому написать несколько ее портретов. Долго упрашивать Ромни не пришлось. Он был до того восхищен дочкой кузнеца, что уже не мог остановиться и писал ее вновь и вновь. Эмма Лайон-Харт-Гамильтон стала его наваждением, навязчивой идеей, из-под его кисти вышли десятки ее портретов. Впоследствии Эмму рисовали и другие знаменитые художники, в их числе Джошуа Рейнолдс, Ангелика Кауфман и Мари Элизабет Виже-Лебрен. Живописцы запечатлели Эмму в образе Цирцеи и Святой Цецилии, смиренной Ариадны и Медеи, обезумевшей при виде крови сыновей. Вот она складывает руки в молитве, а тут вдруг потрясает бубном, и алые ленты вьются в ее растрепанных волосах… По картинам можно отследить, как менялась с годами модель, как превращалась из дочери народа – лучистые синие глаза, каштановые кудри, румянец во всю щеку – в утонченную, задумчивую леди…

Эмма Гамильтон. Портрет Джорджа Ромни

На некоторых портретах Ромни Эмма позирует полуобнаженной, но Гревилла, по-видимому, не смущали такие вольности. Или же, наоборот, радовали? Ведь портреты Эммы он собирался продать, а у более откровенных изображений и цена повыше. Но практичность сэра Чарльза была столь же безудержной, сколь абстрактной. Цель жизни – обогащение – сияла перед ним ярко, но пути к ней были окутаны туманом, как берега Темзы. Этот проект выгоды Гревиллу не принес, и тогда он замыслил другой, тот самый, что полностью изменит жизнь Эммы и направит ее в новое русло. Сэр Чарльз Гревилл надумал жениться.

В невесты он присмотрел наследницу с соблазнительным приданым. Но куда же девать миссис Харт? И Гревилл проявил чудеса предприимчивости: начал нахваливать красоты Эммы своему дяде, пожилому вдовцу Уильяму Гамильтону. Насчет альковных радостей Гревилл не распространялся, напирая в основном на относительно скромные запросы своего «товара»: «Она любит восхищение, но при этом скорее желает чувствовать себя ценимой, чем взвинчивать свою цену. Другой такой бескорыстной женщины на всем свете не сыскать, ей хватает нового платья и шляпки… Считая Вас своим наследником, я должен также сообщить, что из всех женщин, с коими я спал, она одна лишь ни в чем не оскорбила моих чувств – более приятной и чистоплотной подруги невозможно и желать».

Сэр Уильям заинтересовался диковинкой. Да и как было пройти мимо, если упомянутая особа «наделена природной элегантностью и, обладая в равной мере живым умом и чувствительностью, легко подстраивается под любые обстоятельства»?

В 1784 году Уильям Гамильтон пригласил Эмму погостить в Неаполь, где сам он служил послом, и Гревилл посадил ее с матушкой на корабль, помахав им вслед. Сделка состоялась. Всю дорогу Эмма пребывала в уверенности, что едет в Италию людей посмотреть и себя показать, а через несколько месяцев ее заберет Чарльз. Как выяснилось вскоре, у сэра Уильяма имелись на нее иные, далеко идущие планы.

Узнав об этих планах, Эмма была взбудоражена. Одна на чужих берегах, с полностью зависимой от нее матерью, без денег и иных друзей, кроме пожилого джентльмена, что поглядывает весьма недвусмысленно. Вот бы вернуться домой! Но разве кто-то ждет ее там? Сохранились ее отчаянные письма к Чарльзу: «Я постоянно думаю о Вас, – писала она, – и дохожу до того, что мне кажется, я слышу и вижу Вас. Подумайте, Гревилл, какой это самообман, когда я так покинута и нет никаких известий о Вас… Разве Вы забыли, как говорили мне при отъезде, что будете так счастливы снова увидеть меня… О, Гревилл, подумайте о количестве дней, недель и годов, которое еще может быть у нас. Одна строчка от Вас сделает меня счастливой…»

Чарльз писал редко. И в одном из писем предложил Эмме «быть разумной и проявить снисходительность к бедному сэру Уильяму».

Снисходительности Эмме Харт было не занимать, и к пылающему страстью сэру Уильяму она притерпелась быстро. Тем более что помимо британского посланника в Неаполе оказалось так много интересного – балы, вылазки к античным руинам и просто прогулки по шумным улочкам, где мычание телят, рев ослов и крики торговцев сливаются в веселое многоголосье. Эмме тоже было чем удивить итальянцев. На весь Неаполь прогремела слава о ее «живых картинах», в качестве которых она изображала героинь античных мифов и драм: это позволяло менять наряды и прически, представать в разных образах и порой в весьма откровенных нарядах. «Живые картины» служили наслаждением не только эстетическим, но и интеллектуальным. Это были своего рода шарады, когда зрителям предстояло угадать, кого именно изображает кудрявая красавица. Вот она схватила за волосы девочку-напарницу, угрожая ей кинжалом – ага, Медея! А через миг прижала испуганное дитя к груди – это уже страдалица Ниоба. Аристократы не жалели ладоней, хлопая актрисе.

В одной из серий «живых картин» Эмму Гамильтон увидел Иоганн Гете и записал: «Она очень красива и очень хорошо сложена. На коленях, стоя, сидя, лежа, серьезная, печальная, шаловливая, восторженная, кающаяся, пленительная, угрожающая, тревожная – одно выражение следует за другим и из него вытекает. Она умеет при каждом движении по-особому расположить складки, сделать сто разных головных уборов из одной и той же ткани».

Главное – ни говорить ни слова. Провинциальный акцент дочки кузнеца сводил на нет все волшебство. Леди Холланд описывала эпизод, когда Эмма, изображая нимфу, легла и подложила под голову этрусскую вазу – вещь безумно драгоценную, при виде которой, видимо, владелец поменялся в лице, что и побудило чаровницу раскрыть рот: «Не пужайтесь, сэр Уильям, чай, не треснет ваш кувшинчик!». Леди негодовала, но она была в меньшинстве. И неаполитанцы, и заморские гости рукоплескали кудеснице.

* * *

В одном из писем Эмма дала Гревиллу гневную отповедь: «Я никогда не буду любовницей Гамильтона! Но если Вы будете так жестоки, что оттолкнете меня, я заставлю его жениться на мне». Свою клятву она исполнила: очаровала сэра Уильяма так, что в 1791 году он сделал любовницу честной женщиной. Обвенчались они в Англии под стоны родни сэра Томаса. Невесте было двадцать семь, жениху – за шестьдесят, но очевидцы утверждали, что счастливыми выглядели оба. После свадьбы Эмма написала Чарльзу Гревиллу: «Вы не можете представить, как счастлив дорогой сэр Уильям. Право, вы не можете понять нашего счастья, оно неописуемо, мы не разлучаемся ни на час во весь день. Мы живем как любовники, а не как муж и жена, особенно если подумать о том, как относятся друг к другу современные супруги…»

Злорадство новоиспеченной леди было оправдано. Как ни мечтал Гревилл взять в жены наследницу, планы пошли прахом: не всякая прельстится вторым сыном, пусть и графским. И ему оставалось только завидовать дяде, которому он сделал такой подарок. Несмотря на солидную разницу в возрасте, супруги отлично подходили друг другу: заядлый охотник и коллекционер, сэр Томас показал Эмме всю Италию. Он и не думал запрещать ее «живые картины» и восхищенно аплодировал, когда она танцевала тарантеллу у подножия Везувия. Взаимопонимание между супругами – это ли не счастье? А любовь… любовь дается не каждому. Да и так ли она нужна, любовь?

Торжество новой леди Гамильтон было не совсем полным: ее отказались принять при английском дворе, хотя по протоколу британский посол должен был представить свою супругу королю. Аристократки во все глаза смотрели на выскочку, а за ее спиной морщили носики – ну и говор, ну и манеры! Вот как описывала Эмму уже знакомая нам Бесс Фостер, лучшая подруга герцога и герцогини Девонширских: «Она показалась мне настоящей красавицей, но очень уж грубой и вульгарной. Когда она запела, ее лицо озарилось: арии из комических опер были неподражаемы по живости и выразительности, серьезное же пение ей не дается. Хотя она хорошо обучена и обладает сильным голосом, пела она чересчур напряженно, ей бы добавить нежности и мягкости». Французы оказались терпимее. В Париже супруги получили аудиенцию у королевы Марии-Антуанетты, которой Эмму порекомендовала ее сестра, королева Неаполя Мария-Каролина.

Властная и суровая, с грубыми чертами лица и выпяченной габсбургской губой, Мария-Каролина затмевала своего супруга Фердинанда на политической арене. Ее мужеподобная внешность и нрав давали пищу сплетням. Поговаривали, будто больше мужчин королеву интересуют хорошенькие фрейлины. Супруга британского посла пришлась королеве по сердцу, и женщины стали подругами. Эмма зачастила во дворец, а когда она долго отсутствовала, Мария-Каролина отсылала ей по три-четыре письма в день. Столь тесная дружба породила нехорошие слухи. В одном из анекдотов, переходивших из уст в уста, говорится, что Эмма в приступе ревности как-то раз влепила ее величеству пощечину. Королева себя в обиду не давала и отплатила англичанке той же монетой, после чего подруги нашли утешение друг у друга в объятиях.

Печатное дело в те годы было поставлено на широкую ногу, так что любая сплетня быстро появлялась на бумаге. Попробуй отличи, где правда, а где домыслы? «Если Вы услышите лживые сплетни, оспаривайте их, а если Вам попадется дрянная книжонка, написанная паршивым французским псом, то не верьте ни единому слову», – предупреждала Эмма Чарльза Гревилла, с которым, несмотря на все пережитое, поддерживала переписку. Королеву она называла «матерью и другом».

Вполне вероятно, что слухи об интимной связи Марии-Каролины и леди Гамильтон были всего-навсего антибританской пропагандой. Но если женщины все же позволяли себе такие шалости… что ж, сэр Уильям не ревновал. Прежде всего он был политиком, а с политической точки зрения связь его жены с неаполитанской королевой была очень выгодна для Британии. Ведь Мария-Каролина делилась с Эммой буквально всем, включая государственные тайны, которые леди Гамильтон пересказывала мужу.