Текст книги "Знак змеи"

32
КУРШЕВЕЛЬСКИЕ ГРЕБЕШКИ

(ЛИКА. СЕЙЧАС)

Ленинградка по направлению к Шереметьеву стояла намертво. Женька перебирала кнопки приемника, чертыхаясь на очередной выброс попсы в эфир.

– В электронной почте придумана же защита от спама, иначе сколько непрошеных помоев лилось бы на нашу голову. И в радиоприемниках придумали бы для желающих защиту от попсы как от радийного спама.

– У тебя тогда в арсенале три кнопки останутся, – ответила я. – Запрограммируй на них нужные тебе радиостанции, а в другие пальчиками не тычь. Но потом ты скажешь, что тебе срочно требуется защита от новостей как от спама, в итоге придешь к пониманию, что высшая информация есть молчание.

Женьке все же удалось отыскать незаблокированные пока новости.

«…отвечая на вопрос американских журналистов о так называемом деле „АлОла“, – послышалось из приемника, – вице-премьер заявил, что Налоговый кодекс не запрещал „АлОлу“ и другим компаниям проводить сделки через внутренние офшоры. „Если действия этой компании допускались законодательством прошлых лет, то мы и сегодня должны руководствоваться критериями закона, а не абстрактным понятием справедливости“, – подчеркнул вице-премьер».

– Ничего себе! – присвистнула Женька.

– Чего «ничего»? – не поняла я. – Да не смотри на меня как на недоразвитую! Я пятнадцать лет по кремлевским и прочим паркетам не терлась, их административной казуистики не понимаю.

– Что же здесь не понимать?! Вице-премьер защитил Оленя. Трусливо так, из-за угла, но защитил. И тем самым попер против Главного! Главный о чем у нас говорит? О равенстве всех перед законом. Якобы. А вице, как поджавший хвост заяц, весь трясется, но о торжестве закона над справедливостью в интервью западникам излагает.

– И как же он поперек Главного попер?

– Слишком много у Оленя взял. Теперь и против того… – Женька потыкала пальцем вверх, – переть страшно, и в защиту Оленя не вякнуть боязно. Что как его имя в каких-то документах уголовного дела всплывет. Ой, мрак! Они вякают, а Олень все сидит!

Олень все сидит! И я не видела его уже четыре месяца. Пока Женькин счет оформляли, пока всю нужную информацию добывали – к Волчаре же просто так не придешь, зрасте-пожалуйста, мы против вас улики имеем, так что вы объясните по-быстренькому Главному, что все, что вы об Олене ему наговорили, неправда и Оленя нужно немедленно выпускать! Просто так не придешь. Подходы нужны. Тайные тропки. И тропки эти, как выяснилось, горнолыжные.

Получив наконец право распоряжаться деньгами с загадочного счета, Женька сформулировала нашу задачу предельно конкретно:

– Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет куда? Правильно! Во французские Альпы. Где весь наш бомонд в Новый год? В Куршевеле. Ой, ненавижу я все эти миллионерские понты. Но делать нечего, придется лететь.

Но прежде чем лететь, надо было до Шереметьева добраться. А такими, как мы, улетающими под Рождество, все Ленинградское шоссе под завязку забито, вот и двигаемся в час по чайной ложке.

– Крем от солнца надо было взять, – пытаюсь разглядеть свое отражение в зеркале на шторке. – От такой жизни морщины повылезали.

– А ты неправильно в зеркало смотришь! – отрывается от замершего шоссе сидящая за рулем Женька.

– Как это – неправильно?

– Ты смотришь своими вчерашними глазами. Сравниваешь себя с топ-моделями или с собой семнадцатилетней. А ты посмотри на нынешнее отражение глазами себя лет так в восемьдесят-девяносто.

– Это еще зачем?!

– Ты никогда не замечала, с какой ностальгией Лидия Ивановна смотрит на фотографии, где ей сорок? Потому что по сравнению с семнадцатью сорок это старость и морщины, а по сравнению с девяноста тремя – молодость. И полжизни еще впереди.

Впереди… Знать бы, что там впереди… А если знать, то и жить невозможно. Смогла бы я жить, знай я в свои семнадцать, что ждет меня два брака с двумя разводами, и пытка братской любовью-ненавистью, и смерть первого мужа, и попытка выходить, вернуть к жизни свекровь, которую я же сама еще недавно так истово ненавидела. И арест вчера еще великого Оленя, без которого жизни нет и быть не может. Только он сам этого по-прежнему не знает.

Раньше и видела его раз в месяц, а то и реже. Но видела. И знала, что могу увидеть. И на каждый звук своего «Тореадора» первым делом думала: «Вдруг Олень?!», а потом уже смотрела, чей номер на определителе. Как от универсальной батарейки, подзаряжалась от каждого его взгляда, от звука голоса, даже от самой мысли, что он может позвонить. Он может позвонить! Нескольких минут разговора с Оленем хватало, чтобы жить дальше. Не существовать, а жить, перерабатывая полученную энергию и возвращая ее своим детям, своим заказчикам и самому Оленю.

Последние месяцы приходилось жить, зная, что он позвонить не может. Подпитка иссякла.

– Совет хорош, – ответила я Женьке. – Но только для поставивших на себе крест. А если хочется сегодня и сейчас?! И его глазами.

– Тогда еще проще. Если это любящие глаза, то им все равно, сколько у тебя морщин. Мужики любят не тебя, а свою любовь к тебе. Любят не лицо – ощущение.

* * *

Женька еще что-то говорила о странностях любви, но я ее уже не слышала. Любое явное или скрытое упоминание имени Оленя выключало мое сознание, словно это могло уберечь душу от непосильных перегрузок.

«Эта область подсознания временно заблокирована. Попробуйте обратиться позднее…» – раз за разом бубнил невидимый небесный оператор, не позволяя свалившейся на мое сердце тяжести раздавить его. Снова, как во время отчаянного побега от мужей, мне приходилось запрещать самой себе думать, обещая разобраться во всем когда-нибудь после, потом, когда что-то определится и будет не так больно. Иначе мне этот кусок собственной жизни не прожить и Оленю не помочь. Ну вот, снова Олень…

Часто, проснувшись среди ночи от полусонного бормотания кого-то из моих мальчишек, часами не могла снова заснуть. Расторможенное сном подсознание, игнорируя запрет на раздумья, снова и снова пытало вопросом – что дальше? Ну почему я так и не научилась жить сегодня, сейчас, не забегая мыслями вперед и не пытаясь предугадать, что будет, ведь предугадки эти способны испортить любое чувство, любое счастье, любую любовь.

Но меня снова мучил вопрос, что будет потом, когда Олень выйдет на свободу. Все равно когда выйдет – через день, через месяц, а может, и через много лет? От теперешнего правосудия всего ждать можно, Ходорковский тоже сидит, и выпускать его пока никто не собирается. Но в отличие от политических и экономических аналитиков меня не интересовали судьба «АлОла» и судьбы либерализма в России. Меня интересовал Олень. Олень и я. Если это сочетание возможно.

Ирка с ним развелась или разведется, не важно. Ирки в его жизни нет. И Женьки нет, по крайней мере в том виде, в каком он сам хотел бы видеть Женьку. У Женьки с растущим пузом теперь совсем другой вид. Женька живет своим будущим ребенком и спасение Оленя воспринимает исключительно как долг дружбы, как обязанность помочь тому, кто помог ей. Поймет ли это Олень? А если и поймет, то смирится ли? Тимур давно понял, что его нет в моей жизни, а что толку. За эту осень несколько раз прилетал в Москву якобы к осиротевшим мальчишкам, но я же чувствовала его взгляд, словно ничего и не требующий, но вечно вопрошающий – не передумала ли?

Так и Олень. Откуда мне знать, так уж ли он любит Женьку? Что почувствует, узнав о ее беременности, что решит? И вообще до чувств ли ему? Я ведь и представить себе не могу, что такое тюрьма. Для нормального, здорового, сильного мужика несколько месяцев заключения. Как они изменят Оленя? Переломят? Закалят?

Но, все понимая и ругая себя, что становлюсь похожей и на его мамочку Аллу Кирилловну, больше заботящуюся не о сыне, а о своей заботе о нем, я не могла себя заставить в эти предрассветные часы не думать, может или не может все сложиться?

Не могла, пока однажды через открытую балконную дверь в мою комнату не залетел белый голубь. Только что он летел вдали, гордый и красивый даже в серости этого зимнего грязного небосвода, только что ворковал, склевывая крошки, насыпанные моими мальчишками в кормушку, и вот он уже мечется и бьется внутри комнаты. Испугавшись замкнутого пространства, выхода из которого не может найти, шарахается от стенки к стенке, гадит, бьет люстру и расставленные в шкафу фигурки и ранит осколками свои крылья до крови.

С трудом набрасываю на него покрывало и выношу этот бьющийся в моих руках комок прерванного полета снова на балкон. Снимаю покрывало, и выбравшийся из спутавших его складок голубь, сделав два шажка по перилам, взмывает обратно в небо. Так обреченно и так красиво. И мне остается только ждать, когда голод приведет его к нашей кормушке.

Смотрю на улетающего невольного пленника и понимаю, Олень – это голубь. Глупая игра слов, но это так. Олень – тот белый голубь, которого невозможно удержать в домашней клетке. Заточи такого в обыденность, будет рваться, резать крылья в кровь, гадить тебе на голову и всеми силами стараться вырваться, улететь. И только отпущенный на волю, он подарит тебе не измеряемую ничем, кроме чувства, высоту полета. И снова вернется к твоей кормушке, если захочет сам.

А я? Разве я не такая? Разве не от того же сходили с ума два моих мужа, считавших, что приручили меня? Разве не бесило их, что, родив подряд двоих сыновей, кормя их грудью, учась и работая, живя на вулкане тех давних нахичеванских страстей, которые могли перемолоть любого, я не переставала рваться в иные облака. Разве я сама, едва успев перебинтовать пораненные крылья и не зная, донесут ли они меня до другой, лучшей жизни, не сбросила груз старой обыденности и не взмыла, не взлетела, не сбежала в Москву?..

Паре голубей лучше быть вместе в небе. Но кто же тогда будет ходить по земле? Вить гнездо, высиживать, кормить и растить детей, которые еще не умеют летать? Кто должен делать это? Только женщина? Чтобы потом, выкормив, вырастив, увидеть, как улетают в небо уже не один, а два или три ее любимых существа. Улетают без нее, разучившейся за время их высиживания летать… Но только подсыпать в кормушку крошки и долго глядеть вслед я не могу и не хочу.

* * *

– Да-а!

В отеле «Les Airelles» некогда тихого курортного поселка Куршевель-1850 во французских Альпах нам в последний момент удалось снять только самый дешевый номерок за тысяча четыреста евро в сутки, и то потому, что чья-то любовница не вовремя растянула ногу и от номера отказалась. И теперь Женька оглядывала местную публику, сплошь состоящую из родных российских хозяев жизни и их хозяек.

– Образа жизни випов мне даже с Мельдиным счетом в кармане не понять.

– Да уж! – соглашаюсь я.

После обеда в крестьянского вида ресторанчике, обошедшегося нам на двоих в трехмесячную доцентскую зарплату моей свекрови, трудно с этим утверждением не согласиться. Мы в том ресторане – пример скромности и скаредности. Соотечественники за соседними столиками подают иные примеры: пятьсот евро официанту на чай, тысяча триста евро за бутылку вина урожая 1982 года, на треть недопитую! Всего моего чувства юмора на это не хватает!

– Олень наш тоже не ангел. В прошлые зимы он здесь отдыхал, а зная его мальчишество, думаю, и в этих тараканьих VIP-бегах участвовал.

– И где наш Олень теперь?! Мой питерский приятель Вася в таких случаях говорит, что «хорошо в предВИПье – уже не в троллейбусе, но еще не в Бутырке», – успокаиваю я.

В холле отеля миллионеров идет бойкая торговля часами и бриллиантами.«PatekPhilippc» с «Tiffany» и «Cartier» оптом и в розницу!

– О! Госпожа мясомолочница! – в одной из покупательниц Женька узнает жену вечного министра, умудряющегося менять портфели, но сохранять министерский статус при неизвестно каком уже по счету кабинете министров. – На официальное жалование мужа как раз в Куршевеле отдыхать! И подружка с ней, наверное, такая же!

Женька указывает на броскую дамочку рядом с министершей.

– Ты разве ее не знаешь? – удивляюсь я. Женька мотает головой:

– Кажется, где-то видела, но не вспомню где. Эту «вторую половину», бог миловал, никогда не снимала.

– Это Ирка Оленева. Хотя, может, уже и не Оленева, не знаю, закончила ли она развод, – весьма добрым взглядом я окидываю женщину, предавшую Олигарха моей мечты.

Последняя по счету жена Оленя с подругой мясомолочницей нас с Женькой и взглядом не удостаивают. Кто мы для этих двух хозяек жизни? Дизайнерша с фотографшей – обслуга. Хоть и дорогая, и престижная, но обслуга, случайно попавшая на хозяйский бал.

Соответственно экипированная крошка, по одному лыжному костюмчику от Аляра понятно, что раздел имущества с опальным олигархом прошел в ее пользу, уже приобрела парочку колечек и с тяжелыми охами-вздохами разглядывает сногсшибательное колье.

– Фу ты, черт! Дороговато!

– Но мадам! – елейным голосом умасливает покупательницу менеджер фирменного магазина, путешествующий вслед за своими русскими клиентками летом в Ниццу и Канны, зимой в Куршевель. – Желтые бриллианты! Черные бриллианты! Размеры! Чистота! Дизайн! Идеальный подбор камней!

В чистоте и подборе камней, несмотря на Шейховы алмазные уроки, разбираться я так и не научилась, а дизайн да, вполне неплох. Ирка изображает постную мину, во-он то «простенькое» кольешечко еще может себе позволить, а это дела наши скорбные с арестованным мужем не позволяют!

Мясомолочница, на минуту оторвавшая взор от страданий подруги, замечает Женьку, которая, выходя из номера, по привычке прихватила фотоаппарат и теперь со своими принадлежностями выглядит, как вечно работающий стрингер. Живота под зимней курткой не видно, а вовремя оформленный банковский счет азиатской диктаторши у подруги на лбу не написан. Мясомолочная леди снисходительно машет рукой остолбеневшей от наглости Оленевой «половины» Женьке.

– Вы, милочка, что окаменели? Работайте, работайте! Вас сюда снимать прислали, вот и снимайте!

Не по Сеньке, мол, шапка! Не дело обслуги к бриллиантам присматриваться и к разговорам Тех, Кто Может Себе Это Позволить, прислушиваться!

Женька машинально поднимает фотоаппарат, наводит резкость, собираясь запечатлеть, как две подружки меряют колье, потом вдруг резко фотоаппарат опускает и поворачивается к суетящемуся перед Иркой менеджеру.

– Я это покупаю!

«Ревизор». Немая сцена. И только волна веселого злорадства при виде застывших холеных рож накатывает на меня. Так их, Женька! Так!

– Да, но… – ерзает наловчившийся неплохо говорить по-русски, а еще лучше распознавать потенциальных клиенток менеджер. – Вы, скорее всего, не представляете…

– Я покупаю. И быстро. У меня очень мало времени. Мне еще надо подруге горнолыжную амуницию подобрать!

Из карманов пуховика Женька начинает доставать и совать мне в руки светофильтры на объективы, дополнительные насадки к обычной камере, запасные мини-диски к камере цифровой, витамины для беременных, крем от растяжек, журнал для будущих мам и, наконец, кредитную карточку швейцарского банка. Под хохот двух подружек она протягивает кредитку клерку.

Тот, прыская и разве что не крутя пальцем у виска, идет к небольшому офису, отделенному от холла гостиницы прозрачной стеной. Передает карточку сидящей за компьютером девушке с нереальной длины прямоугольными перламутровыми ногтями. Наклоняется к ее уху, явно пересказывая сценку с нелепой дурой, которая, даже не спросив цену, полезла со своим фотокорским рылом в их бриллиантовый ряд.

Девушка через стекло смотрит на Женьку. Веселится. Женька этого не видит, потому что старательно рассовывает обратно по карманам все, что я еще держу в руках, попутно проглатывая капсулу витаминки. Но это вижу я. Вижу, как потешается девица, своими наманикюренными лопатами набирая на клавиатуре данные Женькиной кредитки – как она с такими ногтями нужные клавиши нажимает?

Выражение лица девицы начинает меняться, словно проявляется пленка. Она еще и еще раз перепроверяет что-то в компьютере, звонит по телефону, резко вскакивает и перепуганно бормочет что-то клерку. Теперь уже в лице меняется тот. Прежнее выражение снисходительной иронии смывается нахлынувшей волной лизоблюдского почитания. Двумя пальчиками клерк берет карточку и распечатавшийся слип, почти бегом возвращается к витрине с выбранным Женькой колье.

– Желаете, чтобы покупку в Москву доставили? Охрана с бронированным сейфом в заказанный вами день привезет колье вам домой или в названный вами банк.

– Зачем в банк? – не сразу понимает наконец спрятавшая все свои принадлежности Женька. – Говорила же сама себе, не надо было кофр дома оставлять. Зачем банк?

– Не собираетесь же вы хранить в доме колье из черных и желтых бриллиантов?!

В эту минуту на лица Оленевой экс-женушки и мясомолочницы стоит посмотреть! Хотя бы для того, чтобы получить позитивный заряд собственного превосходства.

– Не надо бронированных сейфов! Сверху пуховика надену и пойду! – нарочито утрирует Женька. – Или лучше подруге подарю! Ей под цвет глаз больше подходит, а Лик? Пошли! Мне врач сказал больше свежим воздухом дышать!

И зажав в руке колье, стоимость которого оказалась неподъемной даже для вчерашней олигаршьей жёнки, под продолжающуюся немую сцену Женька покидает холл отеля миллионеров.

– Неужели деньги – это так заразно?! – расстроенно протягивает она, когда мы скрываемся из поля зрения оставшихся в холле. – Всегда терпеть не могла все эти новорусские понты, и на тебе! Сама до них скатилась!

– Ничего ты не скатилась! – утешаю я. – Утереть нос Ирке – это святое. А то как с олигархами жить, мы тут как тут, а как в декабристки записываться, так нас нет. Пока муж на нарах, мы лучше по Куршевелям покатаемся!

– Ладно, потом придумаем, что с колье делать, чтобы «не жег позор за подленькое прошлое», – сразу видно, что школу Женька при советской власти оканчивала. – А пока пойдем тебя на лыжи ставить, иначе к Волчаре не подкатиться.

– Меня?! На лыжи?! Ничего умнее придумать не могла?!

– Не меня же! – Женька картинно указывает на свой раздавшийся животик. – Выхода нет. Придется тебе министра на крутом спуске очаровывать.

– Забыла, откуда я родом?! В моем городе снега зимой не допросишься. Выпадет раза два за зиму, и сразу тает. Дон в моем детстве еще замерзал, мы кататься на коньках бегали, даже в хоккей с мальчишками играли, а на лыжах я ни разу в жизни не стояла!

– Тем лучше! Пусть министр-капиталист над беспомощной дизайнершей шефство возьмет! А потом мы его возьмем, за что и собирались взять… Хотя одного твоего кадра с мобильника, боюсь, маловато.

– У меня в рукаве козырные дама с королем припрятаны. Если только успеют вовремя долететь.

– В таком случае у меня туз! – не дает мне одержать верх Женька, но козыри в игре с Волчарой меня уже не пугают. Теперь меня пугают ни разу не надеванные лыжи.

* * *

Кто не видел корову на льду, тому достаточно было увидеть меня на лыжах. Той части куршевельских лыжников, которая уже успела продрать глаза после вчерашнего празднования дня рождения другого влиятельного олигарха, при моем появлении максимум удовольствия был обеспечен. Бесплатный цирк skiing out, как пишут в здешних рекламных проспектах – вышел из отеля и поехал и тут же над моим, с позволения сказать катанием, повеселился.

Смейтесь, смейтесь, господа! На вас мне глубоко плевать! Хотя, если разобраться, даже такая нелепая ситуация есть не что иное, как реклама. Вы, господа, сквозь смех спросите: «Кто такая?!», а помимо смеха и фамилию Ахвелиди запомните. «Видели ее в Куршевеле, значит, ей можно доверить наш особняк!» – скажете вы. А после того, как мы разберемся с Волчарой, вы все мне будете нужны, ох как нужны!

Но не для потенциальных заказчиков я выставляю себя здесь на потеху публики. Мне нужно, чтобы меня вспомнил один-единственный заказчик. И устремился мне помогать.

Ага! Устремился.

– Лика! Вот уж не ожидал!

Даже моей горнолыжной дремучести хватило, чтобы понять, что Волчара на здешних склонах не блистает, но на лыжах стоит вполне сносно. Примерно так же, как в середине девяностых в теннис играл. Хочешь не хочешь, президентскими видами спорта владеть обязан! Хорошо еще, что из видов спорта нынешнего президента свита выбрала для себя лыжи, а не карате, не то скольких бойцов видимого и невидимого паркетного фронта недосчитались бы!

Стою. Лыжи, не обращая внимания на лыжницу, скользят куда-то вперед и вниз, а я упрямо надеюсь не упасть прежде, чем подцеплю на крючок Волчару. Моя задача отделить его от свиты и заманить туда, где можно будет схватить его за то, за что мы собираемся его схватить. В прямом и переносном смысле.

Опережая собственную охрану и стайку прихлебателей, Волчара не слишком лихо, но все же не в пример лучше моего подруливает к потешной, но вполне кокетливой и вполне румяной неумехе – даром, что ли, все утро на лице беспечность рисовала! Единственного лыжного урока мне хватило для того, чтобы сегодня болели все мышцы и спина стала каменной. Ездить на этих скользких палках за два часа я так и не научилась, только Женькины деньги потратила и внутри все болит, что вряд ли добавит мне привлекательности в глазах заклятого друга Оленя.

– Игорь Борисович! – пою наисладчайшим из всех собственных голосов. – Как я рада вас здесь встретить!

– А я как рад!

При почти максимальном залпе моего кокетства клиент радуется как-то вяловато. То ли чары мои за последние полгода от неупотребления окончательно заржавели, то ли клиент не тот попался. Даром, что ли, дела с Ханом водит. Соседские мальчики во дворе ханского постпредства… Или зря на честного министра-капиталиста наговариваю? Переутомился в делах праведных, потенцию подрастерял. Власть как главную свою женщину возжелал. Власть и деньги. Хотя «деньги» – слово, не имеющее единственного числа. Деньги всегда в числе множественном. А множественное число – это уже групповуха.

Придется экстренными эротическими мерами министра-капиталиста в глушь завлекать.

– Я знала, что на этом склоне, – обвожу рукой относительной крутизны пригорок, не Солир и не Визелль [73]73
  Вершины в Куршевеле.


[Закрыть], конечно, но свалиться мне хватит, – обязательно встречу того, кто поможет несчастной женщине юга. Разве я виновата, что родилась там, где ни гор, ни снега…

Говорю, говорю… Кокетничаю напропалую, разве что из комбинезона не выпрыгиваю, но молнию расстегивать уже начала. Сама себе противна, но делать нечего. Свекровь моя в случаях, подобных нынешнему, произносит длинную армянскую фразу, которая на русский переводится примерно так: «Напоили козла вином, пошел с волком драться!» Волк, он и есть Волк, Волчара, а козел в данном случае, боюсь, я. Козел или коза, без разницы. Моя задача сейчас Волчару в сторону от общих спусков заманить.

Клюнул. Сообразил, что неспроста это я из комбинезона выпрыгнуть готова. Сколько дом и кабинет ему оформляла, ни разу лишнего взгляда себе не позволила, а тут…

Обещает уроки по индивидуальной программе – что и требовалось. Отправляет своих охранников и почти пешком – иначе я на этих скользких палках не умею – двигается вслед за мной к небольшому запорошенному снегом лесочку. Зачем двигается, непонятно. У мужиков иногда мозги не пойми как устроены. Не в этом же лесочке он меня поиметь намеревается. Тащил бы сразу в свое шале. Нет, едет со мной в сторону лесочка, старательно делая вид, что пытается мне «технику поставить». Технику чего, интересно было бы мне знать? Ах, да! В шале же супруга законная, милая в общем-то женщина, да нам в шале и не требуется. Нам, совсем напротив, требуется в лесочек. У нас своя постановка техники и своя программа тренировок.

Не успели за первыми деревьями скрыться, как Волчара кидается меня целовать. Уж не на снег ли потом валить будет? И как дальше? Не снимая лыж?

Губы у него пресные, почти сухие – не поцелуй, парное разжевывание бумаги! Чего только не приходится терпеть ради Оленя. Стоп! Никаких недозволенных воспоминаний, не то при мысли об Олене у меня все внутри напрягается, в груди прилив, и там, где должно быть мокро, – мокро. Этот пресный министр, который и туда уже руками пытается залезть, примет сейчас все на свой счет. Хрен с ним, пусть принимает! Еще, еще чуток! Так! Для наглядности осталось схватить его там, где мы все три месяца намеревались его схватить и зажать покрепче…

– Больно же!

Волчарин вой!

– Больно!

– Это еще не больно! А вот сейчас будет больно, хоть и не столь осязаемо!

Подтянув вверх расстегнутую Волчарой молнию моего комбинезона – не май месяц по его милости на снегу простывать – достаю из кармана своего «Тореадора». Показываю заранее найденный кадр, стараясь не думать, что тот, чье безжизненное тело видно на снимке, когда-то так же держал меня за грудь. Рука министра-капиталиста рефлекторно разжимается. Дошло!

– Не понимаю…

– Это мой муж, – отчеканивая каждое слово, говорю я. – Человек, которого люди Хана задерживали по вашей просьбе и тело которого вы на своей машине вывозили в неизвестном направлении, мой муж! Бывший, но муж.

Министерская игривость улетучивается, да она больше и не нужна. Теперь уже поединок идет в открытую.

– Люди Хана, представительство Хана… Все вопросы к Хану, я то здесь при чем?

– При том, что грузили и вывозили тело вы.

– Это еще не преступление. Человеку стало плохо. Повез его в больницу, а чем его Хан накачал, не знал и не знаю. А вот вам, милая крошка, лучше бы в одиночку в детектива не играть. Не то знаете, что бывает с такими неопытными лыжницами на крутых склонах?

Добряк человек! Ой, мамочки, а я и не заметила, что там за деревьями почти отвесный обрыв, к которому меня столь усиленно подталкивает этот зверь. При всей сидячей министерской работе сил у него куда больше, чем у меня. С такого станется, сбросит!

– Зря стараетесь! – от перевозбуждения и страха голос мой срывается на писк. – Кадр продублирован и в запакованном пока виде хранится сразу в нескольких интересных местах, включая западные информационные агентства и аналитические службы ваших конкурентов. Им будет чем полюбоваться. И эту фактуру они сумеют использовать получше моего.

– По этому кадру невозможно ничего доказать! – и снова толкает, толкает меня к той пропасти.

Не насмерть убьюсь, так калекой останусь, кто мальчишек моих растить будет?! Собиралась же Женька меня страховать, а я, проникшись ее интересным положением, отговорила, глупая. Недооценила Волчару.

– Доказать невозможно, жив человек или умер…

– Он умер. И вы это знаете, – пытаюсь мешающими мне лыжами упираться в снег. Но министр и с моими лыжами справляется лучше моего, направляет их к обрыву, а я, все еще сопротивляясь, бормочу: – Он шел ко мне. И если бы дошел, если бы люди Хана не влили в него лошадиную дозу виски, когда он был зашит, Ким был бы жив! Но вы по просьбе Ашота старались ему помешать. И Хану звонили, и остановить Кима любым способом требовали. Думали, у него алмаз…

– Какой алмаз?! – на этот раз недоумение Волчары вполне искреннее. Даже на мгновение перестает меня толкать. – При чем здесь алмаз?!

– При том, что Ашотик думал, что Ким достал из стены сарая главный алмаз Надир-шаха. И не знал, что это не алмаз, а всего лишь топаз Лазарева. – Пользуясь замешательством Волчары, занимаю более устойчивую позицию. – Поэтому и требовал задержать Кима.

– Кимы, Ашотики, алмазы, Надир-шахи… Деточка. Ты сошла с ума. Тебя не в пропасть толкать, тебя лечить надо! Лечить! Зачем мне твой муж сдался?! – пытается расхохотаться Волчара, но я, не успевая застегнуть остаток молнии – руку с моей груди он с опозданием, но все же убрал, – уныло продолжаю:

– Мой муж вам не сдался. Но позвонил Ашот, и вы знали, что долг платежом красен. А перед Ашотом у вас скопился тот еще должище! Куда более кровавый, чем этот, – киваю головой на кадр на мобильнике. – Про алмаз вы, верю, могли и не знать. Но знали, что невыполнение просьбы Ашота чревато разглашением таких дел, перед которыми похищение какого-то провинциального художника сущей мелочью покажется. Я знаю, что вы не собирались Кима убивать, что у него просто не выдержало сердце. Я-то знаю, судьи не узнают…

– Какие судьи, детка?!

Волчара уже не собирается сбрасывать меня с обрыва, но и слушать меня он больше не собирается. Разворачивается. Сейчас уедет, и зачем я его держала за то, за что держала, если не смогла зажать, если он выскользнет и не поможет Оленю!

И пока я почти впадаю в отчаяние, а Волчара устремляется прочь от меня, бормоча: «Лечись, детка, лечись! Какой кровавый долг?! Какой Ашот?!» – откуда-то сверху, с более крутого правого склона над леском, раздается долгожданный голос:

– А такой Ашот! Ашота он, бозы тха, не знает! Легкая армянская матерщинка для меня сейчас звучит как лучшая музыка. Вот они, мои козырные король с дамой, которая в этой колоде старше короля!

На правом склоне собственной персоной моя старая подруга со своим бандитским Лотреком. На лыжах Элька стоит не лучше моего, но экипирована по полной программе, естественно, во все красное, включая какие-то умопомрачительные лыжи.

При всем своем многократно испытанном на моей шкуре сволочизме, в решительные минуты жизни Элька всегда первой оказывается со мной рядом. И отчаянно помогает. Вот и теперь Элька поставила своему бандиту ультиматум – или он помогает Лике прижать какого-то там Волка, для которого Ашот в свое время слишком много далеко не стерильных дел проворачивал, чем теперь этого Волка и можно припереть к стенке, или она от Ашота уходит! И пусть делает что хочет! Пусть даже ее убивает! Но жить с человеком, который не хочет помочь ее единственной, ее лучшей подруге спасти какого-то там Оленя, она, Элька, не собирается! Да, она не знает, кто такие Волк и Олень, но если этот зверинец нужен Лике, то для Лики она целое сафари на горный склон готова привезти, не то что собственного мужа! А заодно и Куршевель посмотреть и себя олигаршьей публике показать!

Ах, Элька, Элька! Какой была в младшей группе детского сада, когда у Игорька Данилова груши из компота вылавливала, а он еще ей и свои конфеты «Мишка» отдавал, такой и осталась! Безбашенной, бесшабашной, бездумной, но при этом беззлобной и очень надежной Элькой.

В этот раз она не в бирюльки играла, а шантажировала мужа вполне реальными преступлениями, за что и поплатиться могла более чем реально. Но платит пока, как водится, Ашот. Пока только по нашим счетам платит. А мы не прокуратура. Нам бы Оленя с нар достать, а там пусть со своими скелетами в шкафах разбираются сами.

И сделавший свой выбор (без Эльки для него жизни нет!) бандит с душою философа и с удостоверением свежеиспеченного депутата Государственной Думы стоит теперь на Волчарином пути немым укором, наглядным подтверждением реальности моих угроз.