Текст книги "История капитала от «Синдбада-морехода» до «Вишневого сада». Экономический путеводитель по мировой литературе"

Глава 15
«В такой стране да не нажиться»
«Новые русские» в романе П.Д. Боборыкина «Китай-город»

Петр Дмитриевич Боборыкин – крупный русский писатель второй половины XIX – начала XX века. Как и Островский, в первую очередь знаменит своими романами о купеческой Москве. Я их обожаю, а Боборыкина считаю замечательным писателем.

Родился он в 1836 году в Нижнем Новгороде. Пытался учиться на юриста в Казанском университете, затем на химика и врача. Не завершив ни одного образования, переехал в Петербург, где снова вернулся к юриспруденции и сдал экзамен на степень кандидата права. Но по специальности проработал недолго. В 1863 году Боборыкин начал издавать «Библиотеку для чтения»; вскоре проект пришлось прервать из-за финансовых затруднений. В 1865 году он отправился заграницу, где подрабатывал корреспондентом ряда российских журналов, в том числе «Отечественных записок», издававшихся Некрасовым. Будучи во Франции, знакомится со многими местными писателями, в том числе Дюма-сыном, Альфонсом Доде, Эмилем Гонкуром и Эмилем Золя. Последние три считаются «писателями-натуралистами». Боборыкин пропагандирует «золаизм» в России. (Примечательно, что два лучших русских прозаика XIX века из тех, кто оставил после себя описания экономической жизни, – Мамин-Сибиряк и Боборыкин – вышли из Золя). Был очень плодовит. Написал более 100 романов, повестей и пьес. Боборыкин эмигрировал из России в Европу в самом начале Первой мировой войны, умер в Швейцарии уже после революции – в 1921 году.

Роман Боборыкина «Китай-город», вышедший в 1882 году, описывает дворянско-купеческую Москву 1870-х годов. Это город бума, чего не скажешь о Северной столице: «Славное житье в этой пузатой и сочной Москве! В Петербурге физически невозможно так себя чувствовать. <…> Нигде не видно, как работает, наживает деньги, охорашивается, выдумывает яства и питья русский человек. То ли дело здесь!»{Произведение цитируется по: [Боборыкин 1993а].} Самыми прибыльными являются строительство, девелоперство и спекуляции с недвижимостью, торговля, банковское дело да игра на бирже. Экономическая власть постепенно переходит от помещиков к купцам и предпринимателям.

Как можно догадаться, дворяне разоряются. Вот, например, герои одной сюжетной линии:

…жених Елены имел отличное состояние. В полку служил в самом видном. <…> Любовь такая, что весь Петербург кричал. <…> Стали жить вместе. Дом на Шпалерной, дача на Петергофской дороге, вояжи, в двух деревнях каких-каких затей не было... А там, в пять лет, не больше, – залог, наличные деньги прожиты, и ее часть захватили. Дала. Позволила и свою долю заложить. Пошли дети, сначала мальчики. В доме что-то вроде трактира... Военные, товарищи зятя, обеды на двадцать человек, игра, туалеты и мотовство детей, четырнадцать лошадей на конюшне. Все это держалось до эманципации и разом рухнуло. Зять вышел в отставку... Пришлось подвести итоги. Крестьянский выкуп пошел на долги. Земля осталась кое-какая... и ту продали. <…> Разжалобили... И она осталась ни с чем. <…> Потом вдруг огромное наследство с ее стороны... Наследница дочь. Переселилась в Москву. Зять вышел в отставку с чином генерала, купили дом, зажили опять, пустились в аферы... Какой-то завод, компаньоном в подряде. Проживали до пятидесяти тысяч в год. И разом “в трубу”! <…> Именье продали!.. Деньги все ушли!.. Все, все... Остались чуть не на улице... У нее же выклянчили последнюю ее землишку. Сыновья ничего не дают... <…> Вот и этот домишко скоро пойдет под молоток. Платить проценты не из чего. А лошадей держат, двух кляч, кучера, дворника, мальчика, повара, двух девушек. И дочь ее – после всяких безумств, транжирства, увлечений итальянцами, скрипачами, фокусниками, спиритами, после... всяких юнкеров, состоявших при ней, пока у ней были деньги, – заживо умирает: ноги отнялись... <…>

…Виновата ли она?.. Гибнет целый род! Все покачнулось, чем держалось дворянство: хороший тон, строгие нравы... или хоть расчет, страх, искание почета и доброго имени... расползлось или сгнило... Отец, мать, сыновья... бестолочь, лень, детское тщеславие, грязь, потеря всякой чести... Так, видно, тому следовало быть... Написано свыше...<…>

Не ждет ли их богадельня не нынче завтра?.. Да и в богадельню-то не попадешь без просьб, без протекций... У купчишки какого-нибудь надо клянчить!

При этом работать не хотят. Обанкротившийся отставной генерал Долгушин – это как раз муж Елены – отказывается от мест, которые могли бы вытянуть его семью из нищеты:

Всякая борода тычет тебя пузом и кубышкой. Не угодно ли к нему в подрядчики пойти?.. В винный склад надсмотрщиком… Этого еще не доставало! <…> Зачем я закабалю себя, когда у меня есть план?

Когда ему подбирают еще одно место – акцизного надзирателя на табачной фабрике, гневу генерала нет предела:

“Мне? Мне надзирателем на табачную фабрику? <…> Я шутку допускаю, но есть всему мера. <…> Как Вы смеете?”

Но деваться некуда. Приходится соглашаться.

А к тем, кто живет «не по правилам», имения не закладывает, деньгами не сорит, отношение настороженное. Оставшийся на мели генерал не одобряет образ жизни своего дальнего родственника, живущего, как Диоген в бочке.

Есть тут у нас родственник жены, Куломзов Евграф Павлович. <…> Известный богач, скряга, чудодей, старый холостяк. Одних уставных грамот до пятидесяти писал. И ни одной деревни не заложено. Есть же такие аспиды <…> К нам он давно не ездит. <…> Да он и никуда не ездит… В аглицкий клуб раз в месяц…

Чувства их взаимны. Евграф Павлович в свою очередь тоже не жалует своих разорившихся родственничков. Как понятно из его речи, в своих проблемах они целиком виноваты сами:

Земля та же, ее не отняли. До эмансипации… десятина в моих местах пятьдесят рублей была, а теперь она сто и сто десять. Аренда... вдвое выше... Я ничего не потерял! Ни одного вершка. А доходы больше. Хозяйство я бросил... Зато рента стала вдвое, втрое. И кто же виноват? Скажите на милость. Транжирят, транжирят... и все на вздор. Жалости подобно. Только я не жалею никого...

Вечный сюжет – Стрекоза и Муравей.

Постепенно экономическая власть переходит к вновь обогатившимся купцам – «новым русским». Это люди с коммерческой жилкой, непременно жесткие в делах. Полуграмотные, но тянущиеся к роскоши и научившиеся уже прожигать деньги.

И здесь купец, и там купец... <…> И всех съест, если ваш брат (дворяне. – Е.Ч.) не возьмется за ум. Не одну французскую madame слопает такой Гордей Парамоныч!{Речь идет о «рейдерском захвате» пансиона, который создала француженка в арендованном помещении. Постепенно в счет арендной платы ей пришлось отдать всю меблировку и утварь. Потом и весь бизнес отошел владельцу помещения, француженка превратилась в наемную управляющую. Затем к ней был заслан повар-воришка, с которым случился конфликт, и она была уволена. Правда, у нового хозяина дело не пошло. Ведь француженка держала отличный пансион, чистый, со вкусной едой и вежливым обслуживанием, да еще по божески обходилась с задолжавшими. «Рейдеру» держать такой пансион невыгодно.}

А он, наверно, пишет “рупь” – буквами “пь”. Он немца нигде не боится. Ярославский калачник выживает немца-булочника, да не то что здесь, а в Питере, с Невского, с Морской, с Васильевского острова...

Кто хозяйничает в городе? Кто распоряжается бюджетом целого немецкого герцогства? Купцы... Они занимают первые места в городском представительстве. Время прежних Титов Титычей кануло. Миллионные фирмы передаются из рода в род. Какое громадное влияние в скором будущем! Судьба населения в пять, десять, тридцать тысяч рабочих зависит от одного человека. И человек этот – не помещик, не титулованный барин, а коммерции советник или просто купец первой гильдии, крестит лоб двумя перстами. А дети его проживают в Ницце, в Париже, в Трувилле, кутят с наследными принцами, прикармливают разных упраздненных князьков. Жены их все выписывают не иначе как от Ворта{Один из первых кутюрье, родоначальник высокой моды. Англичанин по происхождению, основал модный дом своего имени в Париже, который господствовал на рынке почти всю вторую половину XIX века. Главная клиентка – императрица Франции Евгения.}. А дома, обстановка, картины, целые музеи, виллы... Шопен и Шуман, Чайковский и Рубинштейн – все это их обыкновенное menu. Тягаться с ними нет возможности. Стоит побывать хоть на одном большом купеческом бале. Дошло до того, что они не только выписывают из Петербурга хоры музыкантов на один вечер, но они выписывают блестящих офицеров, гвардейцев, кавалеристов, чуть не целыми эскадронами, на мазурку и котильон. И те едут и пляшут, пьют шампанское, льющееся в буфетах с десяти до шести часов утра.

Что изменилось в наше время?

Купцы не отличаются особой честностью.

Все кругом хапает, ворует, производит растраты, теряет даже сознание того, что свое и что чужое. <…> Только у некоторых купеческих фамилий есть еще хозяйская, хоть тоже кулаческая, честность… <…> Ни в ком нет того, хоть бы делецкого, гонора, без которого какая же разница между приобретателем и мошенником?..

Одна из центральных фигур романа – предприимчивый «бывший военный, даже кавалерист» Палтусов. Его видение бизнес-возможностей в Москве такое: «здесь надо делаться купцом, строителем, банкиром, если папенька с маменькой не припасли ренты». Палтусов очень хочет разбогатеть и сперва выбирает девелоперско-строительную карьеру. Он набивается в помощники к Калакуцкому – крупному строителю-подрядчику. Ведь в это время Москва строится и перестраивается. «Это подрядчик не Бог знает какого ума, без знаний, с грубоватой натурой, а ведет же теперь чуть ли не миллионные дела!» За прошлый год Калакуцкий выплатил своим «простым компаньонам» аж 70 процентов на вложенный капитал. Он заинтересован в помощнике благородного происхождения: тот найдет общий язык и с хозяевами выкупаемых под снос и новую застройку домов, и с местными властями. Еще Палтусов ведет дела на бирже:

– Однако и на бирже тебя видают.

– Бываю.

– Такое время. Не хозяйством же заниматься! Здесь только бороде и почет.

Наконец, Палтусову перепадает управление крупным состоянием некой Марьи Орестовны, влюбленной в него. Она безгранично доверяет Палтусову, а тот в момент соблазна, когда попадается выгодная инвестиция в недвижимость, запускает руку в ее кубышку. Не с целью украсть. Об этом чуть ниже. А сейчас немного об той злополучной инвестиции – это отражение девелоперского бума в Москве. Дело в том, что Калакуцкий стреляется: он набрал слишком много кредитов и не прокрутился. «Векселя пошли в протест. Платежей нет. Дома на волоске. <…> …Товарищество тоже кувырком!.. <…> Профарфорился!..» Прямо Полонский своего времени.

Среди активов Калакуцкого есть дом в Москве, который пойдет с молотка и который можно выкупить дешево, а на его базе…

Палтусов закрыл глаза. Ему представилось, что он хозяин, выходит один ночью на двор своего дома. Он превратит его в нечто невиданное в Москве, нечто вроде парижского Пале-Рояля. Одна половина – громадные магазины, такие, как Лувр; другая – отель с американским устройством. На дворе – сквер, аллеи; службы снесены. Сараи помещаются на втором, заднем дворе. В нижнем этаже, под отелем, – кафе, какое давно нужно Москве, гарсоны бегают в куртках и фартуках, зеркала отражают тысячи огней... Жизнь кипит в магазине-монстре, в отеле, в кафе на этом дворе, превращенном в прогулку. Кругом лавки брильянтщиков, модные магазины, еще два кафе, поменьше, в них играет музыка, как в Милане, в пассаже Виктора-Эммануила. Это делается центром Москвы, все стекается сюда и зимой и летом.

Соблазн оказался непреодолим:

Обладать им есть возможность! Дело состоит в выигрыше времени. Он пойдет с аукциона сейчас же, по долгу в кредитное общество. Денег потребуется не очень много. Да если бы и сто тысяч – они есть, лежат же без пользы в конторе государственного банка, в билетах восточного займа. Высылай (Марье Орестовне. – Е.Ч.) проценты два раза в год. Через два-три месяца вся операция сделана. Можно перезаложить в частные руки. И этого не надо. Тогда векселя учтут в любом банке. На свое имя он не купит, найдет надежное лицо.

В мозгу его так и скакали одна операция за другой. Так это выполнимо, просто – и совсем не рискованно! Разве это присвоение чужой собственности? Он сейчас напишет Нетовой, и она поддержит его; но он не хочет. Зачем ему одолжаться открыто, ставить себя в положение клиента? Она доверяет ему – ну и доверяй безусловно. Деньги ей нужны только на заграничную жизнь, покупать она сама ничего не хочет. Откуда же грозит опасность?

Палтусов почти честный человек, совсем как осетрина «второй свежести». Он заимствует из капитала Марьи Орестовны недостающие для покупки дома средства, всего-то на три месяца. К тому же Марья Орестовна не накладывала никаких ограничений на распоряжение ее имуществом, и дом можно было бы купить и на ее имя. Но хочется на свое. Недостача открывается случайно, из-за внезапной смерти Марьи Орестовны и следующего за ней дележа наследства. Палтусов все возвращает (он не вор!), но репутация его все равно запятнана. На красивой, богатой и благородной («спортсменке, комсомолке, красавице») ему теперь не жениться. Но на богатой купчихе можно. Если бы не подмоченная репутация Палтусова, это, возможно, был бы мезальянс, а так – самое то. Тем более, что купчиха – дама видная, красивая, трудолюбивая, с состоянием и, по меркам своего круга, образованная. Как выражается Боборыкин, «крупный характер».

Это одна из самых симпатичных героинь романа – Анна Серафимовна. Ее муж, тоже купец, – мот, транжира и (это связанные вещи!) ловелас – бывают и такие, не все, оказывается, кто проматывает состояние, – дворяне! Если бы не она, их фирма давно была бы в руках у кредиторов. Ее мужа красотки регулярно раскручивали на деньги, а он тут же выписывал векселя на контору. Но вот Виктор Миронович отстранен от управления фирмой, оставил жене доверенности, а сам укатил в Париж – кутить. Векселя он теперь выписывать не имеет право, Анна Серафимовна может их опротестовать, но он продолжает баловаться.

Виктор Мироныч, который на днях угостил-таки ее вексельком из Парижа. Нашлись добрые люди, дали ему тридцать тысяч франков, наверно, по двойному документу. И там этим не хуже нашего занимаются. О муже она теперь думает только в виде векселей и долгов. Человек совсем не существует для нее. Свободно ей, никто не портит крови… Только днями засасывает ее одиночество. <…> Утром – счеты, в полдень – амбар, вечером опять счетные книги, корреспонденция, хозяйственный разговор по торговле и производству, да на фабрику надо съездить хоть раза два в неделю. Да еще у ней все нелады с немцем-директором, а контракт ему не вышел, рабочие недовольны, были смуты, к весне, пожалуй, еще хуже будет. Деньжищ за Виктора Мироныча по старым долгам выплачено – шутка – четыреста тысяч! Даже ее банкир и приятель Безрукавкин кряхтеть начинает, и у него не золотые яйца наседка несет...

Анне Серафимовне удается удержать фирму от разорения, развестись с транжирой-мужем и счастливо выйти замуж за любимого ею красавца и умничку Палтусова. Не было бы счастья, да несчастье помогло.

Глава 16
Куда делся рецепт бабушкиного варенья
Современный ипотечный кризис и его корни в драмах А.Н. Островского «Лес», «Дикарка» и «Бешеные деньги», романе П.Д. Боборыкина «Василий Теркин» и пьесе А.П. Чехова «Вишневый сад»

Скупкой «мертвых душ» для придания товарного вида расстроенному имению занимался еще гоголевский Чичиков, но в первой половине XIX века разорение дворянства не было таким массовым, каким оно стало к концу столетия. Возможно, дело в отмене крепостного права в 1861 году. Ведь до этого у помещиков был воспроизводимый товар – крепостные, часть из них можно было продать, но непроданные бабы нарожали бы новых. Когда крестьян освободили, и у помещиков осталась одна земля – а это невоспроизводимый ресурс – процесс разорения пошел быстрее: проданную землю назад не воротишь.

Помимо уже знакомого нам Боборыкина о том, как разоряются русские помещики, много писал Александр Николаевич Островский. Он происходил из семьи юриста, получившего потомственное дворянство. Сам учился на юридическом факультете Московского университета, но не окончил его, работал в судах, а потом занялся исключительно литераторством и сотрудничеством с театрами. Пьесы Островского, затрагивающие тему транжирства и разорения помещиков, – это в первую очередь «Дикарка» и «Лес». Они были опубликованы в 1880 и 1871 годах соответственно.

В «Дикарке» в свое поместье возвращается из-за границы Александр Львович Ашметьев. Местное общество налетает на него и просит выступить перед съездом сельских хозяев, который собирается «для изыскания средств, как увеличить доходность имений»{Произведение цитируется по: [Островский 1960б].}. Но Ашметьев отнекивается: «Я человек дореформенный, я учился за границей только изящно проживать деньги». При этом сам стеснен в средствах, автор называет его «представительным, но заметно израсходовавшимся господином».

Вскоре перед Ашметьевым возникает помещик Мальков и предлагает продать рощу, «ту, которая за парком». Ашметьеву жаль старого леса, а Мальков сбивает цену, не брезгуя никакой глупостью: «Молодые-то леса красивей старых. <…> Во-первых, потому что все молодое лучше старого, а во-вторых, в молодых лесах большой прирост, много процентов приростом дают, а старые уже не растут». Ашметьев называет эти рассуждения «новым взглядом на ландшафт», но Мальков хочет приобрести рощу как коммерческое предприятие, а не для любования: «Ландшафты-то хороши, да убыточны; не по деньгам нам; мы, по глупости, больше со стороны доходность смотрим… <…> Доходные-то имения прочней. А ландшафтами-то любуются, любуются, вдруг глядь – и укцион. А с укциону-то купит купец; через полгода, вместо ландшафтов, все полусаженки стоят».

Ашметьев с Мальковым так ни о чем и не договариваются, но вскоре последний, зная стесненное положение владельца рощицы «за парком», появляется снова, внезапно:

Ашметьев. Что же вам угодно?

Мальков. Во-первых, я привез вам деньги за лес.

Ашметьев. Как, разве вы купили?

Мальков. Что ж тут удивительного? Кому нужен лес, тот его и покупает; кому лес не нужен, а нужны деньги, тот его продает. <…>

Ашметьев. И привезли деньги... как это кстати! Благодарю вас.

Мальков. За шестьдесят две десятины с саженями, по семьдесят пять рублей за десятину, четыре тысячи семьсот. Получите, сочтите и дайте расписочку.

Ашметьев (берет деньги). Гм?.. Не много же однако.

Мальков. Не хватает вам, расчет не выходит?

Ашметьев. Да, если б еще тысячи три...

Мальков. Продайте рощу, что за парком-то! <…> Сто рублей за десятину дам.

Ашметьев. Не хотелось бы...

Мальков. Сто десять.

Ашметьев. Жаль. Откровенно вам говорю, жаль.

Мальков. Сто двадцать.

Ашметьев. Я подумаю.

Мальков. Начнем думать, так либо вы раздумаете, либо я раздумаю. <…> Завтра и деньги привезу... По рукам, что ли? (Протягивает руку.)

Ашметьев (подавая руку). Извольте.

Мальков. Вот так-то лучше. Я его и срублю, а тот поберегу: он в настоящем возрасте три процента приросту дает.

В пьесе «Лес» помещица Гурмыжская надумала продать лесной участок, чтобы потратиться на молодого ухажера, который ей в сыновья годится, и покрыть текущие расходы. Бодаев, ее состоятельный сосед, комментирует грозящее разорение 50-летней вдовы, не жалея желчи, причем говорит ей все в лицо:

…У нас много дворянских имений вконец разорено бабами. Если мужчина мотает, все-таки в его мотовстве какой-нибудь смысл есть; в бабьей глупости меры не положено. Нужно любовнику халат подарить – она хлеб продает не вовремя за бесценок; нужно любовнику ермолку с кисточкой – она лес продает, строевой, береженый, первому плуту{Пьеса цитируется по: [Островский 1960в].}.

Плут, естественно, тут же находится. Это купец Восьмибратов, торгующий лесом. Сначала он покупает на полторы тысячи, но Гурмыжской этого мало, она предлагает еще один участок в лесу. Восьмибратов хочет купить весь лес и резоны, зачем Гурмыжской это нужно, приводит весьма «веские»:

С лесом только грех один; крестьянишки воруют – судитесь с ними. Лес подле города, всякий беглый, всякий бродяга пристанище имеет, ну и для прислуги тоже, для женского пола… Потому как у них грибной интерес и насчет ягоды, а выходит совсем напротив.

Видя желание продать, участок «больше и лучше» купец пытается выторговать за пятьсот рублей, тогда как за предыдущий дал в три раза больше. Гурмыжская хочет две тысячи – ей столько давали. Сходятся на полутора, но когда дело доходит до передачи денег, Восьмибратов приносит всего две тысячи за оба участка. Расписку о том, что Раиса Павловна за проданный лес «все деньги сполна получила», он заблаговременно прячет себе в бумажник. Гурмыжская пытается получить с него еще «штуку», но Восьмибратов отнекивается: «Нешто такой лес за три тысячи покупают? Ведь мы тоже норовим, чтоб без убытку». И уходит, унося расписку. «Денный грабеж», – вздыхает помещица, но ничего не предпринимает и даже приходит к тому, что «хорошо, что и две дал». Между тем, как следует из текста, проданный лес стоит как минимум три с половиной – полторы первый участок и две второй, а скорее всего и того больше. То есть отдан за полцены по причине простой безалаберности.

Героиню финансовая математика не слишком заботит, у нее на уме молодой ухажер Буланов, которому она признается: «Кого я полюблю, тому я все отдам». Буланов, думаете, реагирует на это как? А вот так: «А у вас много денег-с?» «Много», – на полном серьезе отвечает Гурмыжская, совсем не возмутившись, и открывает «коробку из-под ксерокса». В итоге имение расстроено, а Гурмыжская выходит за Буланова замуж, «чтобы устроить имение и чтоб оно не досталось в дурные руки». В общем, типичный Манилов, хотя гоголевский герой мечтал все обустроить на свои. Буланов обещает, что заведет конный завод, пруды почистит, канавы проложит, и вскоре имение увидят «в цветущем положении». Ему никто не верит, раздаются реплики «Все промотает». Наверное, так оно и случится. Ведь стервятник Восьмибратов продолжает кружить вокруг Гурмыжской: « Уж банкет я сделаю для вашей милости, так на три месяца разговору хватит».

В «Бешеных деньгах», комедии 1870 года, Островский выводит залезающих в долги московских дворян, которые уже продали что могли и которым разорения уже не избежать. В город приезжает молодой купец Васильков из города «среднего течения реки Волги»{Произведение цитируется по: [Островский 1960а].}. Провинциальность его заметна и в говоре, и в платье. Местная тусовка не слишком его жалует, уж больно неотесан, негламурен. Но Савва Геннадич трудолюбив и расчетлив, имеет кое-какой капитал и вскоре кладет местную «богему» на лопатки.

Телятев, один из местных, «неслужащий дворянин лет сорока», познакомившись с Васильковым, интересуется, что у того за душой. А у него «три лесные дачи (так назывались лесные участки. – Е.Ч.) при имении, что может составить тысяч пятьдесят». Местные, московские дворяне, подсели на кредит, в долгах как в шелках, и уже воспринимают эти две дачи как предмет залога – источник получения кредита, который позволяет добыть больше средств:

Телятев. Это хорошо, пятьдесят тысяч деньги; с ними в Москве можно иметь на сто тысяч кредита; вот вам и полтораста тысяч. С такими деньгами можно довольно долго жить с приятностями.

Васильков. Но ведь надо же будет платить наконец.

Телятев. А вам-то какая печаль! Что вы уж очень заботливы! Вот охота лишнюю думу в голове иметь! Это дело предоставьте кредиторам, пусть думают и получают, как хотят. Что вам в чужое дело мешаться: наше дело уметь занять, их дело уметь получить.

Помните такой финансовый анекдот: «Когда вы должны банку сто долларов – это ваша проблема, когда миллион – это проблема банка». Герои пьесы по этому принципу и живут.

Просадила все и Надежда Антоновна Чебоксарова, которая искренне полагает, что «состояние можно только получить по наследству, да еще при большом счастье выиграть в карты». Ее муж сидит в деревне, пытается спасти последнее имение, где «неурожай, засуха, леса все сожжены на заводе, а от завода каждый год убыток». «…Теперь непременно нужно тысяч тридцать, имение уж назначено в продажу». Тем временем Надежда Антоновна с дочерью Лидией, девицей на выданье, продолжает жить в Москве на широкую ногу. Лидия «ни цены деньгам, ни счету в них не знает. Поедет по магазинам, наберет товаров, не спрашивая цены, а потом по счетам и расплачивайся».

О разорении семьи она ничего не хочет слышать:

Ведь вы найдете средства выйти из этого положения, ведь непременно найдете, так оставаться нельзя. Ведь не покинем же мы Москву, не уедем в деревню; а в Москве мы не можем жить, как нищие! Так или иначе, вы должны устроить, чтоб в нашей жизни ничего не изменилось. <…> Ужели вы не придумаете, если уж не придумали, как прожить одну зиму, не уронив своего достоинства? Вам думать, вам! Зачем же вы мне-то рассказываете о том, чего я знать не должна? Вы лишаете меня спокойствия, вы лишаете меня беззаботности, которая составляет лучшее украшение девушки. Думали бы вы, maman, одни и плакали бы одни, если нужно будет плакать. Разве вам легче будет, если я буду плакать вместе с вами? <…> Зачем вы навязываете мне заботу? Забота старит, от нее морщины на лице. Я чувствую, что постарела на десять лет. Я не знала, не чувствовала нужды и не хочу знать. Я знаю магазины: белья, шелковых материй, ковров, мехов, мебели; я знаю, что когда нужно что-нибудь, едут туда, берут вещь, отдают деньги, а если нет денег, велят commis (приказчикам) приехать на дом. Но откуда берут деньги, сколько их нужно иметь в год, в зиму, я никогда не знала и не считала нужным знать. Я никогда не знала, что значит дорого, что дешево, я всегда считала все это жалким, мещанским, копеечным расчетом. <…> Я помню один раз, когда я ехала из магазина, мне пришла мысль: не дорого ли я заплатила за платье! Мне так стало стыдно за себя, что я вся покраснела и не знала, куда спрятать лицо; а между тем я была одна в карете.

Мать предлагает «продать серебро, некоторые картины, брильянты», но Лидия склоняет ее из последних сил поддерживать видимость жизни в роскоши:

Невозможно, невозможно! Вся Москва узнает, что мы разорены; к нам будут являться с кислыми лицами, с притворным участием, с глупыми советами. Будут качать головами, ахать, и все это так искусственно, форменно, – так оскорбительно! <…> Отделывайте заново квартиру, покупайте новую карету, закажите новые ливреи людям, берите новую мебель, и чем дороже, тем лучше.

А между тем «казанское имение Чебоксаровых с заводом и лесом» выставлено на торги, среди потенциальных покупателей Васильков, которому оно и достается.

Совершенно безнадежную ситуацию временно поправляет то, что Лидия цепляет Василькова и выходит за него замуж, и Васильков покрывает долги семейства. Мать и дочь принимаются воспитывать Василькова в своем духе и, я бы сказала, в хамской манере. Они позволяют себе хамство, скорее всего, потому, что считают себе выше какого-то неотесанного купчишки. У них – манеры!

Васильков. Если б всю жизнь можно было разъезжать по Москве то с визитами, то по вечерам и концертам... ничего не делая; если б не стыдно было так жить и были бы на это средства.

Надежда Антоновна. Если все порядочные люди так живут… <…> Ведь вас такие расходы стеснить не могут.

Васильков. Как не могут?! Ведь так в полгода проживешь тысяч двадцать пять.

Надежда Антоновна. Ну, много ли это! Неужели вам жаль? <…>

Васильков. Совсем не в том вопрос, жаль или нет, а в том, где взять их.

Надежда Антоновна. Ну, уж это я не знаю. Вам это должно быть лучше известно.

Васильков. Чтоб так жить, надо иметь миллион.

Надежда Антоновна. Мы не запрещаем вам иметь их и два.

Но Савва Геннадич, к счастью, не совсем потерял голову от любви. Когда поддавшись уговорам Телятева, в поисках более богатой жизни Лидия уходит к нему от Василькова, тот и не думает ее возвращать. Между тем выясняется, что Телятев соврал Лидии насчет своих финансовых возможностей, он полностью разорен:

Я вчера узнал, что я должен тысяч до трехсот. Все, что вы у меня видели когда-нибудь, все чужое: лошади, экипажи, квартира, платье. За все это денег не плачено, за все это писали счеты на меня, потом векселя, потом подали ко взысканию, потом получили исполнительные листы. Деньгами взято у ростовщиков видимо-невидимо. Все кредиторы завтра явятся ко мне; картина будет поразительная. Мебель, ковры, зеркала, картины взяты напрокат и нынче же отобраны. Коляска и лошади от Ваханского; платье портной возьмет завтра чем свет! Я уверен, что кредиторы насмеются досыта. Я их приму, разумеется, в халате, это единственная моя собственность; предложу им по сигаре, у меня еще с десяток осталось. Посмотрят они на меня да на пустые стены и скажут: “Гуляй, Иван Петрович, по белому свету!” Один за жену сердит; этот, пожалуй, продержит месяца два в яме, пока не надоест кормовые платить. Ну, а там и выпустят, и опять я свободен, и опять кредит будет, потому что я добрый малый, и у меня еще живы одиннадцать теток и бабушек, и всем им я наследник. Что я гербовой бумаги извел на векселя, вы не поверите. Если ее с пуда продавать, так больше возьмешь, чем с меня.

Лидия, уйдя от Василькова, за несколько дней снова понаделала долгов, да таких, что ей светит долговая яма. Ей некуда идти, кроме как обратно к Савве Геннадичу. Тот отчитывает боящуюся ямы жену: «В яму попадают и честные люди, из ямы есть выход. …Больше надо бояться той бездонной ямы, которая называется развратом... Ты боишься ямы, а не боишься той пропасти, из которой уж нет возврата на честную дорогу?» (Я стараюсь быть объективной, но сама Островского не люблю – именно за прямое морализаторство.)

Васильков принимает ее, но уже на своих условиях – отправляет на воспитание в деревню к матушке, за погребом следить. А Телятев набирается наглости еще и денег у Василькова попросить:

Ты не хочешь ли мне денег дать взаймы? Не давай, не надо. <…> Москва, Савва, такой город, что мы, Телятевы… в ней не погибнем. Мы и без копейки будем иметь и почет, и кредит. Долго еще каждый купчик будет за счастье считать, что мы ужинаем и пьем шампанское на его счет.

Это последняя сцена пьесы, Островский не сообщает нам, разжалобила ли таким образом изложенная просьба русского купца и как сложилась дальнейшая жизнь Телятева. Но из более поздних произведений – романа Боборыкина «Василий Теркин», увидевшего свет в 1892 году, и пьесы Чехова «Вишневый сад», вышедшей в 1903 году, можно понять, что жить за чужой счет таким людям осталось недолго.