Текст книги "Мертвецы тоже люди"

Глава 3

Я вернулась в Тбилиси после девятилетнего отсутствия и долгих уговоров тётки. Когда из мутноватого окошка проходившего по окраинам поезда я увидела, как изменился город, в котором прошли ранние годы детства, настроение испортилось.

В детстве он представлялся мне зелёным островом, плывшим под синим, безоблачным небом. Снились заросли лозняка у крутых берегов прозрачной и прохладной Куры, домики-причалы, нависшие резными балкончиками над кривыми улочками, гнёзда юрких ласточек-береговушек, шивших облака крупными стежками небесных ниток, акварельные волны гор, окружавших город со всех сторон.

Любимые горы, как и много лет назад, плыли в бессмертной голубой дымке и ретушировали жемчужным небесным отблеском облупившиеся стены уставшего жить города. За квадратом купейного окна проплывали бедные окраины, улочки Абанотуба́ни, верёвки с застиранным турецким тряпьём, разнокалиберные стаканчики крепости Нарикала и аскетичный шлем Армянской церкви, напоминавший мне теперь жестяную воронку для переливания кваса в бидон.

Кура по-прежнему несла маслянистые воды вдоль высоких, обрывистых берегов. Только теперь река, жёлтая, как горчичный порошок, тяжёлая, как глина и песок, не казалась мне прозрачной и тёплой. Померещилось вдруг, что в глубине – могильная, непроглядная тьма, и слезинки лягушачьей икры стекают вниз по гладким листьям ракит, поминая кого-то, уснувшего там, в омуте, и давно обглоданного серыми рыбами да зелёными раками. Из мутной глубины метнулась к поверхности тупая змеиная голова, чёрные крылья со свистом разрезали воздух, и дракон, взмывший из воды, исчез в полумраке пещеры на берегу. Там, в жерле горы, сверкая отполированными гранями, висел между столбами на четырёх цепях странный предмет, очертаниями напоминавший…

Я вздрогнула и очнулась – проводница резко постучала и, ставя ударение на согласных, прокричала через дверь по-русски:

– Ми прибываем, калбатоно.

– Диди мадлоба, – поблагодарила я, открывая купе, подхватила чемодан и покатила его по узкому проходу в тамбур соседнего вагона.

– Погода хорошая, солнечная, – заметила проводница.

– Да, – кивнула я, – зело лепота… Аеръ ныне вельми асенъ, акы баусъ… [6]6
  Да, очень красиво… Воздух сегодня очень прозрачен, как водяной сапфир… (Др. – рус.)


[Закрыть]

– Что вы сказали?

– Я говорю, воздух сегодня прозрачный, как водяной сапфир.

– Баус… Это на каком языке?

– Откуда мне знать? Я же на русском с вами говорю…

– На русском? Скорее, на древнерусском, как те двое… Они сошли полчаса назад, когда поезд делал остановку на Сортировочной, – отозвалась проводница, но я уже не слушала её.

На мгновение зависнув на ребристой ступени поезда, я огляделась и увидела на перроне пёструю, как цыганский табор, гортанно приветствующую меня родню. Вся семья: дядя, тётя, двоюродные сёстры и братья, их жёны и дети – встречала меня, блудную дочь, неприкаянную сироту. Толпа колыхнулась, ладошки черёмых, вечно загорелых под южным солнцем племянников облепили коленки, и я, как ни старалась держаться, заморгала, прогоняя подступившие слёзы. Щёк коснулись губы ятровок [7]7
  Ятровки – родные сёстры и жёны братьев друг для друга.


[Закрыть]. От чагравых, блестящих волос еле слышно пахло мёдом и лёгким печным дымком.

«Гамарджоба!» – раздавалось со всех сторон.

Скрывая за улыбкой замешательство, я расцеловалась с роднёй, и мы поспешили к выходу. Тётя завоевала мою правую руку, крепко вцепилась в локоть и потащила по перрону. Невольно я оглянулась на поезд. Попутчиков из соседнего купе не видно.

Сердце почему-то забилось, я с трудом преодолела желание ещё раз посмотреть на вагон.

«Что это со мной! Надо ли думать о каком-то жалком наркоторговце!»

Стоило мне ступить на потрескавшийся асфальт привокзальной площади, как чувство неотвратимости овладело мной. Я завертела головой, пытаясь определить, с какой улицы, выходившей на площадь, дует на меня этой неотвратимостью.

Я засмотрелась в тёмную щель между домами. С каждым шагом улица близилась, щель становилась светлее, пока не превратилась в обычный переулок, каких десятки в городе.

Мы прошли мимо покосившегося здания с облетевшей у фундамента штукатуркой. Ничем не примечательный дом, но именно здесь чувство неотвратимости усилилось и сердце забилось чаще.

Я почувствовала силу дома. Окна цокольного этажа едва видны над землёй и забиты фанерой, едва различим цвет выцветшей от времени штукатурки – дом явно болел, и уже давно.

И всё же кто-то в этих стенах ждёт моего прихода… Сила, присущая старым зданиям, исходила от стен и оконных проёмов. Я слышу, как скрипят половицы и вздыхает мебель с пушистым слоем пыли, призывая к себе на помощь.

«Не хочу туда!»

Над дверью с облупившейся зелёной краской висела новенькая вывеска, сделанная в старорусском стиле:

Ателье «Царевна»

Напротив, дверь в дверь, под самой крышей, на бесцветной штукатурке были видны еле различимые слова:

ВЕСЕННIЙ ЦВЕТОКЪ.

Торговый домъ «Рюриковъ-Острый и Сынъ».

Живыя цветы.

Написано с «етями» и «ерами». Завитушки в стиле арт-деко выдавали возраст цветочного магазина: конец девятнадцатого, начало двадцатого века.

Из открытых окон наверху и правда доносился упоительный запах живых роз.

– Какое счастье, что рассада не пострадала, – услышала я довольный молодой голос, – какой аромат, а! Нужно поскорее всё пересадить в парник! Пойдём-ка, Иван!

В узком переулке слова откалывались от стен и звучали чётко, громко. Было неудобно, что невольно мы стали свидетелями чужой беседы, в которую нас не собирались посвящать.

– Иди, я сейчас… Сердце ноет… Запах её чувствую, словно она рядом, в двух шагах от меня, – ответили наверху.

– Ты окончательно спятил, мой друг, – наверху кто-то рассмеялся, удаляясь в глубину комнаты.

«И правда спятил. Так переживать из-за цветов! А аромат действительно волшебный!»

Я с блаженством вдохнула сладкий воздух и поймала лепесток алой розы, упавший сверху. Взглянула наверх. В окне на мгновение появилось и тут же скрылось мужское лицо – не успела рассмотреть, но почему-то во рту пересохло. Благоухающий лепесток жаль было выбрасывать, и я положила его в карман плаща.

Напротив окна на балконе ателье «Царевна» висел флаг. По чёрному двуязычному стягу прыгали золотые лягушки в коронах. Древко, червлёное и блестевшее свежей краской, украшенное золотым навершием, ярко сверкало на солнышке. На перилах сидел ворон и таращил на меня блестящие глаза.

«Вот уставился! Интересно, что здесь шьют…»

Я пыталась вспомнить, где могла видеть подобное, и даже в какой-то момент что-то верное мелькнуло в памяти искрой, но тут же погасло.

«Я вспомню!»

Окна первого этажа располагались на уровне глаз. Только я подумала, что жильцы дома, вероятно, никогда не открывают окон из-за назойливых взглядов прохожих, как распахнулась ставня и я увидела женщину.

Она сидела у подоконника и красила губы, не отводя ни на секунду взгляда от маленького зеркальца. От усидчивости женщина приоткрыла рот, касаясь кисточкой нижней губы.

Роскошные русые волосы, уложенные в высокую причёску, короной венчали лицо с довольно крупными чертами. Плечи и полные белые руки прикрывала шёлковая ткань, расшитая стеклярусом.

«Наверное, артистка…»

Обыденная сцена меня успокоила, я мысленно посмеялась над собой:

«Что же я так всполошилась…»

Дом как дом, люди как люди… И женщина красит губы так, будто в этом заключён весь смысл её жизни.

Ничего более мирного и обыденного трудно представить… Где-то льётся кровь, умирают люди, дети голодают в Африке, семейство Кеннеди в самолёте погребено в пучинах океана, в Антарктиде тают льды, Венеция погружается под воду, и возможно, именно в этот момент марсиане навсегда покидают свою Красную планету… а она красит губы!

Из глубины полутёмной комнаты к женщине подошёл мужчина лет сорока пяти. Он стоял в профиль. Тем не менее я его хорошо разглядела: гладко зачёсанные назад тёмные волосы, густая борода с проседью, серый костюм в тонкую полоску; из нагрудного кармана виден кончик белого шёлкового платка.

Мужчина молча смотрел, как женщина красит губы. Было видно, что ему не безразлично, как она выглядит. Его лицо выражало спокойствие и отрешённость. Мужчина коснулся гладкой шеи женщины, чтобы она не забывала, что именно он её спутник, и отошёл в глубь комнаты. Я заметила золотой перстень на мизинце мужчины и отчётливо разглядела на печатке цифры «33». На колонне в полумраке богатых покоев угадывались тени чучел птиц, распростёрших широкие крылья в мёртвом полёте, блеснула бронзовая рама зеркала.

Всё это я увидела, проходя мимо окна. В воображении представились мягкие ковры, мерцание хрустальной люстры в полусвете комнаты, широкие листья пальм в латунных кадках и распахнутая дверь, ведущая в спальню, аромат аира, смешанный с запахом роз из сада за домом…

И люстра, и кадки, и старая бронза, и чучела птиц, и перстень на руке мужчины с цифрами «33» – показались мне очень знакомыми. Я уже видела эти предметы, но вот только не могла вспомнить, где же.

Я тряхнула головой, отгоняя видение, и посмотрела на флаг с лягушками: два хвоста плеснули над головой и проплыли мимо.

* * *

Все расспрашивали меня наперебой, лишь двоюродная сестра Марья молчала, таинственно улыбаясь. Она проследила за моим взглядом и понимающе покачала головой:

– Лягушки! Прелесть, правда? Любишь их? Они очень нежны во фритюре!

– Никогда не пробовала, – поджала я губы.

– Какие твои годы… Ещё попробуешь! Не пожалеешь! Это моё любимое блюдо.

– Вот как? – не нашлась я с ответом.

Глаза Марьи хищно блеснули, словно она уже предвкушала момент, когда блюдо с лягушачьими лапками поставят перед ней за обедом.

Сестра плотоядно уставилась на меня, будто и я была лягушкой, и выбирала, какую бы часть ей отведать – лапку или ножку.

Я почувствовала холодок, пробежавший по спине, и натянуто улыбнулась.

– И всё же это очень необычно, что ты не пробовала лягушек, – задумчиво произнесла Марья и обиженно отвернулась.

– Ну-у, как-то они не попадались мне в меню, – оправдывалась я.

– Их подают по субботам, в «Арагви». Это рыбный ресторан. Пойдём туда? По субботам… суббота… собота… помнишь? Собота!!!

– Я поняла – суббота.

«Она сказала – Собота?»

– Я не ем рыбу, Марья. Только щуку фаршированную.

– Небось ещё и при полной луне пойманную? От сглаза да нечистой силы?

– Просто не люблю рыбу.

Такое странное поведение заставило внимательно приглядеться к Марье.

За годы, что мы не виделись, сестра ничуть не изменилась. В тридцать три Марья выглядела не старше меня. Лицо её поражало библейской красотой. На полотнах вдохновлённые художники рисуют такие фернамбуковые, спадающие кольцами на спину рыжие волосы, синие, в пол-лица глаза, бархатные брови, убегающие к вискам, атласную кожу без единого изъяна.

Сестра гибкой змейкой плыла между двумя братьями, нежно касаясь рыцарских локтей шёлковыми цепкими лапками с острыми ноготками, и не было ни одного встречного, который не смотрел бы им вслед, заворожённый сказочной красотой этой троицы.

И всё же было в красоте сестры нечто застывшее, ледяное.

Она была как маяк, ярко светлевший на утёсе в бушующем море. Спасительный, белый… как снег. Лишь с близкого расстояния, когда гибель уже неизбежна, можно было разглядеть, что белый свет излучает ледяная глыба, а не огонь.

Не каждый мужчина отважился бы не то чтобы полюбить, но и заговорить с подобной женщиной. Именно такие роковые дамы вдохновляют мужчин во времена смут и революций, и те добровольно кладут себя на жертвенный камень и готовы по взмаху руки прекрасных дульсиней вырвать сердце каждому, на кого они укажут.

Наверное, такие пассионарии могли бы стать родоначальницами нового этноса и даже новой веры, если бы не их врождённая способность к самоуничтожению. Не удивлюсь, если Жанна д’Арк выглядела так же.

Я невольно улыбнулась. Марья сверкнула глазами, будто бы прочла мои мысли.

Кожа Марьи была так бледна, что заморские «вайтсноу» позеленели бы от зависти. Впрочем, тогда мне показалось, что именно безупречное личико Марьи имеет лёгкий салатовый оттенок.

Я остановилась:

– Ра могивидат? Тквен пермкртали харт [8]8
  Что с тобой? Ты бледна. (Искаж. груз.)


[Закрыть].

– Тавс цудад вгрдзноб… Албат сицхе маквс… [9]9
  Я плохо себя чувствую… Наверное, у меня температура… (Искаж. груз.)


[Закрыть] – вздохнула сестра жалобно.

– Вай ме! С ней всё в порядке… Опять ты за своё, Мари! – Тётя, крепко прижав к себе мою руку, потянула из неухоженного переулка на улицу, громко шепча на ухо семейные новости.

Не то чтобы я не знала о событиях в семье, но мне было интересно услышать о них от тёти. Тётушка никогда не упрекала меня за долгое отсутствие. Да и чем тут попрекать? Когда на твоих глазах погибают мать и отец, разве захочешь пережить это ещё раз в своих воспоминаниях там, где произошло несчастье?

Но спустя годы боль от потери притупилась, и я отпустила её бродить по широкому кругу моей ойкумены.

Все девять лет тётя по старинке писала мне длинные письма в университетскую общагу в Москву, затем в Цюрих, в маленький домик на живописной и чистенькой Флорхофгассе рядом с ETH Zürich [10]10
  Швейцарская высшая техническая школа Цюриха.


[Закрыть]. Потом в Болгарию, где проходила моя стажировка в серпентарии в городке Стара-Загора, в зоопарк стокгольмского музея Скансен и, наконец, в национальный парк на затерянном в океане острове Isla del Coco, где я работала последние три года в исследовательском центре.

На остров письма шли долго, через Коста-Рику. Почтовый катер прибывал по вторникам, и я с горящими глазами и бьющимся сердцем отыскивала среди газет недельной давности прямоугольные усечённые конверты с русскими «Куда… Кому…» и марками с портретами улыбчивого Юрия Гагарина.

* * *

Однажды, утром в субботу, тётя неожиданно приехала ко мне в Цюрих. Мы не виделись два года и, открыв дверь, я не сразу её узнала.

Передо мной стояла высокая, худая, как жердь, бедно одетая женщина. Бедняга так отощала, что поношенное, хотя чистое и отглаженное, некогда лучшее её голубое платье висело на исхудавших плечах. Волосы в аккуратном пучке пестрели широкими полосками седины. Цветущая, средних лет женщина превратилась в старуху.

Лишь волевой, породистый подбородок и упрямый взгляд выдавали в ней прежнюю тётю Макошу. Даже в таком плачевном положении она «тянула» на мэршу какого-нибудь городка с тысячей-другой жителей и была похожа на изгнанную мать Кориолана.

Сердце рухнуло и перестало биться.

– Что случилось? Кто умер?! – прошептала я, холодея лицом.

– Все живы-здоровы! – поспешила успокоить меня тётя.

– Господи, как же ты меня напугала! Свалилась как снег на голову! Почему ты не предупредила о приезде?

Мы расцеловались и вскоре выяснилось, что деньги на билет тётя одолжила у соседки – директора мясокомбината, и по возвращении обещала отдать долг с процентами.

– Как ты получила визу, тётя?

– Мир не без добрых людей… У меня есть знакомая в визовом центре, я однажды помогла ей…

– Почему же ты не попросила меня? Я бы выслала приглашение и деньги на билет!

Тётя виновато посмотрела на меня и тихо прошептала, комкая в руках носовой платочек:

– Ах, Васочка, всё так плохо… Я не решалась… Не хотела тебя расстраивать… Знаешь, крыша в доме течёт, а починить не на что. Электричество в городе включают раз в день на пару часов… Центральное отопление давно не работает, так что дом мы топим дровами в буржуйке… сами рубим в лесу, сами возим… Сварог хорошие ботинки Велесу отдал, он у нас единственный работающий в семье. На его зарплату все мы кормимся.

Я смотрела на тётю, холодея, и почему-то почувствовала злобу. А разозлилась я на квартирную хозяйку, госпожу Майер, сдававшую мне дом. Уж у неё-то не течёт крыша и хороших ботинок не меньше десятка.

На вопрос, сколько зарабатывает Велес, тётя скорбно опустила голову и ответила еле слышно:

– Если с лари перевести, то в месяц семь долларов… примерно. Я не говорила тебе, не хотела расстраивать… прости… но, если ты не поможешь, дочка, нам не прожить. Нам впору камни грызть. Ты же всё можешь, Васа… помоги нам.

С тех пор каждый месяц я высылала тёте деньги. Их хватило и на починку крыши, и на ремонт дома, и на солярку для генератора, и на еду. И даже на покупку старого катера, на котором военврач запаса – дядя Хорсови теперь возил на рыбалку по Куре туристов. Иногда он ставил лодку на прицеп к старому «уазику» и уезжал на несколько дней: вниз по течению за Тбилиси, почти до Мингечаурских порогов, до плотины.

* * *

Вот и теперь тётя с воодушевлением рассказывала последние новости. Марья развелась с престарелым мужем, с которым жила в браке, по её собственным словам, тридцать лет и три года (на самом деле пять лет, что тоже не мало), и год назад вернулась на родину. Нового мужа при такой-то красоте ждать долго не пришлось. К Марье посватался молодой и перспективный генеральный директор Тбилисской электростанции, и вскоре она вышла за него замуж.

Тётя долго рылась в сумочке и наконец откопала в лакированных недрах помятый снимок и протянула мне. Фотография показалась мне старой, чёрно-белой, но приглядевшись внимательно, я поняла, что она вполне современная, просто все предметы на фото не имеют цвета.

Я вглядывалась в лицо мужчины. Сухощавый, лет сорока пяти, в белой сорочке и чёрных брюках – он стоял на фоне чёрной, вулканической скалы. Лица и волос почти не было видно за полями чёрной широкополой шляпы. Борода тёмная, но с проседью. Мужчина довольно улыбался и ловил сачком в чёрной, как лужа нефти, воде… рыбу. За скалой виднелся силуэт особняка с куполом чёрной башни, занявшей на снимке половину пасмурного, серого неба.

Пейзаж производил зловещее впечатление. В облике мужчины было что-то смутно знакомое.

– Вай ме, тётя! Кто это?

– Её бывший муж.

– Откуда это у тебя? – Холодок пробежал по спине.

Тётя оглянулась и жарко зашептала в ухо:

– Стянула у Марьи… Ты не выдавай меня. Она фотографию полгода в кармане таскала, никому не показывала. Я случайно карточку нашла, на полу в её комнате лежала. Видно, обронила она… потом искала, но разве могла я такое вернуть? Сама посуди, я-то думала-гадала, на кого она всё время тайком любуется? Я уж такого красавца себе напридумывала, а как увидела, чуть чувств не лишилась!

– Разве Марья не сама бросила первого мужа?

– Да в том-то и дело, что не она его бросила, а он её выгнал. Марья мне призналась.

– А за что выгнал?

– Так она не говорит! Вай ме, вай ме! Может, тебе скажет? Старый хрыч ни копейки нашей девочке не дал при разводе. Это при его-то богатстве!

– Откуда ты знаешь?

– Марья рассказала.

– Давно они развелись?

– Десять лет назад… а бедняжка всё забыть не может старого хрыча…

– Я на свадьбе Марьи пятнадцать лет назад не была и «старого хрыча» никогда не видела, но на этом фото он не кажется дряхлым стариком.

Тётя горестно вздохнула:

– Это ракурс такой. Видела бы ты его в жизни – настоящее страшилище.

– Десять лет назад развелись? А вернулась сестра только год назад. Чем она всё это время занималась?

Я оглянулась на Марью. Сестра вымученно улыбнулась. Цвет лица из нежно-салатового превратился в зелёный, так что теперь и водяной без лишних разговоров принял бы кузину за близкую родственницу. Она резко остановилась, открыла рот, будто подавилась, и неожиданно… громко рыгнула.

Родственники не удивились странной выходке, а я – так просто остолбенела, но заметила, что цвет лица сестры в ту же секунду вернулся к обычному, безупречно-белоснежному.

– И давно это с ней? – шепнула я тёте.

– Как вернулась от своего старика.

– Может, она… э-э-э… в положении?

– К сожалению, нет, – тётя поджала губы и тяжело вздохнула.

– А какие у Марьи отношения с новым мужем?

– Прекрасные. Живут душа в душу… у нас в мансарде уже полгода. Не хочет Марья от нас уезжать. У мужа – хоромы, а ей не нравятся. Зять сейчас в отъезде, в Италии на биологическом конгрессе.

– Муж Марьи биолог? Я не знала.

– Нет… вовсе нет. Он ищет какой-то редкий лекарственный препарат. Я писала тебе об этом, дорогая… ещё полгода назад.

Я вертела головой, рассматривая знакомые улицы. Город, как больной, переживший тяжёлую болезнь, но уже поверивший в выздоровление, слабо шевелился в зелёной долине. На улицах горный воздух смешивался с печным дымом – везде в домах топили дровами.

Солнце зашло за большую сланцевую тучу, и лица встречных прохожих, спешивших к вокзалу, сразу погасли, растеряли солнечный свет; загар из нежного бронзового превратился в угрюмый, аспидный.

Река, сверкавшая белым серебром в разрывах набережной, тоже погасла, и город наполнился контрастами синего и чёрного. Даже свежая молоденькая листва деревьев в глубине у стволов приняла насыщенный аспидный цвет.

«Будто в прошлый век попала! Ни электричества! Ни горячей воды! А люди! Люди!!!»

Людей было мало – воскресенье, – все спят в ранний час.

На торце здания напротив висел большой плакат с изображением Буша-младшего. Американец смотрел отрешённо, скалясь прекрасной вставной челюстью. Именно она вызывала чувство брезгливости. Вставные великолепные зубы не спасали ни от «гусиных лапок» у глаз, ни от глубоких поперечных морщин, ни от обвисшей шеи, ни от надвигающейся старости…

– Что это? – отвлеклась я от семейных новостей.

Тётя повернулась ко мне. На шею легла фиолетовая тень, яркая помада-индиго выделялась чётким росчерком между позеленевшими щеками.

Но вот вышло солнце: зажгло жёлтым деревья на набережной; горы открыли небу секрет синевы, а лица людей вновь потеплели, посветлели, ожили; река заблестела, переливаясь из оранжевого в жёлтый и салатовый, будто духу великого Гогена захотелось написать «День божества» не на холсте, а на воде.

Тётя зыркнула на плакат из-под тёмных бровей:

– Власти переименовали Мелаанскую в улицу имени… сама видишь кого.

– А Буш разве умер? – удивилась я.

– Умер? Да что ему сделается? Наш главный грызун получил от него триста миллионов на борьбу с бедностью, вот и выслуживается.

– Тише! – зашипел за спиной дядя Хорсови. – Что ты так громко кричишь, Макоша? Прохожие оборачиваются, говори по-грузински!

– Я тридцать лет здесь живу, а всё «тише, тише»! Что хочу, то и говорю – никому до меня дела нет, хочу на русском говорю, хочу на грузинском! – Тётя крепко прижала к себе мою руку, будто боялась, что сбегу.

Некоторое время шли молча, но вскоре тётя Макоша вновь улыбнулась:

– Вот и пришли! Идёмте скорее к причалу!