Текст книги "Жизнь и смерть Арнаута Каталана"

***

А язык Каталана пошевелился на ноже и с трудом выговорил:

– Te… Deum… lau…

И обвис.

***

Такова была смерть Арнаута Каталана; а какой была его жизнь – вы уже знаете.

8 мая – 12 июня 1997

ПРИМЕЧАНИЯ
ПЛОЩАДЬ РАЙМОНА АЛЬФАРО

Авиньонет – маленький городок на Юге Франции, недалеко от Тулузы. Настолько маленький, что там нет даже железнодорожной платформы. Поезд «Тулуза – Каркассон» проходит Авиньонет, не останавливаясь. Поэтому я поехала до соседнего Вильфранша, где путеводитель обещал собор XIV века и крепость, построенную в 1270 году.

Рано утром я была в Вильфранше. Маленький городок просыпался. В церковь зашли две женщины, провели там совсем немного времени и пошли дальше по своим утренним делам. На рынке расставляли лотки, и женщины уже начали ходить с корзинами по хлебным и мясным рядам.

Никому до приезжего в этом городке не было никакого дела. Здесь шла жизнь, повседневная, бытовая.

Я купила запасную фотопленку, а заодно спросила в магазине, где здесь крепость, построенная в 1270 году. Сложность заключалась в том, что я не говорю по-французски. Я говорю по-немецки. Ни о какой крепости в Вильфранше не знали.

Я выпила кофе в кафе и осведомилась там у хозяйки по поводу крепости. Она долго думала, потом привела еще одну женщину. Та немного понимала по-немецки. Нет, никакой крепости тут нет. И шато никакого нет. Есть эглиз, но я там уже была. Красивая эглиз.

Заглянула еще в одно кафе, оно же отель-ресторан. Выпила еще кофе. Спросила о крепости. Да нет в Вильфранше никакой крепости!

Тут лицо служащей отеля-ресторана озарилось радостной улыбкой. Она написала название одного шато на бумажке и протянула мне. Я спросила, далеко ли это от Вильфранша. О нет, совсем рядом – 30 километров… (Она решила, что я на машине).

Я вышла из Вильфранша и пошла пешком по шоссе номер 113 в сторону Авиньонета, поскольку другого выбора у меня не оставалось.

До Авиньонета семь километров. Было довольно прохладно, дул ветер, но дождя, слава Богу, не было. Справа и слева от шоссе тянулись поля, среди колосьев мелькали маки. На горизонте волнились холмы. Я сорвала мак и сунула себе за ухо.

Легко и весело было шагать по ровной дороге от Вильфранша до Авиньонета, мимо полей и загородных вилл, где заходились гавканьем свирепые сторожевые щьены. Я во все горло – благо никто не слышит – распевала походные песни.

Эй, эй! Я иду пешком по Лангедоку, у меня за ухом мак, я пою, чтобы было веселее. Весь этот мир – мой! Эй, я иду пешком по Лангедоку!

Машины проносились мимо, некоторые сигналили, мне махали руками, я махала в ответ. Мне не хотелось ехать, мне хотелось идти. Мне нравилось идти пешком по Лангедоку – блажной и блаженной, с красным цветком за ухом.

Авиньонет показался издали: маленький серый город, оседлавший вершину холма. Это крошечный городишко, так и не увеличившийся со времен средневековья.

Я прошлась по площади, посмотрела мрачноватый тяжеловатый собор, оглядела зелено-желтые холмы Лангедока, постояла перед памятником франкам-крестоносцам и Жанне д'Арк, а больше здесь делать было нечего. К тому же в фотоаппарате кончилась пленка.

Я стала перематывать ее, и пленку перекосило. Дернула сильнее и оборвала ленту.

Тогда я решила зайти в какой-нибудь ресторан, попросить черной бумаги и перемотать все как надо.

Я зашла в какой-то придорожный паб, совершенно американский на вид. Попросила разрешения посидеть и перемотать пленку. В пабе ничего не поняли, но разрешили.

Я сунула фотоаппарат в сумочку, как в муфту, закутала для верности подолом собственного черного платья в розочках и, расставив ноги на манер лотрековских девиц, принялась возиться в сумочке. Служащие и завсегдатаи паба с любопытством уставились на меня.

Я вспомнила несколько важных французских слов и попросила «папье нуар». Папье нуар не было. Оборванная пленка не лезла в кассету. Я чуть не разревелась.

Тут кто-то еще вошел в паб, и служащая изящно пошутила: «Черной бумаги нет, но теперь есть черный мужчина, если вас это устроит, мадемуазель…»

В паб зашел старый негр в пестрой рубашке и пестрых шортах. Торжественно перездоровался за руку со всеми, перекинулся парой слов со служащими. Потом приблизился ко мне и чрезвычайно учтиво произнес:

– Бонжур, мадемуазель.

Я, подняв голову от голых растопыренных колен, налегая грудью на сумочку и задранную поверх сумочки юбку:

– Бонжур, месье.

Негр сразу сообразил, в чем дело, и принес фольгу.

Когда моя проблема с пленкой была отчасти решена, я с облегчением вздохнула и попросила стакан красного вина. Служащая неодобрительно хмыкнула: девушка и пьет с утра красное вино!

Негр подсел ко мне и с одобрительным подмигиванием сообщил, что зовут его Гомер (ну как еще могут звать негра!), что он служил прежде в национальной гвардии.

Гомер принадлежал к числу чудаковатых «старых капралов», отставников, которые любят, выпив, бурно общаться с молодыми солдатами и девушками, поучать, отпускать шуточки и, в общем, служить посмешищем.

Потом подъехала машина и выгрузила пять молодых солдат и сержанта. Гомер, извинившись, оставил меня и жадно набросился на солдат. Пока они обедали и курили, Гомер прохаживался перед ними, вызывая снисходительно-добродушные усмешки, паясничал, вещал, словом, развлекался на свой лад.

Наконец Гомер показал мне одного хмурого толстяка из местных жителей (толстяк сидел в глубине паба и неторопливо накачивался пивом). Этот человек собирается сейчас ехать в Тулузу, так он тебя подвезет. Подожди немного, сейчас он закончит обедать и непременно подвезет тебя.

Спустя полчаса толстяк, отдуваясь, вышел из паба и махнул мне рукой. Я встала и под ехидными взглядами солдат пошла за ним к машине. Толстяк без улыбки повез меня на площадь, чтобы я могла полюбоваться видами Авиньонета – я оценила его тактичную, скупую заботу. Затем подвез меня к синему указателю, где было написано «сито де катар», и очень серьезно объяснил, что здесь, на этом самом месте, катары убили зловредного кюре, после чего франки пошли штурмовать Монсегюр.

Завершив рассказ, толстяк повторил его еще несколько раз, убедился в том, что я все поняла (он заставил пересказать услышанное), строго поглядел на меня и полез обратно в машину. И мы поехали обратно, в Тулузу.

Мимо проносились поля, маки, колосья, холмы, виллы со щьенами. Толстяк поведал, что он – архитектор и много лет работал на Мартинике. После этого он поставил кассету с латиноамериканской музыкой. «Гуантанамера» в исполнении Дина Рида и прочее звучало странновато здесь, среди холмов Лангедока.

Мы ехали молча, поскольку толстяк не обладал той неуемной жаждой общения, какой был наделен Гомер, и не умел бойко болтать на незнакомом языке. Когда мы добрались до Тулузы, он подарил мне на прощание эту кассету с латиноамериканской музыкой и все-таки улыбнулся, когда я сказала: «Мучо грасиас».

***

Н.А.Осокин в своем фундаментальном труде «Первая инквизиция и завоевание Лангедока французами» (60-е годы XIX в., Казань) время от времени принимается рассказывать о каком-то Арнальде Каталонском, который плавно перетекает в Вильгельма Арнальди, а затем и в Гильома Арно. «Жизнеописания трубадуров» по этому поводу сообщают, что в Тулузе действительно выкинули из монастыря доминиканца Арнаута Каталана, который некогда – возможно – был трубадуром. Поскольку Осокин этот же эпизод относит к «Вильгельму Арнальди», то я сочла возможным поставить знак равенства между бывшим трубадуром Каталаном и инквизитором Арнальди, зверски убитом в Авиньонете.

О самом трубадуре Каталане известно до изумления мало. Книжка «Поэзия трубадуров. Поэзия миннезингеров. Поэзия вагантов», выходившая в серии «Всемирная литература» (М., 1974) об Арнауте Каталане сообщает лаконично следующее:

«Арнаут Каталан, первая треть XIII в. О поэте известно только то, что он посещал Прованс – может быть, двор графа Тулузского – и североитальянские города (Ломбардию). Судя по имени, был родом из Каталонии».

Стихотворение «…Как-то раз наедине», посвященное неудачному любовному приключению поэта в Ломбардии, приписывается Каталану и приводится в романе в переводе Валентины Дынник.

Другой источник, вообще не содержащий никаких произведений Каталана, – «Жизнеописания трубадуров» («Литературные памятники»), М., 1993, приводит отрывки из хроник, описывающие различные злоключения инквизитора Арнаута Каталана в Альби и Тулузе. Комментарий лаконично добавляет: «Возможно, речь идет о бывшем (до принятия монашеского сана) трубадуре, авторе шести дошедших до нас кансон, принадлежащем к известной тулузской семье».

Я предположила, что Арнаут Каталан остался для потомства фигурой темной и вынуждена была, за неимением информации, сочинить свою версию. Она, скорее всего, не соответствует истине, но во всяком случае не является принципиально лживой.

Вообще же почти все эпизоды романа, за исключением нескольких последних, являются вымышленными. Единственный принцип, которого я придерживалась железно – это принцип непротиворечивости. Возможно, события происходили не так и не с этими людьми; но они МОГЛИ происходить так и с этими людьми.

Например, известно, что святой Доминик как-то раз отобрал у палачей осужденного еретика, сняв того чуть ли не с костра. Еретик не только не поблагодарил, он еще долго коснел в ереси и при жизни Доминика так и не раскаялся. Этим человеком явно не был, но МОГ быть Арнаут Каталан. Не знаю, приходил ли к нему Доминик после смерти. Но – мог.

Что касается Саварика де Маллеона, названного в романе Нечестивцем, то я долго колебалась – приписывать ли его все это озорство или не стоит. Действительно существовала пьеса «Ересь попов», игравшаяся при дворах провансальских сеньоров. Саварику же почтенный цистерцианский монах, Петр Сернейский, автор хроники Альбигойской войны, посвятил поистине вдохновенные строки – бранные эпитеты в адрес Саварика де Маллеона, ни разу не повторяясь, занимают почти треть страницы большого формата («Жизнеописания трубадуров»). Чем-то допек католическое духовенство этот сеньор. Поэтому не думаю, что оклеветала его. В принципе, эн Саварик мне весьма симпатичен.

Судьба Авиньонета после убийства инквизиторов сложилась так: на город был наложен интердикт (запрет на все религиозные обряды). Папа Римский особой буллой (от 10 июня 1243 года) распорядился причислить убитых к лику мучеников. Под интердиктом город прожил очень долго. Когда спустя сорок лет папа в Риме подписывал разрешение, снимая интердикт с Авиньонета, в городе сами собой зазвонили колокола. Предполагаю, что это была церковь Чудотворной Божьей Матери, которая стоит в центре Авиньонета. Это очень старая церковь с красивой восьмигранной колокольней. В церкви имеется довольно помпезная картина в духе академистов, на которой истекающие кровью благообразные инквизиторы-мученики возносятся на небо, где их встречают ангелы.

В Авиньонете находится также памятник крестоносцу – каменный воин с суровым и грубым лицом, который глядит на зеленые и желтые поля Лорагэ с авиньонетского холма.

Отсюда начался последний поход против катаров – на Монсегюр. После расправы с инквизиторами последние защитники независимости Лангедока подняли в стране мятеж. Война шла два года. Спустя два года после гибели Каталана Монсегюр пал.

***

Выписывая даты основных событий, затронутых в романе, я обнаружила, что это преимущественно даты смертей. Предвидя обвинение в некрофильских наклонностях, сообщаю:

6 августа 1221 года умер святой Доминик (в монастыре св.Николая, в Болонье). Видимо, мне уже не удастся переломить общее убеждение в том, что Доминик де Гусман был первым великим инквизитором. Приведу хотя бы слова Г.К.Честертона («Вечный человек»): «Святой Франциск и святой Доминик стоят в истории рядом, потому что они делали одно дело; однако мы разделяем их самым странным образом… Доминик для нас – палач, завинчивающий испанский сапог, Франциск – добряк, плачущий над мышеловкой… Назвать ребенка Домиником – почти то же самое, что назвать его Торквемадой… Всякий, кто знает хоть немного о Доминике, знает, что он – миссионер, а не преследователь, что дар его – четки, а не дыба и дело его бессмысленно, если бы он не обращал людей…»

12 июля 1222 года умер старый граф Тулузский – Раймон VI (в Тулузе, недалеко от того места, где сейчас находится музей св.Раймона, в двух шагах от собора Сен-Сернен).

В 1224 году Амори де Монфор ушел из Лангедока, забрав из Каркассона ларец с прахом своего отца графа Симона.

25 декабря 1231 года умер епископ Тулузы Фалькон. Вообще же Фалькон, насколько можно судить по «Жизнеописаниям трубадуров» (если отринуть все недоброжелательные комментарии) был человеком с нестандартным складом ума, не трусливого десятка и глубоко верующим. Его избрали епископом Тулузы после скандала – предшественник Фалькона на этом посту, некий Раймон де Рабенстенс, был лишен кафедры папским декретом. Фалькон, похоже, был довольно близким другом святого Доминика. В обоих наиболее популярных изданиях о трубадурах – «Трубадуры. Миннезингеры. Ваганты» (БВЛ) и «Жизнеописания трубадуров» – год смерти Фалькона указан 1213; что, вероятно, является следствием опечатки, повторенной затем в следующей книге. Смерть в 1213 году, по меньшей мере, помешала бы Фалькону «играть неблаговидную роль» (как сообщается в примечаниях) во время Великой Осады Тулузы (1218). Фалькон был похоронен в часовне аббатства Гран-Сельв недалеко от Тулузы. Могила его исчезла под развалинами.

В конце 1230-х годов скоропостижно умерли один за другим старый граф де Коминж, отец Петрониллы, и ее двоюродный брат, граф Рожьер-Бернар де Фуа.

29 мая 1242 года в Авиньонете были убиты десять или одиннадцать инквизиторов, среди которых – Арнаут Каталан и францисканец Этьен Сен-Тибери.

1 марта 1244 года пал Монсегюр.

27 сентября 1248 года умер Раймон VII, последний граф Тулузский.

***

Отдельно следует заметить, что животрепещущая тема «кто кем кому приходится», оставалась едва ли не самой трудной. Бывают эпохи, буквально битком набитые выдающимися личностями, когда невозможно рассказывать о каком-то одном человеке, не рассказав тут же о десятке других, не менее замечательных. Как, например, восстание декабристов. История трубадурского Юга в этом отношении еще тяжелее. И все эти люди, как на грех, между собой родственники…

Кое-что удалось извлечь из книги D.Paladilhe Simon de Montfort et le drame cathare (1988) и обзорной книжки L.Bely «Les cathares».

***

Русская литературная традиция относится к инквизиции очень плохо, а к катарам – очень хорошо. Ничего доброго в том, чтобы сжигать инакомыслящих, нет. Другое дело, что вместе с водой автоматически выплескивается ребенок.

Главный аргумент в пользу катарского вероучения, муссируемый начиная со времен прекраснодушных демократов эпохи царя Александра Освободителя, – знаменитый запрет на пролитие крови. При этом как-то забывается, что все запреты – для «совершенных». И на полном серьезе порождаются такие вирши о Лангедоке XIII века:

 
Боже мой! Сколько сил молодых
По тюрьмам инквизиции мается,
Искупая святую вину,
Сколько лучших надежд разбивается!
 

Этот стих умилил меня какой-то пролетарской надрывностью, напоминающих песни времен «Юности Максима».

В поисках материалов о катарском вероучении я заказала в Публичной библиотеке книгу с весьма привлекательным названием: «Хроника XIII века о лангедокских еретиках» (Москва, 1898). Поскольку книга заказывалась в сугубо научных залах, то я никак не ожидала – как говаривали современники Фонвизина – столь сугубого афронта. Заманчивая «Хроника» оказалась бульварным романом пера г-на Рубакина.

Содержание романа таково. Инквизитор Антуан полюбил прекрасную еврейскую девушку. Девушка же отдала свое сердце вольнодумцу трубадуру. Желая завоевать любовь девушки, находчивый инквизитор посадил ее в тюрьму. Не оценив изящного хода со стороны ухажера, девушка взяла да и повесилась. Инквизитор Антуан раскаялся и мгновенно сделался катаром (в романе катары названы вальденсами) и уже в качестве «совершенного» предстал перед трибуналом…

Последняя патетическая сцена изложена по Осокину, слово в слово, за исключением речей Антуана, в которых ощущается сильное влияние Вольтера («раздавите гадину»). Впрочем, как писали романисты той поры, предоставим слово самому герою:

"В обширной зале доминиканского монастыря собрались инквизиторы и расселись на широкой скамье, за длинным столом. На них были белые сутаны и черные плащи с капюшоном. Вместо поясов они были подвязаны веревкой. Рядом с инквизитором поместился безьерский епископ в парадной одежде, за ним несколько человек священников и наконец десять черных официалов трибунала. На особом кресле помещался секретарь.

Главный инквизитор дал знак ввести подсудимого. Стражники в стальных касках, с алебардами, ввели Антуана.

Это был седой сгорбленный старик, смуглый, обросший волосами, полуодетый, с мрачным решительным взглядом…

Ему прочли обвинение. Антуан обвинялся в ереси и знакомстве с дьяволом.

– Признаешь ли ты себя виновным? – спросили Антуана.

– Не признаю, – мрачно отвечал тот.

Тогда инквизитор, по особой инструкции ad haereticos, начал испытывать подсудимого.

На все его вопросы Антуан отвечал так, что инквизиторы только ужасались и крестились.

Затем у него спросили:

– Нет ли у тебя личных врагов?

– Нет, – отвечал Антуан, – враги мои те, кто враги истины.

– Кто же эти враги?

– Это вы, все вы, с вашим трибуналом, вашими учреждениями, с вашим первосвященником, сидящим в Риме. Враги мои – и ваши рассуждения, то, что вы выдаете за истину, а что на самом деле – ложь, клевета, обман!..

– Ужас, – воскликнул брат Августин.

– Ужас, – поддакнул де Ланси, – но, черт побери, хорошо и сильно сказано!

– Что же мы вам сделали, что вы нас так не любите? – продолжал спрашивать инквизитор.

– Разве не сказано в Писании, – спросил другой монах, – «Возлюби ближнего»? И не кротким ли обещано царство небесное?

– Вы слуги дьявола! Вы губите то лучшее, светлое, что Господь Бог дал людям! Сколько крови вы пролили! Сколько жизней загубили! Сколько добра не проявилось в мире по вашей вине!

– Замолчи, замолчи, богохульник! – закричали на него монахи.

– Да знаете ли вы, что все ваши папы с их мрачными идеалами, все могущественные бароны и владельцы не стоят единой жизни, загубленной вами во имя их! Хотя бы за самое святое дело проливалась кровь – она не угодна Богу. Да! – Голос Антуана задрожал, сделался каким-то хриплым. – О, как много нужно страдать, чтобы искупить одну загубленную жизнь! А вы их загубили тысячи!

– Замолчи! Не сквернословь! – закричал на него главный инквизитор. – Зажать ему рот!

Несколько служителей и солдат подбежали к Антуану. Но он сильным движением вырвался из их рук и отскочил в сторону.

– И ваше время пройдет! – закричал он. – Вы будете раздавлены, как гадины. Найдутся люди, которые будут вас искоренять, уничтожать, сделают даже ваше имя ненавистым всем, всем… Слово истины сделает вас ненавистными миру! А! Значит, вы боитесь слабых, если их жжете и гоните!..

– Подсудимый, – обратился к обвиняемому главный инквизитор, – вы сделали такие важные показания, что мы должны допросить вас обстоятельнее!

По знаку доминиканца к Антуану подошли служители инквизиции и стражники и повели его в комнату пыток…"

Оставим даже очевидную нелепость – зачем пытать Антуана, коли он во всем признался и даже более того. Сцена живо напомнила экспозицию Музея истории и атеизма в Казанском соборе, намертво врезавшуюся в память всех, кто имел удовольствие лицезреть ее в детские годы: подземелье с восковыми фигурами скрюченных наподобие Бабы-Яги инквизиторов и перед ними – еретик с широко расправленными плечами.

Что-то во всем этом есть насквозь фальшивое. Противостояние в Лангедоке – не политическое, а религиозное – шло по совершенно иным опорным точкам.

Любопытствующих отсылаю к великолепному и странно не устаревшему труду Козьмы пресвитера «На еретики препрение» (X в.), в русском переводе – в книге «Родник златоструйный. Памятники болгарской литературы IX-XVIII веков». – М., 1990. Там же собраны великое множество апокрифов и «Тайная книга богомилов».

***

Катары в Лангедоке были сильны прежде всего тем, что поставили на службу своему учению патриотическую идею. Католики в этом отношении по сравнению с ними сильно проигрывали.

Трудно представить себе, какой религиозный террор установили бы катары в случае своей победы. Лицемерие и кровожадность были свойственны им ничуть не меньше, чем их противнику. Их поражение в Монсегюре – еще одно их преимущество в глазах потомства. Главная площадь Авиньонета носит имя Раймона Альфаро.