Текст книги "Мертвецы тоже люди"

– Ты должна чувствовать, Василиса, и верить… Сядь… Представь перед собой на уровне глаз точку… Думай только о ней. Отрешись от всего… Оставь свои мысли, забудь слова, очисти сознание… Перед глазами только мыслеобразы. А теперь расслабься… положи руки на колени… опусти голову и закрой глаза…»

Глава 9

«Десятый, выпускной класс я окончила экстерном и поступила в МГУ. От Живы и Ария уехала. Поначалу они не отпускали меня, но я убедила родных, что добираться до университета от Тюльпанной улицы неудобно и долго, и обещала приезжать на выходные.

Навещала родню раз в месяц, потом раз в два, а вскоре и раз в полгода. Думаю, родные поняли, что мне не хотелось ни стеснять их, ни нахлебничать.

Теперь борьба за существование отнимала всё свободное время. Студенческой стипендии не хватало даже на еду, сиротская пенсия тоже… сиротская. Приходилось кое-как перебиваться редкими подработками.

Однажды приехал Арий, зашёл в комнату, оглядел коммунальную нищету и положил на стол пачку денег.

– Не возьму. Убери, – процедила я сквозь зубы.

– Ты же с голоду помрёшь. Посмотри, как исхудала! – Арий поджал губы и покачал головой.

– Не помру. Забери деньги.

– Гордячка… в отца, – пробормотал Арий и неохотно убрал пачку со стола, – ну хотя бы мобильный телефон возьми!

Мобильник стоил бешеных денег. Я отказывалась, но Арий стоял на своём:

– Это матушкин подарок на день рождения! Ты редко приезжаешь, не даёшь о себе знать, так звони хотя бы иногда. А то, что же – заболела, две недели лежала в лёжку, а я об этом от подруги узнаю. Так тоже не годится, мы всё же родня. Только не воспринимай это как ущемление свободы… Если что надо, только номер набери, – уже в дверях Арий обернулся. – Кстати… матушка спрашивала, встретила ли ты «тридцать три»?

Вспомнилось предсказание Живы: «Через три года встретишь ещё тридцать три!» – и зубы застучали от страха.

«Знать бы, что такое «тридцать три» и как оно выглядит!»

– Нет, не встретила.

– Сообщи, когда встретишь.

– Н-непременно.

Поначалу я жила в общаге. Но как-то соседка по комнате предложила на летние каникулы съездить в Польшу за «сникерсами» и подработать официанткой. Заняв денег, мы отправились в Варшаву. Поселились у знакомой, в крошечной двадцатиметровой квартирке.

Все лето я как проклятая таскала литровые кружки с Зубром и Лехом в задрипанной пивнушке в районе Повондзки, но валюту заработала, и мы вернулись в Москву с пятью огромными баулами «сникерсов».

Свою часть мне удалось выгодно продать перекупщику. Спекулянт вручил мне пачку купюр и был таков.

Так у меня появились средства на отдельное жильё. Из общаги я переехала в отдельную комнату в двухкомнатной квартирке в хрущёвке в Филях. Денег хватило даже на старую, десятилетнюю, убитую «Ниву». И теперь, с машиной, вспомнив уроки вождения с отцом, я подрабатывала после учёбы: давала уроки английского и немецкого.

И всё же, несмотря на старания, я по-прежнему жила бедно и еле-еле сводила концы с концами.

* * *

Всё переменилось в одночасье.

У нас на кафедре преподавал профессор, автор известных трудов по биологии, Орэт Дёнуарович Этернель.

На вид профессору было лет сто. Худой, болезненно бледный старик, но отличался безупречными манерами и изысканно-элегантным видом.

Профессор будто прибыл из другого мира. В нём чувствовался достаток, воспитание, независимость, учёность и даже аристократизм, в хорошем смысле слова. Мне кажется, коллеги недолюбливали Этернеля, завидовали, видя огромную пропасть между ними. Профессор Этернель привлёк моё внимание с первого дня в университете.

Во-первых, необычное, вероятно, единственное в мире имя.

Во-вторых, галстуки… он носил очень странные галстуки… С орлами, таинственными символами и цифрами «33», оранжевые, розовые, лиловые, голубые. Кроме того, профессор всегда завязывал галстуки невиданными, необычными узлами. Однажды я насчитала семь узлов, переплетённых в изящный бутон.

Преподаватель был неизменно вежлив со мной, за учёбу хвалил, но в общем, мы общались только на лекциях.

Я жила в Москве уже три года и училась на третьем курсе. И вот однажды Орэт Дёнуарович попросил меня задержаться после лекции.

Мы не виделись месяца два. Профессор Этернель редко появлялся в университете с начала семестра. За это время он ещё сильнее похудел. Ходил медленно, опираясь на трость. Было видно, что старик очень болен. Лишь выразительные, блестящие глаза выдавали в измождённом недугом теле и ум, и жажду жизни.

Профессор Этернель, как всегда элегантный и вежливый, дождался, пока из аудитории выйдут студенты. Когда мы остались одни, он поинтересовался, как у меня дела, похвалил за отличную успеваемость и наконец спросил:

– Василиса Михайловна… (старик обращался к студентам по имени-отчеству и никогда не ошибался) я слышал, что вы подыскиваете работу. Я мог бы помочь…

– Да, мне нужна работа… – вспыхнула я как кумач и спрятала в карманах изработанные руки, – но хочу сразу предупредить, если зарплата меньше десяти тысяч, то это мне не подходит.

Орэт Дёнуарович поднял брови:

– Десять тысяч – слишком много, но пятьсот долларов в неделю я могу вам предложить.

Язык у меня отнялся. Пятьсот долларов в неделю! Для сравнения, мой заработок составлял двадцать тысяч рублей в месяц, и по текущему курсу в валюте это было где-то четыре доллара.

– Вы шутите? – спросила я сипло.

– Нет, не шучу, зачем же шутить… Но вам, я вижу, этого мало.

– Нет! – пискнула я. – А… а что надо делать?

– Работу сиделки… Мне нужна сиделка, Василиса Михайловна. Я, как вы, наверное, заметили, болен. И болезнь прогрессирует. Так что преподавать я больше не смогу, и сегодня мой последний рабочий день в университете… и досрочный выход на пенсию. – Профессор Этернель улыбнулся как-то особенно молодо, и я поняла, что на самом деле ему не сто лет, а около пятидесяти.

«Бедняга».

Я опустила глаза, а Орэт Дёнуарович продолжал:

– Я осмелился обратиться к вам только потому, что знаю вас как трудолюбивую и ответственную студентку. И… и мне было бы приятно иногда поговорить о любимом предмете… биологии. Ведь я живу один. Живу за городом, на даче… в тихом месте, не доезжая Голицына. На машине добираться недолго. Я слышал, вы водите машину?

– Вожу, – ответила я машинально.

– Вот и хорошо. Приезжать будете после учёбы к трём часам дня. Для сиделки подготовлена гостевая комната – светлая, просторная, с отдельной ванной. Кроме меня в доме живут дворецкий, две домработницы, посудомойка и повар…

«Дворецкий!»

– …Смею заметить, прекрасный повар. Питание в общую оплату не входит, но вам не придётся платить за еду. Вы, если пожелаете, составите мне компанию за обедом и ужином. В десять вечера приходит ещё одна сиделка, ночная… Кстати, забыл сказать, в доме богатая библиотека, и вы сможете там заниматься.

Профессор Этернель заметно волновался. На мертвенно-бледных щеках выступили багровые пятна.

У меня же голова шла кругом. И зарплату будет платить, и кормить, и жильё бесплатное предоставит!

– А почему вы меня выбрали, Орэт Дёнуарович? – спросила я прямо. – Навыков сиделки у меня нет. А если не справлюсь?

– Уверен, что справитесь. Не скрою, Василиса Михайловна, я навёл некоторые справки и… узнал, что вы живёте в Москве одна. Значит, никто из родных возражать не будет, если вы поселитесь у меня. Потом… наличие машины сыграло свою роль. Ко мне городским транспортом не добраться, только по поселковой дороге, а это довольно далеко. И кроме того, вы привлекли меня необычностью… и красотой. Я человек старый, но и старики – тоже люди… даже если они – почти мертвецы.

– Да, вы правы. Мертвецы – тоже люди, потому что… – я посмотрела на философа с интересом.

– Потому что смерть – тоже часть жизни, не так ли? – продолжил старик. – Значит, вы согласны? Если нужен контракт, то составим завтра же.

– Я бы хотела подумать, Орэт Дёнуарович…

– Сколько? – спросил профессор Этернель нетерпеливо, но опомнился и продолжил спокойно: – Я пробуду здесь до четырёх. Двух часов хватит обдумать предложение? Я, конечно, не прав, что отложил серьёзный разговор на последний день, но мне хотелось лично с вами побеседовать. Я подумал, что по телефону вы мне откажете… Только не подумайте, Василиса Михайловна, я… не какой-нибудь там негодяй. Понимаю, мы почти не знакомы, и вы вправе отказать. Просто жить мне осталось не так уж много, и я хотел напоследок… Впрочем, не слушайте меня. Решайте сами.

Через два часа я подошла к дверям профессорского кабинета. Они раскрылись как по волшебству. За столом, склонившись над солидным, пожелтевшим от времени томом, сидел профессор Этернель.

– Вы согласны, Василиса Михайловна? – Голос старика прозвучал неожиданно звонко и молодо.

– Согласна, Орэт Дёнуарович. Ваше предложение слишком выгодно, чтобы отказываться. Работы я не боюсь. Вот только… могу ли я задать три вопроса.

– Всего три? – Профессор довольно прищурился. – Задавайте.

– Вы… вы женаты? – Я залилась клюквенным румянцем, заметив выражение лица Этернеля, немного насмешливое и высокомерное.

– Нет, я не женат, но у меня есть дочь. Мы почти не видимся, у девочки своя жизнь. Второй вопрос?

– Сколько вам лет, Орэт Дёнуарович?

– Сорок восемь… а вам восемнадцать?

– Недавно исполнилось, – ответ потряс меня. А мы-то считали профессора дряхлым стариком!

– Какой последний вопрос? – Профессора, кажется, позабавило моё замешательство.

– Вы носите необычные галстуки со странной символикой, значки, перстень с цифрами «33». Что это значит?

Старик блеснул зелёными глазами и улыбнулся.

– Думал, вы знаете, Василиса Михайловна. Я – масон, – он показал на левый лацкан, – циркуль и наугольник – символы масонства, а перстень с цифрами означает, что его владелец – мастер тридцать третьего градуса. Я гроссмейстер ордена. Вас это смущает?

– Нисколько… – соврала я.

«Кто такой гроссмейстер и какого такого ордена? Он же не о шахматах?»

– …я слышала о масонах… гм… немного. Знаю, что это закрытая организация. Кажется, Кутузов, Наполеон, Ататюрк были масонами, но я всегда воспринимала сведения о масонах отвлечённо, никогда не вникала в суть учения и не интересовалась подробностями.

– От вас этого и впредь не потребуется, Василиса Михайловна. Что ж, хорошо. Сможете ли вы приступить к работе завтра? – Старик протянул несколько листков. – Посмотрите и ознакомьтесь. Это стандартная «рыба» трудового договора и согласие о неразглашении сведений о работе и информации о нанимателе. Мой адрес и два телефона на обороте. По второму номеру я отвечаю чаще.

Профессор Этернель опустил голову к книге, и я поняла, что разговор закончен.

Вернувшись домой, я всё ещё находилась под сильным впечатлением от встречи. Прочитала договор. Выяснилось, что первый месяц работы – это испытательный срок, и если я его провалю, то из двух тысяч долларов, причитающихся за месяц, заплатят только пятьсот.

«Так, значит, надо постараться и продержаться год!»

И главное, как кстати! Летом мне исполнилось восемнадцать, и теперь я могу работать полный рабочий день. Пенсия по сиротству скудна, стипендия – мышкины слёзы, а я уже наделала долгов. У проклятой «Нивы» то аккумулятор пришлось менять, то свечи, то карбюратор. В последнее время машина повадилась глохнуть. Знающие люди сказали, что-то с топливным насосом, но денег на ремонт не было.

Если бы я смогла проработать у профессора хотя бы год! Дай бог ему здоровья! За это время я накоплю достаточную сумму денег, чтобы поехать в Швейцарию, в Высшую техническую школу. Денег хватит на два курса! Я смогу учиться у лучших преподавателей биологии!

«Сиделка… Подумаешь, это временно! Да и что особенного в такой работе, не хуже других, а деньги платят! Я же собираюсь ухаживать за животными в зоопарках, а человек ничем не хуже – то же животное, если рассуждать здраво!»

Я так размечталась, что уже наяву видела себя на стажировке в знаменитых зоопарках мира и с нетерпением ждала, когда же закончатся занятия и начнётся работа, за которую мне впервые в жизни заплатят приличные деньги.

Конечно, к вечеру, когда восторг поостыл, я попыталась взглянуть на предложение профессора по-другому и оценить его с нравственной стороны. Ясно, что Этернель предложил мне работу, не сомневаясь, что я не выдержу искушения и соглашусь только из-за денег.

Мысль эта несколько коробила моё чувство собственного достоинства, но я утешила себя, что, когда в кармане долги и дыры, и сношена единственная пара туфель, и есть хочется три раза в день, а не один, о гордости можно на время забыть.

«Не обманывай себя. В твоём финансовом положении даже работа уборщицы – повод для радости!»

Я вспомнила бледное лицо профессора, немую мольбу в глазах несчастного больного и попыталась убедить себя, что деньги – единственное, чем он пока ещё обладает. Молодость, здоровье, сама жизнь – всё в прошлом. Остались только деньги, последний козырь, который бедняга бросил мне в надежде вернуть иллюзии.

Как и сказал Этернель, добираться пришлось за город. Отстояв в пробке на Кутузовском, автомобиль выехал на полупустое Минское шоссе.

Дачный сезон уже закончился, и по дороге катили фуры дальнобойщиков. Осенняя распутица завладела русской природой. Дождик робко стучал по крыше старой «Нивы». Редкие капли разбивались и, увлекаемые «дворниками», сползали с лобового стекла в серую, раскисшую безвестность.

Проехав Лесной городок, я остановилась на обочине и посмотрела на карту. От столицы недалеко, но бывать в этих местах мне не приходилось даже проездом. Наконец разобралась: на следующем повороте после Митькино свернуть в лес и дальше держаться всё время правее.

Как только машина въехала на лесную разбитую дорогу, деревья вокруг сомкнулись бесконечными дикими джунглями. Я ехала уже десять минут, а чаще не было ни конца ни края.

«А говорят, под Москвой лесов нет!»

Дорога становилась хуже и хуже. Асфальт сменился старым бетонным покрытием. На следующей развилке покрытие сменила разбитая грунтовка.

Я очень боялась опоздать, а ещё больше – застрять здесь, в глуши.

«Только не заглохни! – молила я свою развалюшку. – Обещаю, что куплю новый карбюратор и сменю воздушный фильтр!»

Лес вокруг становился всё гуще и темнее. Лес был везде – и весь мир был лесом.

Как только я запаниковала, что никогда не выберусь из лесного лабиринта, дорога в очередной раз повернула направо, и я выехала на опушку, на колею, петлявшую по бывшему колхозному полю, поросшему пыреем и конским щавелем.

Странное это было место. У подножия косогора начинался большак. Он нырял в арку часовни, почерневшей от времени, крытой влажной, поросшей мхом дранкой. Широкие ворота часовни, распахнутые настежь, открывали дорожный простор. В глубине сухой ниши горела толстая жёлтая свеча и освещала тусклый лик Богородицы. Печальные глаза и белая щепоть ладони на иконе благословляли всякого идущего этим путём.

Я вышла из машины и огляделась. Тихо. Прислушалась – не слышно ни шума Минского шоссе, ни гула дальних электричек. Кругом, на сухой подстилке из мха и травы, на поле под парами – безлюдно, ни бумажки, ни щепочки. Только ветер подметает опавшие листья и шумит в верхушках берёз, освещённых оранжевыми струями солнца, вышедшего из-за облаков.

На несколько мгновений солнечные лучи блеснули ослепительно-ярко, и я увидела на противоположном краю поля в низине у кромки дальнего леса дом из бурого кирпича. Дорога у опушки уходила под склон, а уж потом вверх на косогор. Вероятно, только с этого места особняк был и виден.

Я обрадовалась, как заплутавший путник, узревший в ночи светлое оконце. «Нива», время от времени пробуксовывая на чёрной сырой земле, послушно двигалась навстречу моей судьбе…»

Глава 10

– Что же ты замолчала? – спросил Вано, перебирая в руках агатовые чётки.

– Подожди, дай мне собраться с мыслями. Видишь ли, иногда я не помню, что было со мной в детстве, в юности. Врач сказал, что это последствия травмы. Но иногда мне кажется, что тут что-то другое. – Я посмотрела на Вано. – После дождя здесь пахнет, как в том месте, у часовни…

Вано понимающе покачал головой:

– Жаль, что не помнишь… остановилась на самом интересном. Но эту часть событий ты вспомнила?

– Да, во сне приснилось прошлой ночью. Я ещё не всё смогла связать, но надеюсь, вскоре вспомню дальнейшие события. С тех пор как я здесь, очень многое вспомнилось. Мне снятся сны… и приходят воспоминания. Мне кажется, что и сейчас я сплю… А иначе как объяснить, что лицо твоё мне было знакомо раньше.

Иван опустил голову и промолчал.

– Ну что, поедем в аэропорт?

– Ты не передумала?

– Нет. Мне необходимо уехать, – ответила я твёрдо и взглянула в его огорчённое лицо.

Машина тронулась с обочины и покатила по серой дороге. За всё время мой попутчик не проронил ни слова. И когда подъехали к аэропорту, он хранил молчание.

Я открыла дверь, и Вано сухо бросил:

– Ты твёрдо решила уехать? – взгляд хмурый, потемневший, почти чёрный.

На бледном лице ярко выделяется багровая полоска шрама. Наверное, шрам Ивану не подвластен. Иногда, когда внешне Вано абсолютно спокоен, шрам наливается кровью и выдаёт его злость.

«На кого он злится? На меня?»

– Я и правда загостилась. Пора и честь знать… Уеду в субботу…

Смешно сказать, дыхание сбивалось от волнения.

Вано не отговаривал. Он молча опустил голову, только желваки ходили под туго натянутой кожей, сверкали мятежные глаза, и костяшки сжатых в кулаки пальцев белели на обветренных руках.

– Подожду здесь. Иди одна.

Слова эхом отозвались в воспалённом сознании.

«Когда-то он уже произносил эти слова… Где? Когда?»

– Хорошо, – тихо ответила я и, не теряя времени, направилась к билетным кассам.

Странно, но в душе росло разочарование и даже обида, когда Вано отвернулся, откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза, слушая радио.

На обратном пути повисло тягостное молчание, подобное затишью перед грозой.

Гроза началась отдалённым рокотом грома. Когда мы подъехали к мосту, хлынул ливень. На этот раз дождь не был страстным любовником, обволакивающим тёплыми струями тела и мысли. Ледяной холод опустился на равнину. Казалось, вот-вот пойдёт снег.

Вода с небес падала с яростным шумом, заглушая все звуки вокруг, яростно барабанила по капоту и крыше. «Дворники» работали как бешеные, но дождь заливал стёкла мутным водопадом.

Кура вздулась в одну минуту и покрылась мелкими барашками волн. На противоположном высоком берегу Куры откололся от жёлтой толщи огромный пласт и с грохотом сполз в реку. В месте падения образовался водоворот с чёрной воронкой, засасывающий реку. Он ширился, ширился… Ещё немного, и воронка достигнет обоих берегов.

Я с испугом посмотрела на Ивана. Мой попутчик не глядел на меня и упрямо вёл машину к дому, рассекая потоки бампером, как катер. Я же глаз не могла отвести от него. Внешность его изменилась. Как и пару часов назад, он преобразился из светлого в тёмного. Чёрные, смоляные волосы неровными прядями обрамили худое лицо, гневно блестели бездонно чёрные глаза.

Мелькнула фантастическая догадка.

«Это он вызывает дождь! Друг-волчонок называет Ивана «бардом». Неужто правда, Иван, подобно древним волхвам, может управлять силами природы! Кажется, барды могли и мысли читать?»

Вано повернул голову и посмотрел на меня с кривой усмешкой.

«Чёрт побери!»

Шум воды стал невыносимым. Я закрыла уши руками и вскрикнула:

– Хватит!

В то же мгновение водоворот на Куре исчез, ливень резко, как из шланга, полоснул в последний раз по стёклам и затих, превратившись в мелкий весенний дождь.

– Кто ты? – спросила я срывающимся голосом.

Вано не произнес ни слова, но я явственно услышала его мысли:

«Не гапи, не гапи… ладо моя… Азъ есмь моужъ тобе…»

Дрожь прошла по телу. Память взорвалась тысячей образов воспоминаний. Все кости будто переломали, и теперь они срастались разом. Боль пронзила меня, и я с криком выгнулась дугой.

Последнее, что я слышала: резко завизжали тормоза, и Вано, навалившись на меня всем телом, заталкивал мне в рот мой скрученный в жгут шейный платок.

– Открой шире рот, язык прикусишь! Вспоминай! Вспоминай же!!!

Боль крепчала, не в силах больше выносить муки, я из последних сил выдохнула:

– Ёнда! Ёндаааа!!!

И потеряла сознание.

* * *

Я очнулась внезапно. Вскочила на сиденье, чуть не ударившись головой о потолок машины.

Вано сидел рядом, положив руки на руль, и выжидательно смотрел на меня.

Я огляделась. Машина стоит рядом с домом. Вокруг тихо. Ничего не болит, чувствую себя легко и бодро.

– Безмлевие [23]23
  Безмлевие – безмолвие, тишина. (Др. – рус.)


[Закрыть], – прошептала я и посмотрела на Вано.

Он не издал ни звука, наблюдая за мной.

– Ожъ произошедши? [24]24
  Ожъ произошедши? – Что произошло? (Др. – рус.)


[Закрыть]

– Никто не знати, аможе сей амболъ приведёши тя, царевна [25]25
  Никто не знати, аможе сей амболъ приведёши тя, царевна. – Никто не знает, куда этот путь привёл тебя, царевна. (Др. – рус.)


[Закрыть].

– Аможе аще… [26]26
  Аможе аще… – Куда бы ни было… (Др. – рус.)


[Закрыть] Почему мы говорим на древнерусском?

Вано пожал плечами:

– Вы так захотели, Василиса Михайловна…

– Я могу выйти из машины?

– Ачесь [27]27
  Ачесь. – Хоть сейчас. (Др. – рус)


[Закрыть], – кивнул Вано.

– А год сейчас какой?

Вано не удивился моему вопросу:

– Семь тысяч пятьсот одиннадцатый от сотворения мира… или две тысячи третий, если вам угодно.

– И мы снова на «вы»?

– Так проще для всех… Вы не вспомнили… – Вано тяжело вздохнул и вышел из машины.

– Да что же я должна вспомнить?! – вскрикнула я, разозлившись. – Было бы гораздо проще, если бы ты… если бы вы напомнили мне об этом!

Вано подошёл к заросшему чертополохом газону и рубанул твёрдой рукой по ни в чём не повинным сочным кустам. Незрелые головки разлетелись в разные стороны. Рубанул словно мечом. Даже на миг привиделся мне витязь: будто мятель, подбитый белым волчьим мехом, раскрутился за поворотом руки вокруг длинной белой рубахи с красными оберегами, и сухие травинки разметались на асфальте. Вано взглянул на меня. Взгляд быстрый, страстный, как у Инкуба.

От неожиданности у меня перехватило дыхание.

«Ты же не Инкуб?»

«Ты же наркоторговец, чёрт тебя побери!»

«Неужели? Разве такое может быть?»

Меня бросило в жар, потом в холод:

– Вспомнить… Что я должна вспомнить?

– Я не могу сказать. Бессмысленно напоминать, если вы ничего не вспомните.

Вано обошёл вокруг, открыл пассажирскую дверцу и протянул руку:

– Прошу вас. Вы же сами сказали, что мы по-разному смотрим на мир.

– Ах, вот как теперь заговорил!

В столовой сервировали стол к обеду, суетились ятровки и горничная, тётя отдавала распоряжения. Увидев меня, Макоша вышла и озабоченно взглянула на влажные волосы:

– Опять гроза! Что за день! Ты попала под дождь, Васинька. Пойди-ка погрейся у камина в гостиной. Ужин только через час… – Макоша вопросительно посмотрела на Вано: – Что случилось?

Я не ответила, скинула мокрый плащ в прихожей.

У дверей в гостиную, подпирая косяк, стоял Мгелико, или, как там его… Афанасий. Он поджидал нас. Увидев друга, он оторвался от косяка и сделал шаг навстречу.

– Ожъ произошедши, мой бардъ? – Он задал тот же вопрос, что и тётя, и, пристально посмотрев на меня, церемонно поклонился. – Она понимаши сие?

Вано кивнул, и Мгелико, смеясь, бросился его обнимать, трепать по плечу, бить ладонями в грудь.

– Азъ говориши сие! Даждь Богъ помогаши! Врачба бо есть сие, а не злодейство! [28]28
  Азъ говориши сие! Даждь Богъ помогаши! Врачьба бо есть сие, а не злодейство! – Я говорил! Даждь Бог помог! Лечение это, а не колдовство! (Др. – рус.)


[Закрыть] Терпи, брат! Скоро ужо!

Афанасий искренне радовался за друга. Я же ничего не понимала и разозлилась:

– Нам надо поговорить!

Вихрем пролетела в пустую гостиную, таща за руку Вано. Захлопнув дверь перед носом Афони, развернулась и пошла в наступление.

– Ну, только не стоит прикидываться паинькой! – прошипела я. – Мне известно, что вы везли с дружком Мглико в поезде в чемоданах! И я прекрасно знаю, кто вы такие!

Вано озадаченно посмотрел на меня:

– И кто же?

– Ты наркоторговец! Драгдилер! Я знаю, что вы перевозили в чемоданах рассаду конопли! И подарки ты дарил, чтобы я не проболталась родным!

Несколько секунд в комнате стояло гробовое молчание. За дверью раздался приглушённый смешок Мгелико. Вано растерянно смотрел на меня. Никогда не видела, чтобы лицо человека выражало одновременно столько чувств: удивление, гнев, торжество, смех.

– Какая чушь! – воскликнул Вано и посмотрел с такой досадой, что сердце сжалось от неприятного предчувствия.

Он всё смотрел и качал головой. Я сделала пару шагов назад, оглянулась на альков с журчащим фонтанчиком. Вано подошёл совсем близко и, наклонившись к уху, отчётливо прошептал:

– Мы с компаньоном в чемоданах везли рассаду роз.

– Розы везли? – Голова закружилась. Я испуганно уставилась на Вано.

– Помните, Василиса Михайловна, я говорил – у меня оранжерея недалеко от Глдани… я развожу розы.

В памяти пронеслось забытое:

«В Глдани оба в полоне будете!»

Вероятно, кит, выброшенный на берег, чувствовал себя лучше. От стыда я была готова провалиться сквозь землю.

– Господи! Оранжерея… я же сама это знала, и тётя в первый же день говорила про розарий!

Вано наблюдал молча, как я борюсь с позором. А я-то не знала, куда глаза девать.

Наконец, вдоволь насладившись моим раскаянием, Вано спросил:

– Поэтому вы не хотели встречаться со мной, избегали меня? Думали, я наркоторговец?

Я лишь вымученно кивнула головой и выдавила:

– Прости…те.

– Ничего, бывает… – Вано был бледен, как бывает бледен человек, которому нанесли тяжкое оскорбление, – но вы и сами не пай-девочка, дорогая! – Он покачал головой. – Как же вы могли переспать с первым встречным… С наркоторговцем! И без зазрения совести принимать подарки, купленные на грязные деньги? Вам не приходило в голову, что конопля используется для лечения больных раком, например? Почему же вы сразу представили меня хищником и губителем невинных, а не наоборот? – сурово спросил Вано.

– Я же извинилась… Почему же ты раньше не сказал! – И осеклась, увидев рассерженный взгляд, чёрный и страшный. Белая полоска шрама на щеке налилась кровью.

Я попятилась.

«Демон! Нет, ангел!»

Вано подошёл вплотную, посмотрел в глаза:

– Не сказал, что? Разве может нормальному человеку прийти такое в голову? Теперь вы знаете, что я не наркоторговец. Я честный человек, живущий трудом. Это вам нравится? – Вано сжал губы, сдерживаясь. Во взгляде – боль, трещинкой в хрустале и гнев.

Вано навис надо мной широкими плечами. Глаза сверкают. Смотрит на губы. Я не поняла, сердится он или смеётся надо мной.

– Ну… а кроме того, что вы думали… что я наркоторговец и бандит, нет ничего ещё чего-нибудь такого, что могло бы осложнить наши отношения?

– Кажется, нет.

– Это было единственным препятствием?

– Д-да.

Глаза Вано заискрились, он отвернулся.

«Красивый!»

– Раз уж сегодня день откровений и мы говорим начистоту, позвольте и мне высказаться… вы знаете, Василиса Михайловна, год назад ваша тётя Макоша пришла к моей тётке Ольге и предложила сосватать нас. Ольга – моя единственная родственница. Как вам известно, я сирота с детства.

Вано вынул из нагрудного кармана серебряный плоский футляр, наподобие портсигара, открыл крышку и показал чёрно-белый снимок десятилетней давности.

На фотографии очень мрачная девочка в коротком шерстяном платье и шерстяных рейтузах отрешённо смотрела куда-то в себя. Я помнила эти ужасные бесформенные чёрные рейтузы с вытянутыми коленками, нелепые кургузые сапоги и колючее школьное платье. Более неудачного снимка трудно себе представить!

– Я согласился на смотрины… Казалось смешным и диким свататься по фотографии. Увидеть вас я хотел, скорее, из любопытства. Посмеялся, бросил фотографию среди бумаг в офисе. А дальше мне было не до смеха. Проснулся среди ночи от безумного желания видеть вас. Ворочался, не выдержал, среди ночи поехал в офис, и только тогда успокоился, когда отыскал фотографию. Так несколько дней продолжалось. Не вижу вас – нет покоя.

Это открытие потрясло меня. В жизни я всякого насмотрелся и был уверен, что высокие чувства не для меня. Как же – истинная любовь, никакого удовлетворения страсти!

И вот месяц назад ваша тётка сообщила, что вы приезжаете…

Конечно, я сразу узнал вас на перроне в Москве. Поначалу глазам не поверил – вы должны были лететь самолётом, но увидев на чемодане бирку «Мадрид – Москва», уже не сомневался, что моя любовь с фотографии ожила, задышала. Наверное, Пигмалион чувствовал себя так же, когда мраморная Галатея обрела плоть и кровь.

Никакого удовлетворения страсти… до той минуты, пока не увидел. Увидел – и пропал в море ваших глаз! Я обезумел! Наша ночь в поезде… она была предопределена!

Я-то, глупец, думал, что вы узнали меня и влюблены так же страстно. Тётя Макоша уверила, что моя фотография вам очень понравилась и вы едете в Тбилиси только ради помолвки!

– Но я не получала от тёти Макоши фотографии! И ничего не знала ни о тебе, ни о сватовстве!

– Вот как? Как это понимать?

– Нет!!! Не получала! Клянусь! Я первый раз слышу об этом. Я ехала к родным, но никто ни разу не говорил о тебе. Только в день приезда тётя заговорила о смотринах!

Я вздохнула, успокаивая сбившееся дыхание, и торопливо зашептала:

– Ты не поверишь… Я и сама не поняла, как в поезде всё получилось… Мне… мне была предсказана встреча с тобой! Только не думай, я не сошла с ума… хотя всё это кажется бредом… Я не понимаю… но всё совпало! Жива сказала: «Тот, кто первый предложит помощь!» – помнишь? И песня «Сулико»! Ты насвистывал «Сулико»! Всё совпало! Я же рассказывала об этом только что… Это такое мучение, когда человек, которого ты… Я думала, ты наркоторговец, и противилась чувству как могла! Но чем больше сопротивлялась, тем больше я…

«…любила тебя!»

Вано порывисто подошёл к окну и смотрел на розу в стеклянной вазе. Я изредка поглядывала на него, не в силах произнести ни слова в оправдание.

Наконец Вано разомкнул уста:

– Что задумала твоя тётка Макоша? Год назад я приехал навестить тётю Ольгу в Тбилиси… после долгой разлуки. Я не думал задерживаться здесь. Приехал на несколько дней. Тётушка умоляла погостить ещё немного, и я остался, жалея её, ещё на месяц.

Мы жили в панельной девятиэтажке в Глдани и не надеялись на перемены к лучшему. «Высокое» происхождение никогда не служило мне козырем в жизни, как у более практичных людей. Мы жили в заботах, присущих бедному люду. Ольга боялась, что меня снова заберут на войну, что чай будем пить без сахара, что лифт не работает в доме больше месяца.

И я плыл по течению, отдыхал от приключений. Пока не увидел вас на фотографии… вы всё изменили. Я остался здесь и стал ждать.

У меня водились деньги… Я выкупил старый участок земли в Глдани, проданный десять лет назад бывшим мужем Ольги, моим дядей, в счёт карточного долга. Он, гордец, и не подозревал, что отдал в угоду азарту. Слава богу, розарий, созданный ещё моей прапрабабкой, остался цел. Часть теплиц была разрушена, некоторые кусты безжалостно вырубили, какие-то сорта выродились, замёрзли, но в целом розарий мало пострадал, хотя прежние хозяева запустили сад.

Особенно мне нравилась старая маленькая часовня в саду, покрытая дранкой. Часовня имеет два входа, два выхода, один напротив другого. Её стены увили розы столь же древние, как и город вокруг. Это чудесное место. Оно напоминает мне детство… В нише всегда горит восковая свеча, и лик Богородицы печально смотрит на всякого проходящего через арку… Если выйти с противоположной стороны часовни, попадаешь совсем в другой мир. Кругом шумит лес, скошенное поле с колючей стернёй поднимается к стенам старой крепости. Рядом терем… А далеко-далеко за полуночной чертой шумят морские волны…