Текст книги "Тайна царского фаворита"

 
Лейся, песнь моя Любимая,
Цок-цок-цок,
Подковочки стучат по мостовой…
 

ГЛАВА 23
Анна

Аня еле-еле дождалась, пока назойливые офицеры, засидевшиеся в гостях до позднего вечера, покинут ее дом. Слава богу, Леля любезно приняла на себя обязанности хозяйки, и Ане не пришлось спускаться к столу, разливать чай из самовара и развлекать Кривицкого и Степанчикова.

Зато, как только за гостями закрылась дверь, Аня, успевшая отдохнуть и даже немного вздремнуть, вскочила с постели и оделась, надеясь, что Валентин еще не покинул столовую. Делать прическу было некогда. Аня просто расчесала волосы и по-девически подвязала их лентой, зная, что это ей к лицу (хотя для вдовы, пожалуй, несколько вызывающе, но она ведь дома, вот и причесалась простенько, по-домашнему…).

Сбежав по ступенькам лестницы на первый этаж, она, как и рассчитывала, нашла Валентина в столовой. Он задумчиво сидел над чашкой холодного чая и отрешенно крутил в пальцах ложечку.

– Анна Афанасьевна! – При виде Ани мрачное лицо Валентина просветлело и озарилось нежной улыбкой. – Как я рад, что вам лучше!

Аня почему-то постеснялась говорить о себе и спросила:

– А где же Леля?

– Елена Сергеевна проводила гостей и ушла в свою комнату. У нее опять был трудный день. Она здесь много работает и сильно устает.

– Но ведь Леля только такую жизнь и считает настоящей, – возразила Аня и вдруг неожиданно для самой себя сказала: – Валентин Петрович, мне сегодня ужас как хочется выпить вина. Надеюсь, вы не сочтете мое желание совершенно диким и неуместным?

Салтыков вскочил.

– Ну что вы, Анна Афанасьевна! Желание дамы – закон. Только прикажите! Достать в этой глуши хорошее вино – задачка непростая, но разрешимая. Я сейчас же отправлюсь в деревню, разыщу трактирщика и заставлю его раскрыть закрома. Знаю, что у старого скряги кое-что припрятано.

– Нет-нет, такие сложности вовсе не нужны. Просто возьмите свечу и проводите меня в погреб. В моих закромах тоже есть из чего выбрать.

В компании штабс-капитана Ане не показалось опасным даже путешествие в винный погреб. Хотя, помня о загадочной истории, случившейся здесь с Лелей, она все же пропустила Валентина внутрь, предоставив ему право выбора, а сама осталась в дверях. Не дай бог, дверь снова захлопнется, а запасного ключа не окажется в тайном месте – просидеть всю ночь в погребе даже плечом к плечу с Салтыковым Ане не хотелось.

Войдя в дверь, Валентин присвистнул:

– Ого, Анна Афанасьевна, да у вас здесь спрятано настоящее сокровище! По нынешним временам – просто клад, пещера Али-Бабы!

– Да, в моем доме оказалось гораздо больше спрятанных сокровищ, чем я могла ожидать, – согласилась Анна. – Выбирайте скорее и пойдем наверх. Здесь темно и страшно.

– Рядом со мной вам бояться нечего, я никому не позволю вас обидеть, – галантно ответил Валентин, прихватив бутылку легкого французского вина для Ани и коньяк для себя. – Ну вот, сейчас мы утопим ваш страх в бокале. Утоли моя печали, так сказать…

Потом они сидели у стола, притушив керосиновую лампу и засветив свечи, и говорили, говорили, говорили… Аня медленно потягивала из бокала терпкую рубиновую жидкость, любовалась на огоньки свечей, отражавшихся в глазах Салтыкова, и рассказывала ему о покойном папа, о Нине, о детстве, о почти забытых гимназических подругах и учителях.

Об Алеше ей впервые говорить не хотелось. Как ни странно, но Ане показалось, что образ мужа, всегда незримо витавший где-то рядом, стал уходить все дальше и дальше и таять в тумане, унося туда же ее боль… А разговоры о прочих дорогих сердцу покойниках боли не вызывали.

Валентин не был чужим, он прекрасно помнил и Нину, и их московский дом, и все окружение. Слова Ани находили у него самый живой отклик. По совести говоря, никто никогда не относился к ней с таким вниманием. Почему-то другие люди не находили в ее рассказах ничего особенно интересного.

– Если бы вы знали, Анечка, с каким теплом и нежностью я вспоминаю вашу семью. Это одно из самых лучших и любимых воспоминаний моей юности. У меня тогда было мало радостей – юнкерское училище, казарма, муштра, грубые военные нравы… И редкие отпускные дни, когда я мог прийти в ваш дом, как в сказку. До сих пор ваша уютная гостиная с мягким светом ламп, с роялем, с цветами, с розовыми шторами, закрывающими ее от непогоды и зла, царящего за окнами, так и стоит перед глазами. В вашем доме я был счастлив, я жил надеждами. Тогда казалось, что впереди много-много хорошего, светлого, только нужно быть терпеливым, чтобы этого дождаться. А что меня ожидало – офицерские погоны, служба в маленьком пыльном гарнизоне с его отупляющей скукой и все той же муштрой… Вот разве что воспоминание о далеком милом доме, в котором живут милые люди, согревало душу. И все, что было оставлено мной в Москве, стало казаться счастьем.

Ане захотелось спросить: «Вы очень любили Нину?», но она промолчала, почувствовав, что этого вопроса сейчас задать нельзя. А Валентин, не глядя ей в глаза, продолжал:

– Потом был еще один гарнизон, и еще один, а потом – война, окопы, разрывы снарядов, штыковые атаки, брызги чужой крови на лице, убитые друзья, падающие под ноги, мешая бежать… Я грезил о ваших розовых шторах, не пускающих в дом ночной сумрак, как о чуде. Если бы вы знали, что значат такие видения прошлого в окопах, под огнем противника! Анечка, милая, я несу чушь, но вы ведь поймете то, что не выскажешь словами. Вы должны меня понять, я знаю. Сейчас вы для меня – олицетворение той прекрасной и недоступной мечты.

Салтыков поднял глаза, и Аня заметила, что в них стоят слезы. Это было так удивительно, словно плакал кусок гранита. А штабс-капитан вдруг встал на колени и принялся покрывать Анины руки торопливыми нежными поцелуями.

Аня подумала, что надо бы отнять у Валентина свои ладони, он слишком забылся, но сил оттолкнуть его не нашлось. Да и мысли о том, что она вдова, пребывает в трауре по погибшему мужу и не должна позволять себе никаких вольностей, показались ей самой ханжески неуместными в такую минуту.

Обидеть хорошего, доброго и несчастного человека, сделав его еще более несчастным, было бы очень жестоко. Аня молчала, чувствуя, как путаются у нее в голове мысли, а сердце рвется на части от нежности к этому офицеру, о существовании которого на белом свете она даже не вспоминала всего пару месяцев назад.

– Анечка, я люблю вас, – шептал Валентин, уткнувшись лицом в ее ладони. – Люблю до безумия, если вы простите мне столь затасканное выражение. Но сейчас любые слова – пустой звук, ими не передать моих чувств. Я сказал бы, что готов все бросить к вашим ногам, если бы не понимал, как смешон пехотный офицер, говорящий, что он может что-то бросить к ногам возлюбленной. Но позвольте мне хотя бы бросить свою жизнь на ваш алтарь, божество мое, без вас она мне не в радость. Поймите – вся моя жизнь без остатка принадлежит вам, бесценная моя, прекрасная…

Аня молчала. В ее висках тяжелыми волнами билась кровь, и ей тоже трудно было найти нужные слова. И вправду, что можно сказать пустыми затасканными словами? Она просто опустилась на колени рядом с Валентином и поцеловала его в склоненную голову, почувствовав легкий запах шипра от жестких волос. От этого почти забытого мужского запаха у Ани задрожали пальцы и началось головокружение.

«Как бы снова обморок не случился, – подумала она. – Упаду на пол, закатив глаза, и Валентину придется со мной возиться. Какой стыд!»

А Салтыков вдруг, невзирая на боль в поврежденных ребрах, легко поднял Аню на руки и куда-то понес…

ГЛАВА 24
Елена

В эту ночь я снова долго не могла уснуть, несмотря на всю свою усталость. Мне сегодня было о чем подумать, – такие факты для размышления судьба подбрасывает не каждый день. Впрочем, бессонница стала уже настолько привычной, что я не испытывала прежнего дискомфорта.

Когда же наконец дрема почти сморила меня, я вдруг услышала в коридоре осторожные шаги. Кто-то старался идти тихонечко, но мой слух теперь ловил каждый звук со столь изощренной мнительностью, что я сразу поняла – в коридоре кто-то есть. Самозваные призраки так и не оставили нас в покое! Прости меня, Господи, но придется открыть стрельбу!

Вытащив из-под подушки браунинг, я, тоже стараясь быть неслышной, чуть-чуть приоткрыла дверь своей спальни и выглянула наружу.

По коридору на цыпочках, со свечой в руке, шел мужчина… Я, может быть, и успела бы испугаться, посчитав его очередным призраком или налетчиком, и изготовилась бы стрелять либо молиться, но в этот момент узнала незнакомца. Это был Салтыков. У меня вырвался вздох облегчения.

Что ж, ничего удивительного, что, взяв нас под охрану и защиту, он обходит по ночам дом – вполне естественный поступок для каждого здравомыслящего человека. Вот только зачем он потащил с собой на обход бутылку вина, которую тщательно зажимает под мышкой? Вероятно, непонятные нам, простым смертным, фронтовые нравы… А впрочем, если пораскинуть умом, то как раз очень даже понятные!

Я решила подождать, пока он скроется, чтобы не скрипнуть лишний раз дверью и не дать Валентину понять, что за ним наблюдают. Это поставило бы и меня и его в весьма неловкое положение.

Тем временем штабс-капитан дошел до комнаты Анны, без стука, но соблюдая прежнюю осторожность и стараясь не шуметь, открыл дверь и скрылся за ней. Вскоре до меня донесся приглушенный смех, причем не только мужской, но и женский.

Ну что ж, пожалуй, и этого ночного визитера лучше посчитать за привидение. Как говорит няня, поблазнилось что-то… Да-да, именно так! Хотя я лично ничего не имею против привидений, способных заставить рассмеяться убитую горем женщину. Более того, в последнее время мне чудится, что в Ане снова можно разглядеть ту хорошенькую девочку, какой она прежде была, пока скорбь не овладела всем ее существом. Если это влияние некоторых призраков, то честь им и хвала.

Надеюсь только, к слову о призраках, что покойный поручик Чигарев не явится сегодня в Привольном, как Каменный гость в доме донны Анны, и не обратится к штабс-капитану со словами: «Дай руку мне!»…

Наутро я собралась в Гиреево – сегодня, пожалуй, как никогда, Анне самой по силам пообщаться со своими духами, и моя помощь будет тут просто лишней.

Но прежде, чем погрузиться в повседневные заботы лечебницы, нужно зайти в гости к старушке Сычихе, ведь не зря же она меня звала. Интересно, что за словцо она собирается мне шепнуть? Перенести визит в сторожку на вечер и уехать в Гиреево, так ничего и не узнав, было просто невозможно. Ей-богу, я не дождалась бы вечера, скончавшись от любопытства на руках гиреевских сиделок…

Направляясь через парк в сторожку, я столкнулась в аллее с Салтыковым, пребывавшем в какой-то необъяснимой обстоятельствами сонной задумчивости. Впрочем, при виде меня он несколько оживился, но само его оживление показалось мне мрачным.

– Леночка, скажи мне, только честно, положа руку на сердце – ты не находишь мое поведение величайшей глупостью? – тоскливо вопросил он.

Валентин не объяснил, что именно он подразумевает под словом глупость, но долгих объяснений и не требовалось.

– А сам ты разве так не думаешь? – слегка подначила его я, чтобы сделать более разговорчивым.

– Я, – Валентин слегка замялся, – я… боюсь, что именно так и думаю. Но ничего не могу с собой поделать. Анна… Она мне так дорога… А я был столь эгоистичен, что… Черт, как же трудно об этом говорить.

– Знаешь, если уж речь зашла об Анне, – я поняла, что и мне почему-то стало трудно говорить, но все же пыталась найти слова. – Эта юная дама за всю свою жизнь ни разу не сделала глупости, всегда была слишком добродетельна и разумна, и, может быть, ей как раз стоило бы сделать хоть что-нибудь в этом роде. Глупости так украшают жизнь! А от тебя зависит, чтобы ваши глупости не оказались для Ани непоправимо горькими, но, насколько я тебя знаю, этого ты никогда не допустишь.

После таких душеспасительных слов, посчитав возложенную на меня миссию резонера исчерпанной, я сочла себя вправе удалиться.

Теперь все мои помыслы сосредоточились на парковой сторожке. Идти мне осталось буквально два шага, а я все еще ломала голову над тем, как же обращаться к старой знахарке, переступив порог ее домика.

Прозвище Сычиха я посчитала слишком грубым и оскорбительным, называть просто по имени особу, годящуюся мне чуть ли не в бабушки, тоже неучтиво, отчество Меланьи было мне неведомо. А обращение типа сударыня или мадам применительно к деревенской ворожее было бы просто странно…

Решив по возможности обойтись без всяких обращений, а в крайнем случае поименовать знахарку тетушкой (слово бабушка подчеркнуло бы ее возраст и могло обидеть), я постучалась в дверь сторожки.

– Входи, открыто, – донесся до меня бодрый голос Меланьи. Я переступила порог.

Как и все усадебные строения, сторожка, возведенная по европейским архитектурным канонам, ничем не напоминала обычную деревенскую избу не только снаружи, но и внутри. Небольшие, но изящные оконца и очаг, сложенный во французском стиле из грубых камней и украшенный непременными чугунными завитушками, делали домик похожим на жилище зажиточных пейзан где-нибудь в долине Марны или Луары. Вся обстановка явно попала сюда из барского дома и претендовала даже на некоторую роскошь.

(Особенно если учесть, что в графском имении, долго простоявшем без хозяйского присмотра, мебель рассохлась, пропиталась пылью, повыцвела, и лак на ней потускнел и облупился. А здесь все было хорошо обихожено, и каждый комод сверкал блеском навощенных боков и латунных ручек и являл полный контраст с запустением в господских покоях.)

Под окнами тянулась вдоль стены резная деревянная скамья из дуба, своим благородством явно выдававшая заграничное происхождение, на кухонной полке теснились надраенные медные кастрюльки и стояли тарелки из хорошего фарфора с золотыми монограммами, а полку над очагом украшали саксонские блюда с характерным кобальтовым орнаментом. Да уж, хозяева усадьбы старую Меланью баловали, ничего не скажешь…

На крюке над огнем был подвешен котелок, в котором что-то булькало, распространяя острый запах пряных трав. Впрочем, и бесчисленные пучки сухих растений и кореньев, подвешенные на балках под потолком, тоже наполняли здешнюю атмосферу необычными ароматами.

Уже знакомый мне черный кот, безмятежно спавший на скамье, при моем появлении спрыгнул на пол, потянулся и принялся с интересом меня рассматривать недобрыми желтыми глазами. Боюсь, я не вызывала у него особой симпатии.

– Здравствуйте, – почтительно поприветствовала я знахарку, выкладывая на стол перед ней коробку шоколадных конфет фабрики «Эйнем». – Я вам сладкого к чаю принесла.

Няня, помнится, говорила, что Меланья не брезгует мелкими подарками, поэтому я не решилась прийти к ней с пустыми руками и прихватила гостинец. Но она отмахнулась от шоколада, проворчав:

– А, конфекты… Это барские затеи, пустые! Ты, милка, пойди сюда и сядь. Послушай, что я, старуха, тебе скажу. Те двое, что вчера с тобой были, – люди темные. Каждый свое зло на душе носит.

В этом я не сомневалась и без предупреждений старой Меланьи.

– Ты с ними дружбу не води, – продолжила она. – Лихо накличешь.

– Но ведь иначе не поймешь, что у них на уме, – возразила я знахарке. – Если знаешь, что замышляет враг, ты уже вооружен против его козней.

– Что ж, дело твое, – кивнула головой старуха. – Но про воду помни. Сгодится еще.

Далась же ей эта вода! Неужели она позвала меня сегодня только для того, чтобы снова напомнить о воде?

Меланья строго смотрела на меня из-под низко повязанного темного платка. Сегодня она опять была в крестьянском платке и бесформенной старой одежде. А жаль – мне невольно пришло в голову, что в нарядах своей покойной хозяйки она гораздо лучше гармонировала бы с интерьером этого необычного места.

– Ты ведь сокровище графское ищешь? – спросила вдруг после долгой, выдержанной почти по Станиславскому паузы Меланья.

Я вздрогнула. Все маловажные мысли тут же вылетели у меня из головы. Удивительно! Этой древней бабке, сидящей безвылазно в своем домике, известно больше всех. Ну что ж, разговор принял столь интересный оборот, что я не сочла нужным отпираться.

– Да, ищу! Полагаю, что дедовское сокровище очень помогло бы молодой вдове, оказавшейся в весьма плачевном положении. Покойный поручик Чигарев не оставил Анне почти ничего. Девочке не на что жить!

– Ну что ж, верю, ты своей корысти в чужом добре не видишь.

Меланья продолжала сверлить меня жгучим взглядом, от которого мне делалось не по себе. Не менее жгучим взглядом рассматривал меня и кот, вероятно, перенявший ухватки своей хозяйки.

На секунду я дрогнула – захотелось поскорее уйти из этого странного и чуть-чуть страшного дома. И все же мое неискоренимое любопытство не позволяло прервать разговор.

– Клад-то графский заговоренный, – прошелестела наконец знахарка. – Он абы кому в руки не дастся. То, что тебе кладовая запись в руки попала, еще не сулит, что и сокровище легко отыщешь. Клады, матушка моя, головой сыскивают, а не лопатой. И на дело это надо пойти, помолясь и помоги попросив у Отца нашего небесного. Запомни, другой раз пойдешь клад искать, бери с собой белую восковую свечу, спрын-траву и траву «петров крест», чтобы нечистый вреда не причинил…

– «Петров крест»? – ошалело переспросила я.

Легко сказать – бери… Господи, где же мне взять такое экзотическое растение, если я даже не знаю, как оно выглядит? Мои познания в области ботаники, почерпнутые на уроках в родной гимназии, где я не отличалась особым прилежанием, помогали мне отличить подорожник от одуванчика и василек от ромашки, но «петров крест»… И спрын-трава… Это под силу разве что университетскому профессору-естественнику, да и то, поди, не каждому – у господ ученых весьма узкая специализация, и геолог ботанику не коллега…

Старуха снисходительно взглянула на меня и, забравшись на скамью, сняла с потолка два пучка сухих трав, перевязанных суровой нитью. Кинув передо мной на стол эти маленькие венички, она продолжила:

– Искать клад нужно только с добрым намерением. Дай зарок передать все, что найдешь, истинной хозяйке, а себе возьми лишь то, что Анна сама предложит. Помни, доставая клад, нельзя разговаривать и назад оглядываться нельзя. И никогда не спи там, где зарыто сокровище, нечистый заморочит…

– Ой, тетушка, вы так говорите, словно я этот клад уже нашла или по крайней мере точно знаю, где он лежит, – я не смогла удержаться от прагматического замечания, но тут же прикусила язык.

– А и не узнаешь, касатка, пока заклятие не снимешь. Заговоренный он, клад-то, сказано ж тебе было. Запомни: смочишь нож в святой воде, очертишь круг, на нем наметь все четыре стороны света и поставь туда четыре свечи. Огонек на них зажжешь, да каждой свече, как каждой сторонушке, в пояс поклонишься и скажешь слова заветные… Ты возьми карандашик-то и пиши за мной, не то из памяти вылетит. После назубок выучи, а бумажку в полночь сожги и пепел по воде развей. На, пиши!

Меланья протянула мне клочок плотной желтоватой бумаги и, низко пригнувшись, зашептала:

– «Четыре апостола-евангелиста, хранители Божьих тайн, Матфей, Марк, Лука, Иоанн, очистите место сие от наложенного на него заклятья». Эта молитва предначинательная, а коли найдешь сокровище да достанешь его из земли, скажи над ним: «Господь Бог впереди, Ангел-хранитель позади, святые евангелисты по бокам, аз тебе, Отец небесный, славу воздам! Защити меня, имярек, своей силой от дьявольских козней. Освободите сей клад от тяжкого заклятья». Но прежде, чем брать сокровище, еще сорок раз прочти над ним «Отче наш».

– Неужели молитву нужно читать именно сорок раз? – удивилась я. – Может быть, и трех раз достаточно?

– Сорок, – отрезала Меланья. – Не ленись, раба Божия, и не лукавь. И главное – не оглядывайся назад! Не смотри на то, что у тебя за спиной!

– Но на меня тут как раз со спины и напали, когда я поисками занималась, – я не смогла удержаться, чтобы не сообщить Меланье то, что скрывала от других. – Вот, шишка у меня до сих пор не прошла, так ударили…

Меланья разобрала волосы у меня на затылке и приложила к ушибу тряпицу с остро пахнущей жидкостью. Может быть, мне это показалось, но я почувствовала, как шишка под тряпицей сжимается…

– Ты слушай, что я говорю! – строго заявила Меланья. – Не перечь! Ежели все по уму сделаешь, так и подойти со злом к тебе никто не сможет. Ноги не понесут. Главное, не оборачивайся, силу врагу не придавай! А принеся клад домой, окропи его святой водой, каждую вещь подержи над пламенем свечи, а буде золото там отыщешь, так его еще на сутки опусти в проточную воду. Так сокровище от заклятья и скверны очистится. Водица зло смоет.

– Но ведь в проточной воде золотые вещицы может унести течением, – не удержалась я.

– На то тебе, голубка, голова и дадена, чтобы заране об этом умом пораскинуть, – ответствовала старуха и дала понять, что аудиенция окончена.

Покинула сторожку я с весьма странными чувствами. Пожалуй, единственное, что мне оставалось, это, согласно завету Антона Павловича Чехова, радоваться сознанию, что могло бы быть и хуже.