Текст книги "Жизнь и смерть Арнаута Каталана"

Уже в деревне нагнала уходящих собачья свадьба. Чем-то не глянулся суке Арнаут Каталан. Тотчас же напрыгнули псы и стали Каталана терзать оскаленными зубами, напав сразу со всех сторон и рыча ужасно. Еле отбились вдвоем (а местные жители и пальцем не шевельнули, чтобы помочь), и прочь побрели.

Вот и деревня за спиной пропала, и замок Фуа исчез, скрытый другими горами, а монахи все не останавливались, стремясь положить расстояние побольше между собою и клятым Фуа.

Наконец простонал Каталан:

– Не могу больше!

И повалился без сил на камни на берегу реки Арьеж. Этьен из Меца рядом сел, хлеб из котомки достал, поделил пополам. Подкрепились, запили водой из реки. Каталан умылся, счистил кровь с лица и рук и, плача над собой, сказал:

– Не псарь ли безносый в отместку псов надоумил? Недаром он себя Песьим Богом называет!

Но Этьен возразил:

– Мы и сами себя Псами Господними называем. Кто видит здесь обидное? Слышал я, кроме того, что и блаженная Иоанна, родившая нам Доминика, видела во сне, будто тяжела она щенком.

Однако Каталан, пребольно покусанный собаками, продолжал рыдать неутешно.

– Вон, и одежду на мне всю изорвали! Так и светится мое бедное тело сквозь прорехи! Как я пойду дальше таким оборванцем? Ночью в горах холодно!

А плащ на Каталане и впрямь превратился в сплошное месиво лоскутьев – такое тряпье теперь только выбросить. И молчал Этьен из Меца, не зная, как горю сотоварища помочь. И плакал Каталан горькими слезами, и ругал Доминика де Гусмана:

– Зачем ты только направил меня в Сен-Роман? Ни от меня твоим братьям никакой пользы, ни мне от братьев твоих! Со всех сторон одни беды да убытки! Как мне теперь чинить мой плащ, когда я и шить-то не умею? Слюнями его слепить, что ли?

– Да, – сказал кто-то, смеясь.

Каталану показалось, что это Этьен из Меца говорит, вот он и напустился на своего спутника:

– Бог накажет тебя за то, что насмехаешься!

Этьен обернулся, словно искал – с кем это Каталан разговаривает, но никого не обнаружил. А Каталан, от обиды сам не свой, набрал в горсть дорожной пыли, плюнул туда и стал жидкой этой кашицей прилеплять лоскутья друг к другу – аж трясся и от слез полуослеп, а сам все приговаривал:

– Издевайся, издевайся! Насмешничай! Всем вам только и радости, что дурака из Каталана делать!

Тут Этьен из Меца очнулся от своего удивления и, взяв Каталана за руку, спросил ласково, будто хворого:

– Что ты делаешь, брат?

Каталан руку выдернул, крикнул – в голосе слезы звенят:

– Плащ слюнями чиню, как ты и советовал!

– Да ничего я тебе не советовал, – сказал Этьен из Меца. – Я молчал.

Каталан поутих. Тоже обернулся, но, как и Этьен, никого не увидел.

– А кто же тогда…

И тут Каталан заметил наконец, что плащ его стал как новенький: рванина исчезла, прорехи затянулись, как раны на теле, оторванные клочья приросли к тем местам, куда приложил их Каталан.

Переглянулись оба, немея от ужаса и восторга. Потом Каталан схватил свой плащ, прижал к лицу и груди, от благоговения изнемог. Когда же оторвался, то увидел, что Этьен глядит на него светло и радостно.

И спросил Каталан:

– Это что получается? Это я… я чудо сотворил?

***

И почему это всегда так выходит, что дети, слуги и собаки крепко держатся друг друга – точно в заговоре каком против всего остального мира состоят? Хоть и состарился Песий Бог, а все так же водит дружбу больше с господскими детьми. Дети же в Фуа никогда не переводились; и сейчас бок о бок росли там две девочки – Филиппа, дочь графа Бернарта де Фуа, и Алиса Бигоррская, семя Монфора.

Филиппа – в деда – удалась рябенькой и рыжеватой; Алиса же, как на грех, с каждым годом все больше напоминала Симона: те же широко расставленные серые глаза, та же складка губ. Будто из глубины давней горькой памяти проступали на детском, девичьем лице черты ненавистного врага. Отправить бы Алису на север, к отцовой родне, на попечение ее дяди Амори, но – Бигорра…

Впрочем, то заботы графа Бернарта и его сестры, графини Петрониллы; а у детей, покамест не выросли, совершенно иные тревоги.

Филиппа, чинно сидя на лавке в углу псарни, обучает Песьего Бога разным премудростям – как тому надлежит являть покаяние, что говорить попам, как поступать в храме и в чем состоит благочестие. Алиса же возится со щенками и почти не слушает.

Песий Бог, без шапки, глядит на важничающую Филиппу, помаргивает и улыбается – глуповато, стариковски.

Алиса вдруг перебивает:

– Как это тебе пришло в голову хоронить пса под крестом?

Щенки ползают по ее коленям, грызут ей пальцы; Алиса морщится.

– Полюбился ей пес… – начинает псарь.

– А я ходила на эту могилу, – говорит Алиса. – Там хорошо… Только грустно.

– А как плакала, бедная, когда щеночек издох! – умиляясь, вспоминает безносый псарь свою госпожу и обтирает шапкой потную плешь. – Так убивалась! Я ей сдуру рассказал еще, что собаки людям кровная родня через мессена дьявола.

– Не смей так говорить! – вскидывается Филиппа. – Кто только научил тебя этой гадости?

Псарь вздыхает.

– Когда-то давно добрые люди учили, а я и запомнил… Говорили, помню, родством объясняется собачья привязанность к людям… А ведь так оно и есть: собака – скотина, вроде бы, неразумная, без души, а вдали от человека жить не станет, повсюду за хозяином ходит…

– Вздор! – говорит Филиппа. – Мессен дьявол тут ни при чем.

– А кто при чем? – любопытствует Алиса.

– Давным-давно… – начинает Филиппа.

Псарь садится на пол – слушать. Щенки перебираются от Алисы к псарю и, заблудившись в соломе, громко пищат.

– …жил в пустыне один святой отшельник, – не обращая внимания на всю эту возню, продолжает Филиппа. – И когда стал он немощен, пришел к нему лев и прислуживал старцу. Лев все для него делал…

– Вовсе не так было, – встревает Алиса. Не может слушать долго, не вставив словечка-другого, и на все-то у нее заготовлено собственное мнение. – Это совсем не такая история. Она не про старца, а про одного рыцаря, Гольфье де ла Тура. Этот рыцарь бился в Палестине против неверных сарацин, давным-давно, и вот однажды спас он льва от ядовитой змеи…

Но не так-то просто сбить Филиппу с мысли. Тряхнув головой, она упрямо ведет историю дальше:

– И когда старец заболел и умер, лев пришел на его могилу и там плакал совсем как человек и ничего не ел, и так издох поразительным и прискорбным образом.

– Вовсе нет! – запальчиво возражает Алиса. – Когда эн Гольфье отплывал из Вавилона на большом корабле, верный лев бросился вплавь за своим господином и утонул в волнах. Вот как было!

Филиппа говорит назидательно, явно подражая кому-то:

– Оба эти случая удивительной преданности львов людям были явлены Господом Богом как чудо, чтобы показать, сколь покорны были животные в раю Адаму.

Безносый псарь некоторое время размышляет над услышанным. Борзая сука с висящими под брюхом, как бахрома, сосцами, подняв морду, тихонько лижет его в лицо. Псарь рассеянно гладит собаку по спине, треплет за бок и наконец говорит:

– Значит, собаки – наш рай на земле.

Глава восьмая
АРНАУТ КАТАЛАН ВЫКАПЫВАЕТ ТРУП

Что сказать об Альби, этом океане света, носящем имя утренней зари трубадуров, о городе из красного кирпича, отраженном в медленных зеркальных водах зеленого Тарна? Что Альби красив?..

Каталан старел и, старея, все более срастался с именем брата Вильгельма, под которым теперь многие его знали и ненавидели.

В лето Господне 1233-е по Воплощении, весной, за три седмицы до Пятидесятницы, вошел Каталан в Альби. И был с Каталаном еще один брат проповедник из Тулузского монастыря, тоже Вильгельм, тоже лет сорока, но, в отличие от Каталана, ничем не примечательный.

Уж конечно в Альби братьям проповедникам не обрадовались, да они не затем и явились, чтобы им кто-то радовался.

Магистраты покривили губы, но предписания от Каталана взяли и, согласно этим предписаниям, устроили обоих гостей со всевозможными удобствами, которые заключались в том, что им предоставили весь второй этаж богатого дома городского судьи, где монахи расположились, как захотели: сняли со стен ковры, вынесли вон постели и всю мебель, оставив только скамью и стол. Каталан предпочел спать на голом полу, а товарищ его Вильгельм потребовал, чтобы ему дали досок и соломы.

Все эти чудачества братьев проповедников хозяин дома снес с терпением и кротостью, которые делают ему честь.

Затем в обставленное таким образом помещение были вызваны городской голова и все шесть консулов, возглавлявших городское самоуправление. Под мрачным взором распятого Христа, вывешенного на стене вместо ковра, все семеро присягнули Каталану на Евангелии, обещав всяческое содействие его миссии (на то у Каталана имелось еще одно предписание, от провинциала ордена).

Заручившись таким образом покорностью светских властей, вошел Каталан в переговоры с духовными, и вскорости уже беспрепятственно громыхал с кафедры в церкви святой Цецилии, обращая гневные взгляды то на одну дерзкую физиономию, то на другую. Говорить же красно Каталан умел – еще с тех времен, когда прозывался Горжей и кривлялся по площадям, погрязнув в нечестии если не по уши, то уж всяк ощутимо выше пупа.

За яростное красноречие и ценили его братья проповедники. Бойкий язык часто выручал Каталана в тех случаях, когда подводило его очевидное невежество.

И кричал он с кафедры, так сильно подавшись вперед, что, казалось, вот-вот нырнет вниз головой на собравшихся в церкви прихожан.

– Покайтесь! – взывал он, подобно Иоанну. – Вы, зараженные грубой и неистовой ересью! Горестно видеть, как сеется между вами погибель, как улавливают вас сети ослепления! Не слушайте катарских лжеучителей, их обходительность – мед, но учение – яд!

И верил он в то, что кричал, – верил так глубоко, что у многих мороз шел по коже.

– Для проповеди, для кроткого слова я пришел сюда, не для кровопролития! – хрипло выкаркивал Каталан. – Однако если один только страх светского наказания может побудить вас раскаяться, – что ж! Прибегну к страху, коли любовь еще не заставила вас искать духовной помощи!

Много разного кричал Каталан и покинул кафедру весь красный и охрипший, оставив добрых жителей Альби в замешательстве и унынии.

После службы, сидя на берегу Тарна, следил он рассеянно, как на противоположном берегу три женщины полощут белье и, смеясь, переговариваются; мысли же Каталана бродили далеко, темными, мрачными тропами. Печаль из души, сколько было сил, гнал, ибо видел, что многие в Альби заражены ересью.

Уставший от грустных дум, в тягостных заботах, почти изнемогая под бременем тревог, склонился Каталан головой к траве и незаметно погрузился в глубокий сон. Проснулся он, видимо, вскоре, ибо солнце не успело переместиться на небе и сияло точно там, где помнил его, смеживая веки, Каталан. Пробуждение оказалось не из приятных: откуда-то прилетели и посыпались в изобилии на спящего комья земли, камни и палки. Все эти метательные снаряды последовательно обрушились на Каталана, затем раздался взрыв хохота, и несколько негодных мальчишек мелькнули под Новым мостом. Каталан тотчас же погнался за ними и одного, самого маленького, все-таки сцапал. Мальчик, видя себя на волосок от расправы, заорал благим матом, и мгновение спустя вокруг Каталана собралась толпа. Люди шумно негодовали на проповедника, которому, похоже, только и дела, что избивать неповинных детей прямо на улицах Альби. Тогда Каталан отпустил маленького разбойника и, растолкав людей, быстро ушел. Вослед ему свистели и улюлюкали.

Но был Каталан человеком бесстрашным, и на следующий день его опять видели на улицах, где он выражал готовность сцепиться с любым, кто этого захочет. От желающих отбоя не было, и до позднего вечера Арнаут Каталан драл глотку на весь Альби, обличая еретиков и их нечестие – а об обычаях еретических общин и сходбищ Каталан был осведомлен чрезвычайно хорошо и на всякое возражение имел подходящий ответ. Только темнота разогнала спорщиков; но даже и после наступления темноты слышно было, как надрывается Каталан сорванным, петушиным голосом:

– Покайтесь, несчастные! Не боитесь вы ни Бога, ни людей! Мрак принимаете вы за свет, а свет обращаете во мрак! Вы прогнили в грехах, как скотина в навозе! Самого Господа, надо думать, стошнило от вас!

Но желающих его слушать уже не было, и ставни закрывались.

Наутро Каталан слег в сильнейшей горячке и до начала следующей недели не мог и головы поднять, так что второй проповедник, молчаливый Вильгельм, еле отпоил своего неистового собрата мясным бульоном и подогретым красным вином со специями.

***

Жилище, которое занимали доминиканцы, делили с ними еще несколько человек: предоставленная святым отцам стража из числа вооруженных служащих магистрата, общим числом восемь молодых людей нетрусливого десятка, один писец и трое мирских судей. Однако, нужно заметить, что Каталан захворал очень не вовремя: он не успел открыть в городе полноправный инквизиционный трибунал, поскольку городские власти не выделили еще ему своих представителей – все тянули с этим и оттягивали, как могли; у Каталана же по болезни не было сил настаивать.

А между тем не весь Альби ополчился на проповедника; нашлись и такие, кого сердечно задели его яростные и искренние речи.

И вот, пока Каталан болен, приходит в дом какая-то женщина и робко спрашивает, нельзя ли ей увидеть блаженного брата Вильгельма – того, что кричал на улицах и звал к покаянию столь отчаянно, будто и воистину приблизилось Царство Небесное.

Отвечали женщине, что именно этого брата Вильгельма увидеть сейчас никак не дозволительно, ибо он, к великой нашей скорби, опасно болен; но ежели она неотложно желает сообщить что-либо об открывшемся ей нечестии, то может без утайки рассказать все другому Вильгельму.

Тогда женщина вдруг залилась обильными слезами и закричала:

– Ах, ничегошеньки я не знаю! Отпустите меня!

После чего бросилась бежать.

Не тут-то было! Крепко взяли ее за руки, удержали, уйти не позволили: как это – ничего она не знает? А зачем тогда пришла?

Весь этот крик потревожил больного Каталана. Да и то, по правде сказать, такой гвалт и покойника бы со смертного одра поднял. И выбрался Каталан, путаясь в одеялах и хватаясь за стены, в ту комнату, где плакала женщина, и велел стражникам немедля бедную отпустить, что и было исполнено. Сам же Каталан постоял-постоял, покачиваясь, затем позеленел, глаза закатил, сверкнув белками, и рухнул с грохотом на пол, ибо ноги его подло и несвоевременно взбунтовались против назначенной им роли быть опорой человеческому телу.

Тут уж все те, кто только что спорил между собою, в полном согласии бросились к Каталану, подхватили его, унесли и удобно устроили на кровати, с которой, впрочем, по настоянию самого блаженного брата проповедника были сняты и тюфяк, и покрывало. Так что водрузили изнуренное горячкой тело Каталана прямо на сплетенное сеткой колючее вервие и укрыли мешковиной.

Некоторое время Каталан лежал как мертвый, с застывшим восковым лицом. Женщина неловко стояла в углу, не зная – уйти ей или заговорить. Затем Каталан открыл глаза и устремил на посетительницу проницательный взгляд.

– Ты меня хотела видеть? – спросил он хрипло.

Женщина испуганно кивнула.

Каталан прошептал что-то на ухо своему товарищу, Вильгельму, и тот без разговоров выставил из комнаты всю стражу, а после опустил у входа плотную занавеску. Затем уселся на стул у стены, а женщине показал, чтобы она садилась на другой стул – в ногах постели.

Она так и поступила.

Воцарилось молчание. Потом женщина тихонько кашлянула и заговорила:

– Меня зовут Беренгьера де Кунь, святой отец.

– Любишь ли ты Бога, Беренгьера? – спросил Каталан.

Видать, слезы были у этой женщины где-то совсем близко, потому что она опять разрыдалась. Каталан не мешал ей плакать. Лежал с закрытыми глазами, отдыхал.

– Люблю ли я Бога? – сквозь плач вымолвила Беренгьера. – Да как же мне не любить Его, коли все, что я имею, что люблю в этой жизни и после смерти, – от Него! Святой отец, помогите мне! Я такая ужасная грешница, что… Нет, я погибла и грязь моя задушит меня, и не будет мне спасения вовеки!

– Неужто? – переспросил Каталан и пошевелился на своем ложе, но тут же охнул и замер.

Вот как проходила жизнь этой женщины, Беренгьеры де Кунь.

Поначалу не верила она в то, что возможно буквальное выполнение заповедей Христа, ибо не видела вокруг себя никаких живых тому примеров. Затем, после замужества, свела она близкую дружбу с приятелями мужа своего, а именно: мессеном Бернаром Бростайоном и его женой, домной Бессейрой. Оба они были скромны и благонравны, щедры к нищим, милостивы, приветливы – словом, постепенно Беренгьера полюбила их всей душой и во всем стала доверяться их мнению и совету.

К ним в дом приходили разные люди и учили о спасении души. И думала Беренгьера, что теперь она воистину спасена…

– Когда же сомнение в святости этих людей посетило тебя впервые? – спросил Каталан.

– Года полтора назад, святой отец. Они так странно заговорили со мной… Намекали на что-то ужасное… Хотели, чтобы я отдала в их общину все мое состояние. Я не думала вступать в их общину, святой отец, мне не по душе было расставаться с той жизнью, что я вела в Альби. Ведь у меня был муж, дом, я надеялась также, что Господь пошлет мне детей… Но эти люди просили также, чтобы я ради спасения души оставила моего мужа.

– И ты оставила его? – спросил Каталан. – Ты посмела самовольно развязать то, что связано на небесах?

Тут Беренгьера заплакала еще горше.

– Я отказалась, но вскоре муж мой внезапно умер… Тогда они вернулись.

– Кто?

– Добрые люди.

Каталан неопределенно хмыкнул.

Женщина тихо спросила:

– Вы не верите мне, святой отец?

– Я верю каждому твоему слову.

Беренгьера вздохнула и заговорила уже спокойнее:

– Я так боялась, что они вернутся! А они пришли прямо ко мне в дом. Не знаю, как и проникли, потому что я велела не отпирать незнакомым. Вошли прямо в мою опочивальню, благословили меня и прислугу, хотя я не просила об этом, дали благословленный хлеб, а потом один из них сказал: «Я же говорил тебе, маловерная, что скоро ты оставишь своего мужа. Господь и впредь не лишит тебя своего покровительства». Я так испугалась, святой отец, так испугалась, что потеряла память…

– Где живут эти добрые люди? Ты можешь указать мне их дом?

– Они ушли из Альби. Я не встречала их после этого уже больше года.

– Ты боишься, Беренгьера?

– Да, святой отец… Они вернутся. Они вернутся за мной!

Каталан пошевелился на постели и попросил:

– Дай мне воды.

Женщина встала, взяла со стола чашку с теплым питьем, прижала к груди. Молчаливый Вильгельм встретился с ней глазами. Она поскорее отвернулась и подала Каталану воды, а затем села на край постели и, нагнувшись, поцеловала его горячую сухую руку.

Каталан спросил:

– Ты можешь назвать по имени кого-нибудь из этих «добрых людей»?

– Одного звали Риго Лагет. Других я не знаю…

– Где сейчас Бернар Бростайон?

– В последний раз он ушел из Альби вместе с Лагетом.

– А жена его?

– Она умерла.

– Давно?

– Незадолго до Вознесения, в нынешнем году. Я думаю, святой отец, что тогда, год назад, они оба приняли катарское посвящение и сделались «совершенными», а после этого им уже нельзя было жить вместе. Поэтому Бростайон и ушел, оставив жену.

Каталан помолчал, раздумывая надо всем услышанным. Потом сказал Беренгьере де Кунь:

– Ступай домой и ничего не бойся.

***

Едва оправившись от болезни, изжелта-бледный, явился Каталан к альбийскому епископу и потребовал немедленно доставить к нему судью епископальной курии. Пока посылали за судьей, пока собирались капелланы и стража, Каталан метался, как зверь, по кафедралу святой Сесилии и ни за что не желал уважить свое расслабленное здоровье и тихонечко посидеть, ожидая остальных.

Наконец явились все, за кем посылали, чинные и вместе с тем встревоженные, ибо никому в Альби не по душе было то беспокойство, которое внес пришлый монах своей лихорадочной деятельностью. Расселись, заранее готовые дать Каталану отпор.

– Да будет вам известно, почтенные, – вещал Каталан на весь собор своим треснувшим, пронзительным фиглярским голосом, – что господин наш святейший папа специальной буллой воспрещает сподоблять злокозненных еретиков христианского погребения. Насколько я знаю, в своих речениях эти люди, катары, высмеивают католические обряды и считают всякую землю одинаково священной. А коли так, то незачем их телам гнить и разлагаться в почве наших кладбищ!

Приунывший магистрат выслушал эту пламенную речь, после чего был дополнительно покаран чтением буллы.

– «Хотя святой папа Лев и говорит, что надо довольствоваться духовным судом и не прибегать к кровавым наказаниям, епископы должны, однако, опираться на светские законы и требовать вспомоществования светских властей…» – Тут Каталан устремил горящий взор на епископа – тот даже поежился. – «…А так как еретики-катары весьма размножились в Гаскони и в диоцезах Альби и Тулузы…» – Новая пауза, после чего голос Каталана сделался совершенно визгливым: – «…свободно проповедуя там свои заблуждения и стараясь развратить простаков, мы объявляем им анафему с их покровителями и укрывателями. Если же они умрут в своем грехе, их не должно хоронить среди христиан и служить по ним заупокойной обедни»!

Последние слова Каталан прокричал так истово, будто каждым словом по меньшей мере гвоздь заколачивал. Пергамент исчез под плащом. Каталан закашлялся. Слушатели его ожили, заговорили все разом. Когда кашель поуспокоился, Каталан спросил хрипло:

– Что скажете?

– Это вы объясните нам, святой отец, каковы ваши дальнейшие намерения, – осторожно отвечал городской бальи, – дабы мы все могли, по мере сил, оказывать вам содействие…

Каталан – черные с проседью волосы растрепаны, нос как клюв, впавший рот как щель, скулы торчат, щеки провалились – несколько мгновений сверлил его лихорадочно блестящими глазками, а после завопил, надсаживаясь:

– Мне достоверно известно! Что в вашем городе хоронят! На христианских кладбищах! Закоренелых еретиков! – Костлявый палец Каталана устремился в сторону скамей, перемещаясь с одного капеллана к другому. – Кто здесь от прихода Сен-Этьен?

Встал, густо покраснев, пожилой священник с таким здоровым румянцем на всю щеку, что и самому неловко. Каталан напустился на него, размахивая руками и яростно подпрыгивая.

– Вы, святой отец, похоронили у себя еретичку, именем Бессейра Бростайон! Вам известно, что она приняла еретическое посвящение и считалась у еретиков «совершенной»?

– Я… – начал священник.

– А вы служили по ней обедню, святой отец! – продолжал орать Каталан. – Вы погребли нечистые останки на освященной земле! Вы осквернили…

Тут Каталана задушил новый приступ кашля.

Священник глупо сказал:

– Я ничего не знал.

Сражаясь с кашлем, Каталан прохрипел:

– Почему же я об этом сразу узнал?

– Вы святой, – убежденно сказал пожилой священник и уселся обратно на свое место.

Каталан сказал епископу Альби:

– Бичевать его и… на хлеб и воду до… Рождества… И проследить!..

Епископ кивнул, надеясь таким образом утихомирить отца инквизитора.

Но оказалось, что Каталан только начал. Глотнув принесенного служкой теплого питья, он обтер обметанные губы и потребовал, чтобы городской бальи немедленно направил на кладбище при церкви Сен-Этьен несколько человек, которые выкопали бы останки упомянутой Бессейры Бростайон и предали бы их публичному сожжению за кладбищенской оградой.

Тут городской бальи, побелев не хуже изнуренного постами и горячкой Каталана, пролепетал, что не может этого сделать. И даже приговор по делу Бессейры Бростайон, которым потряс перед его носом Каталан, не разубедил бальи.

– Мы просим всемилостивейше простить нас, святой отец, – смиренно проговорил перепуганный бальи, – но совершить такое не решится никто во всем нашем городе. Да извинит нас всех Господь за трусость! Выкопать на кладбище труп и сжечь его – это заведомо облечь себя на смерть. Так обстоят дела у нас, в Альби!

– Господь, который умер за вас, – медленно проговорил Каталан, – моими устами просит вас сегодня послужить Ему…

Но бальи уже оправился от первоначального страха. Не может он подвергнуть наказанию ослушников, ибо уверен: такого приказа ослушается любой житель Альби. И нет во всем городе ни одного человека, который посмел бы приблизиться к могиле Бессейры, имея подобное намерение…

– Хорошо, – помолчав, молвил Каталан. – Есть ли в вашем городе, по крайней мере, один заступ, достаточно смелый для того, чтобы пойти со мной на это кладбище?

***

И вот Арнаут Каталан с заступом в руке отправился на кладбище. Никого из духовных с ним не было; однако Каталан недолго оставался в одиночестве. Весть мгновенно облетела весь город, и вокруг кричали:

– Смотрите, смотрите! Вон бесноватый монах идет разрывать могилы!

По одному, по двое начали присоединяться к Каталану зеваки. Они ничего не говорили, ничего не предпринимали – просто молча следовали за ним. А Каталан будто и не замечал растущей вокруг него толпы; шагал себе и шагал, видя перед собой одну только церковь Сен-Этьен и небольшое кладбище при ней.

Из окон выглядывали люди и кричали:

– Куда это вы все направляетесь?

А иные спрашивали:

– Что за праздник нынче? Ведь Пятидесятница уже миновала, а до Рождества далеко!

Спутники Каталана поднимали головы и отвечали тем, кто их окликал:

– Это сумасшедший монах из Тулузы, проповедник Вильгельм, идет раскапывать могилы!

И толпа все увеличивалась, так что в конце концов взбудораженные горожане заполонили всю улицу, по которой шел Каталан.

И вот он ступил на кладбище, а толпа хлынула следом. Теперь уже и самые голосистые попритихли, и все в полном молчании следили, как Каталан переходит от могилы к могиле, читая имена и выискивая место последнего успокоения Бессейры Бростайон.

Чего ожидали собравшиеся? Что небеса разверзнутся покарать дерзновенного монаха? Что мессен дьявол утащит его в преисподнюю? Что заступ обратится в змею и ужалит святого отца в яростное сердце? Что Бессейра Бростайон живой выйдет из могилы, чтобы произнести над монахом проклятье?

Наконец Каталан остановился у свежей насыпи, наклонился, щуря глаза, осмотрел. Выпрямился, обратился к толпе:

– Эта?

Общий вздох был ему ответом, и чей-то голос отозвался:

– Эта!

Каталан потряс заступом над головой и со всей силы обрушил его на могилу. Комья земли так и полетели. Задыхающийся, весь потный, с красными пятнами на скулах, Каталан разрывал пристанище еретички под пристальными взглядами толпы. Вскоре он гулко ударил заступом о крышку гроба.

И тут, будто очнувшись от странного оцепенения, кто-то в толпе прокричал:

– Что мы стоим и смотрим? Смерть святотатцу!

Вняв этому призыву, несколько человек метнулись к Каталану и, толкнув его в грудь, отбросили в сторону от могилы. Каталан пошатнулся и замахнулся заступом, обороняясь, но на нем повисли сзади и, схватив за руки, отобрали заступ. Каталан на миг замер, задрав лицо и дергая кадыком. Чья-то ненавистная харя нависла над ним, покатала за щекой языком и разразилась плевком прямо Каталану в глаза.

Каталан моргнул, и тут же кто-то сильно ударил его по скуле. Раз, другой. Каталан дернулся и вдруг резко пнул нападавшего ногой пониже живота. Тот заорал и скорчился, а Каталан слабо улыбнулся.

После этого его, не чинясь, с маху приложили головой о могильный камень, а после подхватили за плечи и, бессознательного, поволокли с кладбища на улицу.

Нельзя сказать, чтобы при этом разъяренные жители Альби заботились о том, чтобы не причинить одежде Каталана какого-нибудь ущерба, либо тревожились о сохранности бренной телесной оболочки самого монаха. Напротив! На нем самозабвенно рвали одежду, терзали его за волосы, норовили наградить кулаком или плюнуть ему в лицо, а кое-кто тянулся ножом. Желающих побить Каталана нашлось так много, что иные передрались между собой за право добраться до ненавистного монаха и расквасить ему морду.

Тем временем Каталан очнулся от временного забытья – мудрено было не прийти в себя, коли его непрестанно били и пинали, норовя превратить в сплошную кровавую кашу.

И сказал Каталан, выплюнув обломок зуба:

– Благословен Господь!

После этого он уже кричал не переставая, оглушая своих мучителей, так что улицы Альби заполнились как бы пением двух полухорий, во всем несогласных друг с другом:

– В реку его, в реку!..

– Блажен Иисус!

– Оторвать ему голову!

– Да пощадит вас Бог!

– Вон из города, убийца!

– Господи, прости их!

– Смерть монахам!

– Господи, благодарю Тебя!

Это Каталан орал почти на самом берегу Тарна, осипший, с плевками крови, которые летели у него изо рта при каждом выкрике.

На берегу мнения толпы разделились. Одни считали, что Каталана надлежит хорошенько связать и без лишних слов утопить. Другие же предлагали разрезать его живьем на куски, сунуть в мешок и бросить в реку.

Вторая затея понравилась толпе куда больше первой, но поскольку выполнение такого плана требовало значительно больше времени, то расправа немного замедлилась.

В этот момент Вильгельм Пелли со своей стражей, состоявшей из восьми дюжих молодцев, предусмотрительно вооруженных до зубов, выбежал на берег и помчался к Каталану. Удивительное дело, скажете вы, что столь немногочисленная стража разогнала толпу? Но не следует забывать о том, что толпа состояла преимущественно из любопытствующих и что среди избивавших Каталана не было ни одного, кто сам желал бы получить по морде. И потому Вильгельм без особого труда вырвал из рук добрых жителей Альби их жертву и, плача над окровавленным Каталаном, потащил его к церкви святой Сесилии.

По дороге, обнимая Каталана за плечи, говорил ему брат Вильгельм:

– Тебе нужно промыть раны, брат. Боже, что они с тобой сделали!

Но Каталан только мотал головой и шептал:

– Скорей, скорей!..

Брат Вильгельм думал, что Каталан торопится быстрее добраться до храма и обрести там безопасное убежище. Однако он, видимо, плохо знал Каталана.

Едва очутившись в церкви, Каталан оттолкнул от себя заботливые руки брата Вильгельма и бросился, шатаясь, к алтарю.

В храме святой Сесилии в этот час открылся церковный собор под председательством епископа Альби, ибо учреждение инквизиционного трибунала, наделение его всеми надлежащими полномочиями, снабжение необходимыми для ведения процессов материальными средствами, координация действий магистрата и духовных властей и проч. и проч. – все это требовало всестороннего обсуждения.

Прерывая мерную речь епископа, Каталан завопил что-то невнятное, ибо губы его были разбиты и некоторые зубы шатались, а язык – прокушен. Вид Каталана был столь ужасен, что многие повскакивали с мест, не зная, что и предпринять. А Каталан, дрожа от нетерпения, сумел наконец выговорить те слова, что жгли ему сердце, и отлучил от Церкви весь Альби во главе с епископом, и сделал он это с превеликой горечью в присутствии всего духовенства и народа, беснующегося на берегу Тарна в нескольких шагах от церкви.