Текст книги "Жизнь и смерть Арнаута Каталана"

Оробел Каталан, даже губы у него онемели, как от сильного опьянения.

– Не капай здесь воском, поставь ее в поставец, – еле выговорил он первое, что в голову пришло.

Доминик так и сделал. Комната наполнилась теплым золотистым светом. Каталан сидел на постели, свесив босые ноги, и тупо смотрел на Доминика. Девушка спала, слегка отвернув голову. Было очень тихо.

Доминик постарел, стал еще светлее, бесплотнее, что ли. Он выглядел усталым.

– Ну что, Каталан, – заговорил он негромко, – вот мы и встретились. Не забыл еще меня?

– Забудешь вас, пожалуй, господин мой, – проворчал Каталан.

– Все хотел спросить тебя: почему ты тогда убежал?

Доминик с любопытством смотрел на Каталана, готовясь улыбнуться.

– Не знаю я ничего, – с тяжким вздохом уронил Каталан. И спохватился: – Да вы садитесь, господин! Что вы стоите? Берите стул.

– Спасибо.

Доминик уселся на стул напротив Каталана.

– Так какая надобность привела вас? – начал приободрившийся Каталан.

– Ох, Каталан, ты, как я погляжу, все беспутничаешь! – проговорил Доминик. – Много ли грехов наворотил с тех пор, как я тебя со смертной телеги снял?

Каталан хотел отмолчаться, но мизинчик на левой руке вдруг пропищал:

– Много!

– Цыц! – зашипел Каталан и прищемил мизинчик ногтем большого пальца.

– Горе мне с тобой, Каталан, – сказал Доминик. – Я ведь за тебя поручился.

Тут Каталан, разъярясь, вскочил. Так разозлился он на Доминика, что даже страх свой позабыл.

– Да кто вас просил, господин, за меня ручаться? Кто вас за язык тянул?

– Никто, – согласился Доминик.

– Я живу, как хочу, – поуспокоился Каталан. – Кому это мешает?

– Тебе, – сказал Доминик.

Каталан запыхтел. А Доминик кивнул на постель:

– Что ты скачешь? Сядь. Поговорим мирно. Я ведь не драться к тебе пришел. И не кричи, не то весь дом перебудишь.

Каталан сел.

– Ну? – угрюмо спросил он.

Но Доминик теперь молчал.

Тогда Каталан поднял на него глаза и, набравшись духу, проговорил:

– Правду сказать, господин, многое я за эти годы слыхал, да только о вас никто слова доброго не молвил.

Доминик пожал плечами:

– Веришь ли, Каталан, ничуть ты меня не удивил. Вон гляди: тебя я от смерти избавил, а ты меня мало из дома не гонишь.

Он встал, подошел к постели и остановился, рассматривая спящую Багассу. Потом повернулся к Каталану.

– А это кто?

– Шлюха.

Доминик еще раз посмотрел на девушку.

– А что, мила она тебе, Каталан?

– Ну… – протянул Каталан. – Лучше многих будет. Я ей денег дал, а она притворяется, будто любит меня. Шлюха она, господин. Знаете такое слово?

– Слово знаю. Продажных женщин видел, – сказал Доминик. – Красивая девушка. Добрая, наверное.

– Жадная, – сказал Каталан.

Доминик отошел от спящей, снова на стул уселся.

– Чем промышляешь, Каталан?

– Лекарь я.

– Похвально, – одобрил Доминик.

У Каталана неожиданно вырвалось:

– Не нужно хвалить меня. Я делаю это ради корысти.

– Ладно, дело твое. У меня просьба к тебе, Каталан. Будь добр, зайди завтра в монастырь святого Романа и передай моим братьям, что я умер.

Каталан замер с раскрытым ртом. Потом переспросил (а у самого в животе все разом оборвалось от ужаса):

– Кто… умер?

– Я, – повторил Доминик.

Каталан помолчал немного. Потом пролепетал:

– Коли вы умерли, господин, то что же вы здесь-то делаете?

– Разговариваю с тобой.

– Ох, господин, я бедный шарлатан! Почему бы вам не оставить меня в покое? Зачем вы посылаете меня в Сен-Роман, да еще с таким известием? Неужели вам так трудно сходить туда, как вы пришли ко мне?

– Послушай, Арнаут Каталан, о какой малости я тебя прошу! Всего-то сходить на соседнюю улицу и передать моим братьям два слова: «Доминик умер». А ты и этого для меня сделать не хочешь!

– Хорошо, – пробормотал пристыженный Каталан.

Доминик встал, подвинул стул, направился к выходу.

– Господин! – позвал Каталан. Доминик повернулся. – А вы правда видели тогда, что я раскаюсь?

– Правда.

– Да я-то не раскаялся!

– Ох, не знаю я ничего, Каталан. Поступай как знаешь. Это ведь твоя жизнь, не моя. Прощай.

Легонько стукнула дверь. Заскрипели ступеньки. И настала тишина.

Каталан изо всех сил напрягал слух, но ничего не слышал. Доминик ушел.

– Черт бы тебя побрал, постный святоша! – заорал Каталан, не стесняясь. – Чума на тебя! Чума на твоих братьев! Будь ты проклят, Доминик! Что ты приперся? Кто тебя звал? Сдох – туда тебе и дорога! Мне-то что? Почему я должен переться в этот клятый Сен-Роман? Зачем это я стану разговаривать с твоими братьями, вшей на них считать? От них в городе шарахаются, как от прокаженных!

Он задул свечу, плюхнулся в постель, обнял теплую, мягкую Багассу и решил: «Никуда не пойду».

И в самом деле. Кто заставит его идти куда-то и говорить там то-то и то-то?

Никто не заставит.

Вот и хорошо.

Каталан закрыл глаза и заснул.

***

Проснулся он как от толчка. Было еще темно, едва серел рассвет. Сперва подумал о том, Каталан, что все это приснилось ему – и Доминик, и странный, глупый разговор… Но потом огляделся, и ему даже дурно сделалось от неприятного сосущего предчувствия. Нет, не приснилось. Доминик и в самом деле приходил. Вон, в поставце осталась оплывшая свеча. И дверь неплотно прикрыта. И стул отодвинут. А на столе лежит маленький молитвенник в потрепанном кожаном переплете.

Окончательно впав в дурное настроение, Каталан натянул штаны, набросил на плечи плащ, зябко ежась, взял в руки молитвенник. Машинально открыл. Тупо посмотрел на первый инициал – букву D, оплетенную лозами, в которых заблудились пастухи и овцы. Закрыл. Грязно выругался.

Девушка на постели пошевелилась, приоткрыла глаза.

– Ты куда, Каталан? Ты хочешь оставить меня одну?

– Спи, – сердито бросил Каталан. – Я скоро вернусь.

Город спал, таинственный и прекрасный в полумраке, как лицо незнакомой женщины. Безобразная стена монастыря преградила улицу. Каталан двинулся вдоль стены и вскоре остановился перед воротами.

Помедлил немного, а после постучал.

Сен-Роман спал, как и вся Тулуза. На стук никто не отзывался. Слепой от злобы, Каталан принялся яростно пинать ворота. Затем подобрал камень и, отойдя на несколько шагов, запустил камнем в створку. Наконец он заревел:

– Эй, вы! Чертовы святоши! Попы хреновы! Ублюдки! Долго мне тут еще стучать?

Он подождал еще немного, потом в последний раз врезал по воротам кулаком, повернулся и зашагал прочь.

И тут ворота открылись.

Каталан остановился.

– Это ты стучал? – спросил его кто-то, невидимый за створкой.

– Я, – буркнул Каталан.

Нехотя он вернулся к монстырю и уперся взглядом в невысокого заспанного человека.

– У тебя есть к нам какое-то дело? – спросил этот человек очень спокойно.

– Ага! – отозвался Каталан, оскалив зубы в нехорошей ухмылке. – Есть!

Заранее радовался: сейчас как огорошу их новостью! Ох, взвоют, небось, зарыдают, руками-ногами засучат, как узнают, что их возлюбленный Гусман наконец подох! Дивился злобе своей Каталан – но только краешком сознания, а сам просто трясся от восторга, предвкушая: сейчас вам будет, святые, в Бога, в душу, в мать!..

Открыл рот, чтобы проорать заранее заготовленное… и не смог проронить ни звука. Будто онемел. Слова-то оказались шире каталановой глотки, вот и застряли, едва Каталана не задушив. Скрипнул что-то невнятное, а щуплый тот монах, который ворота ему открыл, испугался.

– Да у тебя удушье! Бедняга. Погоди, я тебе горячей воды дам!

И, подхватив Каталана, потащил его по двору к кухне, над которой уже поднимался дымок. Как слепой, брел Каталан, обвиснув на руках у монаха, глазами вокруг по привычке шарил, да только ничего не цеплял мутнеющий взор.

Очнулся уже на кухне, у самых губ в чашке вода плещется, паром исходя. Кто-то за спину Каталана поддерживал, кто-то чашку ему подносил. Глотнул Каталан горячего, и вдруг слезы хлынули у него из глаз и вместе со слезами выскочили наконец и те слова, что забили ему горло, будто пробкой, вдохнуть не позволяли:

– Доминик умер!

Глава седьмая
АРНАУТ КАТАЛАН ИЩЕТ СВЯТОГО

Думал Каталан избавиться от слов, запиравших ему дыхание, передать их братьям Доминика де Гусмана и уйти своей дорогой; как войти, так и выйти – а уж братья пусть делают с этими словами, что им заблагорассудится. Думать-то он думал; получилось же все совершенно иначе.

Сперва не хотели братья верить Каталану. Да что он за человек, откуда взялся и как посмел говорить такое? Но Каталан показал им маленький молитвенник в потрепанном кожаном переплете. И странное дело: горе братьев Доминика не доставило Каталану ровным счетом никакой радости.

Удивительные вещи на свете творятся, в иные не вдруг поверишь – чтобы такое душой принять, усилие над собою делать приходится!

***

Тринадцатое от Рождества Христова столетие близилось к своей трети; Каталан же, думается нам, миновал тридцатилетний рубеж, но к сороковому еще не приблизился. Так, между тридцатью и сорока, будем считать его, ибо если теперь, благодаря мастеру Менахему, и знал он, что родился поздней осенью, год его появления на свет оставался по-прежнему темным.

И вот как-то раз отправились в Фуа по делам веры два доминиканца: одного, постарше летами, звали Этьен из Меца; другой же был наш Арнаут Каталан, которого именовали теперь также братом Вильгельмом.

Шагал Каталан с котомкой за плечом по дороге, что вилась по долине речки Арьеж, а впереди, вынырнув из-за поворота неожиданно близко, громадой поднялся в небеса гордый замок Фуа.

И сказал Этьен из Меца, утомленный долгим пешим путем:

– Слава Богу! Мы пришли.

Ступили на мост, переброшенный над бурливыми водами Арьежа, прошли несколько шагов и остановились, ибо на мосту сидел и неотрывно глядел в поток какой-то человек, одетый в вытертую овчину и грязноватые штаны из мешковины. На голове у него торчала набекрень шапчонка.

Заметив двух путников, этот человек резво вскочил, сорвал с головы шапчонку, обнаружив неряшливую плешь, и усерднейшим образом поклонился; когда же распрямил спину, монахи увидели загорелую, прорезанную морщинами физиономию с вырванными ноздрями. Небольшие темные глазки глядели лукаво и без всякого страха.

– Привет вам, добрые люди! – сказал он, вроде бы смиренно и вместе с тем на удивление нагло. – Не благословите ли бедного калеку, коли иного с вас взять все одно нечего?

Этьен из Меца нахмурился, а Каталан спросил:

– Нужен нам Бернарт де Фуа. Не ему ли ты служишь?

Безносый пройдоха отвечал, что служит он графине Петронилле де Коминж и дочери ее, графине Бигоррской, и что можно его зарезать, но больше от него все равно не добьются, ибо графу Бернарту он не слуга.

– Графинин я, – заключил он, пустив из глаза лживую слезу. – Петрониллы я.

– Бестолковый! – сказал Этьен из Меца.

Но Каталан хорошо видел, что человек этот вовсе не бестолков и далеко не так глуп, как притворяется.

– Никто ведь не отбирает тебя от твоей графини, – обратился Каталан к безносому. – Нам нужен граф Бернарт.

Безносый закручинился пуще прежнего, головой затряс.

– Найдете вы графа Бернарта, добрые люди, непременно найдете, а отыскав, небось, скажете, что видели на мосту безносого калеку…

– Только и дела нам графу такое говорить! – сказал Этьен из Меца.

– Так ведь я перед ним виноват, – охотно пояснил калека. – Взял на кухне топор, да сдуру в этой вот реке и утопил.

– Что же ты сидишь на мосту? – спросил Каталан. – Лезь в воду и поскорей вытаскивай топор, не то он заржавеет.

Но раб опять покачал головой.

– Нет уж, лучше я посижу на мосту и подожду, пока вся вода из реки вытечет. Вон как быстро бежит. Теперь уж недолго ждать осталось.

И снова на краю моста устроился, а оба монаха пошли дальше.

***

Никогда не получалось так, чтобы добром ладили между собою католическая Церковь и старый мятежный Фуа. Вечно между ними какая-то тень пролегает.

А тут приходит известие и вовсе неожиданное. Будто обнаружились в окрестностях Фуа какие-то чудотворные мощи и на могиле этого нового святого будто бы чудесным образом происходят исцеления.

Одновременно с тем говорили, что в графстве Фуа настоящее раздолье разным бесам и творятся там нынче дела совсем уж темные и непотребные.

Зная Рыжего Кочета и весь его воинственный курятник, братья Доминика склонялись, скорее, к последнему мнению, и потому, немало встревоженные, направили в Фуа Этьена из Меца, дав тому в спутники и помощники брата Вильгельма, называемого также Каталаном.

***

И вот решили монахи направиться для начала в ту самую рощу, где, по слухам, местные крестьяне открыто поклоняются дьяволу.

Долго идти не пришлось. Дорога сама привела сперва в деревеньку, а потом, минуя небольшие поля, – в рощу.

Вошли и остановились, прислушиваясь. Кругом деревья шумят, птицы поют. Потом сказал Каталан:

– Вроде бы, ребенок плачет.

Тут оба ускорили шаг и поскорее углубились в рощу.

В те времена много страшного совершали над детьми, и потому доминиканцы торопились изо всех сил, чтобы помешать новому преступлению. Вскоре они вышли на поляну, такую страховидную, что и не видя творящегося там непотребства, легко можно было заключить: ничего доброго здесь не происходит. Повсюду на деревьях были развешаны цветные ленты и лоскуты, на иных ветках болтались вылепленные из глины крошечные ручки, ножки, сердечки, либо куколки, изображающие грудных младенцев. А посреди поляны красовался деревянный крест, увитый гирляндами цветов и травы.

Но вид креста ничуть не успокоил Этьена из Меца и его сотоварища Арнаута. Ибо под самым крестом, окруженный четырьмя горящими свечами, на голой, закапанной воском земле, лежал голый младенец и заходился плачем.

Долго не раздумывая, Каталан стремительно прошел через поляну, наклонился над ребенком и подхватил его на руки. Дитя было едва ли годовалым, изо рта, где торчало всего два зуба, непрерывно текли слюни, а из носа пузырями выходили сопли. Держа извивающегося, орущего ребенка, Каталан повалил ногой и затоптал свечи.

Между тем Этьен из Меца обошел поляну кругом и скоро наткнулся на молодую бабу, стоявшую за деревом и неотрывно глядевшую на нечестивый крест. Этьен ухватил ее за плечо, чтобы не убежала, но баба так ослабела от слез, что только обмякла и повалилась на Этьена. Лицо у нее покраснело и распухло, а пальцы были искусаны в кровь.

Этьен из Меца спросил:

– Это твое дитя?

Она поглядела на него тупо, потом разлепила губы и вымолвила:

– Мое.

– Как тебя зовут?

– Катерина.

Больше Этьен из Меца ничего спросить у бабы не успел, потому что Каталан налетел на них разъяренной вороной и заорал на Катерину:

– Ты! Шлюха! Уморить его взялась?

Катерина, совсем поглупев, расквасилась, потонула в слезах, дрожащими руками к ребенку потянулась.

– Он болен, – сказал Этьену Каталан. И снова напустился на Катерину: – Где ты живешь, дура?

Катерина на подгибающихся ногах потащилась в деревню. Каталан шел рядом, ребенка бабе не отдавая; Этьен – следом. В деревне они разделились: Этьен пошел расспрашивать жителей о чудотворной могиле, а Каталан прямиком отправился в дом Катерины, ибо в котомке, по старой еще памяти, таскал разные снадобья и лекарства.

В доме было темно и душно. В котле над очагом что-то булькало. Голая по пояс, потная и чумазая девчонка лет тринадцати с завязанными платком волосами помешивала в котле деревянной ложкой.

– Это моя сестра, – тихо сказала Катерина.

– Хоть бабушка, – буркнул Каталан. – У твоего сына горячка, Катерина. Ты знаешь об этом?

– Ох! – вздохнула она всей утробой. – Еще бы мне не знать этого, господин, если которую уже ночь глаз не смыкаю. Того и гляди помрет. Ничего не помогает.

– Зачем же ты понесла его в рощу, да еще раздела?

– Может, святой Мартын помог бы! Он спасает, когда иные средства уже испробованы.

Каталан велел глупой бабе молчать, а сам полез в котомку.

Тем временем Этьен из Меца собрал вокруг себя целую толпу взволнованных деревенских кумушек, среди которых, разумеется, преобладали загорелые дочерна, с узловатыми пальцами и жилами на шее старухи. И болтливые же они все оказались! Все-все святому отцу поведали с превеликой охотой.

Вот как оно было, святой отец. Случилось это, надо думать, тому уж тридцать лет назад. Или тридцать пять. Давно. Пошли как-то раз дети в рощу и увидели там чудо: большой деревянный крест, увитый цветами, а у креста – девочку. Совсем юная то была девочка, лет десяти, не больше. И крошечная! И такая раскрасавица, вся такая светленькая! Волосы у нее золотые, веночком прихваченные, ручки – как белоснежный атлас, лицо и особенно глаза – как свет. И заливалась она светозарными слезами, крест обнимая, и говорила с кем-то невидимым, обращаясь к нему по имени – а имя то было «Мартын». Тут выбежали на поляну подглядывавшие за нею дети. Вскрикнула девочка и исчезла. А крест остался. И вошло у детей в обычай навещать крест и украшать его наподобие того, как делала это чудесная девочка.

И вышло как-то раз, что заболел у одной женщины ребенок. Вот пошла она в рощу, набрала травы с могилы святого Мартына, положила пучок в колыбельку – и случилось чудо: наутро дитя выздоровело…

Историй, подобных этой, кумушки могли нарассказывать целый воз и еще малую тележку, да только не было у Этьена ни воза, ни даже тележки, чтобы погрузить все эти басни, и потому велел он бабам замолчать и только отвечать на вопросы. И хоть не вдруг, а постепенно, но угомонились бабы.

– Значит, крест появился в роще лет тридцать назад? – спросил Этьен.

Верно, верно! Правильные слова! Хотя, можно сказать, что и раньше он здесь появился. Лет сорок назад. Аулула тогда померла. Или, еще вернее, Анна-Кривая тогда народилась. Только эта Анна тоже померла в прошлом году – родами. И деточки ее померли тоже.

Получив таким образом ответ на первый вопрос, перешел Этьен ко второму.

– И надпись «Мартын» была на кресте изначально?

На это все бабы отвечали утвердительно и без подробностей.

– А та светящаяся девочка больше не показывалась?

Вроде бы, видели ее еще разок… Или не видели… И кто она такая – никто толком не знает. Думают, сестра святого Мартына. Или ангел. Молитва к обоим есть специальная – «Милостивые заступники наши, святой Мартын со святою Мартою, деточкам нашим спасение, матерям утешение…»

– А много ли детей исцелилось?

Как ни удивительно, на такой вопрос ответа Этьен так и не получил. Говорили, дочка Марготон поправилась, когда Марготон дала ей поесть землицы с этой могилки… Еще двое детишек, правда, из другой деревни, не из нашей, похоже, исцелились от оспы. Но никого из недавно излеченных святым Мартыном достоверно указать кумушки так и не смогли, хотя это их ни в малейшей степени не обескуражило.

Тут из катерининого дома вышел Каталан, сказал хмуро, что дите расхворалось не на шутку и его лечить надобно, так что задержится он, Каталан, на пару дней у Катерины. А то как бы глупая баба не потащила опять ребеночка в рощу.

Таким образом оба доминиканца остались в деревне, довольствуясь, впрочем, столь малым, что даже местные крестьяне через день перестали звать их захребетниками, хотя и поглядывали по-прежнему косо.

Нового выведали немного. Исцеленных – так, чтобы с ними можно было поговорить, – не обнаружили; хотя, по рассказам, вся округа ими так и кишела. Таинственная Марта представляла также неразрешимую загадку: ее то ли видели, то ли нет, что, впрочем, не мешало крестьянам твердо верить в ее существование.

Наконец катеринин ребенок пошел на поправку. Бедная Катерина не знала, как и благодарить: целовала Каталану руки, лепетала невнятное, совала ему хлеб, кусок домотканого полотна, норовила даже всучить дешевенькие бусы, которые носила на шее. Каталан от всего, кроме хлеба, отказался, оставил микстуру от кашля и поскорее ушел, сопровождаемый причитаниями Катерины и ее чумазой сестренки.

***

Конечно, граф Бернарт де Фуа и гостившая у него кузина, графиня Петронилла де Коминж, знали о прибытии монахов. Они встретили доминиканцев весьма учтиво, отвели им хорошую комнату, дали прислугу. Ничем пока что неприязни не выказывали, что, впрочем, никого не обманывало. В последние пятьдесят лет не бывали графы Фуа добрыми католиками.

И граф, и сестра его – оба уже немолоды, лет сорока с лишком; оба рябые, рыжеватые с проседью, с острыми, мелкими чертами лица, с желтоватыми глазами.

Разговор у Этьена, естественно, с графом повелся – он здешних мест властитель, ему и отвечать. Графиня больше слугами распоряжалась, за удобством гостей следила.

Поначалу беседа никак не желала склеиваться. Бернарт де Фуа не понимал, о чем доминиканцы допытываются. Крестьяне в роще какое-то идолопоклонничество развели? Это дело скверное. Коли католическая Церковь без того спокойно жить не сможет, то, так и быть, велит он, граф Бернарт, кого-нибудь из мужланов выпороть – в назидание.

Тогда сказал Этьен из Меца:

– Поймите нас, мессен, мы не карать сюда прибыли, но всего лишь разобраться. По слухам, у креста в вашей роще происходят чудесные исцеления. Если это действительно так, необходимо назначить комиссию по расследованию деяний нового святого, обретенного Церковью. Если такое расследование принесет удовлетворительные результаты, то графство Фуа будет прославлено в глазах всего католического мира.

У графа Бернарта был такой вид, будто ему предложили отмочить какой-то совершенно неожиданный фокус, и он не знает, как к этому относиться: смеяться или гневаться. А графиня Петронилла вдруг как-то заскучала. Все это не ускользнуло от Каталана, который, сидя чуть в стороне и предоставив Этьену вести беседу, с любопытством наблюдал за происходящим.

Граф Бернарт выслушал:

– о несомненных преимуществах обрести для Церкви нового святого;

– о том, что причиной для канонизации могут служить мученическая смерть за веру, праведная и святая жизнь, особые заслуги перед Церковью, а также чудотворение, совершаемое молитвами святого или проистекающее от его мощей;

– о том, что новое свидетельство благости Божией, явленное на землях Фуа, послужит к великому и радостному примирению старого еретического гнезда с Церковью…

Словом, заключил Этьен из Меца, из разговоров местных жителей следует, что на могиле святого Мартына происходят или происходили исцеления детей, поэтому новый культ нуждается в упорядочении.

– Каким образом вы предполагаете его упорядочить? – осведомился Бернарт де Фуа.

– Для начала нужно перенести останки святого в храм, – пояснил Этьен из Меца.

– Что ж, – молвил Бернарт, – если от меня больше ничего не требуется, я буду счастлив помочь вам такой малостью.

***

Вот так и вышло, что два доминиканца, граф Бернарт, графиня Петронилла, все их дети и домочадцы, при большом стечении местного люда, собрались на поляне у могилы святого Мартына. Нечестивые подношения, вывешенные на деревьях, уже пообрывали с веток, дабы сие язычество более не смущало умов.

Несколько баб, по темноте и глупости, тишком плакали, размазывая слезы рукавами, но большинство изводилось от любопытства: страх как интересно, что там, под крестом, – вдруг и правда нетленные мощи? Неизвестно, какие образы роились в головах собравшихся и что они ожидали увидеть: не то епископа в полном облачении, не то воина в почерневших от драконьей крови латах, не то горстку праха – но то, что извлекли из могилы, превзошло все ожидания.

Поначалу два мужлана осторожно сняли крест и положили его на траву. Затем принялись бойко орудовать лопатами. Никакого гроба они, вопреки предположениям, так и не откопали. Поначалу решили, что под крестом и вовсе никто не похоронен, но затем, присмотревшись, обнаружили в комьях земли кости.

Эти кости были ощутимо мельче человеческих, но едва лишь пронесся восторженный слух о захоронении здесь эльфа, как один из мужланов вытащил и очистил от земли собачий череп.

Тут поднялся страшный шум. Мужья бранили жен за легковерие, две или три кумушки, вопреки очевидному, яростно настаивали на святости Мартына, горожанка Лизель, вдова медника, вцепилась в волосы одной деревенской старухе, по чьему наущению клала к этой могилке разные подношения. Этьен из Меца побелел, графиня Петронилла закрыла лицо руками, а граф Бернарт оглушительно расхохотался.

***

Бедные собачьи косточки спалили вместе с крестом, народу было велено покаяться в совершенном зле идолопоклонничества; к графу же Бернарту появились у Этьена новые вопросы.

Но Бернарт ничего не мог сказать. Он и сам был немало удивлен случившимся. Этьен пригрозил наложить на Фуа интердикт, если граф не сознается в нечестии и покровительстве идолопоклонникам.

– Я могу сознаться, коли вам это так уж необходимо, – сказал Бернарт, – да только никому я не покровительствовал; что до мессена дьявола, то я люблю его не больше вашего.

Так ничего и не добившись, отступились доминиканцы и, весьма опечаленные, отправились пройтись перед сном к реке Арьеж. Чернели деревья, медленно угасало небо, невидимая под густой листвой текла река – а на душе нехорошо было, тревожно.

На обратном пути их остановила графиня Петронилла. Тихо подошла, попросила уделить ей немного времени. По правде сказать, на Петрониллу ни Этьен, ни Каталан особого внимания не обращали. Не на что там внимание обращать: махонькая, сухонькая, рябенькая, совсем уже старушечка. И тихонькая, как мышка.

– Я знаю, кто похоронил в роще собаку, – сказала она. – Пощадите Фуа.

Тут Этьен сразу насупился, помрачнел, попросил графиню рассказать все без утайки и без ложной жалости к нечестивцам.

Она только головой покачала.

– Да ведь это я его там и закопала, – сказала она. – Десять лет мне было, когда подарил мне один раб щеночка, и назвала я этого щеночка Мартыном…

Она улыбнулась и заплакала.

– Золотоволосая девочка, – сказал Каталан. И удивленно на старенькую графиню глянул.

– Это вы поставили собаке крест? – спросил Этьен из Меца.

– Да.

– Одна?

Петронилла помолчала немного, потом сказала:

– Да.

Этьен вздохнул.

– Десятилетняя девочка? Вы солгали!

А запугать Петрониллу ничего не стоило. И расплакавшись пуще прежнего, все рассказала она Этьену из Меца: и про щенка, и про своего друга-псаря, и про то, как вместе поставили они крест, и про то, как ходила она на могилку к Мартыну горевать…

И сказал ей Этьен, что грех свой искупит она строгим недельным постом, а Фуа будет прощено. И в знак искренности раскаяния должна графиня назвать своего сообщника по тому давнему детскому безумству, ибо он виновен тоже и должен понести надлежащее наказание.

***

Наутро привели к Этьену безносого псаря – того самого старика, неряшливого да пройдошливого, что на мосту монахам повстречался и дерзостей наговорил. Стоял, дырками вместо носа сверкал, глаза щурил.

Спросил его Этьен об имени, как полагается.

– Песьим Богом зовут меня, – брякнул старик.

Этьен так и подскочил.

– Что же, мне так и записать – Песий Бог? – спросил Каталан (он записи вел).

– А это уж как вам хочется, добрый человек, – живо отозвался старик. – Я никого не неволю, сам подневольный. Охота вам писать – пишите, а срамно – так и воздержитесь.

– Языческое имя какое-то, – пояснил Каталан. – Для тебя в том ничего доброго нет.

– Графиня меня Роатлантом нарекла, – вспомнил псарь. – Такое имя подойдет?

Каталан молча записал – «Роатлант» и еще раз на псаря подивился: что за фантазия ему, безобразному да невольному, таким пышным именем называться?

– Ну что же, Роатлант, рассказывай, как графиня Петронилла надоумила тебя сподобить пса христианского погребения и ввергнуть, таким образом, весь край в злую ересь.

– Графиня? Ну уж, вот кто здесь ни при чем! – заявил псарь. – Графиня была тогда дитем несмышленым.

Этьен оперся локтями о стол, в безносого псаря взглядом вбуравился.

– Ты понимаешь, Роатлант, что сейчас на смерть себя обрекаешь?

– Не жизнь и была, – отозвался псарь, махнув рукой. – А мою графиню не трогайте. Ее самоё впору святой объявить, столько всего она натерпелась!

Тут, по приказанию Этьена, приходят двое слуг графа Бернарта и вяжут Песьему Богу руки, а после препровождают в подземелье, где в прежние времена графы Фуа держали узников. Пусть ждет, какую участь ему определят.

А доминиканцы садятся за стол и долго составляют отчет обо всем случившемся в Фуа. Никто не осмеливается их тревожить, даже граф Бернарт. Петронилла, неутешная, где-то скрывается.

Час сменяется часом. Отчет почти закончен. Каталан почти ослеп от долгого писания. Скоро уже пора на покой.

И вдруг к монахам врывается девушка – две темных косы перевиты лентами, платье синее, в серых глазах – бешеный гнев. Почти на подоле висит у нее перепуганный холуй: нельзя, нельзя, нельзя!..

Крак! Юбка трещит и рвется, под синей юбкой белеет камизот, а девушке и дела нет. Влетела, хвать – и чернильница, выхваченная у Каталана из-под носа, летит прямо в лицо Этьену. Драгоценный отчет весь залит чернилами. Стол, оба монаха, девушка – все вокруг в пятнах.

Тяжело дыша, она стоит перед ними – еще почти дитя, не девушка даже – подросток.

Этьен медленно поднимается с места, отирает лицо, подходит к девочке.

– Кто ты, дитя? – спрашивает он кротко.

Девочка удивлена этой кротостью; она готовилась к яростной битве. Но тем не менее быстро приходит в себя и отвечает горделиво:

– Я Алиса Бигоррская!

Ни Этьен из Меца, ни Арнаут Каталан этого имени не знают. Девочка поясняет:

– А моя матушка – графиня Петронилла де Коминж.

– Сколько же тебе лет, дитя?

– Тринадцать!

Этьен немного озадачен: Петронилла показалась ему слишком старой для того, чтобы иметь такую юную дочь.

– Что же ты хочешь сказать нам, Алиса? – спрашивает Каталан.

Девочка надменно глядит в его сторону.

– Только одно. Если вы действительно попытаетесь казнить Песьего Бога, – клянусь Пресвятой Девой! – я возьму его себе в мужья.

И не дав монахам времени опомниться, она резко поворачивается и выбегает вон.

Каталан страшно зол. Придется очищать пергамент и писать отчет заново. Но Этьен задумчив. Какое-то воспоминание бьется в мыслях, просится на волю и наконец выходит такими словами:

– Думается мне, это дитя от того брака, что был у графини де Коминж с Гюи де Монфором.

– С каким еще Монфором? – ворчит Каталан.

– С одним из сыновей Симона.

Каталану об этом ничего не известно. Но в то, что зловредная девица – племянница Амори – в это Каталан верит сразу. Даже и сходство теперь примечает. И подобрав почти пустую чернильницу, с силой швыряет в стену:

– Неужто до конца дней моих не будет мне житья от симоновых змеенышей?

***

Уходили из Фуа мало не оплеванные. Графиня Петронилла простилась с доминиканцами холодно, в глаза не глядела, лицо каменное. Дочка Монфора, Алиса, напротив, – открыто торжествовала: отстояла поганого псаря, пальцем его никто не тронул! Рыжий граф Фуа держался безупречно вежливо, да только в искренность всех его улыбок и заверений почему-то почти не верилось.

Чума на этих горцев, все они друг за друга держатся, последнего раба не отдадут.