Текст книги "История капитала от «Синдбада-морехода» до «Вишневого сада». Экономический путеводитель по мировой литературе"

Здесь нам трудно жилось. Там все будет по-другому – работы вдоволь, места красивые, везде зелень, дома беленькие, куда ни глянь – апельсиновые деревья.

– Что же, там апельсины везде растут?

– Ну, может, и не везде, а все-таки их много.

Вы только подумайте! Фрукты будем собирать в тени, под деревьями, нет-нет и съешь что-нибудь повкуснее. Да там столько этого добра, что хоть объедайся, никто тебе ничего не скажет. А если будут хорошо платить, может, купим небольшой участок, сами станем хозяевами, а подрабатывать – на стороне.

Только что вернувший из тюрьмы Том, сын-внук, знал одного из Калифорнии, а тот рассказывал, что там «сейчас очень много народу собралось, все ищут работу. Сборщики фруктов живут в лагерях, в грязище, с едой плохо. Платят мало, работу найти трудно». Но ему не верят. Распродают имущество за гроши – со скупщиками, приехавшими специально, чтобы поживиться на отъезде фермеров, не поспоришь, они тут же понижают цену. Режут двух свиней, солят мясо и отправляются в путь на старом грузовике.

По дороге реальное положение дел начинает понемногу проясняться, но герои опять не верят. Владелец заправки пытается разуверить: «В Калифорнии хорошо платят? Враки! Оттуда бегут – я сам таких видел!» Действительно, начинают попадаться и те, кто едет оттуда. Один объясняет, что оранжевым рекламным листкам верить нельзя:

А ты сначала повидай человека, который выпускает такие листки. Повидай его или того, кого он там поставил распоряжаться всеми делами. Поживи в палатке у дороги, где по соседству будет еще семей пятьдесят таких же, как твоя. Этот человек заглянет к тебе, посмотрит, осталась ли у вас еда. Если увидит, что пусто, тогда спросит: “Хочешь получить работу?” Ты скажешь: “Конечно, хочу, мистер. Спасибо вам”. А он скажет: “Ладно, я тебя возьму”. Ты спросишь: “Когда выходить?” Он тебе все объяснит: и куда прийти, и к какому часу – и уйдет. Ему, может, нужно всего двести рабочих, а он поговорит с пятьюстами, а эти еще другим расскажут. Вот ты приходишь туда, а там дожидается тысяча человек. Тогда он объявит: “Плачу двадцать центов в час”. Половина, может, уйдет. А те, кто останется, они уж так наголодались, что и за корку хлеба готовы работать. У этого агента контракт на сбор персиков или, скажем, на сбор хлопка. Теперь понимаешь, в чем дело? Чем больше набежит народу да чем они голоднее, тем меньше он будет платить. А когда ему попадаются многосемейные, с малыми ребятами… э-э, да ладно!

Так оно все и происходит, только еще хуже. Вид действительно очень красив. Но пейзажем сыт не будешь:

Виноградники, фруктовые сады, широкая ровная долина – зеленая, прекрасная. Деревья, посаженные рядами, фермерские домики. <…> Городки вдали, поселки среди фруктовых садов и утреннее солнце, заливающее золотом долину. <…> Персиковые деревья, ореховые рощи и пятна темной зелени апельсинов. И красные крыши среди деревьев. <...> Стоят апельсиновые деревья – целая роща, а в ней похаживает человек с ружьем. Если ты тронешь хоть один апельсин, он тебя пристрелит, – такое ему дано право.

В романе переплетаются сюжетные главы и «интерлюдии», где автор выражает свои политические и социальные взгляды, которые, в общем, ясны и без этого, ведь понятно, какое гражданское мужество нужно иметь, чтобы написать такой роман. Здесь я хочу привести, в купированном виде, только один кусок – о взаимоотношениях местных и гастарбайтеров, уж больно он мне кое-что напоминает.

А потом на Запад потянулся разоренный люд – из Канзаса, Оклахомы, Техаса, Нью-Мексико, из Невады и Арканзаса. Потянулись семьями, кланами, согнанные с мест пылью, трактором. Ехали в набитых битком машинах, целыми караванами – бездомные, голодные. Двадцать тысяч, и пятьдесят тысяч, и сто тысяч, и двести тысяч. Они двигались потоком через горы, голодные, беспокойные – беспокойные, как муравьи: спешили скорее дорваться до работы поднимать, носить тяжести, полоть, собирать, резать, – все что угодно, любое ярмо, лишь бы заработать на хлеб. Дети голодают. Нам негде жить. Бежали, как муравьи, спешили дорваться до работы, до хлеба, а больше всего – до земли.

Мы не какие-нибудь чужаки. У нас уже семь поколений родилось и выросло в Америке, а если копнуть поглубже, так там ирландцы, шотландцы, немцы, англичане. Один наш предок сражался за революцию, а сколько участвовало в гражданской войне – и с той, и с другой стороны. Мы американцы.

Они были голодные, злые. Они надеялись найти здесь дом, а нашли только ненависть. Хозяева ненавидели их, ибо хозяева знали, что оки (уничижительное прозвище жителей Оклахомы в Калифорнии. – Е.Ч.) народ крепкий, а они сами слабосильные, что оки изголодались, а они сами сыты по горло, и, может быть, хозяева слышали еще от своих прадедов, как легко захватить землю у слабосильного человека, если ты сам голоден, зол и у тебя оружие в руках. Хозяева ненавидели их. А в городах этих оки ненавидели лавочники, ибо они знали, что оки народ безденежный. <…> Горожане, мелкие банкиры ненавидели оки, потому что на них не наживешься. У этих оки ничего нет. Рабочие на фермах тоже ненавидели оки, потому что голодный человек должен работать, а если он должен работать, не может не работать, значит, наниматель автоматически снижает плату, и тогда на более высокую уже никто не сможет рассчитывать.

И разоренные фермеры, кочевники, нескончаемым потоком тянулись в Калифорнию – двести пятьдесят тысяч, триста тысяч. Там, позади, новые тракторы распахивали землю и сгоняли с нее арендаторов. И новые волны выплескивались на дороги, новые волны разоренного, бездомного люда, ожесточившегося и опасного в своей ожесточенности.

Калифорнийцы много чего требовали от жизни – накопления капитала, успеха в обществе, удовольствий, роскоши, надежного помещения денег; а новые варвары требовали от нее только две вещи – землю и хлеб; и для них эти две вещи сливались в одну. <…>

Бездомный, голодный человек ехал по дороге – рядом с ним его жена, на заднем сиденье исхудалые дети – и смотрел на невозделанные поля, которые могли бы дать не прибыли, а пищу. <…> И когда такой человек проезжал по дороге, поля для него были соблазном, и он отдал бы все, чтобы засеять их… Соблазн всегда стоял перед глазами. Поля искушали его, и оросительные канавы с чистой проточной водой – это тоже было искушение. <…>

Ветошный поселок – скопление рухляди – обычно возникал у воды. Вместо домов здесь были палатки, шалаши, лачуги из картонных коробок. Человек ввозил семью в этот поселок и становился гражданином Гувервиля, – они все назывались гувервилями. Человек разбивал палатку как можно ближе к воде; а если палатки у него не было, он шел на городскую свалку, приносил оттуда гофрированный картон и строил из него жилье. А когда лил дождь, это жилье размокало и его уносило водой. Человек обосновывался в Гувервиле и рыскал по окрестностям в поисках работы, и те немногие деньги, которые у него оставались, уходили на бензин для разъездов. По вечерам мужчины сходились и вели беседы. Сидя на корточках, они говорили о земле, которую видели вдоль дорог.

Вон там, дальше на запад, тридцать тысяч акров. Лежит себе незасеянная. Эх! Что бы я сделал с такой землей – с какими-нибудь пятью акрами такой земли. Да у меня было бы все что хочешь.

А ты заметил? На фермах ни овощей не сажают, ни свиней не держат, ни кур. У них всегда что-нибудь одно – хлопок, или, скажем, персики, или салат. А в другом месте – одни куры. Все остальное покупают, а ведь могли бы тут же, у себя на огороде, вырастить.

Эх! Мне бы парочку свиней!

Попусту заришься. Это все не твое и твоим никогда не будет.

Что же дальше? Разве так можно растить детей?

В лагерях шепотом передавали друг другу вести. В Шефтере будет работа. И машины грузились среди ночи, на дороге не протолкнешься – погоня за работой, как “золотая лихорадка”. В Шефтер съезжались толпы народа, ровно в пять раз больше, чем требовалось. Погоня за работой, как “золотая лихорадка”. Они уезжали ночью, тайком, обуреваемые жаждой дорваться до работы.

А вдоль дороги – соблазны – поля, которые могут дать хлеб.

Тут на все свой хозяин. Это не наше.

Может, все-таки удастся получить хоть небольшой участок? Ну хоть самый маленький. Вон тот клочок. Там сейчас один бурьян. Эх! Я бы с этого клочка столько картофеля снял – хватило бы на всю семью.

Это все не наше. Бурьян? Пусть растет бурьян.

Время от времени кто-нибудь, не удержавшись, выбирал украдкой местечко и расчищал его, пытаясь по-воровски отнять у земли немного от ее богатств. Потайные огороды, прячущиеся среди зарослей бурьяна. Пакетик морковных семян и щепотка брюквенных. Сажали картофельные очистки, по вечерам тайком пробирались туда мотыжить краденую землю.

Оставь бурьян по краям – тогда никто не увидит, что мы тут делаем. И в середине тоже оставь, вон там, где повыше.

По вечерам тайком работали на огороде, носили воду в ржавой жестянке.

И в один прекрасный день – шериф: ты что здесь копаешься?

Я ничего плохого не делаю.

Я за тобой давно послеживаю. Разве это твоя земля? Ты хозяйничаешь на чужой земле.

Она не вспахана, я ничего плохого здесь не делаю.

Чтоб вас черт побрал, переселенцев. Вы скоро хозяевами себя здесь почувствуете. Смотри, спохватишься, да будет поздно! Подумаешь, хозяин нашелся. Проваливай отсюда.

И бледно-зеленые побеги моркови сбиты ногой, ботва брюквы затоптана. И бурьян снова захватывал свои прежние владения. Но шерифу нельзя было отказать в правоте. Урожай – это уже собственность. Земля вскопана, морковь съедена – да, человек, пожалуй, станет драться за землю, которая дала ему пропитание. Гнать его отсюда! А то возомнит себя хозяином. Пожалуй, пойдет на смерть, отстаивая этот клочок земли среди бурьяна.

Видал, какая у него была физиономия, когда мы топтали брюкву? Того и гляди убьет.

Таких надо приструнить как следует, не то все заберут в свои руки.

Пришлые. Чужаки.

Говорят они, правда, по-нашему, но это совсем другой народ. Посмотри, как они живут.

Разве из наших кто-нибудь стал бы так жить? Да никогда!

По вечерам присаживались на корточки, разговаривали. И чей-то взволнованный голос: а что в самом деле? Давайте соберемся человек двадцать, захватим себе участок. Оружие есть. Захватим и скажем: “Попробуйте прогоните!” Что в самом деле?

Перестреляют всех, как крыс.

А что, по-твоему, лучше, умереть или так жить? Лежать под землей или ютиться в шалаше из дерюги? Что лучше для твоих детей, умереть сейчас или через два года, от недоедания, как это называют доктора? Знаешь, что мы едим всю эту неделю? Крапивный отвар и лепешки. А откуда у нас мука на лепешки, знаешь? Смели с пола в товарном вагоне.

Разговоры в лагерях, а шерифские понятые – толстозадые, с револьверами на жирных бедрах – расхаживают между лачугами: этот народ надо держать в страхе. Их надо приструнить как следует, не то они черт-те что здесь натворят. Это народ опасный, все равно как негры на Юге. Им только дай объединиться, и тогда ничем не остановишь.

Формат моей книги не позволяет мне цитировать дальше…

Семья распадается, люди разбредаются кто куда. Бабка с дедом умирают еще по дороге. Один попутчик, бывший проповедник, который становится агитатором, получает пулю в лоб. Том – тот, что вернулся из заключения, ставший свидетелем убийства, вынужден скрываться, иначе его убьют или посадят. Жених дочери сбегает от нее, беременной. Она разрешается мертвым ребенком. Книга заканчивается на том, что наступает зима, все урожаи собраны, временной работы ждать до следующей весны, барак размыло дождями, машину залило, и она не заводится, да и бензина нет, деньги и продукты вышли. Это какой-то «Дневник Анны Франк», а ведь не война. И даже не разгар Великой депрессии! Как сказал, помыкавшись, Том, «этой страны вовсе нет. Она только на картинках».

Но, как говорится, кому суп жидок, а кому – бисер мелок. Совсем не так переносят тяготы Великой депрессии другие слои общества – привилегированные, в частности, разорившиеся брокеры. Об этом узнаем из романа Сомерсета Моэма «Острие бритвы», который мы цитировали в предыдущей главе. Как мы помним, дела у главных героев шли замечательно. Один, Эллиот, «откэшился» и купил дом на Ривьере. Другие застали крах биржи в бумагах. Мэтюрин и Грей обанкротились.

Мэтюрин поплатился не только за самоуверенность, но и за порядочность:

Генри Мэтюрин сперва не поверил, что биржевой крах – не шутка; он убедил себя, что это происки нью-йоркских биржевиков, задумавших околпачить провинциальных собратьев, и, стиснув зубы, стал пригоршнями швырять деньги, чтобы поддержать курс акций. Он осыпал проклятиями чикагских маклеров, которые дали этим нью-йоркским мерзавцам себя запугать. Он всегда кичился тем, что ни один из его мелких клиентов, будь то вдова, живущая на крошечное наследство, или офицер в отставке, не потерял ни цента, следуя его советам, и теперь, вместо того чтобы предоставить им нести убытки, восполнял эти убытки из собственного кармана. Он говорил, что готов обанкротиться, что новое состояние он всегда сумеет нажить, но, если маленькие люди, доверившиеся ему, потеряют все, что имели, он будет навеки опозорен. Он мнил себя великодушным, а был всего-навсего тщеславен. Его огромное состояние растаяло, и однажды ночью с ним случился сердечный приступ. Ему шел седьмой десяток, всю жизнь он и работал, и развлекался, не жалея сил, переедал и пил без меры; промучившись несколько часов, он умер от закупорки сердечной артерии.

В результате Грэю пришлось справляться с положением одному. «Он перед тем много спекулировал на стороне, без ведома отца, и свои личные дела запутал окончательно. Пробовал выпутаться, но безуспешно. Банки отказали ему в ссудах, более опытные биржевики твердили, что единственный выход для него – объявить себя неплатежеспособным». Грей не смог рассчитаться по своим обязательствам и был объявлен банкротом; заложенный дом ушел кредиторам; два отцовских дома были проданы за бесценок; жена Грея Изабелла вынуждена была продать свои драгоценности; у семьи осталась только усадьба в Новой Каролине, в свое время приобретенная на имя Изабеллы – и только потому, что на нее не нашлось покупателей.

Кризис достигает Ривьеры, где Эллиот поселился, лишь два года спустя: «На Ривьере кризис поначалу отразился слабо. Правда… кое-кто понес большие потери, многие виллы остались на зиму закрыты, для нескольких других искали покупателя. В отелях множество номеров пустовало, владельцы казино в Монте-Карло сетовали, что сезон выдался не из лучших. Но по-настоящему гром грянул лишь два года спустя». На побережье от Тулона до итальянской границы было выставлено 48 000 земельных участков разных размеров. «Акции казино резко упали. Крупные отели снизили цены в тщетной надежде привлечь публику. Из иностранцев остались только потомственные бедняки, которым дальше беднеть было некуда, а они денег не тратили… Владельцы магазинов рвали на себе волосы».

Между тем Эллиота депрессия не коснулась. Он «не сократил свой штат прислуги и, в отличие от многих, не уменьшил ей жалованья; как и раньше, для титулованных гостей у него находились отборные яства и вина. Он купил себе роскошный новый автомобиль – выписал его из Америки, заплатив большую пошлину. Он щедро жертвовал на организованное епископом бесплатное питание для семей безработных. Словом, он жил так, будто кризиса и не было, будто половина населения земного шара не ощущала его последствий».

То ли в шутку, то ли всерьез Эллиот рассказывает, что он не пострадал от кризиса благодаря пророчеству католической церкви. Сентябрь 1929 года он провел в Риме. «Ехал туда с неохотой, ведь в это время из Рима все разъезжаются, но, на мое счастье, чувство долга перевесило во мне жажду мирских развлечений. Друзья в Ватикане предупредили меня, что биржевой крах – дело ближайшего будущего, и советовали продать все мои американские бумаги. У католической церкви за плечами мудрость двадцати веков, так что я ни минуты не колебался». Эллиот телеграфировал Генри Мэтюрину, чтобы он продал ценные бумаги и купил золото. Мэтюрин поверить решению Эллиота не мог: «Генри в ответной телеграмме спросил, в своем ли я уме, и отказался действовать до подтверждения моих инструкций. Я тут же категорически предложил ему выполнить их и сообщить об исполнении».

И вот, наконец, картины бедствий семьи разорившегося брокера. Большие убытки понесла миссис Брэдли, которая не послушалась совета Эллиота продать бумаги, что уменьшило наследство Изабеллы, которой была завещана одна треть.

К счастью, нашелся покупатель на ферму в Марвине, которую Эллиот в письме назвал “поместьем нашей бедной Луизы”. <…>

Продажа чикагского дома миссис Брэдли тоже совершилась беспрепятственно. Городские власти уже давно намечали снести ряд особняков, один из которых принадлежал ей, и построить на их месте громадный квартирный дом; привести этот план в исполнение мешала только упорная решимость миссис Брэдли умереть там, где жила. Стоило ей испустить дух, как явились подрядчики с предложением, которое наследники и поспешили принять. Но и при этом доход у Изабеллы остался ничтожный.

Грэй же после краха пытался искать работу, «хотя бы место клерка у одного из маклеров, сумевших удержаться на поверхности, но в делах наступил застой, работники не требовались. Он просил старых знакомых пристроить его на любую, пусть самую скромную и низкооплачиваемую должность, но безуспешно». В результате семья уезжает в Южную Каролину. «Тамошняя земля, когда-то приносившая сто тысяч долларов в год как рисовая плантация, уже давно захирела, превратившись в болота и заросли, способные привлечь только утиной охотой, и покупать ее никто не желал. Там они и жили с тех пор, как Грэй разорился, и туда собирались вернуться и ждать, когда положение улучшится и Грэй сможет найти работу». На помощь приходит Эллиот, который не мог этого допустить. Вот что он рассказывает по этому поводу:

Они там живут как свиньи. Изабелла без горничной, у детей нет гувернантки, две чернокожие няньки, и больше никакой прислуги. Я предложил им мою парижскую квартиру – пусть поживут там, пока ситуация в этой фантастической стране не изменится. Прислугой я их обеспечу – кстати сказать, моя младшая кухарка отлично готовит, я ее оставлю в Париже, а себе с легкостью найду кого-нибудь на ее место. Счета буду оплачивать сам, чтобы свой небольшой доход Изабелла могла тратить на туалеты и на мелкие семейные удовольствия. <…> Продажа мебели и картин (весьма, кстати сказать, посредственных, и едва ли даже это подлинники) состоится через две недели, а пока что я перевез Изабеллу с семейством к себе в отель “Дрейк” – им, наверно, тяжело было бы оставаться в старом доме до последней минуты.

Повествователь, тоже живущий теперь во Франции, встречает наконец старых знакомых – Грея и Изабеллу – в Париже, в квартире своего друга Эллиота. У Изабеллы «худые щеки были чуть нарумянены, губы едва заметно подкрашены, пышные каштановые волосы по моде подстрижены и завиты. Я заметил, что на пальцах у нее нет ни одного кольца, и вспомнил, ведь Эллиот писал мне, что она продала все свои драгоценности». Вот какие страдания-то у светской девушки! Ни одного кольца на пальцах. Никакая депрессия, даже Великая, не всеохватна! На этой радостной ноте рассказ о ней и закончим.

ЧАСТЬ IV
Рождение капитализма в России

Глава 14
Déjà vu
Хищнический капитализм по-русски в романах «Приваловские миллионы» и «Хлеб» Д.Н. Мамина-Сибиряка

Вычитала в одной из литературоведческих статей о Мамине-Сибиряке, что современники сравнивали его с «крупнейшим французским писателем-натуралистом Эмилем Золя». Правильно делали. Как и Золя во французской литературе, Мамину-Сибиряку в русской нет равных как экономическому обозревателю.

Родился Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк «в далекой глуши Уральских гор», в заводском поселке Висимо-Шайтанский в сорока верстах от Нижнего Тагила в 1852 году в небогатой семье местного священника. Сначала учился в духовном училище и духовной семинарии в Перми, затем в Медико-хирургической академии в Петербурге. Как и Чехов, Мамин-Сибиряк в медицине себя не нашел и через четыре года перешел на юридический факультет, но не окончил и его. По причине туберкулеза и финансовых трудностей он вынужден был вернуться на малую родину. Сначала обосновался в Екатеринбурге, который он впоследствии выведет в романе «Приваловские миллионы» как уездный город Узел. В начале 1890-х годов Мамин-Сибиряк перебирается в Петербург, где и умирает в 1912 году. Уральско-сибирские романы и рассказы – лучшие в его творчестве.

Я читала три его романа: «Приваловские миллионы» (1883), «Золото» (1892) и «Хлеб» (1895). Они хороши всем. Прекрасный русский язык, изобилующий колоритными словечками и фразочками, живописные характеры, динамичный сюжет и понимание экономического уклада. Для нас это самое интересное.

Роман «Приваловские миллионы» рассказывает о рейдерских схемах середины XIX века с использованием «административного ресурса». Вот как происходит отъем этих самых миллионов. Богатый уральский золотопромышленник, владелец Шатровских заводов Александр Привалов после смерти жены ударился в загул: «ночью шли оргии, а днем лилась кровь крепостных крестьян…»{Произведение цитируется по: [Мамин-Сибиряк 1958а].}. В итоге женился на «примадонне» цыганского хора, которая быстро оказалась ему неверна. Привалов хотел «замуровать ее в стене вместе с любовником», неким Сашкой, но она мужа опередила и «выбросила из окна третьего этажа». Со смертельным исходом.

Сыну Привалова Сергею – главному герою романа – в это время исполнилось всего восемь лет. Цыганка вышла замуж за любовника, который сделался опекуном над малолетними наследниками. В пять лет он «спустил последние капиталы, которые оставались после Привалова» и «чуть было не пустил все заводы с молотка». Но за молодых наследников энергично заступается друг семьи, некто Бахарев, и герой-любовник «вынужден ограничиться закладом в банк несуществующего металла».

Это делалось таким образом: сначала закладывалась черная болванка, затем первый передел из нее и, наконец, окончательно выделанное сортовое железо. <…>

…Эта ловкая комбинация дала Сашке целый миллион, но в скором времени вся история раскрылась, и Сашка попал под суд, под которым и находился лет пятнадцать. <…> Долг, сделанный им, был переведен на заводы.

Итак, долги опекуна-афериста переводятся на наследство опекаемых. Заводы же переходят под госопеку. По идее, они не должны приносить убытка, но попадается управляющий-жулик, который «в один год нахлопал на заводы новый миллионный долг». Когда совершеннолетний Сергей Привалов начинает разбираться с состоянием «своих» заводов, эти два долга с процентами составляют уже около четырех миллионов. Первое и важнейшее условие успешного рейдерского захвата обеспечено – актив обложен долгами.

Какое-то время заводами управляет честный промышленник, тот самый друг семьи Бахарев, и они начинают приносить до 400 тыс. годового дохода, а потом все идет по-старому: у руля некий Половодов – управленец, думающий в первую очередь о собственном кармане. По его отчету «дивиденда» всего 70 тыс., да и эти цифры завышены. У современных бухгалтеров и финансистов есть понятие «нормализованной» прибыли – то есть прибыли, которую компания получала бы, не возникни каких-либо единовременных расходов или доходов, например, расходов на реструктуризацию или доходов от продажи активов. Примечательно, что герои Мамина-Сибиряка про нормализацию прибыли все прекрасно понимают. Один из них, сочувствующий Привалову-младшему, выдает следующее:

Из этих семидесяти тысяч нужно исключить сначала двадцать тысяч за продажу металла, оставшегося после Бахарева, а потом еще пятнадцать тысяч земского налога, которых Половодов и не думал вносить. Итого остается не семьдесят тысяч, а всего тридцать пять тысяч… Далее, Половодов в качестве поверенного от конкурса пользуется пятью процентами с чистого дохода: по его расчетам, то есть с семидесяти тысяч, это составит три с половиной тысячи, а он забрал целых десять тысяч…

Составляется докладная записка губернатору, где «не пожалели красок для описания подвигов Половодова». Губернатор «круто повернул все дело, и благодаря его усилиям журнальным постановлением дворянской опеки Половодов устранялся от своего звания поверенного». Появляется надежда привлечь Половодова к уголовной ответственности за мошенничество, но победа длится недолго: вскоре «новым журнальным постановлением дворянской опеки Половодов снова восстановлен в своих полномочиях…». Опять хлопоты, но...

…На этот раз губернатор принял Привалова довольно сухо: какая-то искусная канцелярская рука успела уже “поставить дело” по-своему. Веревкину (один из хлопочущих за Привалова. – Е.Ч.) стоило героических усилий, чтобы убедить губернатора еще раз в необходимости принять самые энергичные меры для ограждения интересов наследников Шатровских заводов. Двухнедельные хлопоты по всевозможным канцелярским мытарствам наконец увенчались полным успехом: опека опять отрешила Половодова от его должности, заменив его каким-то безвестным горным инженером.

Между тем Половодов вскоре сбегает в Европу с молодой женой Привалова. Общество сначала не может понять мотивов его поступка, ведь он добровольно оставляет такое хлебное место. Но все быстро выясняется: Половодов решил сыграть по-крупному и вынуть из заводов большую сумму, «у него в кармане голеньких триста тысяч…».

Ситуация с выплатой долгов отягчается, но все было бы поправимо, управляй Шатровскими заводами сам хозяин, ведь ему нет смысла красть у самого себя. До этого, однако, не допускают. Поскольку заводы по-прежнему формально находятся под госопекой, то государство единоличным решением выставляет их на конкурс и продает в счет покрытия долга. Купила их «какая-то компания», «заводы пошли по цене казенного долга, а наследникам отступных, кажется, тысяч сорок…». «Компания приобрела заводы с рассрочкой платежа на тридцать семь лет, то есть немного больше, чем даром. Кажется, вся эта компания – подставное лицо, служащее прикрытием ловкой чиновничьей аферы».

Половодов застрелился: «его давно разыскивали по Европе по делу о конкурсе, но он ловко скрывался под чужими именами, а в Париже полиция его и накрыла: полиция в двери, а он пулю в лоб…». Привалов же снова женился, на более достойной женщине, и поднялся экономически, построив мельницу. Потому что мужик он был смекалистый, крепкий и имел талант к бизнесу.

Вывод, который может сделать современный читатель романа, знакомый с состоянием экономики в стране, состоит в том, что рейдерские схемы захвата бизнеса с XIX века до наших дней изменились мало: помощь чиновников, свой человек у руководства предприятием, «навешивание» нереальных обязательств, чтобы можно было обанкротить компанию. Вполне возможно, что современным предпринимателям, попавшим под удар, живется даже тяжелее. Ведь Половодова, который воровал «в лоб», а не через хитрые схемы, искали «с собаками» по всей Европе, а у нас зачастую удается «проскочить». И кто-нибудь слышал о том, чтобы теперь управляющие стрелялись? Кстати, интересно, Половодов застрелился, потому что остатки совести замучили (тогда отсюда вывод, что в XIX с моралью дело обстояло лучше) или потому что наказание было жестче и неотвратимей? К сожалению, и тот, и другой ответ не в нашу пользу.

В экономическом смысле роман «Хлеб» мне показался интересен двумя аспектами. Во-первых, в нем хорошо прорисована роль кредита в «развитии капитализма», и Мамин-Сибиряк понимает его двойственную сущность – без кредита не выжить, а если взять, то можно оказаться в кабале. Мелкий предприниматель «попадает» и так, и эдак. Во-вторых, ярко показано, как происходит возникновение монополий, а также какими приемами – демпингом, например, – пользуются, чтобы захватить рынок.

Когда я читала роман, то подумала, что с ним должен был быть знаком Ленин, ведь он о возникновении монополий много писал, и очень похоже, что экономические реалии списал из романов Мамина-Сибиряка. Эту идею не трудно было подтвердить, ведь исследователи творчества писателя советского периода не преминули бы процитировать Владимира Ильича, если бы он только заикнулся о Мамином-Сибиряке. Ну, вы помните, «Ленин об «Аппассионате» и т.п. Действительно, пассаж «дедушки Ленина» о Мамине-Сибиряке тотчас же нашелся:

В произведениях этого писателя рельефно выступает особый быт Урала, близкий к дореформенному, с бесправием, темнотой и приниженностью привязанного к заводам населения, с “добросовестным ребяческим развратом” “господ”, с отсутствием того среднего слоя людей (разночинцев, интеллигенции), который так характерен для капиталистического развития всех стран, не исключая и России [Ленин 1979, с. 488].

И, кстати, Ленин совершенно прав. В романе действительно описано общество без среднего класса: либо крепкий хозяин поднимается до ранга купца или промышленника, либо все проматывает и спивается, а среднего не дано. Ну не было и нет в России среднего класса, не наша это идея, видимо.

Действие происходит в зауральском городишке Заполье. Местные купцы горазды на новые идеи и создание новых бизнесов. Вот один уговаривает другого, при деньгах, стать его компаньоном:

Вот хоть бы взять ваше сальное дело, Тарас Семеныч: его песенка спета, то есть в настоящем его виде. Вот у вас горит керосиновая лампа – вот где смерть салу. Теперь керосин все: из него будут добывать все смазочные масла; остатки пойдут на топливо. Одним словом, громаднейшее дело. <…> Нужно основать стеариновую фабрику с попутным производством разных химических продуктов, маргариновый завод. И всего-то будет стоить около миллиона. Хотите, я сейчас подсчитаю? <…> А как вы думаете относительно сибирской рыбы? У меня уже арендованы пески на Оби в трех местах. Тоже дело хорошее и верное. Не хотите? Ну, тогда у меня есть пять золотых приисков в оренбургских казачьих землях… Тут уж дело вернее смерти. И это не нравится? Тогда, хотите, получим концессию на устройство подъездного пути от строящейся Уральской железной дороги в Заполье? Через пять лет вы не узнали бы своего Заполья: и банки, и гимназия, и театр, и фабрики кругом. Только нужны люди и деньги{Произведение цитируется по: [Мамин-Сибиряк 1958б].}.

Но появляются люди, которые хотят подгрести под себя практически весь бизнес в регионе, а это водка да хлеб. Крупные запольские предприниматели, объединившись, пытаются выбить с рынка независимых производителей муки через скупку всего зерна по завышенным ценам, а производителей водки, наоборот, – через демпинг (то есть продажу по дешевке) своего товара. Для этих целей они создают еще и банк.