Текст книги "Чужая жизнь"

Лампа сияла, я протирала полы, стены. И вдруг наткнулась на картинку. Прежде ее здесь не было.

Картинка. Репродукция. Ее прибили к стене маленькими посылочными гвоздями. Так, чтобы я могла лежать на топчане и видеть ее, а не электрические казенные блики.

На репродукции изображено поле под пасмурным, но светлым небом. В поле угадывается тропинка, на горизонте слева темнеет лес, но тропинка, не дойдя до леса, поворачивает направо.

Никто по ней не шел. Пейзаж был безлюден и относиться мог к любому историческому времени. Утро, вечер, день – неясно. Мир или война. Кто ж его знает. Я посчитала этот пейзаж паузой. Остановкой во времени и пространстве. Как говорится, отдохни и ты.

Я взяла в руки приемник. Включила. Услышала шорох. Голос эфира. Помехи. Эфир был ими густо заселен. Точно души всех когда-то живших зашелестели.

Так я подумала и выключила приемник.

Я вышла с ним из своего убежища, дверь закрыла на ключ и направилась далеко, по коридору, по лестницам, то вверх, то вниз, к обиталищу Валентины. Мне по-прежнему было радостно. И мне хотелось попросить у нее прощения. Ведь Новый год. Я не думала, что она, может быть, спит или работает. Я должна была идти. На лестницах пахло морозным воздухом, он проник в нашу темницу, это тревожило и внушало надежду.

Дверь в подсобку оказалась заперта. Я постучала.

Шаги и сонный голос Валентины:

– Кто?

– Я! Пустите, пожалуйста, дорогая Валентина. Я очень-очень виновата перед вами, и я хочу загладить вину. Позвольте мне это сделать!

– Ты пьяна?

– Нет, что вы!

Она молчала за дверью и не уходила, я стояла перед дверью и не уходила. Может быть, что-то происходило в мире, а может быть, и ничего. Я включила приемник. Зашелестели, задрожали души. Я повернула ручку и мужской голос пропел:

«Утомленное солнце…»

Валентина отворила дверь.

Я протянула ей поющий приемник.

«…нежно с морем прощалось…»

– Это вам. Подарок. С Новым годом.

«…в этот час ты призналась…»

– Через порог нельзя.

«…что нет любви…»

– Входи.

Мы пили сладкую наливку. Приемник бормотал под сурдинку какие-то новости, они нас не касались, ни меня, ни Валентины.

Мы пили наливку, ели хлеб с колбасой.

– Хочешь на волю? – спросила вдруг Валентина.

Она смотрела на меня, и ее глаза мне казались огромными.

– Еще бы.

– А я нет. Мне здесь лучше. Там я лишняя. В Москве в квартире народу много, все шумят, меня не любят, я это чувствую, то плачу, а то кричу на них, я кричу, а меня не слышат. В городке в комнате соседки смеются надо мной, смеются тихо, а я слышу. Не любят. Да и за что меня любить?

Я заплакала и бросилась Валентину обнимать, гладить по голове.

И я плакала, и Валентина плакала. Я говорила, что всё это глупости, что люди хорошие, что Валентина хорошая. Она меня от себя отстранила. Высморкалась. Велела подать сумку.

– Она под подушкой у меня, для сохранности. Поди принеси, а то мне вставать нет охоты.

Я принесла сумку, Валентина ее открыла.

– Здесь у меня всё. И от московской квартиры ключи, и от комнаты в городке, и от этой конуры ключ, и пропуск твой в потайном кармане.

Она вынула пропуск и положила на стол.

– Бери. Свободна. Прости, если сможешь.

Я не двигалась.

– Да. Вот так. Украла. Очень уж ты мне приглянулась. Простая душа.

Я молчала.

– Бери. Иди.

– А ваш пропуск, он тоже там, в потайном кармане?

– Там.

Я взяла свой пропуск со стола.

Поднялась.

Направилась к двери.

Услышала:

– Всем расскажешь?

Обернулась.

– Никому.

Тут я соврала, потому что, Юлька, тебе никак не могу не рассказать.

Всё, моя дорогая. Целую.

Шура

P.S.

В городок я пришла пешком, морозной ночью, через лес. Шла и ничего не боялась, шла, как песню пела. И фонари освещали мне путь электрическим светом.

На КПП предъявила пропуск, и меня пропустили, о чудо.

Я шагала, снег скрипел. На площади стояла громадная ель, на макушке ее горела звезда, а возле ели курил майор.

Я приблизилась и стала смотреть на него. Я запела тихо:

«Утомленное солнце…»

Он обернулся. Отбросил в снег сигарету.

«…тихо с морем прощалось…»

Я положила ему руки на плечи.

«…в этот час ты призналась…»

Он обнял меня.

И так мы стояли.

Katerinaa

Вы читаете журнал Katerinaa.

29 декабря 2012, 20:00

Katerinaa: Я, конечно, спросила на всякий случай, не свободно ли место.

– Нет, – сказала старуха.

Она сидела у окна, а место рядом с ней стерегли рукавицы.

Народ всё прибывал, старуха смотрела растерянно, а я надеялась, что никто к ней не подойдет, что придется ей убрать своих псов, и тогда я сяду наконец. Стоять уже сил не было.

Псы старухины были из серой шерсти, простой вязки, один с зеленым глазом-заплаткой на большом пальце. Бархатная заплатка, между прочим. Оттенок темный, малахитовый, красивый. Бог его знает, откуда у этой нищей старухи в старой мужской куртке, в темной лоснящейся юбке, в валенках с галошами, взялся такой красивый обрезок. Может быть, жакет такой водился у нее в дни молодости. Я попыталась представить ее молодой и красивой, в темно-зеленом бархатном жакете, с припудренным лицом, с ароматом, едва слышным, «Красной Москвы». Напомнила мне эта старуха мою так, что сердце сжалось.

Электричка тронулась, старуха еще надеялась, выглядывала людей, пробирающихся по проходу. Я ее не торопила.

Она посмотрела на меня и убрала псов.

Я уселась. В проходе стояла толпа, покачивалась в такт ходу поезда.

Душно, сонно.

Старухины иссохшие, с пожелтелыми ногтями пальцы вдруг коснулись моей руки.

– Дочка, – спросила старуха, – у тебя есть телефон?

Она расстегнула куртку и вынула из внутреннего потайного кармана сложенный вчетверо листок. Пожелтелый, в клетку, наверно, из древней школьной тетради, от внуков сохранилась где-нибудь в чулане, с оценками и замечаниями.

Большими, два раза для четкости обведенными буквами на листке записан был номер. Я его набрала.

Ответил высокий мужской голос:

– Алё-алё!

– Здравствуйте. Ваша бабушка будет говорить.

И я вложила телефон старухе в ладонь.

– Митя! – заголосила старуха в трубку. – Я здесь! Еду, еду! Ты где? Где?

Что там ей отвечал ее Митя, я не знаю.

После разговора она успокоилась, вытянула из-под сиденья школьный, хорошо поживший темно-синий рюкзак, раскрыла молнию и вынула из рюкзака пакет. В нем оказались пирожки. Из русской печки, как старуха сказала. И предложила отведать. Я не отказалась. Сама я не пекла, но за моей бабушкой много раз наблюдала. Дрова в каменном зеве должны прогореть, затем на кирпичи над углями ставится противень, а зев загораживается железным щитом, и там, за щитом, в каменной пещере, поднимаются и румянятся пироги да пышки.

Старухины пироги были с картошкой и жареным луком. Я ела и была счастлива. Расстались мы друзьями. Даже имя ее мне теперь известно: Дарья Сергеевна.

Наевшись пирогов, я и ужинать не спешила, брела по нашему городку, по центральной улице, в магазины заглядывала, смотрела, но ничего не покупала. Дома только чай выпила. Завтра думаю поехать в «Икею» за диваном, мой уже развалился.

Snezanna: В «Икее» на завтрак кофе бесплатный) Или чай.

Dimon: Кофе у них отвратительный.

Snezanna: Вы придираетесь. Как всегда.

Dimon: Я объективен. Как всегда.

Katerinaa: Мне нравится, что там всё сборное. Я с детства конструкторы люблю.

Dimon: Замаетесь одна диван собирать.

Katerinaa: Я со шкафом справилась, было дело.

Dimon: О!

Snezanna: Можно доплатить за доставку и сборку, не очень дорого, кстати.

29 декабря 2012, 23:40

Katerinaa: Разбудил звонок.

Тонкий мужской голос, как острая игла:

– Митя, я – Митя; сегодня с вашего телефона мне бабка моя звонила!

– И что?

– Она пропала. Она должна была до платформы доехать и там меня ждать, и нет ее на платформе.

– Вы откуда звоните-то? – спрашиваю.

– С платформы.

– Так вы что, только сейчас до нее добрались?

– Ну да, – говорит, – так вышло, меня задержали сильно, я как только освободился, так и рванул, я вообще-то должен был ее на вокзале еще встретить.

– Вы на часы-то гляньте, – говорю, – сколько она вас должна была на платформе ждать? Зима на дворе.

– Да я понимаю!

– Вы не кричите. Я ведь не знаю, где она сейчас. Может, до дома добралась. Адрес она знает?

– В принципе да, всё записано, но дома ее нет, я уже слетал до дома, нет и не видел никто.

– Ну, может быть, магазин какой теплый при станции?

– Да был уже!

– Чего вы кричите? Я при чем?

– Да я не знаю, что делать, я ошалел совсем.

– В полицию звоните. По больницам. Людей еще поспрашивайте. Вы извините, но мне вставать завтра рано.

– Конечно, я понял. А вы когда ехали, всё нормально было?

– Всё путем.

– Ладно. Но я не виноват! Честно…

Объяснений я его уже слушать не стала. И сна теперь нет. Где эта Дарья Сергеевна? Куда забрела? Так и вижу ее с этим школьным рюкзаком за плечами.

Dimon: Не ее вы видите, а собственную свою бабку. Это называется замещение.

Katerinaa: А, вы тоже не спите?

Dimon: Очевидно. У нас половина пятого утра, я еще не ложился.

Katerinaa: Какая у вас погода?

Dimon: Тридцать шесть.

Dimon: Мороза.

Katerinaa: Я поняла.

Dimon: У вас так не бывает.

Katerinaa: На улицу выходите?

Dimon: В космическом скафандре. Почти. Теплое белье. Два свитера. Пуховик. Была б моя воля, вообще бы не выбирался, сидел бы у печки.

Katerinaa: У вас печка???

Dimon: Батареи. Обычная квартира в обычной пятиэтажке с паровым отоплением. Примерно как у вас.

Katerinaa: У бабки моей была печка.

Dimon: Вы говорили. Пироги. Деревенский был дом?

Katerinaa: Почти.

Dimon: Я бы не отказался от такого. Где-нибудь в ваших краях, где зима помягче, а Париж поближе.

Katerinaa: Вы хоть отдаленно представляете, как в таком доме живется? За водой на колонку, газ привозной в баллонах, уголь и дрова тоже заказать и привезти, проводка вся древняя, электричество едва тлеет, антенна на крыше ловит полтора канала, балки гнилые, крыша протекает, в подполе сырость, грибок. Это уже не дом, а склеп. Его надо разобрать и заново построить и желательно на другом месте, тогда еще можно.

Я приезжала каждое лето, помогала и уговаривала переехать ко мне, но нет, ни за что, хотела быть сама в своем доме, быть хозяйкой. «Что, – говорила, – я буду у тебя в городской квартире делать, из окна глядеть? У подъезда на лавке прохожих караулить?»

Это правда, делать ей здесь было бы нечего, она привыкла к свободе, но ведь старость! Уже и снег разгребать тяжело, и ведро поменьше купила за водой ходить, и в подпол уже лезть опасалась. Но так и не сдвинулась. Уперлась. Так и померла там в одиночестве.

Dimon: А что у вас из окна видно?

Katerinaa: Красную площадь. Дома, правда, загораживают. На полсотни примерно километров домов и деревьев. Если всё снести, то как раз и будет видно Красную площадь, в телескоп.

Dimon: Сердитая вы.

Katerinaa: Станешь тут.

Dimon: А у меня из окна даже днем ничего не видно. Мединститут через дорогу, но от мороза туман, и он всё съел: и здания, и людей, и деревья. И меня съел.

Katerinaa: Зачем вы опять с работы уволились?

Dimon: Устал.

Dimon: Скоро опять устроюсь.

Katerinaa: Куда?

Dimon: Всё туда же, на скорую.

Katerinaa: Отдохнули, значит?

Dimon: Деньги кончаются.

3 января 2013, 21:35

Katerinaa: Приподнимается серый чехол, в черной лаковой глубине загораются огни, глубина оживает. Чехол соскальзывает под огромное, во всю стену, окно. В черной заоконной глубине тоже горят огни.

Высокий, худой мужчина отодвигает стул и садится за рояль. Он поднимает крышку и разминает пальцы. Глаза его опущены.

Мало кто в большом зале видит пианиста. Многие спят. Плачет ребенок. Небритый дядька, сосредоточенно ступая, несет дымящийся стаканчик. Запах кофе и гул кофемашины сбивают с толку. Если закрыть глаза и сосредоточиться только на этом запахе и этом звуке, то можно представить, что ты в кафе. Можно выбрать любой город. Париж. Рим. Где ты был или не был. В любом случае, это воображаемый город.

Диктор объявляет посадку на поезд до Читы. Слышно, как собираются люди.

Надя открывает глаза. Она в зале ожидания на Ярославском вокзале, на втором этаже с огромным панорамным окном над железнодорожными путями и черной далью. Рояль здесь кажется неуместным.

Укрытый в серый чехол, он не привлекал внимания. Но вот высокий мужчина в драповом пальто подошел к нему. Снял пальто, сложил и повесил на спинку стула. Снял подставку с объявлением:

КОНЦЕРТ ЕЖЕДНЕВНО С 15:15 ДО 16:00.

Приподнял чехол.

Наде пора уже идти. До электрички пятнадцать минут, как раз чтобы успеть занять место.

Мужчина начинает играть. Ожидающие своих поездов люди поворачиваются на звук рояля. Вытягивают шеи. Кто-то привстает. Кто-то возвращается с дымящимся стаканчиком к своему месту. Кто-то приближается к роялю. По-прежнему гудит кофейный аппарат. Диктор объявляет о прибытии поезда.

Пианист играет популярные мелодии. Семидесятых и восьмидесятых годов. Советская и зарубежная эстрада. Наверно, в концертном зале его игра показалась бы тусклой, маловразумительной. Но здесь его музыка звучит празднично и ярко. Странно. Он здесь Рихтер. Бог.

Отыгрывает сорок пять минут. Убирает руки с клавиш. Раздается несколько хлопков. Он поднимается, кланяется.

Серый чехол укрывает рояль.

Snezanna: Здорово. Мне очень нравится. А Надя – это вы?

Katerinaa: Я статьи для газетки подписываю: Надя К.

Dimon: Хоть слово правды имеется?

Katerinaa: Всё правда.

Dimon: Я позавидовал вашему пианисту.

Katerinaa: Я тоже.

Dimon: Я, правда, сейчас всем завидую. Такая у меня полоса.

Dimon: Рискну спросить: что вы делали в зале ожидания поездов дальнего следования? Уж не в наши ли края собирались за озеро Байкал?

Katerinaa: Ждала свою электричку. Ту, на которую рассчитывала, отменили, предпочла два часа провести в тепле и более-менее уюте.

Snezanna: Потрясающе. Неужели правда: рояль и музыкант, на вокзале?

Katerinaa: Правда.

Snezanna: Даже не верится. Интересно, кто он.

Katerinaa: Пенсионер-любитель. Бывший железнодорожник. Наверно. Я так думаю.

Dimon: Насколько помню, вы Москву не жалуете. По какой нужде ездили?

Katerinaa: По газеткиным делам моталась.

Dimon: И как Наде К. столица в начале года? В начале времен, можно сказать.

Katerinaa: Нормально. Народу мало.

Dimon: Что вашей мелкой провинциальной газетке понадобилось в Москве?

Katerinaa: Художник-мультипликатор. У него дача в нашем районе, в московской квартире только зиму зимует и по памяти наши провинциальные пейзажи пишет. И не только природу, но и мелкие городские задворки. Какая-нибудь пятиэтажка старая, к примеру, в землю вросла. Двор, белье на веревке. Постельное, нательное – всё наружу. Цветная изнанка жизни.

Dimon: Вам нравится?

Katerinaa: Да. Но говорить с ним тяжело. Всё время кажется, что спрашиваю что-то не то. Что отвечает он чисто из вежливости. Что мог бы что-то гораздо более интересное рассказать, только я нужного вопроса не нахожу. Может быть, вот сейчас сидит и рисует меня по памяти.

Dimon: Надю К.? Катерину?

Katerinaa: Не знаю. Мало ли кого он во мне разглядел. Не рискну предположить.

Dimon: Культурный у вас день был. Художник, пианист. Но это для Нади К. в основном. Для Катерины-то было что-нибудь?

Katerinaa: Пианист ушел, и я рванула на свою электричку. Это уже была вторая после отмены, впритык после первой, первая и увезла весь народ, а здесь я села вольготно, у окна.

Топили жарко, меня разморило. Я не спала, но мне казалось, что сплю. И если проснусь, то исчезнет вагон со всеми его пассажирами и со мной в их числе, и зима за окном исчезнет, долгие перегоны и одинокие платформы, а что явится вместо них, я в своем сне не представляла. И видела всё как-то отрывочно, с провалами. То вдруг человек стоит в проходе и жонглирует какими-то шарами. То вдруг тетка входит вся в снегу и пахнет от нее холодом. А то вдруг вижу: обледенелая платформа, скамейка, на ней лежит серая обмерзлая рукавица и смотрит зеленым глазом. И я медленно соображаю, что рукавица-то, пожалуй, старухина. И вдруг оказываюсь снаружи вагона, на платформе, и вслед за ушедшей электричкой поднимается снежный вихрь.

Вот тут, на этой маленькой платформе, мой сон и кончился. Я осознала, что стою одна, что место безлюдно, что уехала я в сомнамбулическом трансе далеко от моей станции, и когда будет обратная электричка, одному богу известно.

Снежная пыль улеглась, я вынула из ограды промерзшую рукавицу. Очень похожа на старухину. И шерсть серая, и, главное, этот глаз зеленого бархата.

Я достала телефон, позвонила Мите, но он сбросил звонок. Я набрала сообщение: «Нашлась ваша бабушка?»

Долго дожидалась ответа.

«нет»

«Хоть какие-то новости?»

Пауза.

«нет»

«Я вроде бы ее рукавицу заметила на платформе, скажите в милиции»

Нет ответа.

Думала, он перезвонит.

Я стояла с одноглазой рукавицей и не представляла, что делать. Сошла с платформы и побрела по тропке вдоль железной дороги. В лесу стучал дятел.

Переезд. Рыночек небольшой. Собаки крутятся, банки с медом красиво так на свету смотрятся. Пятиэтажки рядом. В ларьке свет горит. Творог у них в витрине, сметана.

Я взяла пачку девятипроцентного, думаю, сделаю сырники. Спросила продавщицу, не видала ли она тут старуху. Продавщица далеко надо мной в своем ларьке, там, наверно, у нее настил высокий.

– Да здесь, – говорит, – туча старух, может, и видала, только я их не очень различаю, я свое-то лицо недавно в зеркале увидела и не поняла, что это за тетка чужая.

– А творог у вас хороший?

– Люди берут, не жалуются.

На рынке я еще народ поспрашивала, – никто ничего. Замерзла, прибрела к домам, в аптеке погрелась, спросила их охранника. Нет, ничего не знает про старуху. Тоже сказал, что много их тут ходит, умирать не хотят.

Рукавица старухина у меня тоже отогрелась, оттаяла, глаз зеленый потемнел, повлажнел.

«Смотри, смотри, – говорю ему, – вдруг что увидишь».

Вернулась я к платформе, перешла на противоположную сторону, посмотрела расписание. Час с лишним мыкаться.

Взяла билет и спросила кассиршу. Ответ тот же:

– Их тут полно, все на одно лицо. И куда на старости лет ездят? Чего дома не сидится? Вот доживу до их лет, никуда мотаться не буду.

Вернулась я через переезд к домам. Зашла в парикмахерскую. Спросила у девушки-администратора, можно ли у них подстричься. Ничего, кстати, подстригли. Про старух сказали, что они ходят, с них за стрижку всего по сто рублей берут. Может, и моя была, кто ж знает. Хорошие девчонки оказались, кофе меня угостили.

Snezanna: А вдруг это не ее рукавица?

3 января 2013, 23:44

Katerinaa: В детстве я жила с бабушкой. Дом без удобств, я уже писала. Так что мы ходили в общественную баню раз в неделю. По четвергам, так как по субботам там собиралась громадная очередь. Мы ходили со своими тазами, с резиновыми шлепками в газете, с лыковыми мочалками и с кусками банного мыла. Я пользовалась шампунем изумрудного цвета, волосы от него пахли яблоком, бабушка мыла голову детским мылом. Мы выбирали местечко подальше от парилки и поближе к душу. После мытья, в предбаннике, вытирались, остывали. Одевались неторопливо, приходили домой, ставили чайник, пили чай с вареньем, чашек по пять.

В один из банных четвергов я увидела в предбаннике старух. Человек, наверное, двадцать. Голые, костлявые, кривые, уродливые, некоторые без грудей, со шрамами, они шли ко входу в банное отделение босиком, медленно, неуверенно ступая по скользкому кафельному полу, цепочкой, держась друг за дружку. Я смотрела, как они скрываются одна за другой в белом пару.

Дверь за ними закрылась, и бабушка сказала мне, что старух привезли мыться из дома престарелых.

Dimon: Жалеете?

Katerinaa: Конечно.

Dimon: Это вы себя жалеете. Своей старости боитесь.

Katerinaa: А вы? Не боитесь?

Dimon: Я не доживу.

Dimon: Надеюсь.

Katerinaa: А что вы опять не спите?

Dimon: Сны видеть не хочу.

5 января 2013, 19:40

Katerinaa: Ездила по газеткиным делам в поселок Л. Городское поселение, если точно. Почти одиннадцать тысяч жителей, много восточных лиц.

Кошки. Вороны, синицы, воробьи. Бродячие и хозяйские псы.

Во дворах стоят машины, полузанесенные снегом. На площади – Ленин на постаменте. Привозят цистерну с молоком. Пенсионеры толкутся с бидонами и флягами. Кому-то наливают бесплатно по бумажке с печатью. Местная власть поддерживает неимущих. Дороги во дворах застыли ледяной лавой, снег ее припорошил. Не пройдешь так запросто.

Люди сидят по домам, едят и спят. Выходят редко, до магазинов и обратно. Небо серое, низкое. Открываешь форточку, и серое небо втекает в квартиру. Скука смертная. Нет хуже подмосковных городских поселений. Это вам не дачи под золотыми соснами в девственном снегу, как на картинке в детской книжке.

Автобус старый, раздолбанный. Вместо стекла в дверях – фанерка. Чихает синим дымом. Я подозреваю, что и мотор у него на деревянных костылях, в проволочных скрепах, но держится не на них, а на честном слове. Но берут тем не менее полновесные двадцать пять рэ, ни копейкой меньше. Подняли цены на билеты прямо сразу, с первого дня нового года.

Народу немного по причине праздников. Мальчик лет десяти с мамашей. Лица у обоих сонные. Трое мужиков-рыбаков с железными ящиками. Я. Девушка с урчащей в наушниках музыкой.

Уселись все, автобус тронулся, кондукторша поднялась, большая, важная, собрала нашу мелочь.

Мальчик сидел прямо передо мной.

В автобусе холодно, окна замерзли, он протопил в инее оконце своей ладошкой и смотрел в него, как в иллюминатор подводной лодки.

У матушки его затрезвонил телефон.

– Должны успеть, – уверила она невидимого нам всем собеседника. – Если не сломаемся.

– Продержимся, – усмехнулась кондукторша. – До аэродрома дотянем.

Автобус вез нас к последней перед большим двухчасовым перерывом электричке. Казалось чудом, что он не разваливается на ходу. Может быть, кондукторша его поддерживала силой своего духа. Ей было весело, тепло и скучно так просто сидеть и молчать. Она спросила мальчика, куда везет его мамаша.

– В кино, – отвечал мальчик.

– На обратном пути расскажешь.

– Если другой автобус будет, не расскажу.

– Другого не будет, только наш на линии. Так что молись, чтобы не сломался.

Автобус вдруг захрипел, снижая скорость, и, резко качнувшись, встал на Ярославке.

– Живы, живы пока, – весело успокоила нас кондукторша.

Автобус отворил со скрипом старые двери. Грузная, заснеженная тетка занесла на ступеньку ногу, вцепилась в поручень и попыталась влезть. Нога у нее соскальзывала. Мама мальчика обеспокоенно взглянула на часы. Один из рыбаков ухватил тетку и втащил.

– У меня пенсионный, – сообщила тетка.

– Всё равно плати, – велела кондукторша. – За перегруз.

Тетка уселась на свободное место и вынула кошелек.

– Сколько?

– Сто рублей. Да ладно, ладно, чего ты, я шучу, не обижайся.

– А я обиделась, – сказала тетка, – бери свою сотню.

– За сотню ты бы и на такси доехала. Не обижайся.

Автобус меж тем уже сворачивал с Ярославки на проселок.

С горки на горку, по мосту через речку идет проселок. К станции.

Электричка еще не подходила.

– Отмены нет, – успокоила нас кассирша из своего окошка. – Опаздывает.

Мальчик стоял на краю платформы и пристально смотрел на лес.

Лес небольшой, исхоженный, но с платформы казалось, что там дебри, непроходимая чаща, сказочная тьма.

– Отойди от края, – велела мальчику мамаша.

Он ее не слышал. Смотрел на лесную чащу, строго сдвинув брови. Ни ветра не было, ни снега, даже машин не слышно.

– Мама, – произнес в этой зимней тишине мальчик, – а я опять старуху видел.

Мать взяла его за плечо и отвела от края.

– Где видел? Там? – Указала на лес.

– Нет. Я из автобуса видел. – Он махнул в сторону проселка.

– Ну и прекрасно, значит, жива.

– Подожди, какую старуху, где? Где конкретно? – Подступила я к мальчику.

– В чем дело? – обеспокоилась мамаша. Она смотрела на меня настороженно.

– Вы простите, но у меня знакомая старуха пропала, где-то в нашем районе, прямо перед новым годом, в последний рабочий день, 29-го. При ней еще такой школьный рюкзак.

– Точно, – обрадовался мальчик, – рюкзак.

– Ее Дарья Сергеевна зовут.

– Нам она по имени не представилась.

И мать мальчика рассказала, как в последний рабочий день старого года, 29 декабря, поздним вечером, проезжая по проселку, подхватили они старуху. Старуха топталась на остановке и ждала, по-видимому, автобус; она не могла знать, что автобус стоит на конечной сломанный.

– Не тот, который нас сегодня привез, другой, который поновее. Мы с той стороны возвращались, из городка, на машине, через переезд, и дальше к Ярославке, домой, это сегодня мы без машины, на машине у нас сегодня папа. Так вот, пожалели мы старуху, притормозили, спросили, куда ей. Она смотрит на нас и молчит. Может, плохо слышит. «Вам куда? В поселок? Забирайтесь, подвезу». Забралась. Витька мой устал, смотрю, глаза у него слипаются, да и меня в сон клонит, день тяжелый был. Я, чтоб сон разогнать, поставила музыку. Едем себе с горки на горку, старуха в окно глядит, я даже не уловила, в какой момент вдруг она рваться стала из машины. Я скорей торможу, дверь ей открываю, старуха из машины вываливается и бегом в лес, а уже совсем темно, между прочим.

– А вы не обратили внимания, у нее одна была рукавица или две?

– Ни одной, – сказал мальчик.

Я попросила номер мобильного и оставила свой – на всякий пожарный. Все-таки они чуть не каждый день ездят той шоссейкой.

Она мне дала визитку. «Алла. Менеджер по продажам».

Я в детстве мечтала, чтобы меня Аллой звали.

Snezanna: А почему мальчишка сразу не сказал, как увидел, еще в автобусе?

Katerinaa: Не знаю. Был сам в себе, в своем мире, в волшебном ледяном круге. Может быть, даже и не очень осознавал, я не знаю.

Dimon: Почему Аллой?

Katerinaa: Хотела отправить Мите эсэмэску, а потом раздумала. Вдруг малому почудилось. Или вообще не та старуха.

С электричкой я не поехала, электричка всех увезла, а я побрела назад, через переезд, по проселку, по обочине. За полчаса до Ярославки и добрела. Старуху не встретила. Села с горя на автобус из Сергиева Посада, и он довез меня до ВДНХ.

Dimon: Почему Аллой?

Katerinaa: На ВДНХ мед купила, алтайский. Сейчас вот с ним чай пью.

Snezanna: Ой, я тоже с медом чай пью вот сейчас. Представляете?!:)

6 января 2013, 01:20

Katerinaa: Все-таки я отправила Мите эсэмэску. Спросила:

«Есть новости?»

Ответ пришел через минуту:

«Есть скайп?»

Я увидела Митю воочию – на экране своего компа. Зрелище мучительное, так как сигнал приходил с большим запозданием. Я слышала голос, потом лицо искривлялось, рот пытался выговорить то, на что я уже успела ответить. Мы слишком далеко друг от друга, на разных концах земли.

Митя в Мексике. Очень важная командировка. 29 декабря прошлого года я заняла в электричке его место возле старухи, так как он опоздал.

– У меня такая работа, – сказал Митя.

Он пытался оправдаться. Передо мной, перед собой, перед всем белым светом.

– Я просто задержался. Она обещала меня ждать на платформе. Я приехал, как только смог, ее там не было.

– И сколько она вас там прождала?

– Не знаю.

– Гипотетически. Сколько?

– Полтора часа.

– Многовато по зиме-то.

– Я понимаю, но что делать? Я не мог всё бросить, никак. Я должен был всё закончить в офисе, я зашивался просто, я в эту ночь улетал в Мексику, билет на руках, все дела. Я и улетел. Вы что хотите думайте, но я не мог не улететь. У нас договор, что я ее привожу домой, всё показываю и улетаю. Я на всякий случай оставил ей записку в дверях, чтобы звонила соседям. Соседи предупреждены, ключ у них. Весь подъезд в курсе. Она не появлялась. В милиции ничего. В полиции то есть. Что прикажете делать? Я не знаю.

– Я тоже не знаю.

– Тогда не доставайте меня больше.

– А почему она вообще к вам ехала?

– А почему я перед вами отчитываться должен?

– Не должны.

– Не справлялась уже одна, вот и всё.

Dimon: Почему Аллой?

Katerinaa: Вы когда-нибудь спите?

Dimon: Я боюсь спать.

Katerinaa: Дурные сны? Что вам снится? Расскажите. Облегчите душу.

Katerinaa: А я видела улицу, на которой вы живете. Наверно, даже ваше окно.

Dimon: Во сне?

Katerinaa: ‹ссылка на Яндекс. Карты, где представлена не просто карта города, но город, снятый специально установленными веб-камерами; таким образом можно буквально путешествовать по улицам, едва ли не заглядывая в окна домов и в лица прохожих›

Katerinaa: Возможно, что и вас видела. Я же настоящее ваше лицо не знаю, вы же свои фотки не размещаете.

Dimon: Я не фотографируюсь. И в зеркало не смотрюсь.

Katerinaa: Вы бреетесь?

Dimon: Иногда. На ощупь.

Katerinaa: Есть ваш дом на карте?

Dimon: Есть.

Katerinaa: Снега у вас мало что-то.

Dimon: Ветер уносит снег. Я иногда стою на ветру и думаю, вот бы мне ветер так мысли вышиб, и я бы жил пустой и счастливый.

Katerinaa: Я вас по мединституту вычислила. Два дома напротив, через сквер, один из них – ваш.

Dimon: Уныло.

Katerinaa: Да ничего. Штукатурка, конечно, обвалилась. Но у нас тоже примерно так же. Меня асфальт поразил, такой асфальт растрескавшийся на тротуарах.

Dimon: Резко континентальный климат, жаркое лето, холодная зима, вечная мерзлота.

Katerinaa: Солнечно.

Katerinaa: Как думаете, старуха моя жива?

Dimon: Не знаю.

Katerinaa: Хочется верить.

Dimon: 29 декабря она пропала. Сегодня уже 6 января. Больше недели. Зима.

Katerinaa: Но если предположить, что вчерашний мальчишка действительно видел старуху в свой иллюминатор. ВЧЕРА. Действительно мою старуху. Если предположить, что именно ее они подвозили 29-го. Значит, как-то она просуществовала все эти дни. Я думаю, где-то она там нашла себе пристанище, в этом райончике, где-то между железной дорогой, шоссейкой и Ярославкой. В этом почти что треугольнике. Почти что Бермудском. Жалко, что там нигде веб-камер нет, ни на одной елке. Во всяком случае, интернету об этом неизвестно.

6 января 2013, 22:50

Katerinaa: Надела угги с шерстяными носками, пуховик финский, думаю, что и в Чите бы не замерзла. Рюкзачок собрала: термос с горячим чаем, пакет с бутербродами, конфет шоколадных с показательным названием «Космическая одиссея». Рукавицы вязаные, на рынке еще в прошлую зиму прикупила, ни разу до сего дня не надевала. Доехала до станции по железке и побрела по шоссейке, не то чтобы в надежде встретить там на обочине старуху, но так, приглядеться.

Светлело. И топать было приятно по белому еще снегу.

На остановке никого. Я немножко подождала, сама не знаю чего. Машины время от времени проезжали. От остановки вела в глубь леса тропинка, по ней уже сегодня ходили, оставили следы. По моей карте эта тропинка должна вести к дачному поселку. К нему и отдельный подъезд имеется, прямо от Ярославки. Но я решила через лесок, через черный тихий ход.

Шла. Останавливалась. Прислушивалась к лесным звукам. Видела белку.

Тропинка оборвалась перед крохотной узкой речкой. Никакого моста, так что я поковыляла по льду. Рыбак сидел на своем ящике перед лункой. Может, из тех рыбаков, что ехали тогда в автобусе, а может, из других. Небо открылось. Вот так бы легла навзничь, прямо на лед, руки бы раскинула и смотрела в небо, пока бы не почудилось мне, что я там, в небе, и лежу, раскинув руки.