Текст книги "Попытка – не пытка"

– Какие? – Я продолжала его целовать.

– На комплименты напрашиваешься? Хорошо, скажу тебе, какие. Такие вот, пылкие, нежные, веселые, не особенно, правда, умные, судя по твоим суждениям, зато красивые, ну и довольно смелые, раз ты не побоялась в Кремль прийти.

– Кроме меня, там таких больше нет! – гордо ответила я. – Елена Григорьевна Санарова – создание эксклюзивное! Можешь собой гордиться. Какую уникальную женщину ты очаровал!

– И когда эта уникальная женщина в очередной раз испариться собирается? – В его тоне чувствовалось недовольство.

– Полдевятого. Но я же вернусь. Почему ты так говоришь?

– Потому что я не люблю, когда кто-то или что-то выходит у меня из-под контроля. Я не могу быть уверен в том, что ты появишься, когда обещала. И это меня из себя выводит!

От того, каким тоном он сказал последнюю фразу, во мне все похолодело. Я поняла, что, хоть мы и перешли на новый уровень общения, бояться я его так и не перестала.

– Так когда мне приходить-то?

– Полдевятого утра, – резко сказал Сталин.

– Но полдевятого я только уйду.

– Значит, вернешься в восемь часов тридцать минут и одну секунду! Я так хочу. И не вздумай там у себя несколько дней сидеть. Я сразу это почувствую!

– Ладно. Ладно. Как скажешь… У меня как раз что-то вроде отпуска получилось. Могу себе позволить отдых.

– Очень хорошо. У меня тоже завтра день свободный. Вместе его и проведем. А теперь спать ложись. Иначе свое возвращение в 2010 год проворонишь и будешь там опять без одежды прыгать…

* * *

Телепортировавшись возле мирно посапывающего Натаныча, я призадумалась, как быть дальше. Я, конечно, обещала Сталину мгновенно вернуться обратно. Но, с другой стороны, почему я, собственно, должна его беспрекословно слушаться? Он мне не указ! Я женщина свободная. И вообще… Мне надо по магазинам прогуляться, чтобы его же, кстати сказать, блажь удовлетворить с нарядами этими, как он выразился, более элегантными. И потом, я должна отдохнуть от постоянного напряжения, в котором он меня держит. Слова лишнего ему не скажи. Исчезновения мои его бесят. В рассказы он мои не верит… Все!

Я встала с ковра и, поставив на видное место координатный прибор, тихонько ушла. Приняв душ, я накрасилась, быстро похлебала кофе и поехала в банк, чтобы снять часть заначки. Да… Что-то эта связь мне обходится довольно дорого. Сначала реабилитация после лубянских застенков, теперь разорение с этими платьями… А в ответ никакого желания исправлять историю. Только тираническая деспотия.

Часа три я болталась по торговому комплексу, ломала голову над тем, что именно может понравиться драгоценному Отцу народов, заставляла себя думать о том, что видеть его не желаю, что связалась с ним только для того, чтобы совершить мировой переворот, и что я совершенно, ну ни капельки в него не влюблена.

Примерно к часу дня, когда багажник был полон всяких костюмов и обуви в стиле Марлен Дитрих и Греты Гарбо, я почувствовала, что меня просто ломает от потребности его видеть. Усевшись в машину, я положила голову на руль и стала громко скулить, пользуясь тем, что за поднятыми стеклами меня никто не слышит. Почему, почему я так втрескалась? Я же ни о ком теперь и подумать не смогу после этого романа! И как я буду жить, если он вдруг решит, что больше не хочет меня видеть?.. И что я буду делать, если он перестанет меня к себе звать?..

Почувствовав, что страдание в одиночестве – не лучшее лекарство в моем печальном положении, я схватила телефон и позвонила своей школьной подруге, которая была единственным человеком, знавшим о моей личной жизни абсолютно все.

– Оль, ты дома? – простонала я в трубку, надеясь, что она будет рада меня и слышать, и видеть.

– Только встала, – томно сказала она. – А что?

– Я сейчас к тебе приеду. Ты никуда не уйдешь? Сегодня вообще какой день недели?

– У нас тут суббота, дорогая подруга, лето, 2010 год. А ты где летаешь? В виртуальной реальности?..

Пообещав рассказать ей всю правду о своей несчастной жизни, я вдавила педаль газа в пол и через двадцать минут ворвалась в ее квартиру, наполненную ароматами элитных сортов кофе, сигаретным дымом и нотами селективной парфюмерии.

– И что стряслось? – спросила она, шурша по кухне карминным халатом из натурального шелка. – Кофе будешь?

– Буду! – Я утонула в диване.

Передо мной появились чашечка костяного фарфора и блюдце с каплеобразным пирожным.

– Оля! Я влюбилась! Я умираю! Я жить без него не могу! – заявила я и стала нервно размешивать сахар.

– А… – Она вставила сигарету в декадансовский мундштук и, закурив, выпустила кольцо дыма. – Мне кажется, что я уже это от тебя слышала… Дай-ка подумаю, сколько раз…

– Не надо думать! – Я схватилась за голову, как актриса древнегреческого театра. – Такой! Понимаешь, такой роман у меня впервые!!!

– Да что ты? – Поскольку удивить ее было практически невозможно, она посмотрела на меня с легким сочувствием. – И где же ты с ним познакомилась?

Я замялась, понимая, что в этот раз мне впервые придется рассказывать ей усеченную правду.

– Познакомилась… На банкете познакомилась. Я там фламенко танцевала с нашей группой. Ну а он за столом сидел. Потом подошел и… Ну и сказал, что поражен вроде как моей красотой.

– А лет ему сколько?

– Он меня на девятнадцать старше.

Она закатила глаза и стряхнула пепел в ониксовый лист винограда:

– Ты на эти грабельки-то у нас в который раз наступаешь? А?

– Ну, это так случайно получилось, – стала оправдываться я. – Это рок, наверное, такой.

– Так. Ну и чем занимается твой герой?

Я стала лихорадочно придумывать хоть что-то подходящее:

– Он… Он партийный лидер.

– Что?! – Кажется, в этот раз мне действительно удалось ее ошарашить. – И что, он партию какую-то возглавляет?

– Да. Возглавляет. Много лет.

Залпом выпив кофе, я принялась за пахнущее корицей пирожное, а Ольга, наконец-то всерьез заинтересовавшись моим нестандартным избранником, продолжила меня интервьюировать:

– И как его зовут?

– Иосиф.

– Что это за имя такое?

– Он грузин.

Она отложила мундштук в сторону:

– А я раньше и не знала, что тебе кавказские мужчины нравятся.

– Я тоже не знала, пока с ним не встретилась, – развела я руками.

– Так… – Она закурила следующую сигарету и сварила нам еще по порции кофе. – Женат, да? Как обычно? Снова за старое?

– Нет, не женат, – обрадовалась я, что наконец-то могу сказать правду. – Первая жена у него умерла, а вторая застрелилась.

– Потрясающе! Потрясающе! – она постучала алым наманикюренным ногтем по виску. – А живет-то он где, надеюсь, не в Грузии?

– Нет, он в Москве уже очень давно. У него квартира в самом в центре, ну центрее просто некуда. А в районе Поклонной горы – дом… Ну, типа коттеджа…

– На Рублевке, что ли?

– Нет, там… Кажется, на Можайке… Короче, не знаю я, как объяснить. Я сама туда не езжу. Меня шофер отвозит.

– Значит, миллионер?

– Ой, нет… Денег у него нет. У него все мысли только о партии… Не ворует… И характер тоталитарный.

Она снова зажгла сигарету:

– Ну, про внешность я тебя уж даже не спрашиваю. Зная тебя, мне и на фотографию смотреть не надо, чтобы понять, как он может выглядеть.

Я выпила еще кофе и завыла:

– Ой, как же мне плохо. Как мне плохо… Это не роман… Это пытка какая-то…

– И ты удивлена? – Она посмотрела на меня своими огромными глазами. – Это же надо было такое вытворить!!! Влюбиться в годящегося тебе в отцы тоталитарного партийного грузина, который одну жену уморил, а другую довел до суицида. Да еще при этом у него и денег нет! Ты, я тебе скажу, подруга, снова кое во что вляпалась!

– Ага, – засмеялась я, поняв, какой портрет она выписала с моих слов. – Только в этот раз я вляпалась в партию!

– А в какую, интересно знать? В оппозиционную?

– Нет! Ты не поверишь, но скажу тебе честно – в коммунистическую!..

После этого я еще минут сорок стонала. Потом, успокоившись, рассказала ей про Глеба и Машу. Затем вдруг снова начала жаловаться. И осознав, что более не в силах находиться в 2010 году, стала собираться, клятвенно пообещав Ольге, что не буду делать попыток выйти замуж, ни за что не переселюсь в коттедж и никогда в жизни не вступлю в компартию.

* * *

Приехав домой, я быстренько развесила наряды, переоделась в свое полосатое платье, чтобы создать иллюзию, что я отсутствовала не больше минуты, и позвонила Натанычу:

– Привет. Слушай, мне надо туда. Срочно. Я сейчас поднимусь, ладно?

– Нет, нет, нет… Только не сейчас… – Он был весь на взводе и почему-то говорил шепотом. – Я очень занят. Я работаю! Мне нужен комп. Я сейчас посижу некоторое время, а потом… Потом… Короче говоря, давай я утром тебя туда отправлю. Ты там, в 1937-м, в котором часу должна быть?

– В восемь часов тридцать одну минуту. А какое это имеет значение?

– Отлично! – Он начал слегка заикаться, из чего можно было сделать вывод, что он сильно врет. – Тогда и приходи к полдевятому. Так у тебя не будет переутомления от сдвига часовых поясов.

– Каких поясов, Натаныч! Что ты мелешь? – возмутилась я. – Закинь меня туда да и пиши свои итерационные программы. Ты что, хочешь, чтобы я здесь в ванне утопилась от неразделенной любви?

– Все! Все! Не отвлекай меня. Встретимся утром. А пока посиди, почитай что-нибудь. Про лагеря книжка есть очень поучительная, известного писателя…

– Иди ты знаешь куда вместе с писателем этим! – я бросила трубку и повалилась на кровать.

Мне казалось, что еще чуть-чуть – и меня хватит удар. Это ведь какой же кошмар-то! Если закрыть глаза на временную непараллельность наших свиданий, то мы знакомы всего-то несколько дней. А как далеко все зашло!

Я побрела на кухню, с силой запихнула в себя яичницу с бутербродом, потом вернулась в комнату, написала всем заказчикам, что улетела в отпуск, и потратила остаток дня на просмотр скачанного из сети документального многосерийного фильма о Второй мировой войне. В десять вечера, вдоволь налюбовавшись Сталиным в интерьерах ставки Верховного главнокомандования, я выпила рюмку валерьянки и легла спать.

Утром я ожесточенно давила на звонок Натанычевой квартиры.

– Заходи, – тихо сказал он, появившись на пороге в каком-то допотопном костюме семидесятых годов. – Все твои измерения в норме. Сейчас заполню координатную сетку и отправлю тебя.

Я прошла в комнату, села на ковер и посмотрела на Натаныча. Выглядел он, прямо сказать, неважно.

– А что с тобой случилось-то? – спросила я, подтягивая к себе за провода электроды. – Ты, может, переутомился? Ты вообще, зачем по ночам все время работаешь? Ляг хоть, поспи немного.

Он закивал головой и, ссутулившись, стал вводить в компьютер координаты.

– Да, да… Посплю… Да, да… – бормотал он и быстро шлепал по кнопкам. – Надо, надо мне сделать перерыв… Ну вот. Готова? Тебя туда до вечера?

Я кивнула. И сообщив мне, что время возврата – 18.30, Натаныч отправил меня на дачу.

Как и было запрограммировано, я появилась не в большой комнате, где мы расстались перед завтраком, а возле окна в спальне. За ту минуту, которую я отсутствовала в 1937 году, Сталин успел дойти до места моей телепортации, и теперь я оказалась на ковре прямо возле него.

Посмотрев на меня не дольше секунды, он в ярости схватил меня за плечи и, поставив на ноги, сильно сжал:

– Я же сказал, чтобы ты пришла сразу!!! Сколько времени тебя здесь не было?!

Мне показалось, что еще немного – и я начну дымиться под его взглядом. Может, наврать ему, что я отсутствовала час?… Или два?… Или уже не нарываться и выступить с чистосердечным признанием? Я еще раз посмотрела ему в глаза и поняла, что он испытывает острое желание мне двинуть.

– Сутки, – на свой страх и риск шепнула я и попыталась выдернуться.

Но он не отпускал меня:

– Тебя сутки не было?! А где ты была эти сутки?! Где?!

– По магазинам ходила, – продолжала я лепетать вполголоса.

– Так! Пойдем! – Он выволок меня за руку из спальни и швырнул на стоявший посреди комнаты стул. – Сиди здесь! И отвечай мне на все вопросы, которые я задавать буду!

Он набил трубку, закурил и сел на диван. Ситуация стала принимать формат допроса с пристрастием. Я попыталась что-то сказать, но он оборвал меня на полуслове:

– Говори. С кем ты живешь в 2010 году?

– С сыном. – Я лихорадочно думала, как мне вернуть его благорасположение, но от испуга мне в голову ничего не лезло.

– Подробнее! Сколько ему лет, где он учится?

– Ему двадцать лет. Он окончил второй курс факультета журналистики. Подрабатывает в газете.… Ну, сейчас так принято. Почти все подрабатывают, когда учатся…

– Он не женат еще?

Я помотала головой:

– Нет. Но у него есть любимая девушка. Он сейчас с ней отдыхать поехал… В страну какую-то, ее у тебя на карте еще нет…

– Кем ты работаешь? – его тон не оставлял мне никакой надежды на начало мирных переговоров.

– Переводчиком… Переводчиком работаю… В разных местах. Так удобно, чтобы дома быть все время…

– И какие языки ты знаешь?

– Я… Это… Английский, немецкий, французский… Турецкий еще, вот…

Видимо в этот момент Сталин подошел к наиболее интересной для него фазе разговора, так как в его голосе зазвучали уже даже не стальные ноты, а какие-то титановые:

– А муж? Куда и когда муж твой подевался?

Тут я уже не выдержала нервного напряжения и начала говорить на повышенных тонах:

– Я его бросила в девяностые годы! Потому что он хотел эмигрировать! А я ненавижу, понимаешь, ненавижу эмигрантов!

– И куда же он уехал, позволь поинтересоваться?!

– В Италию!

– К Муссолини?! – автоматически спросил Сталин.

Не сдержавшись, я расхохоталась:

– Нет! К Гарибальди!

Он швырнул трубку в стоявшую на столе пепельницу:

– Быстро иди сюда!

Услышав, что казнь неожиданно заменена пыткой, я обрадовалась и в одно мгновение переместилась на диван. Сталин, видимо сильно колеблясь между желанием меня обнять и потребностью покончить со мной в сжатые сроки, буквально задушил меня в приступе страсти. И поскольку, как я поняла, мне было разрешено без ограничений проявлять свои чувства, я не стала себя сдерживать и вылила на него поток любовных признаний.

Немного успокоившись, он сказал:

– Я тебя пристрелю когда-нибудь. Говори наконец, почему ты меня обманула!

– Ну, ты же сам послал меня гардероб обновлять, – завиляла я хвостом. – Вот я и решила ненадолго отлучиться. Потом… Потом вернулась, а машина времени сломалась. Мне пришлось ждать, когда ее починят. Я страдала и смотрела хронику войны, чтобы хоть как-то быть к тебе поближе. А утром наконец-то переместилась сюда.

Он посмотрел на меня, и в его взгляде промелькнуло что-то очень отдаленно напоминающее зачатки нежности:

– Не смей, понимаешь, не смей больше так делать! Я же все равно узнаю, сразу ты вернулась или нет.

– Я… Я тебе обещаю… – поспешно ответила я и с радостью согласилась на его предложение пойти и наконец-то позавтракать.

Все утро я развлекала его байками о своей жизни, а заодно (так как я не собиралась отступать от намеченного курса) подробно пересказала документальный фильм, над которым я уливалась слезами весь вчерашний вечер. Он слушал меня с явным интересом. Однако понять, делает ли он хоть какие-то выводы из услышанного, я не могла, так как все его комментарии больше походили не на проявление серьезного отношения будущего генералиссимуса к реальным событиям, а на любопытство главы государства, которому докладывают о завершении съемок нового художественного фильма.

Так или иначе, но, временно исчерпав темы для разговоров, я решила немного помолчать. Сталин же переключился на более приземленные вопросы:

– Может, в театр хочешь вечером сходить? Или кинокартину посмотреть какую-нибудь? Правда, ты большинство видела, но, может, есть нечто такое, что тебе интересно?

Я пожала плечами:

– Не знаю. Как ты.

– Я… То, к чему у меня душа лежит, я могу и потом посмотреть. А сейчас мне тебя хочется как-то развлечь. Ты, вообще, какую музыку любишь?

– Ой… – Я закрыла лицо руками и помотала головой. – Даже не спрашивай. Мне стыдно признаться.

– Что? – удивился он. – Неужели что-то настолько новое, что я даже по рассказам не пойму?

Я засмеялась:

– Нет… Просто… Это так глупо… Но я, понимаешь, шансон люблю. Как тебе объяснить… Ну это как если Утесову разрешат спеть «С одесского кичмана бежали два уркана».

Сталин улыбнулся:

– Ну, такой поворот событий меня устраивает. Хочешь, вечером на его выступление пойдем?

Перспектива увидеть живого и молодого Утесова меня порадовала:

– Конечно, хочу, а он что, сегодня концерт дает?

– Даст. Специально для тебя даст. И про урканов тебе споет. И про гоп со смыком, если у тебя желание будет. Ты когда возвращаться должна?

– Полседьмого.

– Очень хорошо. У тебя будет часа полтора на то, чтобы переодеться. А потом я тебя в восемь на Зачатьевском твоем встречу и в Кремль поедем.

– А Утесов в Кремле, что ли, петь будет? – несколько опешила я, будучи уверенной, что такую достаточно вольную для СССР музыку только в мое время могли допустить до Красной площади или Кремлевского дворца съездов.

Однако Сталин спокойно ответил:

– А где ему еще петь для нас? Он в Кремле уже не первый раз выступать будет, поэтому ничего необычного не произойдет.

Время до моего возвращения в 2010 год мы провели прекрасно. И когда таймер сработал, настроение у меня было поистине великолепное.

– Натаныч, привет! Как твои дела? – сказала я, увидев своего друга в добром здравии за чашкой чая. – Выспался? Пришел в себя?

– Пришел. Наверное, действительно отдохнуть надо было, – сказал он, разглядывая меня. – А ты все хорошеешь. Эка на тебя любовь действует. А он-то там как? Руку и сердце тебе еще не предлагал? А то у него с этим быстро. Он в этом смысле человек грамотный, не то что Гитлер.

Я возмутилась:

– Хватит, а? Чего ты издеваешься?

– Почему это издеваюсь? – Натаныч громко втянул в себя чай. – Дети у него еще не выросли. Их воспитывать нужно. В люди выводить. А у тебя опыт есть. Вон Глеб какой хороший получился. А кстати, ты его детей-то видела?

– Замолчи уже, да. Сделай одолжение. Нет, не видела я их. Они, наверное, на другой даче живут.

Натаныч разразился смехом:

– Ты бы слышала, как ты говоришь! Это что-то! Княжна ты наша грузинская. И откуда у тебя этот акцент? Следи за речью-то, а то сын приедет – маму не узнает…

– Все, дорогой товарищ, утомил ты меня! – потеряла я терпение. – Ты тут сиди, отдыхай, а я скоро вернусь. Будешь меня снова катапультировать в 20.00 в Зачатьевский…

Придя домой, я быстренько натянула на себя новое платье из искрящегося черного трикотажа, накрасилась, как в тот раз на банкет, и пошла обратно.

– Ну и ну! – залюбовался мной Натаныч, когда я процокала шпильками по паркету. – Как ты одеваться-то стала. Глядишь, наш вождь из тебя таки человека сделает. Привьет тебе хороший вкус. Отучит в непотребном виде по улицам шляться.

– Это в каком еще таком непотребном? – возмутилась я.

– В таком! В джинсах твоих непонятных. В которых фигуры не видно… Правда, я бы на его месте еще и над характером твоим поработал. Но думаю, что пара неделек в 1937 году – и ты у нас будешь, что называется, по одной половице ходить. Уже вон взгляд стал какой…

– И какой же взгляд у меня стал? – Я села на ковер и стала искать электроды.

– Мягкий. Душевный. Любо-дорого посмотреть… Вот, оказывается, какой мужик-то тебе был нужен! А то встречалась не пойми с кем. Бегала тут все, как коза без привязи…

– Слушай, Натаныч! – пресекла я его психоаналитические исследования. – Давай уже работай. А то мне там из-за тебя выговор сделают с занесением в личное дело.

Он захихикал и выудил откуда-то штекеры:

– Лети уж, голубушка. Только не забудь, что из-за твоей торопливости таймер в четыре утра сработает. Если я уже спать буду, ты меня не буди. А то у меня от недосыпу голова совсем варить перестала.

Выйдя из-за мусорников, которые в этот день радовали своей непривычной чистотой, я пошла в сторону улицы. Понятное дело, что Сталин из машины не выходил, чтобы своим приездом не перепугать мирных и ничего не подозревающих жителей Зачатьевского переулка. Поэтому я сама открыла дверку и быстро села на заднее сидение.

– Молодец. Исправляешься, – сказал он, определив каким-то одному ему известным способом, что я явилась, как и было велено, практически сразу после исчезновения. – Прекрасное платье. Теперь главное – чтобы Утесов дара речи не лишился от красоты твоей неземной.

Когда мы приехали, Утесов со своим оркестром был в полной боевой готовности. Его явно вызвали в Кремль по тревоге, отчего вид у него был несколько испуганный. Он поздоровался, поблагодарил за приглашение и поинтересовался, что ему исполнить.

На это Сталин, с интересом следя за моей реакцией, сказал:

– Вы, Леонид Осипович, что-нибудь повеселее выберите. Из своего раннего репертуара. Какие-нибудь уличные песни. И обязательно про урканов с кичманом и про гоп ваш со смыком.

Обомлев от такого поворота событий, донельзя удивленный Утесов поспешил заверить, что все выполнит в точности, и начал концерт. Я была в восторге. Мало того что мне действительно нравилась именно такая музыка, да еще ее лично для меня в Кремле сам Утесов играл!

Всю дорогу домой я говорила, что это была прекрасная идея, что я очень довольна, а потом заявила:

– Жалко, что еще на Вертинского нельзя сходить.

– Ты что, Вертинского любишь? Он про урканов не поет, – удивился Сталин.

– Нет. Не люблю. Но он же легенда. Поэтому увидеть его было бы приятно.

– Ты же эмигрантов ненавидишь. А он – эмигрант.

– Это не считается, потому что он скоро вернется.

– И кто ж его сюда пустит, интересно знать?

– Ты, – сказала я, смеясь.

В ответ он махнул рукой:

– Вертинского пущу? Но… Хотя, с другой стороны… Говори что хочешь… Только не грусти. Ты мне веселая очень нравишься.

Возвратившись на дачу, мы провели прекрасный вечер. И хотя Сталин всячески старался увести меня подальше от политических разговоров, я все-таки умудрилась найти повод и между слов ввернуть ему пару фактов о ялтинской конференции…

* * *

Следующие три недели напрочь вычеркнули меня из реальной жизни. Поскольку отсутствие Глеба натолкнуло меня на мысль уйти в импровизированный отпуск, большую часть времени я старалась проводить в 1937 году. Мне была дорога каждая минута, и я таскалась в прошлое практически без перерыва.

Конечно, я видела, что донельзя осточертела Натанычу, которому приходилось постоянно то отправлять меня туда, то принимать обратно, но идти против своей всепоглощающей страсти я была не в силах. В итоге у меня сбился режим, я перестала соображать, где утро, где вечер, и думала лишь о том, чтобы побыстрее сбежать из 2010 года и броситься в любовную мясорубку.

Что касается Сталина, то он, безусловно, не мог позволить себе тратить на романтические свидания так много времени. Иногда он звал меня днем, чтобы просто посмотреть на меня в течение получасового перерыва, периодически проводил со мной ночи, а порой брал меня с собой на всевозможные культурные мероприятия – от посещения театров до спортивных соревнований. Таким образом, отношения, которые для меня длились чуть меньше месяца, у него в 1937 году растянулись в довольно продолжительный роман.

К сожалению, за это время мне лишь однажды удалось серьезно поговорить с ним о фашистской угрозе и последующих событиях в стране. Причем, вопреки моим ожиданиям, он лишь молча выслушал все мои рассказы, а потом, не опускаясь до комментариев, перевел разговор на другую тему. Я не знала, соблаговолил ли он сделать хоть какой-то вывод из услышанного, как, впрочем, не понимала и того, как он ко мне относится. Нет, было очевидно, что он испытывает ко мне сильную привязанность, ревность и даже страсть, но насколько глубоки эти чувства, для меня оставалось загадкой.

* * *

Когда до окончания моих сумасшедших каникул, то есть до возвращения Глеба, оставались считаные часы, мы со Сталиным вернулись из театра и сели ужинать. Немного поговорив о спектакле, он неожиданно сказал:

– Сегодня закончилось расследование по делу того человека, за которого ты просила.

– Какого? – не поняла я.

– Отца твоего друга, изобретателя машины времени.

Мне чуть дурно не стало от такого известия:

– Он что, был все это время под следствием?! Его арестовали?! Но как ты мог…

– Помолчи! – оборвал меня Сталин. – Нет. Не был он арестован. Но за ним следили. Оказалось, что ты была права. Он занимается важными физическими исследованиями.

– И значит, его не расстреляют?

– Если не натворит чего-нибудь противозаконного, то не расстреляют. Пусть работает. Ему дали отдельную квартиру на Арбате и повысили в должности.

Я всплеснула руками:

– Ой! Спасибо тебе огромное. Я так тебе признательна. Ну просто и не нахожу, что сказать…

В ответ он снова перебил меня:

– Хватит. Меня, знаешь, всю жизнь смущают такие ситуации. Мне кажется, что так многословно благодарят только тех, от кого не ждут абсолютно ничего хорошего. Неужели ты обо мне такого мнения?

– Мое мнение… – Я в задумчивости пощелкала браслетом от часов. – А оно тебя действительно интересует?

– Конечно.

Грустно улыбнувшись, я посмотрела на него:

– Если скажу, то, скорее всего, тебя потеряю. А пережить это мне будет очень сложно.

– Нет, – жестко ответил он. – Если ты сейчас промолчишь, то очень скоро не ты меня, а я тебя потеряю. Поэтому говори. Я хочу знать, что ты думаешь.

Набравшись храбрости, я ответила:

– Это очевидно. Очевидно для всех. Ты угробишь тысячи людей. Причем многие из них будут специалистами высокого уровня. Частично ты осознаешь это, когда начнется война, во время которой мы потеряем миллионы жизней. Но потом будет новый виток репрессий. И снова будут расстрелы и аресты.

– По-твоему народ пропитан ненавистью ко мне?

– Ненавистью?! – рассмеялась я. – Пройдет четыре года, и солдаты будут идти в бой со словами «За Родину! За Сталина!». На твои похороны повалит такая толпа, что люди будут топтать и давить друг друга. А ненависть… Она придет позже.

Я была уверена, что сейчас он перейдет к выяснению подробностей и мне наконец-то удастся сказать ему, для чего именно я пришла в 1937 год. Но, вопреки моим ожиданиям, он снова перевел разговор на другую тему:

– Сколько ты еще пробудешь здесь?

– Два часа.

– Но этого мало. Ты сможешь вернуться сразу, так, чтобы остаться со мной до утра?

– Увы, – сказала я, тяжело вздохнув. – Дома мне придется ехать встречать сына. Отпуск закончился. Мне опять надо работать. Поэтому у меня не получится приходить к тебе с такими интервалами, как ты порой требуешь. А если я появлюсь сегодня же, но после того как в моем времени пройдут сутки, ты будешь вне себя. Ведь так?

– Это правда. Тогда я буду ждать тебя здесь послезавтра в десять вечера. Сможешь?

– Да…

В назначенный срок таймер переместил меня в 2010 год.

* * *

Не удержавшись на ногах, я села на ковер и посмотрела на сильно исхудавшего Натаныча, который, несмотря на позднее время, сидел за монитором.

– Явилась? – спросил он, повернувшись в мою сторону. – Все? Безумие подходит к концу. Надеюсь, ты не забыла, что тебе скоро в аэропорт ехать?

– Понятное дело, помню! – Я взяла с дивана газету и помахала на себя. – Слушай, а почему так душно? Там что за окном, жара что ли?

Вместо нормального ответа я услышала дикий вопль:

– Да, там таки жарко!!! Очень жарко!!! Представь себе! И что теперь?! Мне прикажешь пойти и удавиться?!!

– Ты чего, Натаныч? – опешила я. – Перегрелся что ли?

Он вскочил и стал бегать из угла в угол:

– Это ты… Ты во всем виновата! Наговорила мне тогда чухни всякой про деревце под окном.

Я села на диван, и устало посмотрела на него:

– Ты в мое отсутствие умом тронулся, да? В чем еще я виновата? Какое деревце?

Он остановился и, как умалишенный, погрозил мне пальцем:

– Пока тебе не приспичило исправлять мир, мы нормально жили. Понимаешь, нормально! Все шло как по накатанному. Ну, не шиковали, конечно, но зато были мало-мальски спокойны и, кстати сказать, не ругались. Но тебя такая жизнь не устраивала!!! Категорически!!! Ты вдруг возомнила себя Мессией, решила, что призвана спасти Россию, поперлась в прошлое, а я, как идиот, стал плясать под твою дудку и начал писать шизофренические программы для оптимизации пространства. А потом, потом… – от переполнявшего его недовольства он сбивался и не мог четко выражать свои мысли. – А потом ты вместо того, чтобы соблюдать наш уговор и заниматься политикой, впала в разврат! Три недели, три недели ты провела по ту сторону реальности! Ничего вокруг не замечаешь! Даже не знаешь, какая погода стоит за окном! Вообще стыд всякий потеряла. Что там происходит у тебя в нашем извращенном социалистическом прошлом? Чем там занимается твой гениальный Отец народов? В кровати с тобой валяется? Что он для страны делает? Что, ответь мне! Тридцать седьмой год, между прочим, на месте не застыл! И судя по датам, которые я ввожу в комп, время двигается, а значит, к стенке ежедневно ставят сотни человек. Ты, как дура, в любовь играешь, а он этим пользуется!

Последние слова он буквально провизжал. А я схватилась за голову:

– Замолчи! Хватит орать на меня! Ты мне не исповедник, чтобы тут морали читать! И в конце концов, при чем тут жара?

Он в сердцах швырнул в угол какую-то попавшуюся ему на глаза книжку и неожиданно поразил меня признанием:

– Помнишь, ты сказала тогда, что мне как ученому не обойтись без экспериментов? Помнишь, да?!

– Что-то припоминаю. Кажется, в тот вечер ты еще говорил, что я, как Алеша Птицын, характер вырабатываю. Да… Да… Потом я и брякнула про то деревце, которое надо под окном посадить…

– Вот-вот! Именно после этого я и пошел у тебя на поводу. И на свою голову поставил-таки опыт. Протестировал свою итерационную программу. И что, что мы теперь имеем? Лесные пожары, массовые обмороки, дымовую завесу…

– То есть твоя программа не работает? – пытаясь хоть как-то разобраться в его словах, спросила я.

Натаныч снова стал мотаться у меня перед глазами:

– Работает! К сожалению, прекрасно работает! А вот та установка, за которую я от Алексея Николаевича благодарность получил, не пашет ни рожна!

– От какого еще Алексея Николаевича?

– От Косыгина, Косыгина! Неуч ты дремучая! – Он плюхнулся на пуф и, видимо устав от собственных криков, затих.

Я же, привыкнув за последние три недели раскладывать всю поступающую информацию по полочкам, стала рассуждать:

– Итак. Правильно ли я понимаю, что ты слетал куда-то в семидесятые годы…

– В 1974-й! – буркнул Натаныч.

– Допустим. Итак. Ты отправился в 1974 год. Каким-то образом проник к себе в лабораторию. Применил на практике то, что в те времена тебе разрешали исследовать только теоретически. А потом вернулся, быстренько запустил свою итерационную программу и сделал сказку былью?

– Да.

Я откинулась на подушки:

– И чего же ты тогда орешь? Все ведь прекрасно! Программа работает. Настоящее изменилось. А значит, когда я доведу дело до конца, мы осуществим с тобой все намеченное!