Текст книги "Пашня. Альманах. Выпуск 2. Том 2"

Дарья Григоращенко

А еще в нашем дворе жила одна женщина. Папа называл ее Мадам Грицацуева. Я не понимала тогда. Я книжку не читала еще, только фильм смотрела, с папой вместе, один раз.

Я думала, папе наша мадам Грицацуева напоминала ту, киношную, томными формами и завитком на спелую щеку. И я спросила тогда у папы, из-за этого, да? Он хмыкнул:

– Да. И помнишь, как она Бендера своего ждала. Дорогого стоит.

Я задумалась:

– Пап, а она красивая?

Я про ту, киношную, думала, а не про нашу вовсе. А папа кивнул, потом помолчал и добавил негромко:

– Но маме мы об этом не скажем, да, Марго?

Нашу звали Ларой. И не любили ее наши.

Мадам имела двух котов. Киса и Ося. Любила она их истово. Кормила строго и по расписанию – три раза в день, полдник, и будьте здоровы! Идите, шляйтесь, сволочи блохастые! Но уж и рыба была отборная, и творог свежеутренний, базарный. Я видела, у меня под ее окном были классики. Только там асфальт был, как надо. А она творог на подоконник выставляла. И карасиков, «чтоб простыли, Ритка, паршивцам—то горячее никак… Будешь абрикоску?»

Коты любили мадам сдержанно и регулярно – три раза в день и полдник, как договаривались. Важно ели. Аккуратно. Интеллигентно даже. А потом спрыгивали прямо мне на расчерченные квадраты классиков, ловко в девятку и солнышко.

Мадам скучала по ним. Тревожилась на лавочке перед подъездом, ходила на перекресток, выглядывала. Нехороший был перекресток, там-то и сшибли прошлой весной одного. Водитель был не виноват, плохая видимость, что-то такое…

В марте тревога мадам усиливалась, перерастала в дурные сны, и карасики подгорали. Она рассказывала об этом по утрам:

– Ось, мне приснился дурной сон… – и говорила она это в нос, будто простывала за ночь или плакала. Я все это помню. Я слышала это под ее окнами – била кирпичом абрикосовые косточки. Только там был асфальт, как надо.

Коты слушали свою хозяйку внимательно, кивали. А мадам подпирала сдобным кулаком щеку и все выглядывала меланхолично кого-то явно дальше, чем перекресток, много дальше. Отщипывала перышки у карасиков, жевала задумчиво. Перышки коты не ели, держали фасон.

А потом Киса и Ося пропали, как—то разом, вдруг. Оба. Папа почему-то сказал, что они ушли на Кавказ за колбасой. Я тогда подумала: вот привереды, а как же трехразовое питание, а классики? Но я поверила. Я всегда ему верила, папе.

И мадам я как—то совсем перестала видеть. И слышать. Только мисочки на подоконнике менялись на свежие. И карасики уже всегда с подпалинами были, я это по запаху еще в подъезде слышала.

А потом она умерла вдруг. Мадам. Лара. Неожиданно и очень тихо. Узнали мы об этом, только когда к нам осенним утром постучалась дворничиха Нюська:

– Коль, слышь… Это… А Сергеевна—то, того, померла… Слышь, не дождалась-таки, померла… Отыть, эх… Мужики… Ну, дело уж прошлое… Ты, это, давай, по рублю мы все… Денег-то совсем и не было у ней-ить, все на котов своих шалопутных и спускала, да на телеграммы эти, своему-то, капитану энтому. – Нюська деловито шмыгала носом, кивала сердито. – Капитааан, как же… прохиндей! Задурил бабе голову, подженился, а потом – фррр – и поминай, как звали, добро б хоть сам сгинул, а то и золотишко ее прихватил, и…

– Преставилась, – папа резко оборвал Нюську и протянул ей пятерку. Та уставилась недоуменно на новенькую синенькую бумажку:

– Так по рублю ж мы, Петрович.

– Когда хороший человек умирает, надо говорить «преставилась», – сказал папа и захлопнул дверь, почему—то очень сердито.

– Вот так, Ритка, – сказал он дверной ручке. – Вот так, – повторил он вешалке и зонтику тоже. Потом открыл дверь и крикнул в колодец подъезда: – И смотри, чтоб и венок был… и… рыбы купи этим… ну, и что там еще… – добавил уже тише.

Весь день потом мы с Матюшиным по дворам шлялись. Искали котов. Мне почему-то очень важно было найти их, узнать, что с ними, и про хозяйку их рассказать. Но их нигде не было.

– Рит, идем, я провожу, поздно уже, да и дождь, смотри вон, промокла вся, – Матюшин насупился.

Мы стояли под окнами мадам Лары. Окна были закрыты, и свет не горел.

– Нет, ты иди, а я еще подожду, вдруг придут.

– Да что я… Я как ты.

Темнело быстро. Дождь накрапывал все сильней, но мне совсем не хотелось идти домой, ну вот ни чуточки. И больше всего, почему-то – видеть сердитое и такое растерянное лицо папы.

– Ритка, – Матюшин потянулся ко мне. Все по-честному, это было наше место, наша сирень, мы всегда целовались тут вечерами.

– Иди к черту, – но сегодня все было совсем не так.

Матюшин засопел обиженно, поглубже засунул руки в карманы, пнул абрикосовую косточку.

Я хотела, чтобы все было, как раньше.

Чтоб с Матюшиным мы просто дружили, хоть мне и нравилось с ним целоваться, чтобы папа так не злился, и чтобы мадам Лара была жива. Чтобы окно ее было открыто каждый вечер, и по-прежнему на подоконнике стояли мисочки целых и невредимых Оси и Кисы.

И чтобы мадам наглаживала двумя руками обоих своих котов, к себе прижимала, и целовала их в уши, так, что те жевать переставали:

– Вот подождите, окаянные, дождетесь, дошляетесь… Так вам и надо! Сидели бы дома, ну что неймется вам? И тепло, и кормлено и… Эх, мартовские… Гулены вы все, паршивцы вы блохастые… Мужики.

Ну, да и бог с вами, сообщил бы хоть кто. Похороню вас. И венок даже сделаю», – добавила она с остервенением: – «Киса и Ося были здесь!». Только вы живите, дурачки мои любимые, родненькие мои… кому вы нужны, хоронить вас…

Хоронили Лару на следующий день, утром.

Позже всех тогда пришел папа. Посмотрел угрюмо на пьяную Нюську, закурил и прислонил к двери подъезда зеленый, очень большой венок.

Мокрый ветер трепал золотистую ленточку: «От Кисы и Оси».

А котов ее-таки на перекрестке задавило. Мне это через много лет Матюшин сказал:

– Батя твой их тогда сам похоронил, Ритка, я видел. А водитель, ей-богу, не виноват был, весна, слякоть такая… Жуть! А тебе батя твой велел не говорить. Ни за что… И тетке этой, хозяйке ихней, ни-ни чтоб… Черт его знает, почему…

Ирина Жукова

Тропа до левады петляла по старому сосняку, между поваленными стволами и низким подлеском. Рыжая кобыла Календула нетерпеливо переступала тонкими ногами, и нервное стаккато ее шага разносилось повсюду: звонкий стук из-под копыт, мгновенное эхо сзади, тихий отзвук сверху, от плотно сцепленных крон, и последний – самый долгий, протяжный и высокий – с озера. У главного лесного тракта, где тропа закладывала большой поворот, между деревьями мелькнула хрупкая фигура всадницы: тяжелый узел светлых волос и алая жокейка.

– Аня! – мой голос рассыпался по лесу и пустился вдогонку за убывающим перестуком копыт ее коня, но сдался, вернувшись пустым отзвуком.

Провалив прошлые соревнования, Аня тренировалась в одиночку, абсолютно не участвуя в делах конной фермы. А новости были. Всю неделю на форуме конюшен – только и разговоров, что о новом приобретении, – вороном жеребце по имени Фагот. Злобного двухлетку ганноверца забрали из намертво заколоченного денника с одним пыльным окошком под потолком. В спорах о стабунивании агрессивного жеребца конюхи, инструкторы и завсегдатаи фермы коротали дни напролет. Его тренировали где-то здесь, подальше от большого манежа. Захваченный всеобщим любопытством, я мечтал посмотреть на красавца Фагота, но со мной была пугливая Календула, и это казалось рискованной затеей.

На дальней опушке был построен небольшой загон с тренажерами для выездки молодняка. Обычно здесь было тихо и уединенно, но теперь у ограды стояла толпа, конюхи и инструкторы оживленно переговаривались, смеялись и спорили. У ворот я спешился, привязал Календулу и присоединился к зрителям. Огромный черный жеребец с нестриженой гривой, падавшей на глаза, стоял по центру загона, нервно прядая ушами. Молодой конюх, отряхивая от песка штаны, боком отходил к воротам под смех и свист зрителей.

– Получил? Салага!

– Любочка! Давай ты! – хохот стал громче.

– Эй, кто ставит на Любку? Сдавайте!

– Меня, меня запишите! – ставки принимались стихийно, из рук в руки передавались купюры и обрывки бумажек.

От толпы зрителей отделилась молодая женщина. Низкорослая, широкая в кости, она прошла в ворота и двинулась к коню, на ходу собирая в узел тяжелую косу.

– Ого! А она ему хребет не переломит? – засмеялся кто-то.

– Не переломит. Любаша – чемпион. У нее знаешь, как кони ходят? На цыпочках!

– Я бы у нее тоже, – не унимался шутник, – на цыпочках!

Широко шагая по глубокому песку, Люба медленно подходила к коню. Фагот нервно всхрапнул и чуть повернулся крупом, угрожающе приподняв заднюю ногу. Люба ускорила ход и, в три тяжелых шага оказавшись рядом, подхватила коня за уздцы:

– Н-у-у-у, – ласково протянула она низким голосом, приближая лицо к внимательным шоколадным глазам, – этого еще не хватало.

Люба ласково повела ладонью по шее коня. Фагот дрогнул, отстраняясь. Чуть покачав длинной головой, он обернулся, недовольно уставившись на руку. Ладонь снова поднялась к шее. Фагот переступил с ноги на ногу, ощутимо толкнув Любу. С трудом удержавшись на ногах, она восстановила равновесие и с сердитым лицом толкнула Фагота кулаком в шею:

– Эй! – строго пробасила она. – Ну-к тихо.

Снова подняв руку, она прижала ладонь к горячему боку. Фагот полуобернулся, но, наткнувшись на тяжелый Любин взгляд, с коротким возмущенным храпом отвернулся и затих.

Люба перехватила повод и потянула коня на круг, успокаивающе приговаривая:

– Ну, дорогой, давай, покажи им.

Качнув головой, Фагот стронулся с места и пошел за Любой. Зрители зааплодировали. Оплачивались ставки, под хохот толпы спорили и кричали проигравшие. От внезапного шума Календула заволновалась и издала короткое тонкое ржание. Чтобы успокоить ее, я достал из кармана дольку яблока. Календула встала ближе и, приняв угощение, легко толкнула меня носом в бок, требуя добавки.

Высоко поднимая ноги, Фагот шел по дорожке за Любой. С коротким низким ржанием он постоянно поворачивал голову в сторону Календулы.

– Красуется! Кобылу чует, – одобрительно комментировали конюхи.

За шумом споров и обсуждений никто не заметил тоненькую наездницу в алой жокейке, приближавшуюся с противоположной стороны загона. На поляну выехала Анна на гнедом Антее и легким аллюром поскакала по внешнему кругу вдоль ограды.

– А, черт, куда прешь?! Поворачивай отсюда! – кто-то бросился наперерез девчонке.

Фагот резко остановился, почуяв соперника. Угрожающе тряхнув гривой, он громко и протяжно заржал. Люба попыталась перехватить упущенный было повод, но конь толкнул ее, щелкнув зубами у самого лица, и двинулся к Антею.

– Кобылу, уводите кобылу! – голоса смешивались в единый хор.

Я отвязал Календулу и быстро повел ее на тропу к конюшням. От испуга она сопротивлялась, приседая на задние ноги и натягивая повод. Я чувствовал, как тяжело колотится ее сердце.

У заграждения Фагот поднялся и забил в воздухе копытами. Люба, догнав коня, ухватила его за узду и, прижавшись к шее, что-то тихо заговорила-запела ему на ухо.

У поворота тропы я обернулся. Поляна опустела. В леваде стоял Фагот. Люба обнимала его за шею, и над лесом звенел ее высокий, чистый, удивительной силы голос:

– По лазоревой степи ходит месяц молодой. С белой гривой до копыт, с позолоченной уздой…

Алексей Зайцев

Не говорите мне про людей со странностями: я работаю на почте. Одни в век сочувствующих утюгов и на пороге телепортации упорно облизывают конверты, другим подавай новомодные открытки с человекограммами – нормальные к нам не ходят. Нет, мы и сами хороши. Я – филигранный программист – коллекционирую треснувшие статуэтки. Милая Лиза, улыбаясь клиенту в окошко, рисует в блокноте зубастых монстров. Везет одному Дим Димычу: его причуда во благо обществу.

В ночную смену линии судеб мягкие, податливые – плести одно удовольствие. Лишь размеренное тиканье порой вытаскивает из монитора. Настенный раритет: по сияющей белизне кружат густые черные стрелки. Ровно в семь они бодро щелкают, и уже по правую руку сидит Дим Димыч: отхлебывает свой вечный эспрессо и аппетитно вздыхает. Ни разу – представляете – ни секундой позже! Было дело, распрощался в шесть: выжатый, помятый, с затуманенным взглядом – через час вошел как огурчик, и только улыбается в усы. Я по нему свои квантовые сверяю, честное слово. Что они там бьются с телепортом? Спросили б Дим Димыча.

Всем почему—то интересно: как это из далекого гудка локомотива, наклона шапки прохожего, монетки в грязи – возникают нужные ассоциации, и в голове у адресата складывается: «Люблю, скучаю. Женя», а не «Лопух за счет шинели», например, или еще того хуже. Помилуйте – это-то самое простое. А вот заставить гражданина С. надеть шапку чуть набекрень… О—о, люди сказочно упрямы! Перепрыгнуть через ступеньку, не почесать нос, бросить второй кусок сахара… – тысячи ночей и миллиарды страниц кода.

Недавно машинка выдала сюрприз – я даже хрюкнул в голос. Три смены осторожно расплетал и скручивал заново. Дал на проверку Марису: тот неделю пыхтел, пока не пошел пятнами ― и только развел руками. Тяжело переглянувшись, подсели к Дим Димычу.

***

Будильник визжал и царапался. Дим Димыч взмок, зажимая кнопки. В кои—то веки выдалось свободное утро – и на тебе! Впрочем, спать в такой день? Узел открытки впервые затянулся на почтальоне. Выкройка указала: ровно с семи и до половины девятого Дим Димыч волен быть где угодно, кроме своего рабочего места. Отгулов у начальства нет: всегда все может пойти под откос. Но в отделении никто ему не указ, трубка с собой – так что, программеры зря боятся – это даже забавно.

Тренькнул дверной звонок. Дим Димыч медленно допил чай и, зевая, потащился в прихожую. На пороге двое в белых халатах. Мрачный верзила поставил к ногам занозистый столярный ящик: молотки и стамески столпились под широкой ухмылкой пилы. Симпатичная барышня, сияя глазами, прижимает к груди бумажный кулек с черешнями.

– Вызывали?

– Ошибка.

Дим Димыч толкнул дверь, но та не двинулась с места.

– Не волнуйтесь, все будет хорошо.

Столяр подхватил ящик и отважно шагнул в квартиру. Барышня, нежно ведя пальцами по обоям, вплыла за ним: сладко пахнуло духами.

– Простите?

– Ничего страшного, – промурлыкала дама. – Словно комарик укусит.

Верзила был уже в спальне: поставил ящик на подушку и, уперев руки в бока, любовался рассветом.

– Потрясающий вид на космодром, – заметил Дим Димыч, снимая ящик. – А вон то здание с башенками – касса.

Незваный гость обернулся и посмотрел насквозь.

– Сестра, почему посторонние в операционной?

– Вы разве не опаздываете? – барышня подкралась бесшумно.

– Еще как!

Дим Димыч плюхнулся в кресло и вытянутыми ногами покачивал ящик.

Доктор снова повернулся к окну и проворчал:

– И чего ему с Андреевой не жилось.

Инструменты со звоном грохнулись. На счете «два» сестра схватила Дим Димыча под локоть и зашептала:

– Понимаете, тут такая история… К разумным домам нужна особая чуткость. С тех пор, как вы развелись, он часто остается один – и полюбил крутить себе в окна военные фильмы.

– Ну, и пусть развлекается.

– Вы не представляете, во что это выльется! Хорошо, дом у вас ответственный – и вовремя позвонил нам. Предстоит небольшая операция, но вы не волнуйтесь: Валентин Павлович – лучший нейростоляр области.

Дим Димыч пожал плечами и отправился в ванную.

…В запахе зубной пасты почудилось что—то еще. Резко обернулся.

– Понимаете, – барышня на миг опустила взгляд на черешни, – это очень деликатная процедура. Боюсь, дом будет вас стесняться.

Дим Димыч потянулся за полотенцем – сестра посторонилась и зашла ему за спину. Разворачиваясь, отступил в прихожую и толкнул врача – тот щурился на взведенную ввысь пилу. Дим Димыч попятился и оказался на лестничной площадке.

– Спасибо за понимание, – улыбнулась сестричка.

В комнате мелькнули жалостливые глаза утюга. Уткнулся носом в обивку.

Ветер знатно освежил мысли. Дим Димыч включил подогрев пижамы и вызвал на запястье квантовые часы. На пять минут вперед от парижского эталона – когда-то еле скачал такой плагин. Что за ирония: шесть ноль три, как и вчера, позавчера, и двадцать лет назад. Вспомним утренние пробежки? Строго на запад, подальше от отделения. Тапочки болтались и шлепали, но вскоре аккуратно окутали стопы: слава живой одежде! Пробуждались забытые мышцы, по телу разливалась радость. Легкое солнце, пустой стадион, разноцветные спины…

Грезы загородил малиновый «Форд». Рисунок пера на крыле: движок на желании курицы летать – самая мощная тяга. Из окна высунулась курчавая голова Ваграма.

– Деметрус, мое почтение! Скоро соседями будем – ресторан возле твоей почты открою, еду на разведку. А навигатор, холера ему в экран, обновления хочет. Садись, брат – дорогу покажешь!

Из иронии выросла угроза. Ваграм – парень свой, но скажи ему все как есть – и о человекограмме узнает весь район, а ведь плетеные судьбы где—то рядом: тонкие беззащитные нити. Осознавать себя в открытке – словно знать, что тебя фотографируют: крохотная фальшь – и получается лопух за счет шинели.

– Прости, дружище – спешу.

– Вижу, брат, что спешишь! Пять минут! Не машина – зверюга! Мигом – куда пожелаете!

–Не могу – аллергия на куриц.

Ваграм постучал костяшками пальцев по ребру стекла.

– А чахохбили кушал – нахваливал.

Не найдя, что сказать, почувствовал кровь у щек.

Цокнув языком, Ваграм поднял стекло. Мотор кудахтнул, выхлопная труба плюнула перьями.

Дим Димыч плелся, как на собственные похороны – еще и оглядывался, готовый, чуть что, прыгнуть за дерево. Корил себя за то, что впервые не изучил вечером материал – думал, опаздывать-то проще простого. За двадцать лет автопилот стал точнее парижского изотопа. На случай форс-мажора – запасные маршруты, такси, тот же Ваграм: ни капли риска. Из утра в утро «забег» означал «триумф», но едва сменили правила…

«Да!.. А пожелай ты им ни пуха, ни пера!» Дим Димыч вздрогнул. На экране сиял Борис Арнольдович УФПС.

– Дим Димыч у аппарата.

– Приветствую, дорогой! Не отвлекаю? Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи – заявка от Кротовского поступала? На какой стадии?

– Работаем, – бодро ответил Дим Димыч.

– Вы уж там напрягитесь, лады? Если нужно – привлеку своих.

– Не переживай – все по плану, – заверил Дим Димыч.

Гудки показались нервными. Что еще за Кротовский? А, точно, тот самый – дрожь программеров. Не соврал.

Сзади настигали звон и грохот – отлично! Не взглянув на номер, Дим Димыч прыгнул в тепло трамвая. Сердце екнуло: за пультом ежеутренний Валера, только еще хмурее, чем обычно. Увидев Дим Димыча, он воздел руки к небу и что—то прошептал.

– Это что, девятка? – опасливо спросил Дим Димыч.

Валера поморщился:

– Квадратный корень из минус девяти не хочешь? Сбылась мечта идиота – доверили трамвай для курящих.

– Мои поздравления! Но разве в трамваях курят? – Дим Димыч оглянулся на салон и пошатнулся от натиска негодующих взоров.

– Курят на остановках, – процедил Валера и кивнул на карту с красными огоньками. – Вот и кружу по дворам, не могу даже забрезжить на горизонте.

– А мы, значит, сиди и мучайся, – послышалось из салона.

Над креслами выдергивались возмущенные лица.

– Меня, главное, вовремя забрал! Думал, на месте покурю… Жди теперь обеда!

– Пластику не мог себе сделать? Улыбался еще, скотина.

– А ну, гони без экивоков! – трость, будто меч, рассекла проем; воздух свистнул.

Валера шмыгнул носом. Дим Димыч успокаивающе тронул его за плечо, настроил улыбку и шагнул в салон. Взревел мобильник. Цифры были такие, что он обернулся и развел руками.

– Дмитрий Дмитриевич? – резко и властно.

– Так точно!

– Говорит Коньков, замминистра связи. Вы на совещании? Почему не включаете камеру?

Салон галдел – прикрыл второе ухо.

– Как раз это и обсуждали, господин министр. Все энергоресурсы брошены на человекограмму для Кротовского.

– Так держать, орлы! Все по графику?

– Точь-в-точь, – заверил Дим Димыч.

– Смотрите! Капитулируем – вставят так, что мало не покажется!

Экран погас. Довольные пассажиры утопали в креслах. Валера правил, вжав голову в плечи.

– НИИ телепортации, – ломким голосом объявил Валера. – Следующая остановка – почтамт.

Дим Димыч больно стукнулся о землю и прокатился по траве. Едва поднялся, в нос ударил запах горелой проводки. Длинный чугунный забор усеяли зеваки: сидели на столбах, висели на прутьях, залезали друг на друга. Чуть не прошел мимо, но вспомнил: не спешу ведь! – и выгадал в толпе прореху. Закопченные оранжевые комбинезоны копошились у подножия трехметрового обруча, внутри клубился туман и трещали молнии. На носилках вытащили помятого мужчину в лохмотьях, он вопил:

– Убийцы! А если б я в стене застрял? Рухнул с неба? Захлебнулся в океане?

Бородач у пульта горячо размахивал руками перед маленьким старичком в толстенных круглых очках, тот кусал губы и косился на запястье. Дим Димыч поймал его взгляд и громко сказал:

– Я пойду!