Текст книги "Тайна царского фаворита"

Кривицкий продолжал в красках рассказывать о своей победе, а Аня невольно задумалась. Может быть, это как раз Кривицкий лжет, а не Степанчиков? И никаких дезертиров не было, а была драка с Салтыковым под окнами Аниного дома? Кривицкого заподозрить в преступных намерениях совсем несложно. Ведь в ту ночь, когда убили девушку, именно Кривицкий появился невесть откуда неподалеку от места преступления, рассказав, что прибежал на крик и звуки выстрелов… Эти его ночные прогулки вокруг Привольного… Он вообще странный. И его синяк вполне мог оказаться отметиной кулака штабс-капитана.

Но с другой стороны, на следующий день после убийства у Степанчикова на лице тоже были царапины, заклеенные пластырем… Аня тогда почему-то подумала, что он просто порезался при бритье. Это первое, что пришло ей в голову. Но ведь неизвестный убийца ночью, в темноте убегал от вооруженной Лели в лес сквозь кусты и мог расцарапать себе лицо сучьями и обломками веток…

Так кто же из них преступник – Кривицкий или Степанчиков?

– Здравствуйте, Анна Афанасьевна! Дозвольте выразить полнейшее восхищение! – На перила беседки облокотился молоденький подпрапорщик, который накануне в Привольном вставлял в дверь новый замок. Лицо подпрапорщика тоже было украшено свежей ссадиной и мелкими синяками, заставлявшими его заметно конфузиться. – Вы представляете, какая со мной незадача вышла? Вчера возвращался из вашего имения напрямки, через лес, не заметил впотьмах еловый корень, споткнулся, и прямо лицом о ствол елки… С размаху! Хорошо еще глазом сучок не задел!

Ну вот, еще и подпрапорщик с разбитым лицом! Этого только не хватало! Уж он-то никак не вписывается в придуманную картину и лишь сбивает Анну с толку своими синяками. При чем тут елка?

– Господа, раз уж я приняла на себя обязанности здешней сестры милосердия, давайте-ка обработаем ваши увечья каким-нибудь антисептическим средством, – предложила Аня, понимая, что ее голова идет кругом и кого именно подозревать, она уже не знает…

– О, мадам, я с восторгом отдаю каждую свою царапину в ваше распоряжение, лишь бы доставить удовольствие такой очаровательной милосердной самаритянке, – галантно раскланялся Степанчиков.

«Господи, как же долго Леля разговаривает с этим полицейским агентом», – подумала Анна. В обществе Степанчикова и Кривицкого она почему-то чувствовала себя неловко.

ГЛАВА 18

Отправляя телеграмму в Сыскную полицию, я недаром просила прислать именно агента Стукалина и была рада, что к моей просьбе прислушались. Остальные господа, подвизавшиеся на службе в Гнездниковском переулке, не вызывали у меня вообще никакого доверия.

С сыскным агентом Стукалиным мы познакомились года четыре назад при весьма драматических обстоятельствах. Я проходила свидетельницей по делу об убийстве московского предпринимателя (по утверждению моего мужа, у меня редкий дар влезать в разнообразные неприятности), причем присущая мне активная жизненная позиция не позволила невозмутимо наблюдать, как Сыскная полиция совершает один промах за другим, и из сторонней наблюдательницы я быстро превратилась в непосредственную участницу разыгравшейся драмы.

Вообще-то на фоне мирной и спокойной довоенной жизни дело об убийстве господина Крюднера казалось излишне сложным и запутанным. Поначалу сыскари даже не хотели верить моей интуиции, подсказывающей, что произошло преступление, и не верили до тех самых пор, пока не обнаружили труп несчастного предпринимателя… Но и позже, не извлекая никаких уроков из случившегося, полицейские продолжали крайне болезненно воспринимать любую попытку объяснить им совершенно очевидные (даже на мой дилетантский взгляд) вещи.

В результате я оказалась с убийцами один на один, и мне чуть не проломили голову, чтобы поубавить мой энтузиазм; в сетях полиции запутались лишь мелкие сошки, а настоящим преступникам удалось скрыться… И кое-кто из них, насколько мне известно, так до сих пор и не пойман.

Впрочем, деятельность нашей полиции, как известно, не может служить эталоном по части охраны закона, скорее наоборот.

И это наше счастье, что пока еще не каждый житель Российской Империи готов грабить и убивать. Но если подобные идеи придут в голову большому числу наших граждан, полиция не только окажется бессильной, но и сама скорее всего будет сметена этой мутной волной.

События, происходившие в Москве совсем недавно, в конце мая, подтверждают это с особой наглядностью. Никогда не забуду, как по улицам моего любимого, милого, доброго города понеслась озверевшая толпа погромщиков, начавших охоту на московских немцев…

Квартиры, магазины, мастерские и фабрики, принадлежавшие лицам немецкого происхождения, были разгромлены, а самих немцев жестоко избивали и даже убивали… Горели дома, разграблялись склады, по улицам метались растерзанные женщины. Мужчины с лицами, превращенными в кровавое месиво, валялись на тротуарах у домов. Свыше семисот объектов пострадало от беспорядков (и что за страшный смысл вкладывается в слова объект беспорядков, когда в мирном тыловом городе начинается резня?). А полиция бездействовала! Погромы продолжались несколько дней…

И лишь когда войска были стянуты в Москву, силой оружия беспорядки удалось прекратить… Сдавленная военной цензурой пресса постаралась не муссировать вопрос погромов, а полицейские власти писали в рапортах, что в городе наблюдался взрыв патриотизма, разнузданного, безобразного, но все же патриотизма…

Оставалось лишь горько стыдиться за своих земляков да прятать в собственном доме семью доктора Шёненберга.

Но вернемся к тем далеким временам, когда убийство немца считалось таким же страшным преступлением, как и любое другое убийство. Широко освещенное в газетах дело Крюднера всколыхнуло всю Москву и с ужасом обсуждалось на каждом углу. Вот тогда-то и состоялось мое знакомство с господином Стукалиным, занимавшимся по этому делу дознанием.

Регулярные словесные стычки с сыскным агентом в конце концов все же привели нас, как ни странно, к чувству взаимной симпатии и почти приятельским отношениям… Но случилось это уже тогда, когда я, исключительно по недосмотру полиции, была ранена преступной рукой, а посему в дальнейших поступках полицейских агентов ощутимо сквозило чувство вины.

Я же не стала пестовать свои обиды и писать на сыскных агентов жалобы по начальству, упрекая их в небрежении службой, – приключение, пережитое в те дни, было самым захватывающим за всю мою жизнь, а это чего-нибудь да стоит, и забинтованная голова – отнюдь не самая высокая плата.

Господин Стукалин посчитал подобный подход к делу весьма благородным и стал иногда заходить ко мне в гости – проведать, выпить чашку чаю и рассказать пару занимательных полицейских баек.

Но теперь, когда сыскной агент вновь находился при исполнении служебных обязанностей, а я опять превратилась в свидетельницу преступления, Стукалин, напрочь забывший о наших дружеских чаепитиях на Арбате, неожиданно начал разговор со мной со строгого замечания:

– Елена Сергеевна, голубушка, мне хорошо знакома ваша цветистая фантазия. Поэтому прошу строго придерживаться фактов. Повторяю, фактов и только фактов. Никакие домыслы меня не интересуют.

Сама формулировка этой странной просьбы показалась мне крайне оскорбительной. Я взглянула на Стукалина со смешанным чувством удивления и досады. Нет, не того я ждала от его приезда в Гиреево.

– Позвольте мне заметить, – с достоинством произнесла я в ответ на слова сыщика, – что на вашем месте я не стала бы говорить такое даме, если, конечно, вы заинтересованы в получении от нее информации. Подобные заявления выводят женщин из себя.

Следовало бы добавить, что этак-то мне и вовсе расхочется с ним говорить, но усилием воли я сдержалась. Излишняя принципиальность в общении с полицейскими тоже не идет на пользу делу – они, бедняжки, такие ранимые…

– Ох, Елена Сергеевна, я вашу феминистскую ухватку помню, – усмехнулся Стукалин в свои большие, уныло обвисшие полицейские усы. – Сейчас своего конька оседлаете, начнете с нашего мнимого неуважения к уму и проницательности дам, а закончите требованием предоставить женщинам избирательные права на выборах в Государственную думу…

– А вот это, между прочим, не помешало бы, – не удержалась я. – Женская половина населения страны практически лишена возможности свободного волеизъявления, а государственные власти почему-то уверены, что так и надо. Кого вы, мужчины, навыбирали в Думу, мы уже имели счастье лицезреть. И позвольте заметить, это ваши депутаты уже не в первый раз балансируют на грани парламентского кризиса, будучи не в состоянии достигнуть взаимопонимания с окружающим миром. Недаром сразу же после объявления войны Дума была распущена, словно она мешала общему делу. А в этом году ее созвали в январе совсем ненадолго, дня на три, лишь только бюджет утвердить…

– Но девятнадцатого июля, сразу после годовщины начала войны, депутаты снова были созваны, – осторожно возразил Стукалин.

– Да, и сразу же ухитрились перессориться и с премьер-министром, и друг с другом. Горемыкин уже хлопочет об очередном роспуске Думы. Может быть, получи мы, женщины, политические права, у нас все вышло бы лучше. И не только выбирать депутатов, но и самим заседать в Думе – женщины гораздо практичнее и предусмотрительнее.

– Ну так давайте вернемся к практическим вещам, коли так, – предложил Стукалин. – Я тешу себя надеждой, что до таких ужасов, как женщина-депутат, Господь меня дожить не сподобит.

– А вдруг вам это понравится? – не удержалась я. – Вы же еще и не пробовали жить в условиях равноправия!

– Да бог с ним совсем, с равноправием этим! Чай, не завтра женщин в Думу избирать начнут… Поговорим-ка мы лучше о насущном, – увернулся от дискуссии сыскной агент.

М-да, милый человек, хотя и зануда… Закоснел в предрассудках, полицейский сухарь! Ну ладно, сейчас не время проводить агитацию среди представителей Сыскной полиции.

– Ну что ж, о насущном, так о насущном, не возражаю, – отозвалась я. – Я вызвала вас в эту лесную глушь из-за убийства сестры милосердия из гиреевской лечебницы, но, видимо, вам уже известно, что это пятая насильственная смерть молодой женщины в здешних местах. Повторяю – пятая! Согласитесь, мало похоже на цепь случайностей. Все погибшие – девицы двадцати-двадцати пяти лет – были найдены в лесу с перерезанным горлом. Я полагаю, убийства связаны между собой. Как у вас в Сыскном говорят, общий почерк прослеживается.

При словах «я полагаю… » в лице господина Стукалина что-то шевельнулось, возможно, он посчитал это предположение одним из тех самых малоинтересных домыслов. Но прервать поток моих слов новым замечанием сыскной агент уже не посмел.

– Кроме того, существует еще ряд странностей, требующих своего объяснения, потому что и они тоже могут быть связаны с гибелью девушек, – воодушевившись, продолжила я. – Тут неподалеку расположено уединенное имение Привольное, принадлежащее молодой вдове офицера, Анне Афанасьевне Чигаревой, у которой я остановилась. Госпожа Чигарева проживает вместе со старушкой няней в огромном старом доме. И больше там никого нет. Прислуга в Привольном приходящая. Так вот…

Только-только я приступила к рассказу, обещавшему стать таким занимательным, как господин Стукалин заявил, что и судебному следователю необходимо присутствовать при изложении всех странных фактов, коль скоро мне кажется, что они имеют отношение к делу. Как же это я поведаю столь важные вещи в отсутствие следователя?

Я была уверена, что следователь и сыскной агент не так уж симпатизируют друг другу, чтобы непременно бороться с преступлениями неразлучно, плечом к плечу. Но Стукалин все же отправился разыскивать своего невольного компаньона в деле расследования убийств.

Ненадолго оставшись в одиночестве, я могла поразмыслить на досуге о превратностях свободы воли… Не могу сказать, что в данных обстоятельствах я испытывала неземное блаженство и что мне всегда безумно хотелось, чтобы меня допрашивали сыскные агенты и судебные следователи, хотя бы и в качестве свидетельницы. Это удовольствие сомнительное.

Положа руку на сердце, я предпочла бы вовсе обойтись без бесед с судейским чиновником, ибо уже имела честь пообщаться с ним накануне, а его манера вести следствие не вызывала у меня ничего, кроме трагической иронии. Но благоразумно ли во всеуслышание объявлять об этом сейчас, в обстоятельствах, в которых мы все оказались?

Дело об убийстве само по себе достаточно неприятно, зачем усугублять ситуацию еще и ненужными сварами? Что толку, если я объясню следователю, что считаю его напыщенным болваном? Без сомнения, мы все сможем понять друг друга гораздо лучше, если научимся сдерживать свои эмоции…

Наконец служители закона уже в паре явились пред мои очи, уселись у стола и уставились на меня со сосредоточенно-экстатическим видом, как провинциалы, впервые увидевшие колокольню Ивана Великого. Видимо, господа ожидали от меня какого-то захватывающего развлечения.

Я не рассчитывала на подобный бенефис и невольно забеспокоилась, что кое-какие мысли, которые я несла сюда из Привольного, рассеялись по дороге.

Да уж, приятные люди, эти сыщики. Зря на них все клевещут.

Итак, под перекрестным огнем двойного скептицизма мне пришлось приступить к рассказу, который и без того выглядел не слишком правдоподобно. Кое-какие красоты вроде «ангелов Монса» и призрака дедушки-графа мне пришлось опустить, я вряд ли произвела бы впечатление на слуг закона, предаваясь столь романтическим бредням. А если убрать всю романтику и мистику, в остатке получалось, откровенно говоря, черт знает что.

К тому же красноречие сегодня мне явно изменило. С одной стороны, пытаясь по возможности обойтись без мистики, без намеков на потусторонние силы и придать всем событиям совершенно реалистическое толкование, а с другой – тщась припомнить каждую мелочь, я путалась, поминутно повторялась, возвращалась назад и забегала вперед…

По мере того как я излагала все то, что считала достойным внимания, лицо следователя становилось все более и более тоскливым, а у господина Стукалина, наоборот, прояснялось и принимало весьма оживленное выражение.

Когда бесконечная мешанина из загадочных незнакомцев, пропавших ключей, криков, выстрелов, ночных погонь, мертвых девушек, сломанных кустов, неприятных поручиков и дружественных штабс-капитанов подходила к концу, я позволила себе сделать из изложенных фактов кое-какие выводы. Пусть их посчитают домыслами, но и фактов ведь слугам закона было предоставлено немало.

– У меня есть одна гипотеза. Очень странная, я бы даже сказала, невероятная.

– Госпожа Хорватова питает слабость к невероятным предположениям, – заметил агент Стукалин, обращаясь к следователю, причем трудно было понять – одобряет или осуждает сыщик подобную привычку.

– Так, может быть, вы поделитесь с нами хоть чем-нибудь из своих невероятных догадок, мадам? – осведомился судейский крючок с кислой, как позавчерашняя простокваша, улыбкой. Его мои домыслы, похоже, как раз занимали… – А то вы все крутите вокруг да около. Смелее! Нам долго растолковывать не надо.

– Не уверена, – откровенно ответила я. Следователь как-то не был похож на человека, хватающего крупицы информации на лету. – Вам, господа, например, пока не пришло в голову порасспросить поручика Кривицкого, что он делал среди ночи возле усадьбы, неподалеку от того места, где была наутро обнаружена убитая девушка? Мы с Анной Афанасьевной кинулись на крик, пытались поймать преступника, но тщетно. А через несколько минут Кривицкий сам вышел к нам из леса. Странно, что вас это не удивляет! Господин поручик утверждал, что прогуливался неподалеку (хотя для прогулок было уже поздновато), и примчался на крик и звук выстрела. Но тем не менее именно он оказался на опушке сразу же после того, как предполагаемый убийца сумел скрыться в лесу.

Я ненадолго замолчала, обдумывая то, что говорю, и пришла к выводу, что все вполне убедительно. Неужели слуги закона не прислушаются к моим словам? Надо, что-бы мои домыслы казались еще более доходчивыми…

– А что, если, убежав от меня, Кривицкий сделал небольшой крюк, а потом вернулся обратно, изображая, что он совершенно ни при чем? Но тем не менее сумел отвлечь нас от места, где лежала убитая барышня. Преступное намерение очевидно, господа.

– Но, может быть, поручик страдает бессонницей и действительно любит прогуливаться перед тем, как лечь спать? – перебил меня следователь. – Как-никак, он был контужен на фронте, а контуженые частенько отличаются определенными странностями. И вообще, сударыня, подозревать в преступлении офицера, боевого офицера, фронтовика хотелось бы менее всего. Позвольте заметить – вряд ли он рискнул бы появиться на месте совершения преступления, если бы и вправду был убийцей! Какое первое желание преступника? Отвести от себя подозрение! Скрыться! А вовсе не лезть на рожон.

Для человека неискушенного подобное предположение было бы вполне естественно, но чтобы профессиональный юрист так легко отмахивался от очевидных фактов только потому, что подозревать офицера ему не хотелось бы! Да, защитники отечества достойны нашей благодарности за свои ратные подвиги, но они вовсе не ангелы, а люди со всеми свойственными роду людскому пороками и страстями. Я была возмущена.

– У меня, возможно, не такой богатый юридический опыт, как у вас, господин следователь, но мне тоже доводилось иметь дело с преступниками, и не раз. Не следует переоценивать подобную публику, – не удержалась я, чтобы не фыркнуть со всем возможным презрением. – Обычно убийцы слишком много мнят о себе, иначе им и в голову не пришло бы, что можно убивать людей безнаказанно. Я не говорю о Божьих заповедях и человеческом долге, но и правосудие убийцы считают не стоящим серьезных опасений, уверенные в своей хитрости и ловкости. А разумный человек, даже если он последний негодяй, прежде, чем пойти на убийство, вспомнит о каторге. Ведь нас всех порой беспокоит мысль о том, как славно было бы кого-нибудь прикончить, однако живем себе тихо-мирно и Божьи заповеди соблюдаем.

Не знаю, понял ли следователь, кого именно я с наслаждением прикончила бы в данный момент, если бы не считала себя разумной женщиной? Но, впрочем, нужно отвлечься от этих кровожадных видений, ведь Христос запрещал нам грешить даже в мыслях…

– Господа, я абсолютно уверена, что Кривицкий не случайно оказался ночью в лесу у Привольного, – продолжала я настаивать на своей версии. – Не знаю, можно ли расценить мои слова как клевету, но я нисколько не удивлюсь, если именно Кривицкий окажется преступником. Более того, на мой взгляд, он стоит на первом месте в списке потенциальных убийц. Кривицкий очень подходит для такой роли. Господи, прости, если мои подозрения неверны, но поручик выглядит человеком, способным на любую подлость…

– Все это абсолютно беспочвенные рассуждения, мадам, – протянул следователь, брюзгливо поджав губы.

Агент Стукалин был многословнее:

– Я понимаю, что вы, Елена Сергеевна, по какой-то причине несчастного поручика не полюбили. Такое предвзятое отношение и привело к тому, что он сразу попал у вас под подозрение…

Я красноречиво передернула плечами, но промолчала.

– Вы наметили фигуру поручика на заклание. Но чтобы погубить Кривицкого наверняка, требуются какие-то неопровержимые факты, – гнул свое сыщик. – Голубушка, фактов-то, собственно, и нет… Нет никаких улик, которые бы позволили выдвинуть против него обвинение.

Мне пришлось возразить, напомнив о незаконных проникновениях в дом, принадлежащий вдове Чигаревой (проникновениях, имевших явно преступный, хотя до сих пор и неясный характер), о кое-каких вещественных следах пребывания неизвестного мужчины в доме, об ушибах, оставленных, вероятно, на лице и теле ночного визитера кулаками штабс-капитана Салтыкова (сердце подсказывает мне, что у Кривицкого найдется либо фингал под глазом, либо ссадина на скуле…).

Я даже сгоряча отдала в распоряжение служителей закона свой главный трофей – окурок, обнаруженный в вазоне с нимфами при столь загадочных обстоятельствах.

(А ведь окурок следовало бы поберечь до лучших времен, чтобы такой козырь не пропал втуне, а был использован наверняка… Но если уж столь ценные сведения и вещественная улика не проливают новый свет на это прискорбное дело, то меня можно считать круглой идиоткой!)

– Вы еще убедитесь в моей правоте, господа! – зловещим тоном заключила я. – Вот только как бы этот урок не оказался слишком тяжелым для вас. Как, впрочем, и для всех нас! В глухом местечке, где женщин убивают одну за другой, некто (ладно уж, пусть некто, а вовсе не Кривицкий!) с маниакальной настойчивостью рвется в дом одинокой вдовы. Разве это не наводит на размышления?

Но все мои старания и увещевания, увы, не привели к желаемому результату. Напротив, судебный следователь заявил с постной миной:

– Елена Сергеевна, я вам просто удивляюсь! У нас тут и впрямь убийство за убийством, положение архисложное, а вы хотите, чтобы мы занимались какой-то бессмысленной ерундой. Вы же вполне здравомыслящая женщина! Посудите сами, какое отношение к делу имеет происходящее в Привольном? Кто-то к вам лез, кто-то курил на крыльце… Какие-то проникновения в дом, и вы якобы видели на лестнице кого-то, сами не знаете кого… В доме ничего не украдено, да и украсть, как я понимаю, там особо нечего; насилию вас с вашей приятельницей также, пардон, не подвергли, я уж не говорю об убийстве… Поверьте, это всего лишь глупые шуточки ваших знакомых или не в меру пылких поклонников. Но почему вы полагаете, что Окружной суд и Сыскная полиция должны заниматься невесть чем? У нас, повторяю, убийства не раскрыты, нам не до ваших визитеров и не до дамских капризов.

Просто удивительно, до чего людям порой трудно бывает понять друг друга. Впрочем, что касается меня, то я как раз видела все скрытые мысли следователя как на ладони.

– Я понимаю, почему вы не хотите связываться с этим делом, – строго сказала я, глядя ему в глаза.

– Да, дело слишком деликатное, – нисколько не смутившись подтвердил он. – Мужчины, посещающие по ночам дом одинокой вдовы, не относятся к моей компетенции.

– Конечно, вы вряд ли будете заниматься своими обязанностями с сугубым рвением, предпочитая, как обычно, поскорее уехать восвояси с уверениями в готовности сделать все, что в ваших силах, но при этом смирившись с очередным нераскрытым убийством и предоставив бедной вдове самой разбираться с одолевающими ее преступниками…

– Мадам, может быть, вы не будете столь провоцирующе дерзить? – взвился следователь. – Было бы опрометчиво думать, что следственной работой занимаются одни простофили. Уж мне-то довелось на своем веку раскрыть немало преступлений, и в этом вопросе я смело могу считать себя человеком компетентным. Поэтому ваше стремление обучать меня методам раскрытия убийств выглядит по меньшей мере странно. Да вряд ли найдется хоть один человек в Московской губернии, кто лучше меня разбирался бы в вопросах криминалистики!

Судебного следователя, что называется, понесло. Ему наконец представилась возможность блеснуть красноречием. Он долго распространялся о мотивах и побуждениях убийц, щегольнул эрудицией по поводу преступности вообще, показал себя знатоком в области психологии и даже позволил себе весьма нелестно отозваться о Сыскной полиции, поглядывая на господина Стукалина со злорадной ухмылкой.

С тех пор как в России стали широко издавать книги мистера Конан Дойла о Шерлоке Холмсе, многие слуги закона, перепутав беллетристику с криминалистикой, взяли на вооружение методы английского сыщика и норовят заниматься раскрытием преступлений, по возможности не выходя из кабинета (слава богу, хоть скрипкой не каждый из них балуется!). Однако столь же блестящими результатами, как Шерлок Холмс, может похвалиться, увы, далеко не каждый из читателей и почитателей Дойла.

Вот, например, у нашего следователя, несмотря на всю эрудицию и тягу к психологическим изыскам, результатов в расследовании, собственно, пока никаких… А поговорить-то как любит!

Я даже чуть-чуть испугалась, что придется до самого вечера слушать лекцию по вопросам теории криминалистики и уголовного права, но Стукалин, вклинившись в маленькую паузу, потребовавшуюся нашему оратору, чтобы перевести дух, умело пресек это словоизвержение.

– Милостивый государь, мы преклоняемся перед вашими научными познаниями, но нам-с, грешным, некогда витать в эмпиреях юриспруденции-с. Мы люди земные-с и к делу привычные. Все новые факты я имел честь до вашего сведения довести. Рассказ госпожи Хорватовой вы выслушали. Надеюсь, ваши выводы из того, что сообщила Елена Сергеевна, явят нам полный блеск аналитической мысли. А засим дозвольте уж мне-с в приватной беседе выведать у госпожи Хорватовой кое-какие мелочи. Не взыщите-с, служба.

Обычно полицейский делается таким оскорбительно вежливым, только когда очень зол. Да, между сыскным агентом и судебным следователем явно существуют какие-то тайные трения. Это мне не померещилось. Вероятно, приглашение следователя на нашу беседу было тонким дипломатическим ходом в понятной только господину Стукалину игре.

Следователь откланялся, а мы с полицейским сыщиком проговорили еще часа полтора. И мне показалось, что в Стукалине, наконец-то, промелькнули знакомые черты того проницательного и хитрого мужичка, способного вывести на чистую воду самого изощренного преступника. И к моим словам он наверняка прислушается всерьез. Пусть в качестве возможного убийцы Кривицкий выглядит пока не очень убедительно, но он вполне может им в конце концов оказаться.

Терентий Иванович от всех моих смутных подозрений, конечно же, не отмахнулся, а напротив, разложил все по полочкам. Более того, я даже удостоилась комплимента, на мой взгляд, весьма приятного, несмотря на его сомнительность:

– Вот за что я люблю и ценю вас, Елена Сергеевна, так за то, что при всех своих недостатках вы из тех женщин, кто не боится совать нос куда не надо!

Каково сказано!

Когда я, до предела уставшая от этой бесконечной беседы (да какой там беседы – двойного допроса с пристрастием!), но все же удовлетворенная последним поворотом событий, покинула кабинет, ко мне подошел Валентин Салтыков.

– Леля, как, однако, затянулась ваша беседа. За это время можно было раскрыть сыщику всю подноготную каждого из гиреевских пациентов и расписать их родословные до седьмого колена. Неужели ты тайком подрабатываешь в Гнездниковском переулке?

– Неуместные шутки, – обиделась я. – Я сейчас была близка к тому, чтобы устроить представителям власти небольшой, но весьма впечатляющий скандал. Жаль, что удержалась. Хороший скандал способен разрядить атмосферу. Пока что мы слишком много говорим и слишком мало делаем. Ты не знаешь, где Анна Афанасьевна?

– Госпожа Чигарева в беседке, – ответил Валентин и ревниво добавил: – В окружении прекрасных принцев.

– Принцев? Что за немодные нынче монархические фантазии? Давай лучше будем считать их рыцарями, тем более что стол в беседке круглый. Проводите меня в рыцарское собрание, сэр Валентайн!

– К вашим услугам, миледи!