Текст книги "Пашня. Альманах. Выпуск 2. Том 2"

***

Всякое видел, но такое! Сижу, никого не трогаю, сплетаю судьбы. Поглядываю на стрелки – смотаться бы пораньше: этот Кротовский все силы выжал. И тут вспышка над монитором! Дым на весь офис. Рассеивается – и зыбкая фигура превращается в ошалелого Дим Димыча. Я разеваю рот. Он дергает головой – и кидается в открытое окно.

***

Пахнет землей и плесенью. Тапочки промокли насквозь, пижама разрядилась – и сразу продрог. Повсюду булькает и чавкает. Морща нос, Дим Димыч ищет в телефоне фонарик. Озаряются: мокрый серый кирпич, толстые потные трубы. На том берегу бурого канала умывается всклокоченная крыса. Заметив свет, подняла морду и важно заявила:

– Ква!

Дим Димыч уселся на сырой пол. Генетики совсем раздухарились – от такого зверя жди чего угодно – но почему-то это успокоило. «Экстренный вызов?» – обрадовал мобильник. Шесть пятьдесят девять. Хватило бы свежего воздуха.

Крыса плюхнулась и заплескала лапками. Дим Димыч поманил ее пальцем. Тронуть не решился. Вся в грязных разводах, ощупывала его усами, шумно дыша и поквакивая.

«Да!.. Пусть не по правилам игра!»

Лицо на экране заставило поперхнуться. Свободной рукой Дим Димыч схватил крысу и зажал ей пасть. На лбу выступила испарина.

– Да, Ваша Сложность!

– Гражданин Белым-Белов. Доброе утро. Как продвигается заказ Кротовского?

– П-прекрасно, Ваша Суть и Разумение!

Крыса дрожала всем телом. Чуть не вывихнул локоть, прижимая ее к себе.

– Позвольте выразить надежду, что открытка будет доставлена вовремя и репутация страны…

Крыса отчаянно колотила лапками.

– Все п-под контролем, Ваше Смыслосло… Смыслосодействие! Работа б-близится к завершению, мы п-прикладываем все усилия, чтобы…

– Ква-а-а-а-а-а-а-а-а!

Мобильник вылетел из рук и, кувыркнувшись, булькнул в метре от берега. Шаря пальцами по склизкому дну, Дим Димыч чуть не вывернул желудок наизнанку. «Экстренный вызов?» – телефон делал вид, что ничего не случилось. Крыса моргнула, почесала правым ухом за левым и вдруг раскрыла павлиний хвост. Дим Димыч задумчиво покрутил мокрый мобильник, размахнулся и разжал ладонь. Два навигатора, гугл-транспорт, сотня такси и деловая переписка лишь всхлипнули на прощание.

***

Зеркальный холл, без десяти двенадцать. Прислонившись к стене, Дим Димыч убаюкивает сердцебиение. Сам что взъерошенная крыса; пижама в грязных подтеках и прожженных дырах. С кем не бывает – зато человекограмма войдет в учебники. Страшно подумать: главной помехой оказался он сам!.. Распахнул дверь, ноги вспомнили триумфальный шаг, но крик: «Мы сделали это!» – застрял на губах.

Пустые кресла. Сонные экраны. Шорох метлы за окном.

Родная клавиатура накрыта пестрым конвертом. Хотел смахнуть его в текущие дела, но увидел свое имя. Париж?! Национальная лаборатория?.. Взрезал, вынул крепкий фактурный бланк.

«…мер и весов… …многолетние исследования… …антропогенные часы… …были выбраны Вы… …с благодарностью…»

Раздался щелчок. Голова отяжелела: еле поднял глаза. Кромешно—строгие стрелки над бледной пучиной циферблата показывали ровно семь.

Артем Звягин

В большом доме с зеленой крышей, что по улице Ленина, вовсю кипела работа. Распахнутые окна не помогали, жара стояла неимоверная. Светлана Михайловна старательно оттирала холодильник – придут гости, а в доме такой бардак. Наконец через два часа все было перемыто и убрано. Осталось время еще и помолиться, но беседы с богом не выходило. В голову постоянно лезли глупости: у Мельниченко новый бзик – китайская магия для привлечения денег…

В разгар застолья хозяйка не удержалась:

– Ну как, Марина, черепашка еще не сдохла?

– Зря, Света, издеваешься. Кормим мы ее хорошо, а денег, кстати, стало больше. Вчера только на сто тысяч продала костюмов. Попробовала бы ты сама.

– Ересь это все. Батюшка сказал, не по-христиански поступают те, кто обращается к магии. Не от бога деньги.

– А что, деньги вообще от бога? – вмешался муж Марины.

– Не знаю, но без них общество жить не может. Есть законы божии, благость. А черепашка эта ваша, весь ваш фэншуй, это от лукавого. В Священном писании о «приманивании» денег ни слова, зато есть про искушения от Лукавого.

Семейству Мельниченко спорить не хотелось, и поэтому они просто скромно улыбались.

– Вот вы в прошлом году и йогой увлекались, и экстрасенсорикой, недавно мне Маринка про Аюрведы все уши прожужжала. Есть вам от этого счастье? Никак угомониться не можете, бога гневите.

– Слушай, мы же тебе не говорим, во что верить. Ты молитвы читаешь, мы медитируем…

– Да, да, батюшка мне и про медитации недавно говорил – разрушают национальное самосознание и культурную идентичность. Нерусью вы становитесь.

– Это как?

– А так, что вам на спасителя нашего Христа, бескорыстную любовь и животворящий крест наплевать.

– Ничего не…

– И йога ваша, и фитнес значат только одно – не живете вы духовной жизнью, не о том заботитесь. Еще веганами небось станете скоро.

– Ну, мы как бы…

– Света, чем тебе веганы не угодили?

– Бог после потопа завещал нам есть и растения и животных, вот чем.

– А ничего, что живые существа страдают?

– Промыли вам мозги, ребята. Не тех учителей слушаете, не в то верите. Вы же вроде и покрестились, а ума не прибавилось.

На этом разговор угас сам по себе и гости вскоре ушли. У Светы на душе стало тягостно. Вроде все правильно сказала, но обед закончился как-то не по-доброму. Поэтому решила она отправиться в церковь на вечернюю службу.

Светлана перекрестилась и сотворила три поясных поклона. В спине что-то противно щелкнуло и заныло. В этот раз удалось спокойно миновать паперть и купить свечку в притворе. Навстречу не попалось ни одной строгой бабушки, которые, как сторожевые псы, ревниво охраняют святыни. В поселковой церкви было по-домашнему уютно. Пахло воском, потрескивание свечей перемежалось песнопениями. Полтора часа пролетели незаметно. Светлана ощутила необычайное умиротворение, будто рука божья погладила ее по голове. Уходить не хотелось. Странное, волнующее чувство. Службу вел новый священник. Свете поначалу не хотелось беспокоить незнакомого батюшку. Но все же она решилась.

– Вы, наверное, Светлана. Мне отец Дмитрий о вас говорил. Он приболел, я его заменяю сегодня.

– Батюшка, сегодня со мной случилось чудо – будто божья благодать снизошла и окутала меня.

– Вы меня можете называть отец Самуил или отец Сэм, если так проще.

–…

– Ну, папа у меня американец, женился здесь. Я русский сам и по воспитанию и по вере. Имя вот осталось, как напоминание.

– Отец Сэм, какая удивительная сегодня служба…

– Литургия обычная, я просто немного развернул иконы, чуть передвинул подсвечники, в общем, облегчил ход энергии.

– Какой энергии, отец Сэм? О чем вы?

– Известно, какой: Ци – божественной силы.

– Ци?

– Да, дочь моя, впервые описанной еще четыре тысячи лет до рождества Христова. Грех не воспользоваться столь древним знанием на благо паствы, как вы считаете?

– Как же так, не по-христиански это…

– Светлана, вот смотрите, я например, знаю, что у вас болит спина. Как думаете откуда?

– Бог указал вам?

– Бог, да, но с помощью Ци. И я могу излечить вас, одним прикосновением, если вы позволите.

Светлана, сама того не желая, стала поправлять косынку. А на щеках выступил предательский румянец. Поясница давала о себе знать при каждом вздохе. Она покорно кивнула.

– Я мог сказать, что исцелил вас наложением рук, как Иисус, но это было бы неправдой. Я не знаю, как он лечил. Но я могу помочь прихожанам с помощью божественной Ци, понимаете?

В смятении Светлана ушла домой и не наведывалась в церковь целую неделю. Жутко мучилась от того, что услышала и пережила. После, как обычно, стала посещать службы, которые уже вел отец Дмитрий. Бог будто забыл о Светлане и больше не баловал ее своим вниманием. Об отце Сэме, батюшка, ничего не знал и, казалось, слышал впервые.

Мысли о прикосновении божественной длани терзали Светлану день и ночь, пока однажды она как бы случайно не оказалась в книжном магазине.

– Дайте мне, пожалуйста, самую лучшую книгу по фэншуй.

Екатерина Златорунская

Звали ее странно – Чапла. То ли болгарское, то ли польское имя. Приехала откуда—то с севера, а откуда точно – никто не знал. Где-то в Шотландии жила ее сестра. Чапла называла ее Голубой Ленточкой.

Голос у Чаплы – громкий, резкий, и, когда она смеялась, казалось, что звенит велосипедный звонок.

Ноги длинные и тонкие в серых колготках, волосы тонкие, светлые, две пряди у висков выкрашены в черный, словно вымазаны краской, на ветру взмывают лентами. Плащ широкий из серо-сизой замши с черной бахромой на спине, словно покрытый перьями. На каждом пальце по четыре кольца. Сапфиры, нефриты. Идет, того и гляди, взлетит в небо. А тело грузное, словно кувшин с молоком, и над длинным гордым носом родимое пятно, смугло-желтое, как звездочка. Брови темные, а под ними глаза круглые, удивленные с ядовито-черным зрачком, и вокруг зрачка болотно-бурое кольцо с золотым отблеском.

Журавел Романович сразу же, как только заведующей кафедрой представил ее коллективу, решил на ней жениться, и потом все смотрел на нее, смотрел, как она сидит неподвижно, втянув в узкие плечи шею, длинную тонкую, как стебель кувшинки, смотрел на ее плотный живот под мглисто-серой юбкой.

А потом шел за ней до ее дома, как завороженный. Она останавливалась у витрин ювелирных магазинов. Пепельные платиновые змеиные кольца смотрели гладкими матовыми глазами. Чапла рассматривала их, приоткрыв губы, вытянув шею.

Посмотрела и ушла, выронив что-то легкое из кармана плаща. Журавел Романович подошел и увидел птичье перо, длинное, маховое, стебель серый с золотыми пылинками. Поднял и спрятал в карман пиджака, туда, где сердце стучало что-то непонятное – чап-ла, чап-ла.

А ночью снился ему сон, как будто ходит он по болоту и кричит что-то странное, нечеловеческое, словно вилкой скребет по дну кастрюли, а над ним небо – мучное, серое, и летит в небе птица, запрокинув назад голову, вытянув ноги длиннее хвоста, и роняет на воду перья.

Чапла на просительном лице Журавела Романовича видела только губы – тонкие, бледные, произносящие что-то надоедливо-печальное, словно песню, вышедшую из моды, и различив, наконец, слова, закачала головой:

– Я не могу быть вашей женой нет, нет, нет.

И перестала качать, лишь когда его белая рубашка в синей дали растворилась, как в небе облако.

Журавел Романович еще долго слышал эхо ее шагов и представлял, как она идет, ссутулившись, в узких черных замшевых туфлях. Но вот стихло эхо, и остался он один. На темени горит красное родимое пятно, как будто распустился цветок огненный. Грудь белая под белой рубашкой. Постоял, погоревал. И на кольца в витрине плюнул. А одно, что купил и хотел Чапле подарить, достал из кармана и выбросил. И кольцо, об асфальт ударившись, не зазвенело, а шмякнулось, раскрутилось в шнурочек и поползло.

– Уж, уж, – закричала девочка. Мать ее палочкой от мороженого – они с девочкой как раз мороженое ели – в ужа бросила и убила. Но все равно не могла успокоиться, сняла туфлю и стучала по ужу, и кричала:

– Ах ты, змеюка, вот и смерть твоя пришла!

– Вот и смерть ко мне пришла, – думал Журавел Романович. – Смерть от любви. Сбылось семейное проклятие.

Лег на кровать и умер.

Он лежал под темно-зеленой шалью, на боку, поджав к животу ноги, как будто приготовившись к полету. Лицо его было безмятежно, расслабленно, словно он летел, забыв о своей смерти.

А летел Журавел Романович по небу и видел: цапля его по болоту ходит, смотрит на небо, одна в бесконечной пустыне. Старая стала, перья грязные, вместо ленточек траурная черная повязка вокруг головы, а голова белая, белая.

Сырость и покой вокруг, воздух болотный, багульник цветет, белый, малиново-розовый, на ржавых листьях и запах от него идет, человек умрет, а цапля выживет.

– Умерла моя Голубая Ленточка, – крикнула она ему в небо. Он с такой высоты плохо расслышал. Спустился чуть ниже.

– Я всю жизнь страдала, что замуж за тебя не пошла. До сих пор помню, хоть пятьдесят лет с тех пор прошло, как сказали: «Журавел Романович умер». Ночью, сказали, во сне умер. Заснул и забыл проснуться.

– То давно было, я уже и не помню, – прокричал с неба на землю.

– Может, ты замуж меня возьмешь? – попросила, словно ножницами клацнула.

Но поздно. Улетел он, не расслышал.

А Чапла осталась.

Он видел откуда-то сверху только раскрытые над водой крылья, под которыми она стояла, как под зонтиком, а потом, поднимаясь все выше, он перестал видеть сначала крылья, потом болото, потом землю, только на секунду мелькнула внизу седая сгорбленная старушка в темной-зеленой шали, с траурной ленточкой вокруг головы.

Старушка смотрела на него и грозила пальцем. Погрозила, погрозила и исчезла, и с ней исчезло все остальное, и Журавел Романович в том числе.

Екатерина Кочаровская

«Уважаемые пассажиры, наш самолет начал снижение для захода на посадку. Мы прибудем в аэропорт „Рощино“ через 20 минут. Температура воздуха +22 С…».

– Извините, вы не могли бы немного подвинуться?

– Господи, что вы там забыли?

– Детство.

19F раздраженно закатил глаза и откинулся на спинку кресла, открыв мне обзор на все, что я действительно почти забыла за эти десять лет. Наш тринадцатиэтажный муравейник, жителей которого хватило бы на небольшое село. Кукурузное поле за домом, где мальчишки лето напролет играли в «Бойцовский Клуб». Главную улицу – единственное развлечение местной молодежи, вышагивающей по ней взад-вперед. Старый кинотеатр, закрытый из-за трещины в фундаменте, но до этого благополучно работавший с ней пару десятков лет. Магазин на окраине, где продавали самое вкусное фисташковое мороженое на планете. И те огроменные запрещенные родителями качели, на которых мы с сестрой пытались сделать «солнышко». С десятикилометровой высоты все это сливалось в одну восьмибитную картинку, но я знала, что где-то там все это есть. Должно было быть.

«Просим вас занять свое место, привести спинку кресла в вертикальное положение, убрать откидной столик, открыть шторку иллюминатора, пристегнуть ремни безопасности…».

Мне нравились самолеты – они не давали шанса передумать, сойти на ближайшей остановке, развернуться и полететь обратно. Шасси глухо ударились о землю, отдавшись эхом где—то в районе средостения. Командир начал гасить скорость, а мой пульс – наоборот, набирать. Из хвоста, где сидела группа подростков, явно возвращавшаяся с каких-то спортивных соревнований, раздались оживленные аплодисменты. Их вряд ли слышал тот, кому они предназначались, поэтому я забрала их себе. Мне действительно стоило похлопать. Не прошло и вечности. Я была дома.

Машина остановилась у нашего небоскреба. В точно такое же майское утро я села в точно такое же такси и поехала на другой конец Земли – взрослеть, купаться в Тихом, говорить на чужом языке, встречать сотни незнакомых людей, воровать шоколадки на парковках, праздновать «День независимости», узнавать, что мир не заканчивается на горизонте, днями торговать пончиками и гулять ночи напролет. На все про все у меня было три месяца. «Мам, я скоро вернусь! Отмечать будем сырниками – говорят, там нет творога!».

– Мам?

Я поставила чемодан и направилась на кухню. Мне было двадцать восемь лет, но за секунду снова стало восемнадцать. «Не смогла подмениться. Буду вечером. Деньги – в 16—м томе БСЭ. Мама». Со стола на меня смотрела тарелка сырников.

Моя мама не верила в банки, но верила в Большую советскую энциклопедию. Сбережения она хранила именно там, оправдывая себя тем, что, если однажды ее придут грабить, эту шестидесятикилограммовую рухлядь точно никто не унесет. Дойдя до гостиной, я взяла 16—й том и скользнула глазами по открывшейся странице. «Мимикрия (англ. mimicry – подражание, маскирование) – защитное приспособление некоторых живых организмов, выражающееся в их сходстве с неодушевленными предметами или местом их обитания, адаптирующее их к условиям окружающей среды». Двигаясь, как тот самый грабитель, которого ожидала мама, я осторожно повернула ручку двери в свою комнату и застыла. Здесь все было точно так же. Будто прошло не десять лет, а каких-то десять минут. Будто я никуда и не уезжала. Это был музей имени меня, наподобие домов знаменитых писателей, в которых все вещи хранятся на тех же местах, где лежали при жизни хозяина. Чешуя разноцветных стикеров на стенах с разговорным английским на все случаи жизни. «See you soon! – До скорого!». Недочитанные «Беглецы и бродяги» на письменном столе. «It spoiled me for life – Это меня испортило». Заброшенный Pentium II c траурно-черным экраном. «It’s been a while – Давно не виделись». Бабушкина вышивка разномастным крестиком над кроватью. «Sorry, I’m late – Извини, что опоздала». И моя пижама, аккуратно сложенная на стуле – та самая, в которой я в последний раз ночевала в этой комнате. Не примерить ее было решительно невозможно. «You look familiar – Вы мне кого-то напоминаете». В зеркало на меня смотрела восемнадцатилетняя девочка. Но это была уже не я. Вот она – незаметная драма моей жизни: я могла влезть в пижаму десятилетней давности, но с остальной окружающей средой уже не мимикрировала.

Галопом спустившись по ступенькам, я выбежала из дома, стены которого больше не помогали, и пошла – без малейшего представления, куда. Когда я вернулась, был уже почти вечер. Поравнявшись с нашей дверью, я по инерции добралась до самого верха и вышла на общий балкон. В детстве я частенько бегала сюда с бабушкиным театральным биноклем наблюдать за тайной жизнью людей-муравьев внизу. Но сейчас тринадцать этажей были единственным безопасным расстоянием, с которого следы пролетевших со свистом десяти лет не так бросались в глаза. Все, что так радовало меня раньше, теперь царапало горло. Все, по чему я скучала, безвозвратно ушло. Не было поля. Не было качелей. Не было фисташкового мороженого. Не было круглосуточного «Радио России» на кухне. Не было нашего соседа, вечно марширующего за хлебом в орденах, как на парад. Не было бабушки – она как будто вышла куда—то и все никак не вернется. Главная улица опустела. Кинотеатр снесли. А наш «муравейник» стал похож на одного из местных стариков, с исторической безнадежностью на лице доживающих здесь последние дни. Тут даже пахло по-другому!

Источник запаха я заметила не сразу. На площадке за несколько метров от меня стоял мужчина неопределенного возраста в отсутствующих штанах и домашних тапках. Он жадно затянулся дешевым табаком и, поймав на себе мой взгляд, панибратски вытянул руку с пачкой «Петра». Чертовски захотелось курить. Последний раз я, кажется, делала это, прощаясь со школой – стоя в порванных белых гольфах на этом же самом балконе. Машинально начав шарить по карманам, я выудила из джинсов залежавшуюся там долларовую купюру и протянула ему. Он посмотрел на нее, потом – на меня.

–…

– Извините, других у меня нет, – сказала я почти виновато.

Снова переведя взгляд на купюру, он вручил мне сигарету, как будто это был какой—то трофей, и по-клоунски неестественно рассмеялся над собственной шуткой:

– Я мзды не беру. Мне за державу обидно.

Мы молча закурили, посыпая пеплом то, что когда-то было моим домом.

Я закашлялась, не дотянув и до середины, и, затушив сигарету, уже было направилась к выходу. Но тут мой щедрый знакомый в исподнем ни с того ни с сего спросил:

– Ну и что, хорошо там?

– Где?

– Ну там. – Он кивнул на мой карман с забракованным долларом, – где трава зеленее.

– Здесь тоже неплохо.

– А зачем тогда слиняли?

– Я не линяла. Я просто… задержалась.

– Да бросьте вы. Все уезжают из маленьких городов, чтобы мечтать туда вернуться. А другие остаются, чтобы мечтать оттуда уехать.

– Это вы сказали?

– Ну да.

– Значит, это вас Паланик цитировал.

– Кто?

–Чак.

– Что?

– Я говорю «так». Все так. Я, правда, мечтала вернуться.

– И давно мечтали?

–Десять лет.

– Господи, что вы тут забыли?

– Детство.

Екатерина Кузнецова

Каждое утро Анна начинала с подробного изучения линий на правой руке. Карта на руке левой была заучена наизусть – это предсказанная с рождения судьба, которой свойственно меняться. Левая ладонь обещала Анне благополучие и удачу, раннее замужество и короткую жизнь с внезапной смертью в финале. Но Анна не согласилась с этим прогнозом. Она взяла полотно своей судьбы за один конец, резко подняла и с силой встряхнула – так, чтобы все сначала пошло кувырком, а потом улеглось в совершенно неожиданном виде.

Однажды, это было в начале августа, она заметила изменения на одной из линий любви. Мужчины не оставляли следов в сердце Анны, но оставляли зарубки на ладони. Некоторые из них были тонкими и четкими, некоторые – прерывистыми и размытыми, будто кто-то пытался стереть их резинкой.

Линия, изменившаяся в тот день, состояла из двух прямых отрезков, соединенных цепочкой мелких штрихов, и заканчивалась каким—то невнятным разветвлением. Однако внезапно на месте сеточки растушеванных черточек в конце появилось четкое продолжение с таким же четким завершением. Значит, какая-то история будет закончена.

Ладонь разворачивалась перед Анной в объемную карту ее жизни. Обозначился момент появления этой линии – ровно десять лет назад. Анне едва исполнилось восемнадцать.

Тогда в ее городок приехал бродячий цирк.

Это был дешевый балаган, каких уже не встретишь. Труппа вместе с директором переживала апогей тяжелого запоя. Когда фокусник тянул платки из рукава, в дырке подмышкой было видно, откуда они берутся. Жонглер трижды уронил кегли. Тощий печальный медведь ездил на велосипеде кругами. У велосипеда скрипели колеса.

После представления Анна возвращалась пешком по главной улице. Вдруг к ней подскочил, как черт из табакерки, красивый юноша, в котором она узнала одного из артистов цирка. У него было загорелое лицо, длинные темные волосы и диковатый взгляд.

Он стал крутиться в странном танце вокруг нее со словами:

– Встречайте гастролеров! Смех и радость мы приносим людям! Девушка, вы должны сейчас же разделить с нами хлеб и вино!

– Извините, у меня на вечер другие планы, – пыталась отказаться Анна, но не могла не смеяться от выходок этого клоуна.

– Отмените все свои планы, такой вечер – один в жизни!

И она отменила, и всю ночь они пили и веселились, распевали французские песни, угостили несчастного медведя водкой, достали бенгальские огни, с выстрелами открывали шампанское. Казалось, что все, весь город, весь мир был засыпан конфетти. Юноша, назвавшийся Арно, рассказывал страшно интересные небылицы. Будто отец его из Марокко, а мать расписывает православные храмы на Мадагаскаре, будто вырос он у двоюродной бабки в молдавской деревне, откуда сбежал с цыганами в Париж, научился воровать, глотать огонь и делать тройное сальто. И будто он запомнил ее, Анну, на представлении и сразу влюбился. Так что он готов остаться здесь, в этом как-вообще-он-называется городе. Они оказались вдвоем в пустом шапито, где он показал ей тройное сальто и поцеловал. Утром она сказала ему:

– У меня есть основания полагать, что ты – любовь моей жизни. Так что поселись со мной, в этом городе. Он называется Лохаяполе.

Арно рассмеялся, а вечером исчез, оставив вместо себя только короткий штрих на ладони Анны.

Продолжение линии появилось пять лет спустя. Уже в другом городе, большом, сияющим огнями и витринами, где стирается граница между правдой и вымыслом. Они просто столкнулись на улице. Он повел ее на крышу, по-прежнему рассказывая сказочные небылицы, которым Анна, впрочем, уже не верила. Она сказала:

– Покажи мне свою руку.

Арно протянул левую ладонь.

– Тебя ждет долгая жизнь. Путешествия, приключения. Никакого спокойствия. Но крепкое здоровье.

– Это я и так знаю. Что еще ты мне расскажешь?

– Вот здесь, смотри, маленькая линия – это наша встреча.

– Х—ха, значит, все правда? Как ты тогда сказала, я любовь всей твой жизни? А ты – моей?

– Выходит так.

– Тогда пусть мы будем вместе навсегда. – И он закружил ее в хромом вальсе на ночной крыше. Но Анна остановила его.

– Не будем. Потому что ты лгун и обманщик, и если такова любовь моей жизни, то лучше мне жить совсем без любви.

Арно не возражал. На прощанье Анна сказала ему:

– Левая рука – это то, что было предначертано, но не то, что случится. То, что случится, написано на правой руке. – Она развернулась и не увидела, как он нервно сжал руку в кулак.

Теперь она ждала, когда увидит Арно снова. За прошедшие пять лет, после многих и многих мужчин Анна решила, что и вправду, если встречаешь свою судьбу, то не стоит отказываться от нее. Да, он лжец. Но и сама она научилась притворяться и обманывать, так что теперь они друг друга стоят.

Весь день она напрасно искала афиши цирка—шапито и всматривалась в лица уличных артистов. Вечером Анна села на террасе ресторана и заказала вина. Напротив нее оказались двое незнакомых людей. Один из них, полубродячего вида, давно не стриженный, увлеченно рассказывал о том, как прошли гастроли их труппы. Анна прислушалась. Да, речь шла о цирке.

– … и с нами еще был этот человек, как же его звали, Ар… Артур? Нет, Арно, точно. Ты знаешь его?

– Кажется, нет, – ответил собеседник.

– Он, конечно, совершенно безумный. То есть даже по нашим меркам. Понятно, что мы сами не дураки устроить дебош. Но он перешел все границы.

Говоривший отхлебнул пива и закурил.

– Мы были в Словакии, пошли в кабак после выступления. И там он подсел к каким—то цыганам. Клялся им в братской любви. Стал показывать фокусы. Знаешь, с исчезновением часов и других предметов. Они посмотрели, посмеялись золотыми зубами. А потом показали фокус с исчезновением Арно.

Оба человека грустно помолчали.

– Вытащили его на задний двор, там еще местные присоединились. Мы даже не пытались отбить, нас пятеро, а их тридцать, и все с ножами, а то и с пистолетами. Избили его и сбросили в реку там, недалеко. Просто так, не из-за чего – хотя кто знает, может, были у них свои счеты из прошлой жизни. Мы потом искали с полицией. Нашли, еле опознали. И, знаешь, самое странное, ему зачем-то отрезали правую руку. Может, чтобы на том свете не фокусничал.

Дальше разговор перешел на другую тему. Анна допила вино и пошла домой. Линия на руке закончилась точкой.