Текст книги "Пашня. Альманах. Выпуск 2. Том 2"

Екатерина Богомолова

Над зоопарком занималась заря.

Просыпались гиены, глухо похохатывая спросонья, потягивались на ветках лохматые шимпанзе, вставали столбиком, встречая солнце, сурикаты. Человечий мир тоже оживал после тихой ночи – дворники зашаркали метлами у метро, распугивая стаи голубей, и в воздухе повисло предчувствие звона первого трамвая.

Федор специально приехал на работу пораньше – день обещал быть особенным и очень важным. Может быть, даже самым важным за последние годы.

Федор работал в зоопарке смотрителем серпентария и потому был уверен, что понимает женщин как никто. Уверен был до тех пор, пока пару лет назад жена не ушла от него к грустному клоуну из цирка на Цветном бульваре. Почему-то особенно задевало Федора то, что клоун оказался грустным, будто уйди Нина к веселому клоуну, ему было бы легче.

И вот совсем недавно Федор снова влюбился.

Он увидел Лику в вагоне метро, между станциями «Автозаводская» и «Коломенская», когда поезд проносился над Москва-рекой. Она стояла, ухватившись правой рукой за поручень, но было как—то сразу понятно, что не нуждалась в опоре. От глаз цвета мха расходились паутиной лучики мелких морщин, пальцы левой руки размеренным движением крутили прядь медных волос.

Федор приглашал Лику в кафе, кино и на пикники в строгинской пойме. Она не отказывалась, но дистанцию сокращать не спешила. Федор чувствовал: она ждет от него подвига. Он никогда не мог похвастать героизмом и очень ждал, чтобы подходящий случай выставил его в нужном свете. Время шло, случай не подворачивался, Лика скучнела и начала пропускать пикники. И вот неделю назад на воротах зоопарка появилась афиша. «Итальянская труппа цирка Медрано в Московском Зоопарке! Акробаты в опасном полете! Канатоходцы над змеиным логовом! Смотрите, удивляйтесь, рискуйте и участвуйте!»

Директор зоопарка поручил Федору к назначенной дате перевести большую часть змей из серпентария на специально расчищенную площадку, посыпанную песком и закрытую по периметру высокими прозрачными листами пластика. Именно там, над шипящим полом, под импровизированным куполом были канаты, трапеции, мостики и кольца. Все вместе называлось модным словом «коллаборация» и было приурочено к году Италии в России, хорошему году для дружбы, buon anno in amicizia.

За три дня до выступления члены цирковой труппы приехали в зоопарк посмотреть площадку и обсудить детали программы. За главного у них был бородатый приземистый итальянец по имени Джузеппе, которого Федор, конечно, немедленно прозвал Карабасом. На встрече Карабас рассказал вот что: по программе команда из тринадцати акробатов, мужчин и женщин, разыгрывает под куполом драму с похищением, используя пантомиму, а также «особый язык акробатических трюков». В кульминационный момент в сценарий вводится человек из зала, которому отводится роль помощника – спасителя похищенной героини. Его гримируют и учат простому трюку с вольтижеркой – трапецией, на которой он, раскачиваясь, ловит за руки героиню, и приземляется с ней на мостик. Разумеется, в отличие от артистов труппы, со страховкой. Впрочем, оказалось, что «человек из зала» обычно из своих. Страховка страховкой, но мало ли что. Кандидат в случайного зрителя тоже был, приехал вместе с труппой – русский агент Джузеппе, высокий мужчина в хорошей спортивной форме.

Федор понял, что у него вот-вот отнимут подвиг.

– Возьмите меня, Джузеппе! Меня вместо него! Мне нужно! Очень! – горячо запросил он, умоляюще глядя на переводчика.

Переводчик сказал по-итальянски, вняв горячности, не менее страстно.

– Perche? Почему? – заинтересовался Джузеппе.

Федор покраснел.

– Это важно. Подвиг. Во имя любви!

– Amore, – понизил голос переводчик, силясь передать интимность момента. Джузеппе не был бы итальянцем, если бы не подарил Федору возможность совершить подвиг.

Лика с удовольствием приняла приглашение на цирковое шоу, тем более что Федор многозначительно обещал сюрприз. И вот поздним субботним утром у зоопарка начали собираться зрители. К тому времени Федор уже провел несколько часов, отрабатывая трюк с трапецией, и ощущал себя настоящим опытным акробатом. На песчаном полу цирковой площадки копошились клубки чешуи – полозы, питоны, редкая мангровая змея, кобры, гадюки, гремучие змеи, ужи и удавы. Всех их Федор нежно любил и называл по имени, хоть равнодушные твари и не платили ему взаимностью.

– Сеньоры и сеньориты, мы начинаем наше шоу! Опасное, захватывающее, вдохновляющее! Все ядовитые змеи – по-прежнему ядовиты, а наши бесстрашные акробаты – по-прежнему бесстрашны! Мы работаем без страховки, риск – наша профессия! Лучшая труппа Италии, сегодня, здесь, для вас! Встречайте! – громогласно объявил ведущий, и шоу началось.

Сюжет представления был неприлично прост: злодеи похищали возлюбленную героя и заточали ее в страшное змеиное логово, откуда герой вызволял ее с помощью своего дурачка-слуги – его-то роль и предстояло сыграть Федору. Все характеры были ясно обозначены с помощью грима – страшные хмурые лица злодеев, красавец-герой и его прекрасная возлюбленная, недалекий слуга. Акробаты парили под куполом, качались на кольцах, перелетали с трапеции на трапецию, балансировали на канате с бамбуковым шестом. И в момент, когда герой достиг места заточения своей возлюбленной, слуга вдруг незаметно пропал.

– Уважаемые сеньоры! – заголосил ведущий, – Пауло потерял слугу! Наверное, его похитили злодеи. О нет, Пауло ни за что не справиться одному! Франческа навсегда останется в плену! Кто из вас готов помочь Пауло вызволить ее? Вся надежда на вас! Найдется ли среди вас храбрец?

Федор отработанным движением вскинул вверх руку. Лика в ответ вскинула вверх брови.

– Я! Я готов! – крикнул он, – возьмите меня!

Федора быстро провели в гримерную, и на лице у него появились глупая ухмылка и очень грустные глаза – как будто их обладателя ужасно печалила собственная глупость. С этим новым лицом он вышел на площадку, щурясь от яркого солнца. Провели «инструктаж», и теперь он стоял наверху, на узком мостике, в ожидании своей трапеции, чтобы уцепиться за нее, взлететь, пересечь площадку, и, схватив за руки героиню, перенести ее на мостик с другой стороны. На поясе у Федора крепился страховочный трос. И вот прилетела трапеция, он схватил ее, оттолкнулся ногами, бросился с мостика, и вдруг оказалось, что все совсем не так, как было утром. То ли слепящее солнце, то ли множество глаз, следящих за ним, и особенно те самые, цвета мха, ради которых он затеял свое геройство, то ли что-то еще – но вдруг руки его соскользнули, и Федор упал, повиснув на страховочном тросе в паре метров над землей. Зрители ахнули, а трос треснул, и Федор оказался на песчаном полу, в окружении своих шипящих питомцев.

Он полулежал в кольце из извивающихся змей, ошарашенный, но целый, и смотрел сквозь прозрачный пластик, ища взглядом ее лицо, но тут увидел спину – Лика неторопливо пробиралась к выходу через толпу.

Питоны, гадюки, кобры и полозы окружили его, однако ни одна змея не тронула Федора – твари наконец научились отвечать на любовь взаимностью.

Екатерина Владимирова

В айпаде отражалось светлое небо, облака причудливой формы и раскидистое, уже желтеющее дерево, под которым сидела Марина. Она набирала срочную статью, но то и дело натыкалась на свое отражение. Носогубные складки – равнобедренным треугольником, под глазами – круги от недосыпа, но зато брови идеальные. Марина поежилась, завернулась белой рубашкой поглубже в кардиган и посмотрела в сторону школы, 18:35, пора бы Кирке быть. Из дверей школы высыпалась малышня после продленки, звеня голосами и подпрыгивая на ступеньках, как монетки. Потом лениво вышли подростки. Дранные джинсы, джинсы в облипочку, джинсы с мотней между колен, свитера, ветровки, разноцветные кеды. «Хорошо, что форму отменили», – порадовалась Марина, так как—то свободнее. Кирка ржал на весь двор над шуткой приятеля, загорелый после лета, и мать не замечал. «Какие у него белые зубы, – вдруг подумала Марина. – Это у Юры были хорошие зубы, у меня совсем не такие». Кирилл вдруг ударил себя кулаком в грудь и резко вскинул руку с отверстой ладонью с глухим «хайль». Марину обожгло в районе солнечного сплетения.

Марина была еврейкой только наполовину. Ее мать – советский конструктор, всю жизнь проработала в ракетостроении и только сетовала, что будь она мужиком по фамилии Кузнецов, а не женщиной с фамилией Пресман, докторскую она бы защитила в три раза быстрее. И лишь за несколько дней до смерти как—то оттаяла, заговорила о Львове, путая свое детство и детство матери. Вспоминала портного на Саксаганского, звала маленького Кирку Яшей, а Марину – фейгеле. Потом закрыла глаза и ушла за край.

Марина повернулась на каблуках и, выйдя со школьного двора, села в машину, задраив стекла:

– Вот же черт, черт! Рубашки, киты. Теперь он еще и зигует! Дал Бог деточку!

Юра разбился два года назад. Марина все собиралась отдать его вещи на благотворительность, но никак не могла решиться. Однажды зашла в комнату и увидела, как Кирка стоит перед раскрытым шкафом с рубашками и вдыхает запах мертвого отца. Она тогда молча вышла из комнаты. И через три дня – статья.

– Начинаем рассказ (занимайте места!) Про малютку улитку и великана кита! Кита! Марина тогда еще неловко дернулась, по столу растеклась кофейная лужица. Мама в кафе читала малышу книжку, ничего особенного. Текст в «Новой» тогда целый день обсуждали на работе. Подростковые группы в Интернете постили дурацкие картинки с китами, которые выбрасываются на берег. Участникам писали и уговаривали их свести счеты с жизнью. Дети покорно шли за крысоловом, снимали куртки, аккуратно складывали их рядом и прыгали с крыш. Боже, какой бред! Но она тогда испугалась, что Кирка тоже. Смотрела все на малыша с книжкой и вспоминала, что Кирка был такой же, когда говорил дельфин и кит – ибки, мама. С оглядкой на мужа—ихтиолога Марина упиралась: «Млекопитающие, Кирилл, дельфин и кит – млекопитающие». Мальчик мотал головой из стороны в сторону: «Не надо, мама, ибки». Потом сразу вспомнила, как маленький Кир стоял на вершине шведской стенки: «Мама, смотри, как я могу! Без рук!» Вся кровь отливает от лица, пальцы немеют, сердце с грохотом приземляется в пятки: «Кирилл, держись, я кому сказала!»

Пришлось лезть тогда в его телефон. Черт ногу сломит: какие—то концерты, сноуборды, комиксы. Но никаких китов, ни одного проклятого кита, господи, ни одного.

«Идет, паршивец! Плюхается на заднее сиденье», – это себе.

И вслух:

– Кир, на следующей неделе в школу не пойдешь – летим в Израиль.

– Мам, чего?

– Ты все слышал, Кирилл.

***

– Анахну олим техеф! Ани царих ленатек сиха! Взлетаем! – отирая пот со лба, кричал в телефон толстый пейсатый ортодокс – сам в черном, на макушке чудом держится маленькая кипа.

Марина откидывается в кресле и глядит в иллюминатор: ей страшно и весело. Огнедышащий золотой диск солнца раскаляется в синеве. И пока хватает взгляда – техногенно-библейский пейзаж. Кир задремал, соседи смотрят фильм, но у нее свое кино. Вздыбленные белоснежные агнцы гуляют по пастбищам. Пожарная пена заливает зарево солнца – они летят на восток. Марина проснулась от тряски, стюардессы усаживали беспокойных пассажиров. В проходе мелькнуло бледное лицо ортодокса. Конфета «взлетная» прилипла к небу, уши – словно законопатили ватой на зиму, внизу огромной зеленой рыбиной блеснуло море, распаханные поля взлетели вверх.

– Уважаемые пассажиры, наш самолет совершил посадку в аэропорту Бен-Гурион города Тель-Авив.

Горячий соленый воздух обжигает лицо сразу у трапа.

В тот же день Марина повезла Кирилла в Яд Вашем, музей Катастрофы. Ничего не сказала, ничего не стала объяснять. Зашли и сразу нырнули в гетто. Камни Варшавы, гора обуви под стеклом, разломанные медальоны, ржавые велосипеды, кадры хроники. Свет всего от пяти свечей преломляется и рассыпается тысячей огней в память об ушедших вместе с пеплом в небо Освенцима, Варшавы, Минска. В зале имен позади Кирки стоит раздавленная увиденным большая нигерийка и, качаясь из стороны в сторону, гулким, надтреснутым голосом повторяет: «O my god, o my god». Кирилл почувствовал, что задыхается.

– Ма, – прохрипел он, – давай выйдем. Марина молча кивнула. На террасе на них обрушились свет и воздух. Стояли не глядя друг на друга, вдыхали-выдыхали. Потом Кирка сжал руку матери. Марина обняла сына, и Кирка заплакал, и плакал еще долго, поскуливая и вжимаясь в мать.

***

Кирилл шел по школьному двору, когда Рубен закричал. Лужи уже подернулись целлофаном льда, черные голые стволы изрезали мокрую взвесь, висящую в воздухе. Рубена били часто, никто уже и не помнил, когда это началось. В третьем классе еще были шутки «армяшка – в жопе деревяшка», а потом понеслось. Рубен никогда не защищался, просто моргал и улыбался. Это злило мальчишек еще больше, они набрасывались на него с утроенной яростью. Кирилл подошел к ребятам:

– Хватит уже, достали! Рубен, пошли в Мак, съедим по чизу. Взял помятого Рубена за плечо и мягко подтолкнул к калитке – пошли. Рубен ни на кого не глядя двинулся к выходу, все молчали. В «Макдоналдсе» почти никого не было. Только растрепанные голодные воробьи носились рядом в поисках куска булки.

– Рубен, почему ты не дерешься?

– Я не умею, Кирилл.

– Наши тебя больше не тронут, но драться тебе надо. Можешь прямо сейчас дать мне по морде.

Рубен испуганно взглянул на Кирилла.

– Бей, давай, чего смотришь? Рубен размахнулся, заехал Кирке в скулу и с ужасом отдернул так и не разжатый кулак.

– Ну вот, а говоришь, не умеешь, – Кирилл потрогал вспухающую скулу и засмеялся. Протянул Рубену руку. – Будем знакомы, Рубен, я Кирилл.

Юрий Воротынов

Я не помню, как оказался на мосту. Наверное, гулял по городу? Закатное солнце слепило глаза, сырой ветер холодил лицо. Происходящее казалось сном. Я почувствовал на себе взгляд и повернул голову.

У противоположной ограды стояла девушка. Она смотрела на меня со странной смесью удивления, радости и испуга.

– Привет, – едва сдерживая улыбку, проговорила она. Чуть раскосые глаза скрывались за стеклами очков, темные волосы развевались на ветру. В руке она сжимала красный блокнот.

– Привет, – я замер в неуверенности. – Мы знакомы?

– Нет, но… – Начала девушка, а затем вдруг резко себя оборвала и продолжила: – Я Нина. А ты…?

«Антон», – всплыло в голове имя, и я, чуть замешкавшись, ответил:

– Антон. Меня зовут Антон.

Нина кивнула и довольно улыбнулась.

– Рада знакомству, Антон. И давно ты здесь… стоишь?

Я посмотрел на часы. Стрелки показывали 7 часов 7 минут.

– Не помню, – наконец, ответил я, а затем, чуть подумав, добавил: – Я даже не помню, зачем сюда пришел.

– Наверное, загадать желание? – Нина подошла ко мне ближе. Я рассмотрел веснушки на ее щеках и вздернутом носике. – Ты ведь знаешь, что это за место?

Я огляделся. Мы стояли в центре короткого пешеходного моста. «Крюков канал», – прочитал я на указателе. Нас окружали старинные здания, чуть вдали виднелось еще несколько мостов.

– Это Семимостье, – Нина не сводила с меня глаз. Ее близость дарила тепло и тревогу. – Самое загадочное место города. Из одной точки видно сразу семь мостов. В Питере есть легенда: если загадать здесь желание в семь часов семь минут седьмого числа седьмого месяца, то оно обязательно сбудется.

– И ты загадала?

– Да, – Нина улыбнулась и отвела взгляд.

– Оно сбылось?

Нина вдруг рассмеялась. Ее глаза сверкнули счастьем.

– Похоже на то! – Она убрала блокнот в сумку, взяла меня за руку и потащила с моста. – Идем, я покажу тебе город!

***

Так начались наши дни. Каждое утро я просыпался с мыслями о Нине. Я не помнил, как ел, как дышал и как спал. Нина целиком поглотила меня, и в какой-то момент я осознал, что только рядом с ней чувствую себя живым. Когда она держала меня за руку, все обретало смысл и ясность.

Мы гуляли по городу. По его паркам, аллеям и дворам. Обнимались. Смеялись. Кормили уток. Встречали закаты на набережных. Но каждый вечер расходились в разные стороны. Ночь стала временем, проведенным впустую – без Нины.

Однажды, когда мы сидели на берегу залива и любовались последними всполохами закатного солнца, я сказал:

– Не хочу, чтобы заканчивался день. Ты снова уйдешь.

– Завтра уезжает моя сестра. – Нина положила голову мне на плечо. – Ты можешь остаться.

Я улыбнулся и обнял Нину. В руке она сжимала красный блокнот.

***

Я постучал в дверь. Нина открыла и замахала мне, приглашая внутрь.

– Проходи. Я как раз рассказывала Оле о тебе!

В комнате девушка, похожая на Нину, чуть старше ее, собирала чемодан. Я поздоровался, но сестра Нины будто бы меня не услышала.

– Так как его зовут? – спросила Оля, даже на меня не взглянув.

– Антон, – хором ответили мы с Ниной.

– Надо же! Я помню, когда ты была маленькой, ты постоянно говорила, что твоего мужа будут звать Антоном. Антонина и Антон – как ты и хотела!

Оля закрыла чемодан, схватила его и потащила к выходу.

– Все, я полетела! – Она поцеловала Нину. – Не скучай. И обещай, что сходишь к врачу.

Нина кивнула и закрыла дверь за сестрой.

Наступил вечер. Нина сидела на диване и что-то писала в блокнот. Я рассматривал фотографию в рамке. Счастливые мужчина и женщина в обнимку с двумя смеющимися девочками.

– Когда погибли родители, мы с Олей остались одни, – Нина подошла сзади и обняла меня за пояс. Ее дыхание обжигало затылок. – У меня не было друзей. Не было отношений. Вдруг я поняла, что одиночество стало моим единственным спутником.

Я на мгновение задумался: а кем были мои родители? Я не мог их вспомнить. Голос Нины выдернул меня из замешательства:

– Сестра пыталась меня вытащить, с кем-то познакомить, но меня это тяготило. – Нина на секунду запнулась. – Все как будто потеряло смысл. Пока я не нашла тебя.

Я развернулся к Нине. Она потянулась ко мне, наши губы встретились. Мы не могли оторваться друг от друга, и я почувствовал, как наш поцелуй стал отдавать железом. Я отстранился.

Из носа Нины шла кровь, заливая ей губы. Нина вдруг сцепила зубы и закинула голову. Она упала на пол, сотрясаемая судорогами.

– Нина?!

Я бросился к ней – и провалился во тьму.

***

Холодный свет пробился сквозь веки.

Я сидел на стуле в больничной палате. Справа, чуть поодаль, на кровати лежала Нина с перебинтованной головой. Ее глаза были полуприкрыты и смотрели в одну точку. Оля и врач стояли рядом, не обращая на меня внимания. Я попробовал пошевелиться и что—то сказать, но не смог: руки и ноги обмякли, а голос пропал.

– Я нашла ее дома, – тихо сказала Оля. – Забыла паспорт и вернулась за ним. Нина лежала на полу без сознания, лицо все в крови.

– Она в сопоре. Мы опасались сотрясения, но МРТ выявила более серьезную патологию, – доктор показал Оле снимки. – Опухоль мозга.

Оля как будто сжалась. Плечи затряслись от плача.

– Нина последние месяцы жаловалась на головные боли. Я ей сто раз говорила сходить к врачу!

– Другие симптомы были? – спросил врач. – Потери сознания? Галлюцинации?

– Я не знаю, – Оля покачала головой. – Она поправится?

– О прогнозе нам лучше поговорить в ординаторской.

Они вышли. Я посмотрел на Нину. Она все так же глядела в одну точку немигающим взглядом. Казалось, прошла вечность. Вдруг я понял, что могу пошевелиться. Медленно и осторожно, словно немощный старец, я поднялся со стула. У его ножки стояла раскрытая сумка Нины, в которой виднелся красный блокнот.

Я раскрыл его. Страницы были исписаны аккуратным почерком, который постепенно становился все более неразборчивым.

«7 июля. Сегодня в 7:07 я загадаю желание на Семимостье. Будь что будет. Я загадаю его. Моего Антона…»

– Теперь ты знаешь, – слабый голос Нины вырвал меня из транса.

Повернув голову на подушке, Нина смотрела на меня затухающим взглядом. Еще мгновение – и он погас, как погасла и моя жизнь.

Варвара Глебова

– Ну, мам, сейчас ты станешь красивой женщиной! – сказала Вика, доставая баночки и тюбики. Люба тихо вздохнула. Пепельные локоны, жесткие от лака, лезли в глаза. Кожа на голове чесалась.

– Может, не надо?..

– Надо, корпоратив же! – бодро отозвалась Вика. – Подцепишь престарелого холостяка. Последний шанс! И вообще, ты вполне ничего, если приодеть и подкрасить.

Люба ничего не ответила, хотя от дочкиных слов во рту стало сухо. Вика, порывшись в своем шкафу, выдала маме красное платье и туфли. Люба послушно переоделась. Из зеркала глянула стильная женщина с яркими, в тон платью, губами. «Это не я», – подумала Люба. Она хотела сказать, что непременно свалится со шпилек, но промолчала.

– Класс, – выдохнула Вика. – Мамуль, ты просто хищница! Ну, я побежала. Удачной охоты, Каа!

Каблучки процокали по ламинату, звякнули ключи, хлопнула дверь. Люба продолжала смотреть на женщину в зеркале. Та будто смеялась над ней, хвасталась опытом, которого у маленькой серой Любы никогда не было. И не будет. Люба осторожно стянула платье и повесила его в дочкин шкаф. Потом передумала и бросила в стирку – пусть Вика считает ее «красивой женщиной». Она стерла косметику, яростно намылила волосы и долго держала склоненную голову под струей воды, чтобы распрямились кудри. Теперь в зеркале отражалось привычное – бледное, уставшее.

Надев длинную юбку, зачесала волосы в тугой хвост и вышла. На лестнице сосед, всегда до смешного галантный, изогнулся в поклоне. Люба замедлила шаг, чувствуя, как завибрировал воздух у нее в грудной клетке. Он поймал в широкую теплую ладонь Любины пальцы, поцеловал, щекотнув мягкими усами.

– Вот я и встретил тебя – Любовь!.. – пропел он басом.

– Здравствуйте, Петр Сергеевич. Вы извините, спешу. – ответила Люба, против воли жалея, что пальцы так быстро вновь оказались на свободе.

– Всегда спешите, Люба, всегда спешите! Ну, лети по делам, голубка. Вам когда-нибудь говорили, что вы похожи на голубку?

– Нет, – резче, чем хотелось, ответила Люба и поспешила, чувствуя между лопаток его взгляд. «И не надо, – привычно успокаивала себя Люба. – Мне не до того, у меня дочь».

– Ну что, мам, как прошел корпоратив? – спросила вечером Вика.

– Да никак, посидели тихо своим отделом: три женщины и дедушка.

– Эх!.. А платье заценили?

Люба помолчала, размешивая чай.

– Да, конечно. Конечно, заценили.

Вика заулыбалась, спросила жадно:

– А что? Что сказали?

– Сказали: «Потрясающе!»

– И все?

– Ну да, и все.

Раздался звук, будто динькнул колокольчик. Вика дернулась к телефону и отключила звук.

– Кто пишет? – спросила Люба.

– Никто, – ответила Вика. Телефон зажужжал.

– И сейчас никто?

– Девчонки из группы, – сказала Вика, вставая. – Обсуждаем букет преподше.

– А чай?

– Потом допью! – крикнула Вика уже из комнаты.

Назавтра Люба с кухни услышала тот же диньк. Она продолжала подметать: «Забыла мобильный… Странно». В последние дни Вика не выпускала айфон из рук, а разговаривая, завела привычку закрывать дверь. Люба ловила себя на желании наступить с хрустом на прохладный прямоугольничек. Пишущий не унимался, вел односторонний диалог. Люба нахмурилась. Она сегодня уронила банку с гречкой, зернышки и мелкие осколки разлетелись по всей кухне. Под стол веник не дотягивался, и Любе пришлось сесть на корточки.

Телефон завыл: «Гагарин, я вас любила, о-о-о!..» Любе представилось, как Вика извлекает этот томный и одновременно хамский голос из кармана на виду у всех. Вызов сбрасывали и звонили снова. Наконец Люба поднялась, вытолкнув из—под холодильника последний осколок. Суставы в коленях щелкнули, кровь прилила к голове и тяжело стучала.

«Гагарин, я вас любила!..»

Бросив веник, Люба прошагала в комнату Вики. Схватила воющий айфон, ткнула пальцем в красную трубку. Тишина. Тут же снова динькнуло, и с внезапным испугом Люба прочла: «Джек Потрошитель: Ага, попалась! Значит, ты тут, раз сбрасываешь!» Люба не знала, что делать дальше. «Вичка-заковычка, у меня самые модные носки и билеты на Марсианина. Да или нет?» Люба сжала зубы. «Вичка-заковычка!..» Джек продолжал: «Ау, любимая, проснись! Подпрыгни и перевернись!..» Боль между бровями усилилась. «Места в заднем ряду для…» Дальше не читалось, Люба провела пальцем по экрану. С аватарки улыбался Гагарин, в тексте один смайлик, целуя, всасывал другого. Любу замутило, но Гагарину-Потрошителю было мало: «А потом я накормлю тебя пиццей, ты не сможешь идти, я прикачу тебя к себе, а там…» Два смайлика прыгнули в кровать, и поверх них возникло: «Ах! Ох! Ого!»

Люба, почти не видя букв, застрочила. Нужные слова выскакивали сами, будто телефон хотел ей помочь. Уберечь, ударить со всей силы по щупальцам, что протянулись к ее Вике: «Не пиши и не звони мне я не буду отвечать». Запятую не нашла, плевать, поймет. Чуть помедлив, вывела: «мудак». Отправить. Швырнула телефон на стол и метнулась обратно. Кухня сияла чистотой.

Вика схватилась за телефон сразу, как вернулась домой. И конечно, тут же обнаружила Любино сообщение. Яростно ткнула экран под нос матери и, не сказав ни слова, умчалась. Люба бежала за ней, пыталась что-то крикнуть вслед. Тапок зацепился за трещину в тротуаре, с треском надорвался и слетел с ноги. Люба остановилась и подняла его, все равно сил догонять уже не было. Тяжело дыша, она смотрела, как Вика исчезает в акварельных струях дождя, стремительная, с разноцветным зонтиком. Капли зло кололи лицо, а Люба стояла на одной ноге, рассматривая тапок. Когда-то он был сделан из нежного розового вельвета, а теперь посерел и протерся. Перед глазами стояло незнакомое, искореженное яростью лицо дочери. Люба медленно надела остатки тапка на ногу. К щекам липли выбившиеся из хвостика волосы.

Из дождя вынырнул Петр Сергеевич. Своей подпрыгивающей походкой он напоминал постаревшего Чарли Чаплина, только более высокого. Шелковые доли черного зонтика влажно отразили внезапный солнечный луч.

– Люба, дорогая, что с вами?

Не отвечая, Люба позволила ему накинуть ей на плечи пальто. Он ловко перебросил зонтик в левую руку и предложил локоть. Оказавшись под сенью зонта, Люба вдруг остро ощутила, до чего же он высокий. Почему-то это было приятно. «Дядя Петя – великан! Дядя Петя – великан!» – зазвучал в Любиной голове голос пятилетней Вики.

Отогреваясь, она смутно подумала, что вот-вот поймет что-то важное. Она бросила взгляд в темную витрину. Там отразилась пара: высокий седой мужчина и женщина – хрупкая, почти что юная, и удивительно маленькая в черном прямоугольнике мужского пальто.

Люба заговорила.