Текст книги "Знак змеи"

27
НЕ КРИЧИ: «ВОЛКИ!»

(ЛИКА. СЕЙЧАС)

Отыгравшая роль древнегреческого хора Каринэ кинулась на шею младшему сыну.

– Вай! Дгас эрал! [67]67
  Сын вернулся! (арм.)


[Закрыть] К матери своей вернулся!

– Это ваш муж-многоженец? – поинтересовался Шейх.

– Нет, – кокетливо открестилась Алина и указала на меня пальцем. – Это только ее муж.

– Бывший, – честно добавила я. Кокетничать с нашим Высочеством в мои планы не входило, но необъявленная соревновательность с моей последовательницей бодрила. Не уступать же пальму первенства Алине. Еще чего! Так и тонус можно потерять. Я и так за полгода вынужденного простоя изрядно его потеряла.

– Ничего не понял! – признался Шейх.

– И не поймешь, дорогое Высочество. Ты на каникулах, вот и расслабляйся.

Все, включая Шейха, суетились вокруг свекрови – редкостное умение заставить весь мир крутиться вокруг собственной персоны! А я поглядывала на второго «бывшего», которого пятилетку не видела. И понять своих ощущений не могла.

Изменился – не изменился? Рада я ему – не рада? Жив, и слава богу. А остальное?

Сердце не вырвалось из груди, не забилось в дикой лезгинке, как прежде, не поскакало вперед меня. И током меня не шибануло. Энергетическое поле Тима, попадая в которое, я раньше превращалась в другого человека – не могла жить, дышать, говорить, – теперь на меня не действовало.

Прежде много лет подряд при любом исчезновении Тимки я натуральным образом заболевала. И врачи, старательно приводимые всей русской родней и армянскими соседями, не могли определить, что со мной – умирает! Полная сил молодая девчонка умирает, да и только. И при появлении Тимки я так же запросто могла ожить.

Один раз, с непонятым медицинскими светилами всей Нахичевани диагнозом отлежав месяц в больнице, не в силах оторвать голову от подушки, я столь же непостижимым для врачей способом встала, умылась, причесалась, накрасилась и своими ножками пошла домой, чтобы в больницу больше уже не возвращаться. Целый месяц я не могла ни есть, ни пить, ни дышать, мне физически было больно дышать, при каждом вдохе словно несколько кинжалов впивались в межреберье. И чувствовать не могла. Только по ночам, когда соседки по палате спали, брела к горящей лампочке на посту дежурной медсестры и на обертках от упаковок медикаментов накрученной на спичку ватой, обмакнутой в сильный раствор марганца, рисовала свою больную душу. Кипа выцветшей теперь уже истерики на бумаге, которую позже я никогда не могла ни посмотреть, ни перебрать. Стоило открыть картонную папку, как на меня вырывался такой поток боли, что сил переносить его и спустя много лет не находилось. И только недоумение оставалось – как же я после такой боли выжила? Но выжила, и встала, и пошла.

Необъяснимое для медицины выздоровление произошло для самой меня вполне объяснимо – Тимка прислал мне лукошко клубники с запиской: «Верблюжонок, жду тебя на нашем месте!» Разве после этого я могла не встать. Пока шла от больницы до дома, последние признаки загадочной болезни испарились, будто их не было. И на глаза суженому явилась уже во всей красе своих восемнадцати лет.

Почему и когда Тимур прозвал меня Верблюжонком, уже не помню, но то, что живого верблюда он в глаза не видел, это точно. После вчерашнего падения с верблюда свое давнее прозвище я вспомнила с содроганием. Синяки у меня на ногах и спине постепенно превращались в иссиня-зеленые пятна, но даже на эти пятна Тим смотрел теперь с давно забытой нежностью.

Он стоял передо мной, дважды любимый и единожды разлюбленный, нормальный живой Тимка. А я не чувствовала ни прежней злости, ни прежней любви. Ничего, кроме облегчения, не чувствовала – ну, слава богу, хоть этот жив!

* * *

Когда полностью отыгравшую свой акт Каринэ удалось усадить на диван, напоить валокордином и хоть как-то утихомирить, Тимур смог объяснить то, что он мог объяснить.

Кинг-Конг нашел Тима почти там, где я его заметила вчера вечером. Отправив людей Шейха во все отели Дубая, он уже спустя неполный час знал, что этот русский остановился в «Интерконтинентале». Моего второго благоверного признал швейцар, больше похожий на Гулливера в стране лилипутов.

– Ой, знаю я этого портье! Главная туристская достопримечательность. Сама с ним фотографировалась, я ему ровно по пояс! – радостно подтвердила Алина. – Да что там я, Киркоров в этом отеле останавливался и с этим головорезом фотографировался, видела, как Киркоров ему до плеча не дотягивается!

И стоило Тимуру подняться в свой номер, как он был упакован и под охраной Кинг-Конга, чьи параметры немногим уступали параметрам Гулливера, отправлен пред ясны очи Шейха. И наши тоже.

Теперь Тимур сидел за деревянным столом посреди родной кухни и рассказывал:

– Ашот ни при чем. А вот супруга его…

– Говорила же, что эта твоя Элька позы ахчих! – выразительно поглядела в мою сторону свекровь, за годы жизни с которой я прекрасно знала почти матерный перевод данного высказывания.

Шейх, на которого дома и глядеть долее двух секунд было нельзя и с которым разговаривать можно было только шепотом, с удивлением вслушивался в обычную для нашего двора истеричность. И только улыбался – чтобы так не обращать внимания на Его Высочество, как мы теперь не обращали! Вот это уж настоящие каникулы!

– В день, когда мать позвонила, что Ким пропал, я пришел посмотреть, что можно сделать с сараем, а тут и Элька приехала. Обскакал тебя, говорит, братец, как водится. Думаешь, Кимчик пропал? На самом деле это розыгрыш, чтобы ваша любимая Лика заволновалась и рванула его искать. А ты, то есть я, как всегда, в дураках, у старшего брата в запасных. Тебе остается снова плестись в хвосте Кима. Будешь сопровождать Лику в ее поисках и любоваться, как она переживает по поводу твоего исчезнувшего брата. Пусть уж лучше она о тебе переживает, я, говорит, знаю, что делать! Надо устроить так, чтобы ты исчез. Трудная профессия, журналистские расследования, постоянные угрозы! Мало ли что в твоем деле случиться может. Представим дело так, что и ты пропал. Лика заволнуется, искать тебя прилетит.

Посмотреть в мою сторону Тимур не решался. И правильно делал. Сгорел бы от одного моего взгляда! Испепелился бы!

У меня внутри все кипело от злости. Ну, удружили! Бывший любимый муж и лучшая подруга! И я как дура по пустыне за ним ношусь, песок глотаю, тогда как вместе с Женькой давно должна Оленика с нар вытаскивать!

Дабы невываленная на Тимура злость не поглотила меня целиком, демонстративно села к нему спиной и стала шепотом на ухо Шейху переводить все рассказанное. Но, вероятно, рот мой оказался в неподобающей близости от высочайшего уха, иначе Кинг-Конг и Алина не дернулись бы столь выразительно. Кинг-Конг по долгу службы, Алина по вечному долгу соперницы.

– Элька сказала, что в тот же вечер отправит меня в Эмираты снимать для своей турфирмы проморолики о вип-курортах. «Отдохнешь там, оттянешься и подзаработаешь заодно, а здесь само все и уляжется». Улеглось.

– Тентек [68]68
  Ненормальный (арм.).


[Закрыть], – от пережитого сама вдруг сбилась на армянские ругательства. И, не переводя сказанное в ухо Шейху, добавила: – Обо мне ты не подумал, ладно. Вернее, подумал. Заранее радовался, что волноваться буду. А о матери, о бабке старой ты не подумал? Если бы Ида концы отдала, в ее-то девяносто два года, на чьей это было бы совести?! «Прогноз погоды» свой лучше волноваться заставлял бы!

– Подождите ссориться, – утихомирил всех Шейх. Мудрый мужчина. Неслучайно целой страной, хоть и маленькой, зато очень нефтяной, правит. – Если исчезновение второго мужа организовала ваша подруга и если она имела доступ к факсу в доме ее мужа и даже сама привозила записки с переводом завещания жены Надир-шаха, значит ли это, что она причастна и к исчезновению вашего общего мужа? И она ли организовала сообщение в полицию об угрозе теракта, чтобы чуть-чуть подорвать ваш, как вы называете… – Шейх чуть напрягся и выговорил: – Zarai!

– Она могла! – заверила все еще утопающая в диване Каринэ.

– И могла факсы прочесть. Догадаться, что стена, о которой написано в переводе, это наш сарай, – ненавидящая и этот двор, и все, что с ним связано, Алина в пылу алмазного блеска снова перешла на «наш». – Сплавить куда-то Кима, потом, увидев, что доламывать сарай взялся Тимур, убрать и его, а затем организовать звонок в милицию – теракт! угроза! эвакуация! И руками своего Ашота организовать разбор стен. И присвоить себе наш алмаз.

Снова «наш». А Элька, неужели могла? Новоявленный «оборотень в погонах» Михаська Платонов еще вчера руководил эвакуацией моих свекровей из этого двора, где безо всякого присмотра оказывался драгоценный сарай. А судя по тому, что его человек без всякого уточнения адреса привез меня точно в дом Асланянов, школьной связи с Элькой он не утратил.

– Нужно Эльку сюда выманивать!

– Что ее выманивать! Послать к ней этого душегуба! – мечтательно произнесла свекровь, указав на Кинг-Конга. – И дело с концом.

– У Ашота своих Кинг-Конгов завались. Но Эльку я тридцать лет знаю. Не смотрите на меня так и не врите, что это больше, чем я на свете живу. Живу больше, но ненамного. Мы с ней в детском саду на раскладушках рядом спали. Тогда отдельных спален не было, и на тихий час в общей комнате раскладушки разбирали. Ряд девочек, ряд мальчиков, а к Эльке с мальчикового ряда Игорь Данилов целоваться лазил.

– Нельзя ли без мемуаристики, – оборвала меня свекровь.

– А если без мемуаристики, то Эльку я лучше вас всех знаю. С ней надо рубить сплеча.

И, набрав номер лучшей подруги, без предисловий сказала:

– Ну, мать, ты и влипла! Греби скорее к моим свекровям. Тимура сюда уже доставили!

И повесила трубку.

Пока я звонила, Шейх еще раз внимательно посмотрел на висящую на стене фотографию Кима.

– Где же я его видел?! Причем совсем недавно…

* * *

Элька появилась во всем блеске. На красном «Феррари», в таком же красном умопомрачительном мини, выразительно обтягивающем формы – а-ля Ля Гулю. Судя по тому, как Шейх смотрел на Эльку, и этот оказался поклонником Тулуз-Лотрека.

– Ну, бл… я, бл…! Ну что меня теперь, убить? Или изнасиловать? На последнее согласна!

Горбатого могила исправит, а Эльку и она не переделает.

– Обидно стало. Почему одним все, другим ничего! Вокруг тебя два таких мужика всю жизнь гарцуют, света белого не видят, баб других не видят, друг друга поубивать готовые…

– Э-э, насчет других баб, это ты полегче! – попробовала защитить свое реноме Алина.

– Молчала бы уж! – оборвала «вторую моего первого» Элька. – Все знают, что на тебе Кимка с горя женился, как и Тимка на своем «циклоне с антициклонами», оттого, что их Лика бросила. Скажешь, что не так, Тим? Сами знаете, что так. Жаба меня душить стала, что Лике все, а мне один карлик, убить за любой взгляд на сторону готовый. Вот и завелась. Прости, подруга! Ничего плохого тебе не хотела, так, перчику чуток добавить.

«Да уж, добавила», – подумала я, и услышала радостный, почти детский смех нашего Высочества. Это обиженная Алина допереводила Шейху высказывание «одним все, другим ничего», и, сопоставив Элькину «Феррари» с нашими «трущобами», Его Высочество сочли возможным искренне расхохотаться.

– Мне недавно анекдот рассказали…

– Особы королевской крови еще и снисходят до анекдотов?

– Этот анекдот как раз для особ королевской крови. Плывет мультимиллиардер…

– Арабский шейх?

– Может, и арабский шейх, плывет на своей яхте. Вокруг толпа обнаженных блондинок… – говорила же, что арабские высочества на блондинок тянет, стало быть, совсем я не в форме, – …лучшие вина, самые дорогие сигары. Он сидит на корме под навесом со специальной системой кондиционирования открытого пространства с удочкой последнего образца. Видит, где-то внизу мимо его огромной яхты проплывает старая прохудившаяся лодка, в которой под палящим солнцем сидит нищий оборванный рыбак. И вся его лодка доверху полна рыбы. Смотрит на этого нищего мультимиллиардер и восклицает: «Всегда так – одним все, другим ничего!»

А наше-то Высочество с чувством юмора оказалось!

– Ничего, Ваше Высочество, не дрейфь! Это у вас в странах миллиардные состояния – как крест, навсегда. У нас этой тяжести в два счета лишиться можно. На счет раз – ты в Бутырках. На счет два – у тебя заблокированы все счета.

– А что потом? – не понимает Шейх.

– А потом – исключительно «спор хозяйствующих субъектов». Или «равенство всех перед законом». Все равны, но один обязательно равнее. Или «равноудаленность олигархов»…

– «Равноудаленность» – это как? – с трудом выговаривает незнакомое ему слово Шейх.

– Это когда один равноудален в Бутырку, а другой в «Челси».

– «Челси»? – переспрашивает англизированный Шейх. – О да! Во время матча с «Арсеналом» я был в ложе господина Абрамовича…

Прочие рассуждения о горькой мультимиллиардерской доле прерывает конкретный вопрос Каринэ.

– Один, слава богу, нашелся, – свекровь указывает на Тимура, – а второй-то где?

– Не знаю! – отзывается Элька. – Честно, не знаю, где Ким. Я его сама в аэропорт отвезла.

– Как в аэропорт?!

– Когда?!

– В тот же день, часа через два после того, как факс ему передала, еду, смотрю, он машину ловит. Вот и отвезла. Прямо к московскому рейсу. Еще привет тебе передала, – Элька кивнула головой в мою сторону, – а Тимура уж потом в Эмираты спровадила.

– Пора в Москву! – делает вывод Шейх. – Зачастил я в вашу столицу. Недели не прошло, как был в Москве.

Кинг-Конг, опережая приказания, звонит в аэропорт, проверить, готов ли шейхский «Боинг» к вылету. И правда, неплохо бы в Москву. Мальчишек первого сентября в школу проводить да Оленя спасать.

Мой «Тореадор» вливается в течение мыслей.

– Вы помните, что я у вас последний день работаю?! – вопрошает Сашкина и Пашкина няня.

Мамочки родные! Я и забыла, что вместе с летом и моя нянька кончается, с мужем-шабашником возвращается к себе домой в Молдавию, «своих детей заводить». Думала в конце августа ей замену подыскать. Подыскала! Не сидеть же теперь дома! И так работу запустила, ребята мои в дизайн-бюро за меня отдуваются, но за собственный бренд «Ахвелиди» самой отдуваться надо. И Оленя спасать! Сейчас главное – Оленя спасать! Но кто первого сентября будет детей из школы забирать, на футбол, на рисование тащить? Не Каринэ же! Хотя почему не Каринэ?

– Мам, я Аню с соседней дачи на велосипеде катал, а Сашка нас дразнил «тили-тили-тесто». А потом врезался в нас, и мы в лужу упали! – кричит уже вырвавший трубку из нянькиных рук Пашка. Мне только братской ревности в сыновнем исполнении не хватало, мысленно ужасаюсь я. Но младший сын, уже забыв про незнакомую мне Аню, кричит дальше: – Мам, бионикла купила?

– Бионикла не купила, зато твой папа нашелся.

– Папа? – переспрашивает ребенок. – Папа это хорошо, а как же бионикл?

– Его папа нашелся, а мой где?! – оттесняет младшего брата от телефонной трубки Сашка. – Почему одним все, другим ничего?

Впору ребенку шейхский анекдот пересказывать.

– И твой найдется! – утешаю я. – Вам что, одной меня мало? На радость вам еще и бабушку привезу!

– Бабушку Дашу? – хором интересуются мои чада, имея в виду мою маму.

– Бабушку Каринэ! Вот уж вам мало не покажется!

Может моя античная свекровь в случае экстренной необходимости временно поработать бабушкой? Не терять же Оленя из-за ненанятой няньки!

– Так, Каринэ! – вспоминаю, что разговаривать со свекровью без ущерба для собственной психики у меня получалось только тогда, когда я делала это в приказном тоне. – Нянька твоих внуков не выдержала, уволилась.

– Папины копии! – настораживающе ласково произносит свекровь.

– Посему час на сборы – и первой лошадью в столицу! Будешь бабушкой работать, пока я Кима искать стану и новую няньку найду. – Про спасение Оленя сейчас благоразумнее молчать.

– У меня же начало учебного года! Лекции! – пробует возражать не привыкшая к приказному тону свекровь, но по ее глазам я понимаю, что она уже сдалась и готова ехать.

Я сама не слишком уверена, что готова везти ее с собой на свою голову. Но другого выхода нет. На всякий случай кладу на чашу свекровиного выбора последний аргумент:

– Тебе кто дороже, Агамемноны или внуки?!

– Они еще, между прочим, твои дети! – важно замечает Кора, но отправляется собирать вещи.

* * *

– Но если Элька хотела только пошутить и вас всех разыграть… – тем временем продолжила Алина.

– Ничего себе, розыгрыш! – даже из-за закрытой двери своей комнаты успевала свекровь комментировать.

– …если Эля ничего плохого больше не делала, то где алмаз? Или это тоже только розыгрыш? Придумал Ким шутку с якобы раскопанным завещанием, а я как дурочка повелась? Где алмаз?

– А где Ким, тебя не интересует? – спросила я у следующей по счету жены все еще не найденного мужа. Ответила Элька:

– Я честно не знаю, где Ким. Думала, Ким у Лики. А когда ты появилась и сказала, что оба мужа пропали, то не знала, что и подумать.

– С чего ты решила, что Ким ко мне полетел?

– К кому же ему еще лететь?! Глаз его я, что ли, не видела!

– Ты кому-нибудь говорила, что Ким, по твоему разумению, ко мне полетел?

– Ашоту в сердцах брякнула. В тот же вечер не выдержала, говорю, что Лика как медом намазана. «Сколько лет как мужика бросила, а он из стены алмаз выкопал и ей дарить повез!»

– С чего ты решила, что он алмаз выкопал?!

– Так он мне в машине показал камень, весь в старой глине. Ким его и отчистить не успел, сразу к тебе понесся. Желтоватый такой, большой камень. – Элька соединила большой и указательный пальцы в колечко, показывая размер камня. Преувеличила, наверное.

– Топаз, – квалифицированно заявил Шейх.

– Теперь и я думаю, что топаз, – бриллиантов я, можно подумать, не видела! – Элька плотоядно взглянула на бриллиант в кольце, скрывающем змею на пальце Его Высочества, и, с трудом оторвав взгляд, заверила: – Видела, знаю! Но тогда вторая часть факса с переводом про топаз еще не пришла, вот я и думала, что алмаз. И Ашоту так сказала.

– А вторую часть перевода записки Ашот видел?

– Нет. Я с ним в тот вечер поругалась. Коньяк, спрашиваю, куда спрятал, а этот карлик какому-то козлу в Москву названивает, задержать кого-то просит…

– Какому козлу? – не понял Шейх, видимо, Алина в расстроенных чувствах перевела дословно.

– Хрен поймешь разборки их бандитские. Кричал в трубку: «Прне! Прне!» – это по-армянски «задержи», – вежливо перевела Шейху Элька. – И еще кричал: «Кайл! Кайл!» – что по-армянски значит…

– …«волк!» – досказала за Эльку собравшая свои вещи свекровь.

28
СТОЙКИЙ ОЛОВЯННЫЙ ДИКТАТОР

(ВОЛЧАРА. СЕЙЧАС)

Зевнул. От мысли о сне не отвлекал даже любимый аукционный сайт коллекционного оружия, на который он забежал со своего ноутбука, пока эти нудные соратники по борьбе пятый час сряду теоретизировали на тему, что можно и чего нельзя делать с Оленем. С Гусем они столько не разглагольствовали. Вот и обожглись на «Протоколе №6». Гусинский, как тот пострел, который везде поспел, и из Бутырки ушел, и за границу убежал, и собственное имущество им не сдал. Оказалось, он одной рукой тайное соглашение с ними в «Протоколе №6» подписывал, а другой в солидной международной конторе заверял свои показания, что все, что он подпишет или скажет в ближайшие дни, будет подписано или сказано под угрозой жизни и безопасности и потому не может считаться действительным.

Гусь выставил их перед всем мировым сообществом полными дураками. Теперь и дуракуют, как сделать так, чтобы Олень их не облапошил. Олень, как Ходор, такой же упертый. В политэмигранты его, как и Ходорковского, не выдавишь. За Гусем и Березой следовать не желает. Моя страна, говорит, гад, и не намерен оставлять ее всякой нечисти. А не намерен, так посиди возле параши! Вычисли, кто тебя довел до жизни такой. Без чьей давней ненависти не обошелся арест вчера еще одного из самых богатых и влиятельных людей страны, а сегодня арестанта Бутырки.

Не удержался, зевнул под недовольным взглядом хозяина кремлевского кабинета, в котором заседали. Спать хотелось после двух бессонных ночей. Возраст сказываться начал. Прежде ночи напролет пахал, или пил, или за компьютером просиживал – наутро хоть бы хны. А теперь две бессонные ночи, и организм отказывается функционировать, требует тайм-аута.

Вчерашнюю ночь с вице-премьером и тремя денежными мешками до пяти утра бабки на думские выборы подбивали. Все тип-топ вышло, всем хватить должно, еще и в откате сколько надо останется. Не девяносто шестой год, конечно, когда перепуганные перспективой коммунистического реванша еще не нажравшиеся толстосумы сами везли и несли кто сколько может, и на тех выборах сколачивались целые состояния. Но и теперь на тиффаневские шишки и на куршевельские гребешки женам да любовницам должно хватить и себе на солдатики с пистолетиками останется.

В итоге спал вчера только с пяти до восьми. Сегодня отоспаться хотел, так свои же собаки мамину кошку подрали. Кошке шестнадцать лет, по кошачьим меркам старость запредельная. В конце 80-х с первых откатов с созданного под крышей их райкома комсомола «Центра молодежного досуга» принес маме персидского котенка. Это для него тот «конец 80-х» – как вчера было, а для кошки жизнь прошла. И глаза почти не видят, и желудок уже не переваривает, то и дело приходится вызывать кошачью сиделку из ветлечебницы и вводить питание через зонд.

Но усыпить несчастную тварь и думать нечего. Матушка со своей Мегерой и ест и спит. Кошку от нее оторвать, значило бы родную мать нескольких лет жизни лишить. Мегере при ее старости кошачьей сидеть бы на мамином втором этаже – не рыпаться, а она гулять, как в молодости, отправилась. И забрела аж на его четвертый этаж, в самую заповедную зону, где он третий месяц собирал «Куликовскую битву». И пока он отвлекся, разговаривая с премьером, слепая дура снесла хвостом сразу три полка дружинников, несколько татаро-монгольских конников и наступила на голову самому Дмитрию Донскому, которого он два последних дня так старательно прокрашивал из миниатюрного пульверизатора. Острие пики князя впилось в лапу, кошка завыла, шарахнулась, разметывая по зеленому суконному подиуму всю старательно воссозданную придонскую низину с его гордостью – придуманным им самим низким ковыльником. Он, увидев масштаб разрушений, бросил мобильник – к черту премьера, не барин, перезвонит! – и не сдержался, швыранул слепую дуру с лестничного пролета. Кошки, они всегда на лапы приземляются, а злости его нужен был выход.

Кошки, они, конечно, всегда приземляются на лапы, если прежде не приземлятся в зубы псам. Пока он со своего четвертого добежал до первого этажа, псы уже старушку подрали. Охранники не успели отбить. Маме стало плохо с сердцем, пришлось вызывать кардиолога из Кремлевки, а Мегере ночью искать челюстно-лицевого ветеринарного хирурга, везти в клинику, операцию делать, а потом старую тварь из общего наркоза выводить. Хорошо хоть очухалась старушка, не то перед матушкой до конца жизни за своих псов не оправдался бы. Теперь после двух бессонных ночей приходилось на совещании тереть глаза, мечтая не заснуть в Кремле, – ребята здесь все свои, но не повторять же лишний раз историю про мамину кошку, засмеют.

Надоело все! Добраться бы скорее до министерства, сесть в своей заветной комнате, ботинки снять. Хоть и в Лондоне на заказ шитые – семьсот пятьдесят фунтов за пару, а надоедают, сволочи. Привычка босоногого детства, когда у отца зарплата сто рублей и у мамы девяносто, ботинки новые раз в год перед первым сентября покупались. До весны сапожник еще брался их чинить, а к маю, завидев мать, уже просто махал рукой. Иди, дорогая! Иди, новые покупай! Душа из этих ботинок давно уже вышла, а я не Бог, душу обратно вдохнуть не смогу! И все лето он бегал в резиновых вьетнамках. Пальцы, как у дикарей, врастопырку, к осени всунуть их в новые колодки сплошная пытка. В школе под партой все скинуть ботинки норовил, а пацаны их подхватывали, то в бочок унитаза засовывали, то соплей внутрь насмаркивали. Тогда уже придушить одноклассников хотелось. Армию вывести с пушками, с мортирами и – пли!

Одноклассников не придушил, лучшие в мире ботинки себе позволить смог, а привычка хорошо себя чувствовать только босиком осталась. И теперь, добравшись до заветной комнаты отдыха позади министерского кабинета, он первым делом машинально скидывал обувь.

А кабинет свой он любил! Долго не мог себе позволить на рабочем месте собственную среду обитания. В райкоме комсомола все по партноменклатурному уставу. Знамя района, бюст вождя, ордена комсомола на плакатах на стене, в сейфе бутылка армянского коньяка и пачка дефицитных шведских презервативов, привезенных вторым секретарем в подарок из последней поездки по «Спутнику», – полный комплект комсомольского активиста.

В начале девяностых в оформлении офисов его банка пришлось гнаться за понтом периода первоначального накопления капитала – кожаные диваны, крутящиеся кресла и прочие доселе в отечестве неведомые новшества. Новшества надоедали за несколько месяцев. Ломалось это дээспэ, к счастью, еще быстрее. После в нефтянке все в хай-тек ударились. Не кабинеты – космодромы! Сидишь среди всего этого стекла и камня, голова гудит хуже ракеты на взлете. Зато знаешь, что самое понтовое дизайн-бюро самый понтовый проект за самые понтовые бабки тебе зафигачило. И посетители твои это знают.

И только удалившись в министерскую тишь, куда соратники по нефти и газу направили приводить интересы государства в соответствие с собственными интересами, смог он позволить себе сделать то, чего хотелось с детства.

Дизайнерша Лика Ахвелиди – огонь, но за кованой каминной решеткой! – попалась чующая клиента за версту. Жена нашла эту Ахвелиди по совету какой-то из подруг, и уже при декорировании собственного дома он понял, что дизайнерша с головой. Редкий случай, когда все, и Ольга, и дети от разных браков, и мама, и – что поразительно – он сам, остались довольны жилищем. Личные пространства грели душу каждого и не раздражали душ других членов семьи.

Но даже в собственном доме, впервые отведя под собственное увлечение отдельное место, он, все еще стыдясь, загнал свою тайну на четвертый этаж, подальше от посторонних глаз. Но то, как эта чертова бестия Лика смогла точно и деликатно выстроить его тайный этаж, прибежище для его вечно скрываемого внутреннего мира, окончательно убедило в том, что своей детской мании можно больше не стыдиться.

Министерский кабинет он решил переустроить исключительно под себя. И окончательно довериться Лике. За нефтяные, конечно же, деньги! Средств, отпущенных госфинансированием на ремонт министерства, не хватило бы даже на приличный дуэльный гарнитур 1855 года (капсюльные пистолеты парижской мастерской «Гастин-Ренетт», всего-то за двенадцать тысяч долларов!), который он приобрел для декорирования кабинета на последнем аукционе.

Ахвелиди превратила удручающее казенное пространство в деликатную помесь кабинета Черчилля с кабинетом Наполеона, расцвеченную осколками его детской мечты. Многократно увеличенные авторские копии самых дорогих коллекционных пехотинцев выстроились на пути от двери до посетительского кресла. Столик для более приватных бесед, на одном своем конце допускавший сервировку легкой закуски под традиционную министерскую стопочку-другую «Johnnie Walker» (обязательно «Blue label», красные и черные этикетки уже для толпы!), на другом конце представлял собой мини-копию 1:72 сражения при Ватерлоо. А выполненный из ценных пород паркет посреди кабинета стал шахматной доской, вместо фигур в которой случались то дареные тевтонские рыцари, то русские гусары 1812 года, а то и сами просители, явившиеся с челобитной на поклон к всемогущему министру-капиталисту, как любили его называть менее имущие коллеги по правительству.

Традиционная зона отдыха в его личном раю состояла теперь из нескольких комнат, главная из которых отличалась зеленым суконным подиумом, где он мог и впредь выстраивать диорамы прошлых и будущих битв. Случалось, сообразив, как реалистичнее выполнить грязь на форме солдата вермахта, застрявшего где-то в приволжской степи сорок третьего года, он бросал подчиненных посреди важного совещания и скрывался в своей комнате. Земляной мел от «ModMastera» тончайшей иголочкой наносил на нужные места, не дав просохнуть, присыпал простым мелом, а после высыхания красил! Уборщица, однажды зашедшая в его приватную зону почти ночью и заставшая его за расстановкой тяжеловооруженных греческих гоплитов, пращников и их врагов-персов на исходных позициях битвы при Марафоне, ошалело поглядела на министра, играющего в солдатики, перекрестилась и вышла. Министр и солдатики в голове женщины с тряпкой не вязались никак.

* * *

Солдатики…

Первый набор оловянных бойцов Красной Армии, замерших по стойке смирно, мама купила ему, с трудом отложив с получки лишних три рубля. Три рубля для их семьи были большими деньгами, но маме то ли стало бесконечно стыдно за его недетское детство, то ли она устала перечитывать ему перед сном «Стойкого оловянного солдатика» и объяснять, как это недоделанный боец не мог прочно стоять без одной ноги.

Впрочем, и в той сказке безногий неудачник не слишком интересовал его. Расстроившись и почти всплакнув в конце сказки, когда солдатик расплавляется в огне, при следующем прочтении он, шестилетний, сосредоточился на судьбе более удачливых сослуживцев безногого оловянного уродца. Удачливость всегда манила его больше ущербности. Победность, везение, вот что ставил он во главу угла, во что верил как в собственную религию, к чему тянулся всеми силами души, за что мог простить себе любое прегрешение.

Он знал, что не может быть неудачником, мелким, невидным человеком, как его отец. Он знал, что должен выиграть у этой жизни. И выиграть не в лотерею, как глупо надеялся папа, утаивая с получки полтинники на лотерейный билет.

Отец все силы души отдавал этой нелепой мечте сорвать огромный куш, рассчитаться с жизнью за все ее неудачи, показать и жене и сыну, каков он, Борис Волков, герой! Никаким героем отец, конечно, не был. Да и Борисом Волковым, по сути, не был. В выданной в тридцать седьмом году метрике он значился еще как Борис Волкенштейн. Но мудрая бабка мальчика вперед его прогрессивных родителей поняла, к чему ведет подобный прогресс, и, воспользовавшись зажигательной бомбой, спалившей зимой сорок первого районный ЗАГС, восстановила метрику внука на имя Бори Волкова.

Волком от этого внук ее не стал, но многих бед в своей жизни избежал. Только истины эти про своего отца правнук ее, Игорь Волков, понял много позже. А в его детстве мама, панически боясь, что из сына вырастет такой же тюфяк, как и ее муж, всеми правдами и неправдами поддерживала в доме вымышленный культ сильного строгого отца. И как могла, прививала и сыну эту победность. Победность привилась. Выиграть у жизни он намеревался не в безмозглой лотерее, а в открытом бою. В собственном сражении при Арсуфе, диорама которого теперь занимала большую часть комнаты отдыха в его министерском кабинете. И не все ли равно, на чьей стороне воевать – крестоносцев Ричарда Львиное Сердце или сарацинов Саллах-ад-Дина.