Текст книги "Пашня. Альманах. Выпуск 2. Том 2"

***

Марта стояла у открытого окна.

Все кончено! Она свободна! А ведь он был в ее жизни дольше, чем Микки. Николке было тогда восемь, она развелась, сидела без денег. Она сразу решила, что это будет чисто коммерческий проект, ее герой будет пошлым, но популярным. Издаваться она будет (если будет), конечно, под псевдонимом. Но она привязалась к нему. Они с Эженом прошли долгий путь от бумажных книжонок до твердых обложек. А как гордился детишка! Однажды он поругался с химичкой, и Марта, чтоб его утешить, назвала ее именем главную стерву в своем очередном опусе. С тех все негодяи получали имена училок или противных одноклассников.

Да, это было смешно. Но персонаж не должен влюбляться в автора, это смертельно опасно.

Ирина Нильсен

Я работаю в морге при Тушинской больнице и таскаю из холодильника пакетики с кровью. Моя любимая – третья положительная, сладкая и терпкая, как грузинское «Ахашени». Но ее я беру не всегда, чтобы не заподозрили.

За 75 лет я научился красться по коридору так, чтобы моя кожа бледнела, сливаясь со стеной. Больничным камерам я кажусь штукатуркой. В не очень удачные дни – штукатуркой с помехами.

Это моя четвертая больница и пятый паспорт. Приходится менять год рождения каждые 15 лет, иначе мое тридцатилетие бросается в глаза. Первый участковый, к которому я обратился, отказался меня понять. Его вторая отрицательная была кислой и жидкой, как лимонный сок.

Его коллега оказался покладистей. Третью положительную, текущую по его венам, я учуял с порога, и мне захотелось одновременно выпить его до дна и оставить жить. Я выбрал второе, потому что мне нужен был паспорт. И потому что меня мутило от его одеколона. Я спросил, зачем брызгаться приторной водой, когда пряный аромат твоей крови перебивает все запахи на свете? Он не ответил, только выпучил глаза, как будто этим вопросом я пытался его задушить.

Точно так же отреагировал когда-то отец.

Он погиб в сорок первом, за два месяца до начала войны. С тех пор развалился Союз, остатки нашего колхоза стали частью Москвы, вокруг выросли исполинские дома, гигантские магазины и огромный ландшафтный парк, а построенная отцом лачуга так и стоит в низине, единственная из всей деревни. Продать ее невозможно из-за «удобств на улице», и каждый раз, запирая дверь, я упираюсь взглядом в сколотый завиток наличника. Вырезая языческие символы в узоре из трав и цветов, отец верил, что защищает дом от нечистых сил. Думая об этом, я машинально сколупываю с завитков куски бледно-желтой краски.

Иногда в низину спускаются дети из парка и заглядывают в окна через забор. Они ничем не лучше больничных камер и думают, что в доме никто не живет. Самые смелые из них пробираются к двери и тоже сколупывают краску с наличников. Я люблю припугнуть их внезапно открывшимся окном или скрипом половиц и смотреть, как они уносят ноги, путаясь в высокой траве отцовского огорода. Я никогда их не трогаю. Честно говоря, я и сам их немного боюсь.

Наверное, все дело в мальчике, научившем меня различать кровь на вкус. Я столкнулся с ним в Новгороде, куда отправился по делам колхоза. Хотя правильнее, наверное, сказать, что это он столкнулся со мной. Он бежал босиком по ночному городу и врезался в меня с такой силой, что повалил нас обоих. Я выругался и спросил, не ушибся ли он. Он подскочил и уставился на меня так, словно я только что появился из воздуха. Его глаза были мутными, как подтаявший мартовский снег.

Дальше я помню плохо. Кажется, он ухмыльнулся. В шею вонзилось что-то острое. Меня бросило в жар, а потом в холод. Во рту стало вязко, будто я объелся черноплодки. Улица расплылась в бесформенную массу. Когда я снова открыл глаза, мальчик сидел со мной рядом, и его босые ступни были того же цвета, что и мерзлая земля на обочине.

– Получилось, – улыбнулся он, и я заметил на его губах засохшее красное пятно. – Теперь они возьмут меня к себе.

– Кто возьмет?

– Опричники.

В темноте вдруг отчетливо проступила белая стена Кремля, хотя днем она казалась кирпичной.

– Вообще-то они не любят, когда их так называют, – продолжал мальчик. – Старейшие до сих пор помнят опричников, обративших их во время погрома. Но слово прижилось. При них Новгород стал ночной столицей, и они до сих пор лично отбирают тех, кого считают достойными здесь жить. Это они установили квоты на обращение. И они же открыли ночную школу. Правда, ученикам должно быть не меньше двухсот, иначе они не смогут контролировать себя во время заданий.

Слова мальчика казались чужими, будто он пересказывал на экзамене вызубренный учебник. Дома и деревья вокруг были мягкими и нечеткими, словно вылепленные из пластилина. Я снова закрыл глаза. Мальчик продолжал что-то говорить, но я запомнил только последнюю фразу:

– Первую жертву выбирай с умом: ее кровь будет твоей амброзией.

Это было в марте сорок первого. Я вернулся домой и убедил себя, что мальчик мне приснился. Отец тогда затеял ремонт, и на застеленном клеенкой столе стояла бадья с известково-гипсовым раствором. Он мешал его огромной палкой, и у меня создавалось ощущение, что такой же палкой кто-то шурует у меня внутри. Меня постоянно мутило, и отец считал, что это от запаха. Я знал, что он прав. Только запаха известки я совсем не чувствовал, зато все острее ощущал, как дом наполняется пряным виноградным ароматом, от которого внутренности сводило, как от голода. Время от времени я порывался помочь отцу со стенами, но он смеялся, что я и так бледнее его штукатурки, и я выходил на крыльцо с библиотечной книгой об Иване Грозном.

Я уже давно не чувствовал холода.

Стены были готовы к апрелю. Бадья, покрытая комьями штукатурки, перекочевала на улицу. У крыльца выросла гора заляпанных клеенок. Отец выносил из дома остатки строительного мусора, когда под ноги ему попалась выпавшая из бадьи палка. Он упал, сильно оцарапав локоть. Я смотрел, как из раны сочится кровь, и наконец понял, что нашел источник виноградного запаха. Дальше все произошло очень быстро. Отец кричал и сопротивлялся. Я порвал его пропахшую одеколоном рубашку. Он полз по ступеням вверх и хватался за перила. Я еле оттащил его от двери, и только потом заметил, что в руках у него остался желтый кусок наличника.

Какое-то время я не чувствовал ничего, кроме сытости. Удовольствие было таким сильным, что мне хотелось кричать. И я закричал. А потом бросился бежать.

Всю дорогу до Клина я представлял, как оторву голову землистому мальчику и брошу ее гранатой в стаю опричников. В Твери пообещал себе, что никогда не вернусь в лачугу с обломанным наличником. Ближе к Торжку понадеялся, что опричники возьмут меня к себе. В Вышнем Волочке я уже в красках представлял их подвалы, забитые бочками с кровью. На Валдае, падая от жажды и усталости, я готов был присягнуть самому Грозному.

Но вместо всадников в черных кафтанах в Новгороде меня ждали перепуганные солдаты в гимнастерках. И я вдруг понял, что нет ни подвалов, ни бочек с кровью. И отца тоже больше нет. Жажда отступила. Я облокотился о серую стену Кремля, и усталость накрыла меня пуховым одеялом. Вокруг засвистели бомбы, но они не могли причинить мне вреда. Пролетая надо мной, пилоты видели лишь штукатурку. Иногда – штукатурку с помехами.

Михаил Серендипыткин

Грансфорс прислонился к стенке камина и наблюдал за перепадами настроения Бьёрна. Убежденный фаталист, он знал, что события предопределены, и если Бьёрн колебался, прихватить ли доброго друга с собой, то сам Грансфорс лишь флегматично дожидался следующей сцены начертанной у истоков времен пьесы.

Пока дети собирали внуков, пока пили чай, прощались, болтали и снова прощались, Бьёрн держался. Будто одеяло, натянул он на лицо безмятежное выражение. Вновь и вновь опускал он руку в карман, ощупывал пулю, находил на ее донышке едва различимые борозды замысловато высеченного инициала «М».

Едва дверь закрылась, морщины на лице Бьёрна сложились в новый узор: проступило отчаянье, полыхнула ярость. Бьёрн заметался, зашагал из комнаты в комнату. Наконец он подошел к лавке, что стояла напротив Грансфорса. Сел, отдышался, расчесал серебряную бороду. Прижал кулак к дергающейся щеке и всмотрелся в клеймо мастера на стальном лезвии. «Ты пойдешь со мной», – шепнул Бьёрн топору и положил его в сумку.

Тяжелые хлопья уже заметали следы семейного визита к деду. «Крамсне22
  Крамсне (швед. kramsnö) – мягкий плотный влажный снег.


[Закрыть], – отметил он, выйдя на крыльцо. – То-то сорванцы не хотели собираться. Февраль давно так не баловал. Ладно, неважно».

Он запахнул пальто, сверкнувшее медными пуговицами-снежинками, закрыл дверь. Положил руку с ключом в карман и вновь нащупал пулю.

От соседского дома отделял лишь сад да забор с калиткой – снятая с петель много лет назад, она благополучно вросла в землю. «Глядишь, зима пройдет – зацветет дверца», – подумал Бьёрн, проходя мимо и перехватывая сумку с топором другой рукой.

Поднявшись на крыльцо, он как мог натянул свежую улыбку и постучался. Магнус открыл.

– Как жизнь, Магнус?

– Да сам знаешь. А у тебя?

– В порядке. Я зайду?

– Да, проходи, – разрешил Магнус и отступил на три шага. Вздохнул, развернулся и зашагал в гостиную. Бьёрн стянул обувь и последовал за другом детства.

– Кофе будешь?

– Да, можно.

– Хочешь, в турке сделаю?

– Ну сделай.

Бьёрн сел в кресло в углу, положил сумку рядом и принялся ждать. Он слушал, как позвякивания сменились глухим шипением газовой конфорки, как ходил из угла в угол Магнус, как шикнули капли едва не убежавшего кофе. Наконец Магнус с чашками в руках шагнул в гостиную. По комнате разлился плотный орехово-карамельный запах.

– Пойдем, погреемся, – пригласил он, и Бьёрн пересел к камину. Они устроились на икеевской лавке, лицом к огню. Два седых школьника за партой перед классной доской.

– Магнус, я так и не нашел свою собаку.

– Сочувствую.

– Спасибо. – Бьёрн помолчал. – Внуки разъехались?

– Вчера, – прошелестел Магнус.

– Скажи, зачем ты помогал ее искать? – продолжил Бьёрн. – Мы всю ночь ходили по лесу, ты советовал, сочувствовал. Ты ее, Магнус, окликал.

– Ты почему спрашиваешь?

– Я ее нашел. С твоей пулей в башке, Магнус. Ты пристрелил мою собаку, а потом мне же помогал ее искать?

Бьёрн поднялся с лавки, добрел до сумки и вытащил блеснувший от огня Грансфорс. Взвесил топор на руке.

– Зарубишь моим же подарком? Ты им хоть раз дров нарубил? – Магнус снова повернулся к огню.

– За что ты ее? – Бьёрн сделал шаг в сторону Магнуса.

– Она сожрала моего кота, – ответил тот и посмотрел на Бьёрна.

– Ты сдурел?

– Нет, это вы оба сдурели. Что ты, что твоя собака.

Бьёрн дошел до лавки и сел, положив топор на колени.

– Ты уверен?

– Я вышел во двор и увидел твою собаку, Бьёрн, по уши в крови и с моим котом в зубах.

– Господи… что же ты мне не сказал?

– Струхнул, Бьёрн. Я ее сначала пристрелил, а потом понял, что сделал. Я с этим котом пятнадцать лет прожил.

– Да знаю, – вздохнул Бьёрн и вытер лицо рукавом, смахнув то ли испарину, то ли слезу.

Какое-то время оба вслушивались в треск горящих поленьев. Пока Магнус не сказал:

– У меня табак есть.

– А бумага?

– Тоже есть.

– Так ты же бросил.

– И ты бросил.

– Давай.

Магнус ушел и вскоре вернулся с табаком, бумагой для папирос и машинкой для скручивания.

– И машинка?

– У внука отобрал. Воспитываю.

– И правильно.

Закурив, они заговорили о детях, внуках, топорах и погоде в Эребру.

Онлайн-курс «Как писать прозу: теория и практика». Лето 2016. Мастера: Евгений Абдуллаев, Михаил Визель, Александр Иличевский, Лиза Новикова, Денис Осокин, Елена Холмогорова

Наталия Агеева

Птица нахохлилась и прикрыла глаза. Вздохнув, Николка взял в одну руку серебряные бубенцы, в другую – гороховую погремушку и сильно тряхнул перед клеткой. От грохота и звона сокол встрепенулся и заклекотал.

– Ну-ну, что ты там шепчешь, как колдун. Не спи, миленький, не спи, Гамаюнушка!

Семилетний Никола и сам не спал уже два дня и одну ночь. Гришка с голубиного двора обещал прийти подсобить караулить, а сам наврал.

«Увижу, сразу врежу ему, кто его за язык тянул, – приду, приду».

Мальчик зевнул, привалился к бревенчатой прохладной стене, прикрыл глаза и крепко уснул, бубенцы с погремушкой брякнули на пол.

Сокольничему снилась живая матушка. Сразу стало так хорошо, и Николка улыбнулся во сне.

– Поспи, мой соколик, – ласково говорила она.

– Не могу, я, маменька, мне Гамаюна надо тормошить, завтра уже будем выпускать, не улетел бы!

– Давай, я посторожу, а ты спи, – гладила Николку по голове матушка.

– Нельзя тебе, я царским сокольничим назначен, не дай бог чего!

Ночью мальчик открыл глаза, долго пытался сообразить, где он, потом медленной рекой потекли мысли, матушки-то нет уже. Он и сам чуть не умер с голоду прошлой зимой, хорошо его дядька Парфентий взял к себе, откормил, теперь жизнь ничего, сытая – краюха хлеба каждый день! Была б мамка жива, вот порадовалась бы. Глаза начали привыкать к темноте, и Николка увидел клетку.

Птица уснула! Он вскочил, громко закричал, бросился шарить руками по земляному полу, ничего, тогда – что есть сил, захлопал ладонями. Подбежал к клетке. Сокол открыл глаза, сверкнул диким взглядом на мальчика и попятился к стенке.

Эх, хоть бы не улетел теперь! У Алешки Богача в прошлом году сокола призывали– призывали, а он не воротился. Алешку так ободрали кнутом, что он чудом жив остался. Николка вздрогнул.

Утром прискакал на черном коне сокольник Парфентий в новом кафтане.

–Здорова живешь, Никола, после полудня будем выезжать. Как сокола смотрел?

–Две ночи и три дня потешал его, сегодня не кормил, вон он какой послушный сидит, – соврал мальчик.

– Смотри у меня, не дай бог что, шкуру живо сдеру!

«Сдеру, сдеру, только и знает», – губы у мальчика задрожали, он вытер рукавом слезы.

– Поговори мне еще.

Парфентий подошел к клети, открыл засов, бережно достал птицу и начал надевать клобучок из дорогой кожи на голову сокола, когтистые лапы засунул в путы, усадил сокола на руку. Гамаюн не сопротивлялся. Дядька вышел из избы.

– Только бы не улетел, – прошептал Николка.

Мальчик растянулся на голой лавке и сразу заснул. Опять снилась матушка, потом вдруг Парфентий стал грозить кулаком, а затем сокольничий превратился в Гамаюна и стал шипеть и бросаться на Николку. Мальчик проснулся и перекрестился. С улицы потянуло горькой резедой. Становилось холодно.

Раздался стук копыт. Никола бросился к окну. На соколиный двор влетел всадник. С крыш черным крылом поднялись встревоженные вороны и уселись на ветку однобокой сосны. Парфентий, с белым как снег лицом, спешился и рванул дверь.

– Никола, убью, Гамаюн не воротился! Собирайся живо. Беги к пруду, потом в Измайловский, на пасеке побывай, без сокола не возвращайся, а я на голубятне буду сторожить.

Мальчик вскочил, схватил мешок, бросил в него путы, сеть, веревку, выскользнул в дверь и припустился бежать на голубиный.

По дороге ему встретился Гришка, который сыпал голубям.

– Гришка, сокол улетел, дай мне горлиц, я на виноградный и в лес, искать буду, а ты здесь смотри!

Гришка кивнул. Он протянул жменю сушеной кукурузы, голуби бросились к нему и Гришка ловко словил двух заворковавших голубиц. Никола быстро сунул горлиц в мешок и помчался к виноградному пруду.

Он бежал по знакомой тропинке и всматривался в серое небо, в качающиеся верхушки деревьев, но сокола нигде не было.

«Эх, это ведь из-за меня он улетел. Худо смотрел я его. Гамаюн, миленький, вернись, Христом богом прошу!»

В небе суетились и пронзительно каркали вороны. Пролетала и прогорланила утка.

Мальчик остановился перевести дух. Перед ним открылось озеро с темной холодной водой. У берега в камышовых зарослях, в приплеске сбились кряквы. Сокольничий поискал булыжник и со злостью швырнул в стаю.

– Схоронились, а соколиного клюва не хотите попробовать? – крикнул Никола.

Утки шумно взлетели. Мальчик ждал, что, в небе появится черная точка, и Гамаюн камнем упадет, приманится жирной добычей? Но сокола не было.

Прождав до наступления темноты, Никола отправился к лесу на царскую пасеку. Ноги ели двигались. Сил не осталось, становилось зябко. Мальчик повалился на землю на последнем издыхании и зарылся в листву, пытаясь согреться.

Наступала скорая темь, и сокольник тихо заплакал: длинную ночь ему не осилить, лучше сразу помереть. Оплакав свое горе, Никола провалился в сон.

Ему виделось, что он в избе у бортника дедушки Алексея. Пол—избы занимала белая печь, в печи томился глиняный горшок, и пахло гречневой кашей.

Никола открыл глаза: «Хорошо-то как, я умер», – вспомнил он.

Он был в теплом деревянном доме, сладко пахло воском.

– Проснулся, гостенек, что ж не дошел до порога-то, на дорожке в лесу нашел тебя три денька тому назад, думал мертвый ты, мешочек с голубками твой подобрал. – Попей, соколик, медку гретого. Ослаб ты сильно, чуть не замерз.

– У меня Гамаюн улетел, мне теперь не жить, деда!

– Знаю.

– Откудова?

– Оттудова! От тебя улетел, а ко мне прилетел.

– Как прилетел?– не поверил Николка.

– Да так! Вышел я в тот день как тебя нашел, смотрю, сокол на березе сидит. Дай, думаю, твоими голубками приманю, прихватил ладом бечевочку к лапкам, да и выпустил. Сокол слетел, а я и притянул, сеть набросил на Гамаюна твоего.

– А где же он, деда?

Алексий подошел к круглому улью, что взял в дом справить, открыл крышку и достал сокола.

– Гляди, пчела какая диковинная, твоя?– заулыбался старик.

– Гамаюн, – прошептал Никола и засиял…

Галина Бабурова

С тех пор, как умерла Мария, Конрад часто просыпался среди ночи: резко подскакивал в кровати, затем долго сидел, прислушиваясь. Совал ноги в мягкие клетчатые тапки – подарок Марии на позапрошлое Рождество – и потихоньку подбирался к двери, хотя знал наверняка, что замок заперт, а снаружи – пустынный двор.

– Нервы ни к черту! – сказал сам себе. Хриплый шепот царапал горло. Тягучая, как чернила, тоска плескалась внутри.

Мария не любила, когда он чертыхался, но Конрад так и не отучился.

Пока суетливые добродушные женщины с грубыми руками укладывали ее вещи, Конрад сидел в гостиной, глядя в окно на голое ноябрьское поле.

Летом поле было совсем другим. Когда они въехали, Мария была счастлива.

– Все окна! Понимаешь? Все! Выходят на поле! Как хорошо, что не на улицу, не на чужие дома!

Как весело мелькали ее пятки, когда она бежала вверх по лестнице. Под самой крышей нашлась комнатенка. Мария легла на пол, глядя в круглое оконце, и потянула его за руку, заставив лечь рядом.

– Смотри, – шепнула она, – наш корабль вышел в открытое море.

По зеленому полю без конца и без края и в самом деле бежали мелкие волны.

У них был счастливый брак. Мария была весела и молчалива. Не пилила его и не жаловалась. Даже когда он чуть было не лишился работы. Секретарша отправила заказчику неверные расчеты. Ошибка была незначительной, но Конрад настаивал, что бумаги следует отозвать. Начальник Конрада думал иначе.

– Нельзя было мириться, Мария, понимаешь? – кипятился он, рассказывая, как хлопнул на стол заявление об уходе. Мария кивала.

Мириться, конечно же, можно. Если б у них были дети, Конрад, пожалуй, не рискнул бы. Но тогда…

– Ordnung muss sein! Порядок! Понимаешь, Мария?

Она понимала. В конце концов, ситуацию замяли, все—таки архитекторов его уровня в городке днем с огнем не сыскать.

Конрад медленно шел вверх по лестнице. Перерыв, чтобы чуть отдышаться. Все. Дальше. Он толкнул деревянную дверь. Полумрак. Запах пыли. Вот оно, Мариино обиталище. Дом Конрада был внизу, в гостиной, где стоял телевизор и любимое мягкое кресло. Комната под крышей досталась Марии. Она не любила его телевизор. Конрад не возражал. Давно он здесь не был. Когда ему стало казаться, что плыть на корабле – чистое ребячество? Похоже, ужасно давно.

Книги, пузырьки, коробки, куча старого хлама. Она никогда ничего не выбрасывала. Губы свело в полуулыбке-полурыдании. Конрад провел по лицу непослушными пальцами. Он терпеть не мог собирать и копить всякую ерунду и велел жене избавляться от всякой дряни. А она все тянула наверх.

На полу клетчатыми коричневыми буграми скорчился старый плед. Марии здесь не было больше года. Она перестала вставать год назад. Кажется, год – это много. Можно привыкнуть, смириться и… подготовиться, что ли? Но что такое один короткий, стремительный год, если Мария была всегда, почти столько же, сколько он себя помнил. Он знал ее с девяти лет. Они были знакомы шестьдесят три года, женаты – пятьдесят два. Три недели назад ее увезли навсегда.

Нужно было выйти из дома и пройти сто шестьдесят семь шагов. Свернуть направо. Пройти мимо церкви. Оглядеться по сторонам. Перейти дорогу. Вот оно, кладбище. Узкая тропинка. Могильный камень. Мария. Она теперь там, а он здесь. Одинокий, маленький и ничтожный, как таракан.

Черт знает, зачем он полез в ту коробку. Обычная коробка для обуви, только очень большая. Конрад поднял крышку, ожидая увидеть пару стоптанных зимних сапог, но внутри оказалась бумага. Множество записок, свернутых в трубочку, с неровным краем, словно бы оторванных впопыхах. Попадались сложенные вчетверо листы из клетчатых тетрадей. Некоторые исписаны чернилами, другие – простым карандашом. На всех почерк Марии.

«Конрад сказал, что омлет опять подгорел. У меня жутко болела голова, но я все равно встала в пять утра, чтобы приготовить ему завтрак. Ужасно хотелось завизжать и хлопнуть тарелку об пол, но я сдержалась».

Когда это было? По почерку не разберешь. Мария провожала его на работу каждое утро. Конрад помнил зимний утренний полумрак, их светлую кухню, неизменные тарелки с синим ободком и керамический кофейник, под которым горела свеча, согревая напиток. Хоть убей, позабыл этот чертов омлет. Неужели и вправду он мог так сказать?

Конрад неуклюже опустился на плед. Часть листков из коробки высыпалась на пол. Не заботясь поднять, он наугад вынимал и разворачивал записки. В каждой какая-то жалоба. Грубое слово, отсутствующий взгляд, резкий жест.

Чаша грехов неумолимо давила на колени. Руки дрожали. Он думал, она была счастлива… Мария! Как же ты молчала все эти годы? Смутное воспоминание: жена рассказывает про мать. Та выговаривала все обиды воде. Что же Мария? Поверяла свои бумаге, так что ль выходит? Конрад с кряхтением поднялся, подобрал с пола выпавшие бумажки – все до одной, накрыл сверху крышкой и понес вниз. Устроившись за кухонным столом, приступил к анализу. Он всегда любил цифры, они утешали и успокаивали.

Он обидел Марию одну тысячу шестьсот тридцать восемь раз. Это много или мало? Они были женаты пятьдесят два года. В среднем выходит тридцать один с половиной раз в год. Не считая годы знакомства. Наверно, считать их не стоит. Тридцать один с половиной раз в год. То есть, раз в две недели. Примерно так. Он ничего, ничегошеньки не замечал.

«На обеде у доктора Конрад глаз не спускал с фрау Штольц. Она красивая. Модная. С модной стрижкой».

Мария, ты что? Неужели… Ты знала? Какой это год? Штольцы переехали в их город… Сколько? Лет тридцать назад? Тридцать пять. Конрад вспомнил худощавую, как будто всегда ускользающую Марту Штольц. Резкие жесты, змеиный рот. Ее губы всегда были твердыми и чуть солоноватыми на вкус. Их роман длился два года. Мария… Ведь ты не могла… И все же… Она обрезала длинные косы, сказала, что надоели. Уже после того, как приехали Штольцы?.. Да. После.

Мертвая Мария жаловалась и обвиняла. Конрад, не в силах усидеть, зашагал по кухне. Как же так… Почему? Почему же ты их не сожгла? Месть? Если так, то очень жестокая. Может, ты не успела? Не успела избавиться от коробки? Или же позабыла? Скажи, что забыла, Мария.

Мария, Мария, Мария…

Он понял, что делать.

Он наденет пальто, возьмет коробку и выйдет из дома. Он пройдет ровно сто шестьдесят семь шагов. Он прочитает одну за одной всю тысячу шестьсот тридцать восемь записок. Он попросит прощения. За каждую.

Он знал, что Мария простит, и тогда он снова сможет плавать на ее корабле.