Текст книги "Пашня. Альманах. Выпуск 2. Том 2"

Алина Костриченко

А ночью время идет назад,

И день, наступающий завтра, две тысячи лет как прожит;

Но белый всадник смеется, его ничто не тревожит,

И белый корабль с лебедиными крыльями уже поднял паруса;

Ночью в поезде время идет назад: бесконечно мелькает черный лес, и каждый стук колес стряхивает годы. Чем глубже летняя ночь, тем светлее северное небо, и мы встречаем рассвет, не успев распроститься с закатом.

«…и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить».

Розовеет Площадь Восстания, уходит в сияющую перспективу Невский. У нас здесь несколько ночей и единственный план: познакомить Женю с городом. С Литейного выворачивают белоснежные сытые кони, роняют ароматные дымящиеся лепешки, гордая полиция – черная кобура и лихие фуражки – вальяжным дозором обходит владенья свои. С наших плеч сваливается первая печать – печать суеты Москвы. Мы замедляем шаги и беремся за руки. Цветочницы гремят белыми ведрами, опрыскивают букеты, и душный запах белых лилий причудливо сплетается с запахом свежего навоза.

«…Я взглянул, и вот, конь вороной, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей».

Сияет рябь Фонтанки, безудержна мощь вороных, сбросивших черных всадников, блестят черным потом их чугунные мышцы. Зажмурившись, мы обнимаемся, кружимся посреди Аничкова моста и бежим за кофе и сабами с тунцом – «…серый хлеб, все овощи, да, с острым перцем, сырный и кисло-сладкий, пожалуйста…» – это специальная еда для шести утра, когда вы всю ночь не спали и совершенно счастливы. Печать тревожности растворяется как-то сама, сердце с облегчением вздрагивает и начинает биться быстрее. Я-то знаю, что ждет нас за углом: канал Грибоедова – вот он уже, вот – и я сильнее сжимаю твою руку.

«Пленила ты сердце мое, сестра моя. Стан твой – как пальма, волосы источают мирру и отливают золотом, персты же твои – как виноградные кисти, длинные и прохладные».

Мои же пальцы уже почти не ноют от кольца всевластья, которое сковывало мою волю, разум, душу и сердце десять долгих лет. Я сбросила его полгода назад, но все еще не привыкла, и днем шалею от безмерной свободы, а по ночам плачу от одиночества. Твоя же история только начинается: она на десять лет отстает от моей.

Мы завернули, – Женя охнула и зажмурилась: самый красивый храм этого мира, вдруг вот он, как есть, предстал в утреннем мареве. С детства, с первой встречи, я гоню от себя мысль, что Александр II погиб не зря, но она каждый раз возвращается. Перегнувшись через парапет канала, мы жуем наши сэндвичи.

До открытия храма еще три часа. Мы заглядываем на Дворцовую площадь поздороваться с атлантами. Моя первая любовь! Они потрясли меня четверть века назад, когда я еще не умела читать, но уже отличала древнекитайские иероглифы от древнеегипетских – результат месяца, прожитого с мамой в Эрмитаже летом перед первым классом. Благоговейно прижималась я носом к черным щиколоткам и нежно гладила огромные каменные пальцы. Всю зиму потом я передавала через маму им приветы, и вздрагивала при виде фотографий, где холодный белый снег припорошил горячие черные ступни. Впрочем, мама мне рассказывала, что они закаленные, потому что по ночам бегают по очереди освежиться в Неве, размять затекшие руки.

Крошками от наших бутербродов мы кормим голубей у Александровской колонны и идем заселяться в наш хостел на Гороховой, которую школьная программа навеки связала с диваном и дырявым халатом. Но мы не поддаемся соблазну: чай в термос, душ – и мы готовы гулять.

– Девчонки, го вечером в клуб? – на хостельной кухне мы знакомимся с веселым саксофонистом из Челябинска, который живет тут уже восемь месяцев, днем играет на улице, вечером тусуется на заработанные деньги. Почему не ищет себе отдельную комнату? А зачем, тут всегда весело, компания, вот вы, например, пойдем, там будет клевый джем. Но мы тут вдвоем, и в новых знакомствах не заинтересованы.

К Спасу-на-Крови подходим к открытию. Проводим пальцами по причудливым изгибам решетки Михайловского сада. Берем два студенческих.

«Да прильпнет язык мой гортани моему, аще дерзну изрещи всю красоту сего храма»!

Я впитываю каждый камешек его мозаики, надеясь каждый раз, что на какое-то время мне хватит этой манны небесной – ну а потом можно приехать за новой дозой.

Разинув рот, мы обошли все по десятому кругу и осели на пол у колонны левого придела перед «Благовещением». Здесь архангел летит к Марии с пустыми руками, без цветов, но обязательные лилии, символ непорочности, уже расцвели вокруг Нее, белая смальта оживает под знойным палестинским небом и, кажется, даже пахнет тем душным сладким запахом, который нас преследует с самого утра.

– А чем отличаются все эти херувимы, ангелы, архангелы? – спрашивает меня Женя, вглядываясь в шестикрылых серафимов над алтарем.

Я начинаю рассказывать про девять чинов ангельских, но познания мои оказываются разрозненными и несистемными. Открываем с телефона Википедию:

«И каждое из четырех животных имело по шести крыл вокруг, а внутри они исполнены очей; и ни днем, ни ночью не имеют покоя, взывая: свят, свят, свят Господь Бог Вседержитель, Который был, есть и грядет». Откр. Гл.4:6—9:

—Исполнены очей… – задумчиво несколько раз повторяет Женя.

–А ты читала «Апокалипсис»? Это оттуда вообще.

–Нет, давай почитаем?

Мы загружаем текст, забиваемся дальше в угол, вокруг ноги туристов, теплое и пыльное красное ковровое покрытие, на нас никто не обращает внимания.

– «…И когда Он снял шестую печать, я взглянул, и вот, произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась, как кровь».

Мы тихонько читаем по очереди все главы: звезды небесные падали на землю, а небо скрывалось, свившись, как свиток. Величественные и прозрачные в своей эпической отстраненности образы выключили нас из реальности. На 8-й главе мой телефон разрядился, и мы перешли на Женин. Она свернулась клубочком, уткнулась носом в коленки, гладит мои пальцы.

«…И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя „смерть“; и ад следовал за ним».

Альфа и Омега, начало и конец: рухнула Вселенная, погасли светила, вечер опустился на город. Пошатываясь, мы вышли из закрывающегося музея. На улице неожиданно тепло и тихо – мир, на удивление, еще стоит, но кажется не очень надежным в призрачном свете.

Падаем на круглую скамейку перед храмом. Как ни странно, мы здесь совсем одни – в центре Питера в теплый августовский вечер. Последние Петры Первые и Екатерины Вторые уходят ужинать в «Столовую №1» (мы слышим обрывки их диалога). Тихо целуемся. Ультрамариновая дымка окутывает мир, храм уже еле различим. Никто не подходит к нашей скамейке. За решеткой сада бесшумно проходит бледный всадник, мы вздрагиваем, потом разглядываем фуражку. Печать тишины упала: теперь мы слышим цокот копыт, потом разрозненный хор гулких призывов на ночную прогулку по рекам и каналам. Все пять органов чувств постепенно возвращаются к нам, – и только тут мы осознаем, что с утра ничего не ели.

Лениво потягиваясь, встаем со скамейки, и я обнаруживаю в полуметре от нас букет белых лилий: семь крупных цветов на одной ветке, подарочная упаковка, белая ленточка с завитками. Благая весть! Фантастичность появления букета из ниоткуда органично вписывается в этот день, и мы не задаемся ненужными вопросами, мы просто хватаем его и бежим в «Штолле» за капустными пирогами. Светлый деревянный уют кафе заполняется душным ароматом наших цветов, а живот сводит от запахов выпечки.

«И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч».

Взяв кофе, выходим на набережную и бредем в сторону Исаакия. Смеемся: «А нету, тетя, такого музея». Огненно-рыжий в свете прожекторов Медный всадник, воинственно горящий шлем собора. Мы плетемся, уставшие, счастливые, взявшись за руки, еще поворот, еще – вот и наш временный дом. Скрипит древний лифт, куда с трудом втискивается наш букет, пахнет сыростью и квашеной капустой. В номере мы ставим лилии в ведро, раздобытое в подсобке, в узенький проход между двухэтажными кроватями и садимся на широкий подоконник встречать уже совсем близкий рассвет. Светла Адмиралтейская игла, розовы крыши, радостно молчание. Мы забираемся на верхний ярус под одеяло, и я впервые за вечность засыпаю без слез.

Мария Середа

Если лепесток олеандра разорвать пополам, послюнить, и приклеить к губам, получится красная помада. Она показала, как. Тогда Тема придумал делать слезы из мелких белых цветочков, а Сережа прилепил на веки листы подорожника, выставил руки вперед и сказал, что он зомби. Все дети сразу забыли про слезы и помаду, стали бегать по пляжу с зелеными заплатками на глазах. Катя села на белую корягу, вросшую в песок, достала из пакета вспотевший абрикос.

Низкое солнце путалось в неряшливой олеандровой роще, лезло сквозь пустые окна в руинах турбазы. Толстая женщина с алыми складками на шее с хлопком встряхнула яркое полотенце, пошла полоскать купальник в прибое. Пахло йодом, чаячьим дерьмом, смолой и арбузной корочкой.

Кате было пятнадцать, господа присяжные. Она скучала. В абхазской деревне, в недавно отстроенном доме, жило несколько семейных пар: умные, совсем еще не старые взрослые, друзья ее родителей и тетки. Еще прошлым летом ей было тут весело, – от моря, развалин, дикого винограда, бродивших по дорогам пятнистых поросят. Но что-то сломалось за зиму, и теперь она везде себя ощущала лишней.

Ему было тридцать четыре, и он впервые – пока еще под благовидным предлогом – проводил отпуск без жены, удравшей в экспедицию на Камчатку. По утрам, когда, позавтракав вместе со всеми на веранде, он садился на велосипед и уезжал на весь день, ему казалось, что семейные друзья завидуют его свободе. Вечерами, когда, уложив потомство спать, все собирались на скамейках под эвкалиптами, и его просили взять гитару, он понимал, что все они по-настоящему счастливы и жалеют его за одиночество.

Он почти не замечал ее и пару раз по ошибке назвал Олей, потому что она была похожа на свою тетку. Но однажды, рассеянно взяв в руки книжку, которую Катя оставила на пляжном полотенце, он обнаружил, что это сборник рассказов Набокова. Это удивило его и насмешило, ему захотелось разговорить ее, чтобы она начала рассуждать заумно, притворяясь взрослой. Но, когда Катя вернулась после купания, серьезная, худая, с мокрым кончиком косы, прилепившимся к лопатке, он неожиданно смутился и заговорил с ней только вечером, по пути с пляжа, и совсем без насмешки.

Между ними завязалась дружба. Они бродили вечерами и днями вдоль моря, по наполовину заброшенным поселкам и пересохшим руслам ручьев, и он говорил с ней, аккуратно подбирая слова и постоянно напоминая себе, что его даме всего пятнадцать – о любви, рыночной экономике, литературе, свободе, Боге, антивеществе, агностицизме и христианской морали. Он держался галантно и чуть насмешливо. Она горячо спорила, смеялась, старалась казаться взрослее и научилась почти небрежно опираться на протянутую руку, когда они поднимались на высокие скальные уступы.

Специально ли он сделал так, чтобы она в него влюбилась? – спросите вы, господа присяжные. Этого вам никто не скажет наверняка. Но не сомневайтесь, что он переживал за эту одинокую и слишком рано повзрослевшую девочку. Не желал ей зла и хотел помочь. Но то, что происходит между двумя людьми, не всегда является простой суммой их намерений.

Однажды утром обитатели домика собрались после завтрака ехать в соседний город на праздник. Он решил весь день кататься на велосипеде и рано исчез. Катя, дойдя вместе со всеми до автобуса, вдруг сказала тетке, что хотела бы остаться и почитать в тишине, – ее отпустили. Между ними не было ничего условлено – но, мне кажется, Катя точно знала, что он вернется. И он, вернувшись, тоже не удивился, что нашел ее с книгой в гамаке перед притихшим домом.

Он взял стул и сел рядом. Она посмотрела на него спокойно и без кокетства. Он начал было говорить насмешливо про выбранную ею книжку, но быстро остановился. Отвернулся, посмотрел на дом. И когда он снова взглянул на Катю, и они улыбнулись друг другу, он почувствовал, что все между ними совершенно ясно, что ее возраст и его возраст – это глупые условности, и что само море разрешило ему протянуть руку и медленно вынуть обрывок зеленого листа, застрявшего между пальцев на ее ноге. Качнулся гамак, и мир качнулся. Еще один взгляд, еще одна секунда над пропастью, – он взял ее на руки и понес в дом.

Вы должны знать, господа присяжные, что в тот день Катя была счастлива. И на следующий день тоже, – когда он все утро не входил из комнаты, а она сидела с детьми на пляже, вспоминая вчерашний день, ночь, его куртку на песке и светляков, наслаждаясь своей тайной, своей головной болью, своим дурным настроением. Что с тобой, Катя? Плохо спала?

Когда он вышел к обеду, Катя заметила (потому что не с возрастом приходит к женщине способность видеть), что, несмотря на веселость, он взволнован, ловит ее взгляды украдкой, и что – может ли такое быть? – он боится ее. Она ушла гулять с книгой, он нашел ее через час, и, заглядывая ей в глаза, спрашивал, хорошо ли она себя чувствует. Она утешала его, сидя в кольце его рук, и тогда впервые он показался ей растерянным и немножечко жалким. Катя не могла понимать этого, господа присяжные, но почувствовала: на что же опереться ей в этом странном мире, если даже этот огромный, со щетиной, испуган и слаб?

Через две недели, накануне отъезда, в конце особенно жаркого дня, они брели вверх по широкой тропе, взбиравшейся вдоль края утеса. Она – на полшага впереди. Оба молчали. Море уже дышало по-вечернему ровно, неряшливые тени эвкалиптов падали с обрыва. Они сели на теплом камне, и Катя сказала:

– Грустно уезжать.

Он тут же заговорил, обрадованный – о том, что будет навещать ее в Н-ске, и что через два года ей непременно нужно поступить в Москву, и что он поможет ей устроиться. Она улыбалась и смотрела ласково. Он казался ей противным и трогательным – его бледное веснушчатое тело, всегда чуть жирное от солнцезащитного крема, волнистые светлые волосы, собранные в хвост, романтическая бородка, запах сигарет, невидимые белые ресницы. Уже неделю она не подпускала его к себе, – и ее отказы он принимал печально и безропотно. Но теперь, когда он, ободренный взглядом, положил руку ей на колено, она не прогнала его, – только прикрыла глаза. Ей казалось, что так надо, потому что больше они не увидятся.

Бог его знает, что с ним происходило, господа присяжные, и как он мог не видеть, что отвращения на ее лице было больше, чем нежности. Но он уложил ее бережно на прохладный песок, долго целовал ее шею и плечи, и ему казалось, что он ее наставник и защитник, и вроде бы он даже шептал ей, что все будет хорошо. Но то ли из-за этого шепота, то ли потому, что кровь так громко стучала у него висках, он не услышал, когда она попросила его остановиться: сперва тихо, потом громче – и наконец, почти закричала: «Хватит!» Он тут же отпустил ее, испуганный, и она села, поправляя волосы и одежду.

– Муравьи искусали спину, – сказала Катя, не глядя на него. Он тяжело дышал.

Она отошла и села на край скалы, свесив ноги. Он щелкнул зажигалкой у нее за спиной. Они долго сидели так, а потом Катя увидела рядом с собой его длинную тень.

– Не сиди на краю, – попросил он. – Дай руку.

Я подняла руку, но не обернулась, и ему пришлось сделать несколько шагов к краю обрыва, чтобы дотянуться. И тогда я встала, ухватившись за его ладонь, а потом резко шагнула в сторону. Он потерял равновесие, вскрикнул и полетел.

Когда я прибежала вниз, его уже нашли – без сознания, но живого. Я плакала, рассказывая, как он споткнулся о камень, как пытался удержаться за край обрыва. Никому не пришло в голову усомниться в моих словах. Мне дали валерьянки и уложили в постель, но я не спала. Мы ждали вестей от тети Оли, которая поехала с ним в больницу и осталась там на ночь. В пять утра пришла смс-ка о том, что он пришел в себя. В восемь тетя Оля позвонила из больницы: переломы обеих ног и позвоночника, сотрясение и частичный паралич – есть надежда, что временный. Он спрашивал обо мне: не сильно ли я испугалась и все ли со мной в порядке.

Вот и все, господа воображаемые присяжные. С тех пор прошло десять лет, я больше никогда его не видела. Но знаю, что он, хотя так и не встал с инвалидного кресла, разошелся с женой, снова женился и завел детей. Я решилась рассказать все это, потому что давно заметила: записанное на бумаге всегда превращается в неправду. Я бы хотела, прочитав эти страницы через несколько лет, удивиться, загрустить и подумать: а что если и правда никто ни в чем не виноват?

Мария Цюрупа

Нормальные туристы еще спали в своих гостиничных номерах, а я уже шел по брусчатым улочкам с тяжелой ноутбучной сумкой на плече. В сумке были крайне необходимые вещи: нож, двухлитровая бутылка воды, лаваш и коробка яиц. Я спешил на свидание. Я волновался.

Войдя в сырую подворотню, я решил свериться с бумажкой, полосатым тетрадным обрывком, который со вчерашнего полудня жег мне карман. Кроме адреса – адрес был тот – на бумажке уверенным почерком значилось: «Крыша утр. Девушка брюн. интелл. Реквизит: кофе, яичн., селфи-палка, чашка 2 шт., рубашка клет.». Мечта, правда? Девушка. Брюн. Интелл.

Со своей предыдущей девушкой (шат., истер.) я расстался две недели назад после невнятных разборок. В чем-то я там был недостаточно решителен, с женщинами робок, не звезда – смысл примерно такой.

Честно говоря, когда я решил не сдавать свой билет и все равно ехать на море, я немножко фантазировал на тему курортного романа. В расплывчатых мечтах мне рисовался пляж, и прибой, и девушка неопределенной внешности – пожалуй, брюнетка, – а потом дождь, и мы целуемся на пляже под промокшим зонтиком, и я накидываю ей на плечи свою рубашку в клетку. В общем, курортный роман я представлял себе довольно смутно и почти на него не рассчитывал: и с девушками я знакомился не очень бойко, и даже рубашки такой у меня никогда не было.

Я встретил ее в первый же день на пляже. В бирюзовом бикини она вынырнула из морской пены, ухватила меня за плечо маникюром, и мою спину – жутковатое ощущение – защекотали ее длинные ярко-рыжие волосы.

– Давай с тобой сфотографируемся, – без предисловий сказала она. – Смотри сюда, выше. Ну, улыбку победителя!

Совершенно растерявшись, щурясь от воды, стекавшей по лицу, я послушно ухмыльнулся в занесенный над нашими головами телефон.

– Алиса! Боишься крабов? – закричал кто-то загорелый у пирса.

– Отлично! – одобрила кадр незнакомка. – Ведешь инстаграм? «Букинист-кафе» у входа в парк через час. – И затерялась среди купальщиков.

Удивительное дело, подумал я. Почему-то ее слова, такие безупречные по форме, прозвучали крайне неромантично.

«Букинист-кафе» оказалось весьма приятным местом. Все, как я люблю: широкие столы, запах кофе, стопки старых книг по стенам. Но свидание шло наперекосяк.

– Всем хочется клевых фоток из отпуска, – объясняла она. – Море, закат, девушка… Хочется, так? А девушки и нету. Вот, именно это я и продаю. Услуги сценариста, фотографа и… ну, реквизита. Несколько серий отпускных фоток для инстаграма с девушкой твоей мечты. Полная конфиденциальность. Какие именно серии – да по желанию. Кому ближе шашлык, кому турнир по теннису.

Я ошарашенно кивнул, глядя на морковно-рыжий узел волос на ее затылке. Она вдруг рассмеялась.

– Да ты не бойся! Это парик. Твоя девушка будет выглядеть совершенно иначе. Ты увидишь, как сильно можно изменить банальное лицо с правильными чертами – вот, как у меня – с помощью косметики. Итак, сценарии. Айтишник? Программист? – тогда нужно что-нибудь интеллигентное. Предлагаю завтрак на крыше. Еще можно ужин на пляже (красиво, закат), потом океанариум, в кино, поход в пещеру. Что думаешь?

Честное слово, я почувствовал себя польщенным.

Не то чтобы я хотел сочинять себе фальшивую историю в соцсетях, нет. Хотя, с другой стороны, показать бывшей – и всем – что никакой я не валенок и прекрасно справляюсь и без нее… И потом, если я откажусь, моя новая знакомая развернется и исчезнет в пене морской, откуда появилась. Этого я ни в коем случае не хотел допустить.

– Алиса? – уточнил я.

– Ты что! – она презрительно махнула рукой. – Это было так, для роли. Я Нина. Давай подпишем контракт.

Так я обрел разом и клетчатую рубашку, и Нину, девушку моей мечты, и горячий завтрак на крыше, и первую серию фотографий: мы в обнимку на фоне моря, мы в обнимку на фоне крыш, Нина и джезва, я и яичница, мы смеемся и тянем кофе из белых старбаксовских чашек. Стрижка, может быть, и парик – думал я, – но уши-то настоящие. И щеки. И руки (на этот раз никакого лака). И голос, и шея, и форма спины.

– Откуда ты узнала про рубашку? – спросил я.

– Элементарно! Двадцать пять процентов программистов мечтают о девушке в мужской клетчатой рубашке.

Увидев выражение моего лица, она прыснула, чуть не выронив чашку.

– Прости. Мне очень неловко, но это правда.

– Какого цвета у тебя волосы? Если по-настоящему.

– А вот этого, – она приняла комично строгий вид. – Тебе знать не обязательно.

Солнце уходило за море, световое время стремительно шло к концу. Закат горел в полосе облаков, в морской ряби, и даже белое вино в бокалах горело оранжевым. Мы сидели на пляже, закапывая босые ноги в песок. Прядь черных волос была заправлена за Нинино ухо, и я, болтая о чепухе, клонился все ближе к этой пряди, уже почти касался ее носом. Нина сделала легкое движение мне навстречу. «Ведь запах тоже настоящий», – подумал я, закрывая глаза. И тут раздался щелчок, и пляж озарила вспышка.

– Здорово! – весело сказала Нина, глядя в телефон. Отличный кадр. Все, уже почти темно. По домам.

– Ты знаешь, – сказал я на выходе из океанариума, – я не хочу в кино.

– Почему? – удивилась Нина. – Уверен? Я делала этот сценарий с пятнадцатью процентами клиентов, и обещаю, что будет красиво. Если взять цветной поп-корн…

– Да ну его, – махнул я. – Пойдем просто посидим где-нибудь.

Нина задумалась, глядя то ли на меня, то ли сквозь.

– Хорошо, – согласилась она вдруг. – Пойдем в чебуречную.

В чебуречной я предложил ей встречаться, и был отвергнут.

– Ты пойми, – объясняла она, жестикулируя жирной салфеткой, – Для меня это просто способ заработка. Два-три проекта в неделю, со всеми романтичные фотографии, селфи-вино-чебуреки (чебуречная – это тоже стандартный сценарий, с досадой подумал я). Восемьдесят – представь, восемьдесят – процентов участников подкатывают ко мне потом с похожими предложениями. Что же мне теперь, с каждым встречаться? Ну как ты это себе представляешь? У меня совершенно другие планы и совершенно другая жизнь. На тебя просто действует обстановка, которую, заметь, мы вместе тщательно под твой вкус выбирали. На меня она не действует давно, иначе как бы я смогла работать? Погоди, я сейчас.

Нины не было рядом, когда зазвонил ее телефон. Движимый, вероятно, сюжетом дрянной мелодрамы, я отложил чебурек и принял звонок. Сначала в трубке молчали (молчал и я), а потом веселый девичий голос произнес:

– Эй, Женька, ты где? Тебя ждать сегодня? Але? Слышишь? Жень?

– Не Нина и не Алиса, – подумал я. И сам удивился, как не понял этого раньше.

Мы сделали несколько кадров на склоне горы, несколько – на фоне пещерных наростов при свете тусклых рыженьких фонарей. Мне хотелось заплакать.

– Я люблю тебя, – сказал я.

– Мы же договаривались, – вздохнула Нина. – Не надо. Ну, пожалуйста.

– Надо, – я был уверен, как никогда. – Ты – девушка моей мечты. Я тебя люблю. Давай встречаться по-настоящему.

Она сделала шаг назад и сказала строгим, почти незнакомым голосом:

– Конечно, я девушка твоей мечты. В этом и был план. Брюнетка Нина, девушка мечты программиста Ильи. Со мной настоящей ты не знаком. А Нины завтра уже не будет. Проект окончен.

– Женя, – сказал я. – Я тебя люблю.

Она посмотрела куда—то мимо меня и улыбнулась рассеянной улыбкой:

– Женя? Как ты можешь быть уверен?

Никак. Алиса, Нина, Женя, Аполлинария Кузьминична. Никак.

Мы молча, сердясь друг на друга, дошли до выхода из пещеры. У меня был последний аргумент.

– Послушай, – сказал я. – Я ни одной фотографии не выложил в сеть. Ни одной. Мне они не нужны. Мне нужна ты.

Она смотрела в песок. Потом подняла на меня пустой, безжалостный взгляд.

– А таких среди вас процентов сорок, – сказала она.

Проект действительно был закончен.

На следующий день я пришел на пляж поздно, часам к десяти. Песок уже нагрелся, начиналась жара, пахло водорослями, солью и грилем из ресторана. Мирно шумел и плюхал прибой, предлагали мороженое, вдали жужжал водный мотоцикл.

И тут я увидел ее. Босая, в платье до пят, с длинной русой косой шла она по полосе прибоя, держа под руку следующего – загорелого бородатого мужика с гитарой на плечах.

Злость сменилась вдруг вдохновением. Я широко улыбнулся и, движимый непонятным мне самому импульсом, вытащил телефон и пошел в воду – к двум девушкам, прыгающим в волнах.

– Привет! Сказал я им без предисловий. Давайте сфотографируемся.

Я поймал ее взгляд, удивленный и пронзительный, и понял вдруг: что-что, а это я сделал первый.