Текст книги "Мальчики да девочки"

…Злосчастная привычка всматриваться в смысл слова заставила задуматься: а почему предатель? Кого или что, собственно, Чин предал? Еврейский народ? Но он не считает себя евреем. Россию? Но он уверен, что большевизм приведет Россию к счастью… Свою идею он не предал. Поэзию? Разве что поэзию…

– Как положить конец всему этому?! – пробормотал Леничка.

– Кто же это может сделать… Это должен быть не обычный человек, а какой-нибудь герой, историческая личность… Пойдемте теперь домой, – рассеянно отозвалась Лиля и, словно не сознавая, что делает, провыла, как волчонок, жалобно и безнадежно: – У-у-у…

* * *

Этой ночью Лиле приснился страшный сон. Ей приснилось, что рушится стена ее дома на Надеждинской. Сон был не очень реалистичный: у них литературный четверг, но гостей почему-то не было, и она одна сидела на диване в гостиной. А у рояля, картинно отставив ногу, стоял Мэтр с презрительным лицом и с папиросой во рту. Лиля ждала, что Мэтр начнет читать стихи, но он молчал, и тогда она тихонько подсказала ему:

 
На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей…
 

Мэтр покачал головой – нет-нет, это старое – и наконец начал читать:

 
После стольких лет
Я пришел назад,
Но изгнанник я,
И за мной следят.
 
 
– Я ждала тебя
Столько долгих лет!
Для любви моей
Расстоянья нет.
 
 
– В стороне чужой
Жизнь прошла моя,
Как умчалась жизнь,
Не заметил я.
 
 
– Жизнь моя была
Сладостною мне,
Я ждала тебя,
Видела во сне.
 
 
Смерть в дому моем
И в дому твоем, –
Ничего, что смерть,
Если мы вдвоем.
 

Мэтр замолчал, и растроганная Лиля приготовилась слушать новые стихи, но тут раздался чей-то приказ: «Поэт, выйти из строя!» «Здесь нет поэта, здесь есть офицер», – ответил Мэтр, и в его лице промелькнуло что-то от мальчика, очень храброго и гордящегося своей храбростью. Мэтр закурил папиросу, махнул рукой и сказал кому-то с видом героическим и небрежным: «Стреляйте!..»

Раздался выстрел, Мэтр упал, и Лиля принялась аплодировать – это же был театр, игра, и он так красиво сыграл настоящего героя: закурил – махнул рукой – упал…

 
…И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.
Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф…
 

Мэтр исчез из ее сна, а Лиля увидела трещину, ползущую по стене у рояля… Лиля завороженно следила глазами, как трещина медленно ползет от потолка к полу, слышала скрежет и даже, казалось, чувствовала запах пыли… и вдруг стена разверзлась, и в гостиную полетели обломки, огромные, как валуны. Валунов было так много, словно произошло землетрясение, и гостиная мгновенно превратилась во что-то напоминающее картину «Последний день Помпеи». А под обломками были все!

Почему-то все оказались тут: и Леничка, и Дина, и Ася… Лиля бросилась к ним и попыталась вытащить из-под обломков Асю. Но Ася не давалась, ускользала из ее рук, уходила под обломки все глубже и безнадежней, и она отчаянно закричала во сне: «Ася, А-ася!!!»

И проснулась.

– Ася… Ася… – тихо позвала Лиля.

Ася спала рядом – она всегда спала как здоровый младенец. Дины не было, после примирения она так и не вернулась обратно, наверное, привыкла быть одна в самой дальней, на отшибе, комнате. Ася не просыпалась, страх никак не уходил, и Лиля вскочила, наспех накинула на себя первое, что попалось под руку, всунула ноги в любимые золотистые туфли-лодочки и побежала к Леничке.

Постучалась и, не услышав ни слова, приоткрыла дверь, просунула руку, помахала – это я. Ответа не было, и Лиля проскользнула в комнату по частям – сначала рука, потом она сама, бочком, стараясь не смотреть в сторону кровати. Нет, конечно, не могло быть, что он не один, а с женщиной, такое нарушение приличий было бы невозможно, немыслимо, но… ведь страсть побеждает все приличия, не так ли?..

Лиля тихонько засмеялась своим мыслям и осторожно подняла глаза. В комнате никого не было. Они вечером разговаривали, он никуда не собирался, не сказал, что уходит к даме пик? Нет, кажется, нет… совершенно точно, нет. Но почему застелена кровать? Кровати стелила Глаша, но Леничка никого, и прислугу тоже, к себе не пускал, и его кровать всегда была в беспорядке.

На аккуратно застеленной кровати лежал сложенный вдвое лист бумаги, наверху было написано: «Лиле».

Лиля, помнишь Гейне: «Мир раскололся, и трещина прошла через сердце поэта»?.. Лиля, важна только любовь, я ненавижу насилие, ненавижу показное геройство. Я не герой, но чувствую сейчас в себе особенный свет. Родина, Россия для меня не пустой звук, и теперь я несу на себе крест – Россия истекает кровью.

Я хочу своей кровью смыть хотя бы частицу той крови, которой евреи-большевики запятнали мой народ. Кто-то должен положить этому конец, показать, что еврей и большевик не одно и то же. Прервать порочную цепь и спасти оставшихся от этой связки – еврей-большевик. Я должен поступить по чести. Я хочу, чтобы мое имя, имя человека, любившего Россию, противопоставляли грязному имени этого чекиста, опозорившего свой народ.

Лиля, любимая, так много хотел бы написать тебе, но к чему? Я люблю тебя, но мне не суждена любовь, жизнь, мне суждена только вспышка. Да хранит тебя Бог, моя бедная маленькая девочка.

Лиля, помни меня.

Лиля недоуменно смотрела на записку. Почерк ровный, спокойный, только «Лиля, помни меня» набегает на верхнюю строку, захлестывает ее… Что это, почему «Лиля, помни меня»?

Первая мелькнувшая мысль была: как, он ее любит?

– Тьфу, дура! Ты помешалась на любви, идиотка, – вслух обругала себя Лиля.

Неужели он собрался покончить с собой?! Он хочет покончить с собой из-за подлости Якобсона?..

Лиля бросилась в кабинет Ильи Марковича, откинула крышку бюро, – так, ящики и ниши, между боковыми ящиками столбик, вот он, потайной ящик! Там был пистолет, а сейчас его нет… Лиля представила, как Леничка берет пистолет тонкой рукой и направляет его себе в грудь… Неужели он убьет себя? Нужно будить всех, искать его, спасать!

Но кого будить? Фаина и Мирон Давидович проснутся с трудом, станут кряхтеть, глядеть непонимающими глазами… Ася? Ася начнет плакать… Дина! Да-да, сейчас она разбудит Дину, Дина своим успокаивающим басом скажет, что делать, Дина возьмет все на себя, Дина все решит…

Лиля помчалась к Дине, не стучась, с разбега ворвалась в комнату и, ошеломленная, замерла у порога, вытаращив глаза, как горничная… что это?..

Но это было не «что», а Павел Певцов! Павел и Дина, они… в Лилином языке не было слов для того, что они делали.

Лиля тихо отступила назад, не в силах отвести взгляд от постели. Впрочем, она не увидела ничего, кроме выглядывающей из-под одеяла мужской спины, ритмически покачивающейся над Диной, кроме Дининых рук, обхвативших эту спину, не услышала ни одного звука, не стала свидетелем неистовой страсти – все происходило максимально целомудренно.

Но Дина, Дина!.. Дина, которая подчинялась Фаине в каждой мелочи, рыдала, если та была недовольна порванным чулком или пятном на блузке, Дина оставила у себя ночевать мужчину?! Откуда же в ней взялась такая решительность, смелость? Наверное, это и есть настоящая любовь, любовь, которая не боится ничего – ни условностей, ни приличий, ни даже Фаины…

Лиля пробежала через гостиную, мельком представив – почему в голову лезет совсем сейчас неподходящее? – здесь были любительские спектакли, Леничка рассказывал ей, как ставили «Веер леди Уиндермир». Леничка играл лорда Дарлингтона, циничного, но в душе чистого и благородного. Сцены не было, действие протекало среди публики. Сейчас Лиля как будто видела, как гости на него любовались, – какой он был красивый, во фраке, с белым цветком в петлице, с тонкими изящными руками, такие руки могут держать книжку или цветок, но не пистолет…

На улице было еще совсем темно. Лиля стояла у подъезда, поеживаясь от холода, в своих золотистых лодочках, куталась в схваченную второпях с вешалки бархатную тужурку Мирона Давидовича, смотрела растерянно, не зная, что ей делать, куда бежать… где вообще люди кончают с собой?

Издалека, с Невского, послышался звук машины, и вдруг Лиля как-то особенно, всей собой, почувствовала, что она не одна, огляделась вокруг и увидела выдвинувшуюся из соседней подворотни тень… Тень отделилась от стены и замерла в напряженной неестественной позе.

Лиля не успела понять, что эта тень – Леничка, она вообще ничего не успела понять и ни о чем не успела подумать, – все произошло в одно мгновение, – звук подъезжающей машины, странно напряженная тень, и вот она уже бежит навстречу поворачивающему на Надеждинскую автомобилю. Лиля бежала, как будто собиралась броситься под колеса, но, пробежав несколько метров, оступилась и, неловко поджав ногу, упала навзничь на тротуар.

Машина остановилась рядом с ней – подъехать прямо к подъезду мешала громоздящаяся на мостовой куча мусора. Чин открыл дверь и, не выходя из машины, взглянул на лежащую на тротуаре Лилю, и она, не вставая, быстро подвинулась к нему, зашептала-застонала: «Это я, я, ваша соседка Лиля, я сломала ногу…»

Чин наклонился ниже, и Лиля, приподнявшись на мостовой, протянула обе руки и уцепилась за него так сильно и нежно, что ему было не вырваться от нее.

– Больно, больно… – стонала Лиля, выставляя вперед тоненькую ногу в золотистой лодочке.

– Куда же вы так спешили? – поинтересовался Чин.

– Ах… мне неловко об этом говорить… я выбежала за молодым человеком. Мы поссорились…

– Воспитания вам не хватает, вот и бегаете по ночам за мужчинами, – хмыкнул Чин.

– Вы правы, – кротко сказала Лиля и громко застонала: – О-о, больно…

Не разжимая рук, повиснув на Чине, Лиля с трудом поднялась на ноги. Она так крепко обнимала Чина за шею, так приникла к нему – со стороны могло показаться, что это парочка, которая не в силах разомкнуть объятий, и так, вдвоем, слепившись, превратившись в одного человека, они медленно двинулись к подъезду. И все это время, что они с Чином шли к подъезду, Лиля висела на нем, оплетя его руками, прижавшись к его груди, и незаметно, как в танце, вела его, отворачивая от подворотни, как будто оберегая от тени, подставляя себя тени, – лицом. Он плохо стреляет, он побоится попасть в нее!.. И в ночной тишине все время звучал ее стон «Больно, больно!» – пусть он слышит ее голос, пусть все время слышит ее голос!

«Он не выстрелит, – повторяла Лиля как заклинание, – не выстрелит же он в меня, он не выстрелит, не выстрелит!..»

«Откуда взялась эта куча мусора, – мельком удивилась Лиля, – наверное, ее поместил сюда Бог». От каких мелочей зависят иногда человеческие жизни, эта куча мусора и спасла их, не будь ее, машина остановилась бы у самого подъезда, и она бы не успела – побежать, упасть, приникнуть…

Так, слепившись в объятии, Лиля с Чином и вошли в подъезд, и тут Лиле стало немного лучше, они с Чином поднялись по лестнице на второй этаж уже не как один человек.

На втором этаже, у двери ее квартиры, Чин нагнулся, помассировал ей лодыжку и, подняв к ней голову, попросил:

– Дайте носовой платок.

Порывшись в карманах тужурки Мирона Давидовича, Лиля протянула Чину белую тряпочку, благодарно улыбнулась, слабо простонав:

– Я вам очень признательна за помощь. Спокойной ночи.

Одной рукой он придерживал ее за талию, другой массировал ногу, и вдруг его рука быстро взлетела наверх, под юбку, и вцепилась в ее белье. Лиля вырвалась и сильно толкнула его больной ногой.

– А нога-то совсем прошла? – удивился он. – Может, не так уж и болела…

Лиля отступила к подоконнику:

– Я закричу, если вы посмеете до меня дотронуться!

– Вы мне эти ваши буржуйские манеры бросьте! Марксистскую теорию знаете? Это ваша обязанность – удовлетворить мою половую нужду по первому моему спросу, – охрипшим голосом сказал Чин, его рука уже шарила где-то внизу, расстегивая брюки. – Закричит она… А и кричите! Пойдемте к вашей мамаше с папашей, разбудим их и выясним, за кем это вы там бегаете по ночам…

– Не подходите ко мне, я выброшусь в окно, – прошептала Лиля, она вдруг явственно поняла – он сумасшедший, буйный. – Я сейчас в вас плюну, я… я за себя не отвечаю…

– Закричит она… – бормотал Чин и вдруг с силой толкнул ее к подоконнику, повернул к себе спиной, сильно обхватил рукой и другой рукой поднял ей юбку.

Почти невозможно изнасиловать девушку один на один, у нее всегда остается возможность сопротивления – плюнуть в лицо, ударить коленом в пах, укусить, вцепиться ногтями в физиономию, вдавить пальцами глаза. Невозможно, если только жертва не деморализована, не растеряна, не ослабела от слез. Лиля нисколько не была растеряна, не плакала, не боялась, она была готова сражаться за себя до последней капли крови – его, конечно, крови, а не ее.

…Сейчас Леничка поднимется по лестнице, увидит ее в борьбе с Чином, и тогда уже все. «Лучше бы он убил эту гадину и погиб сам, – отстраненно, как будто решая задачу, подумала Лиля, – теперь он убьет его у дверей квартиры…» Она никому не докажет, что чекист ее изнасиловал, и тогда погибнут все, и он, и девочки, и старшие, все…

Лиля не думала, что она жертвует собой ради приютившей ее семьи, она просто притихла, замерла и поплыла куда-то, убаюкивая себя как колыбельной: Я сам над собой насмеялся и сам я себя обманул, когда мог подумать, что в мире есть что-нибудь кроме тебя… И закаты в небе пылали, как твои кровавые губы… На Венере, ах, на Венере нету слов обидных или властных, говорят ангелы на Венере языком из одних только гласных…

Впрочем, он ее не насиловал. Он не насиловал ее, просто повернул к окну и нагнул вниз, обмякшую, как тряпичную куклу. Ему не нужна была ее любовь, и даже само ее тело ему, в сущности, было не нужно – он даже не стал ее раздевать, а просто прижался к ней сзади, несколько раз дернулся и, быстро отвалившись, покопошился с носовым платком и затих.

– Ну вот, вы и половую потребность мою удовлетворили, и остались как были… я даже пятна на вас не оставил, – трезвым голосом сказал Чин и сунул использованный носовой платок в карман. – А то кричать, звать на помощь… Через два дня придете ко мне, красивая, – ласково сказал он. – Вы барышня незамужняя, обязаны, как говорится, обслужить бойца революции… А потом, может, и любовь у нас образуется…

Глаза у него были совсем безумные. Сумасшедший, извращенец, больной? Или просто замученный непосильной ночной работой человек, на Лилино счастье не способный к нормальным мужским действиям?..

Лиля дождалась, пока Чин поднимется к себе на этаж выше, и, услышав, как захлопнулась дверь, бросилась вниз. Леничка с видом отрешенным и горестным недвижимо стоял все на том же месте, в подворотне, прислонившись к стене, правая рука в кармане…

– Домой, пойдем, пожалуйста, теперь домой, мне ОЧЕНЬ нужно домой, – попросила Лиля.

* * *

– Можешь собой гордиться, ты спасла от смерти чекиста Якобсона, – холодно сказал Леничка. – Но я все равно его убью.

– Я тебя ненавижу! Идиот! – громким шепотом закричала Лиля. – Сейчас разобью все здесь об твою голову, сейчас ты у меня получишь!

Она схватила с разложенной на бюро шахматной доски ладью, – Леничка последние дни просиживал в одиночестве над какой-то сложной партией, – швырнула ладью в него, потом вторую фигуру, третью, так и швыряла, пока он не поймал ее за руки и не повалил на кровать, придавив всем телом:

– Ты сумасшедшая…

– Не смей так со мной обращаться! Я дворянка, княжна, ты не смеешь трогать меня, не смеешь… – вырываясь из его рук, шипела Лиля и вдруг обмякла и зашептала: – Мне страшно, мне очень страшно, ты же МОГ выстрелить, и он тоже МОГ выстрелить, вы оба могли выстрелить друг в друга и УБИТЬ МЕНЯ…

Лиля плакала, сердилась и опять плакала, тихо всхлипывая, – о себе, о Рара и Илье Марковиче, о Леничке… Его судьба уже почти решилась там, на мостовой, – пуля в лоб на месте, если не попал, и пуля в затылок в подвале Чека, если попал. И никто никогда не вспомнил бы, что он был такой мальчик, красивый, романтичный, влюбленный, любил Россию, ненавидел предательство, что он был…

Лиля что-то горячо шептала, всхлипывала, проваливалась в мгновенный сон, как в забытье, Леничка успокаивал ее, гладил по голове, целовал, и случилось то, что должно было случиться: они все теснее вжимались друг в друга, пока не соединились совсем. И уже не имело значения, что это было, во сне, в слезах, в шепоте – его любовь и отчаяние, и ее желание укрыться от горечи и страха в другом человеке, ее желание стереть чужие грязные прикосновения, или же просто его девятнадцать и ее семнадцать лет.

– Я люблю тебя, люблю, люблю, – шептал Леничка, думая, что это долгожданное, вымечтанное, превратилось в горечь, – люблю тебя, люблю… Я люблю тебя, а ты, ты меня любишь хотя бы немного?

– Какие мы же мы с тобой несчастные, Леничка, какие несчастные… – шептала Лиля, думая, что его нельзя не любить… и любить нельзя, страшно. – Я люблю тебя много, я очень много тебя люблю… я люблю тебя почти так же, как Асю…

– Мне больно жить… – Леничка сказал это просто, без рисовки, как будто сообщал, что у него болит голова, и это прозвучало как страшный диагноз.

– А у меня нога болит, – заторопилась, защебетала Лиля. – Я на ритмической гимнастике этому научилась – поджать ногу, упасть на спину и не ушибиться. Но все же ноге немного больно, разучилась, наверное…

– Ты меня спасла, – печально сказал Леничка, – но ведь это предательство, Хитровна… Ты оказалась такой невероятно смелой, и ты так невероятно смело меня предала. Никто, понимаешь, никто не вправе запретить человеку поступить со своей жизнью так, как он хочет! Через сто лет люди будут думать, виноваты ли евреи во всем, что сейчас творится, но в чем виноваты я, Ася, Дина… Я хотел всех спасти, застрелить эту гадину, хотел, чтобы все узнали, почему я это сделал…

– Не узнают, – трезво сказала Лиля. – Они бы тебя убили, и все. Они же государство, а мы кто? Лучше ты живи и пиши стихи…

Леничка достал из ящика бюро рядом с кроватью какие-то листы:

– Это перепечатанное письмо Натальи Климовой из Петропавловской крепости. Ты, наверное, не помнишь, она эсерка, дворянка, участвовала в покушении на Столыпина. Ты так плохо знаешь историю, Хитрован, напоминаю тебе. В девятьсот шестом году был взрыв на даче Столыпина. Сам Столыпин отделался царапинами, на месте взрыва погибло двадцать семь человек и пострадало больше ста, в том числе его дочь, у нее были перебиты ноги. Читай.

– Зачем мне читать чужое письмо? – удивилась Лиля.

– Я не могу объяснить тебе всего, это трудно произнести вслух… Читай, и ты поймешь про меня.

Лиля читала, перескакивая глазами через строчки, – девушка писала, что всегда испытывала мучительный разлад между своим внутренним «я» и внешним миром с его произволом и дикостью. Но теперь, в тюрьме, она счастлива. Она может громко крикнуть на весь мир то, что считает истиной… факт личной смерти не важен по сравнению с бесконечной мировой любовью…

– Ты поняла? Факт личной смерти не важен, важно одно – поступиться личным счастьем ради идеала… Помнишь, у Блока: Я не первый воин, не последний, долго будет родина больна…

– ХВАТИТ СТИХОВ! – закричала Лиля и со злостью добавила: – А факт ДРУГИХ смертей тоже не важен по сравнению с бесконечной мировой любовью? А те двадцать семь человек, что погибли на месте взрыва, они тоже поступились жизнью ради ЕЕ идеала? А эта бедная девочка, у которой были повреждены ноги, что с ней потом было, она смогла ходить?.. Для этой твоей эсерки никого не существует, только она сама! Она ВСЕ ДЛЯ СЕБЯ, она это сделала ДЛЯ СЕБЯ! Ее, видите ли, внутреннее «я» было прекрасно, а внешний мир ужасен! Это ее внутреннее «я» было ужасно, ужасно, ужасно! Она убийца! И если ты такой же, как она, если ты… то между нами все кончено и я больше никогда, никогда… и я от тебя навсегда отказываюсь! Вспомни, как вам в тюремном дворе сказали: «За убийство Урицкого будет расстрелян каждый десятый», ТЕБЯ могли расстрелять за убийство, которое совершил кто-то другой… а расстреляли Рара…

Леничка отвернулся. Почти каждый погром на Украине сопровождался лозунгом: «Это вам за Троцкого», еврей Троцкий вызывал особую ненависть петлюровцев. Петлюровцы убили его отца за Троцкого, а большевики убили Лилиного отца за Урицкого. Прикрыв глаза, он как будто увидел страшный ряд: «Это ВАМ за Троцкого». – «А это ВАМ за Урицкого».

Если он говорит: «А это вам за Мэтра», то он сам встает в этот ряд убийц, и за ним непременно кто-то встанет, и этот страшный ряд никогда не закончится…

Счастлив тот, кто видит все, включая свои душевные движения, с одной лишь стороны, но Леничка не был таким счастливцем, и то, что прежде представлялось ему бесспорным благородством – убить ради идеи, – вдруг высветилось сейчас совершенно по-иному, как будто прежде на его мысли падал космический луч, а теперь зажгли настольную лампу, и в ее тихом свете он увидел совсем другое… В какой степени террорист решает свои внутренние проблемы: смятение души, жажду славы, жажду любви? Он должен был убить гадину, потому что не мог находиться с ним на одной земле, но где же в этом раскладе риск чужими жизнями? Хотел привести душу к просветлению, СВОЮ душу … Неужели он хотел сделать это ДЛЯ СЕБЯ?..

– Так что же, прощать? – сказал он вслух самому себе.

– О Господи, откуда мне знать? Не знаю, не убивать… – Лиля вдруг поглядела на него расширенными от ужаса глазами. – Асю они бы тоже убили… И Дину, и Фаину, и Мирона Давидовича, всех… Они бы расстреляли АСЮ за этого Якобсона, понимаешь ты это или нет!..

Леничка отвернулся от нее, уткнулся лицом в подушку и замер.

…Все закончилось фарсом с Лилей в главной роли, и теперь он сам не знал, что он чувствует. Стыд, разочарование… ничего, пустота. Он не воображал, что все равно сделает это – нет, второй раз невозможно. Произнесено вслух то, о чем прежде не говорилось, и потому не думалось – они убьют всех. И Лилю. Бедная маленькая Лиля хотела всего лишь любви и стихов и чуть не стала жертвой разных идей…

* * *

Лиля бежала к Фонтанке – по Надеждинской, затем по Жуковской, быстрой тенью вилась вдоль домов, – комендантский час еще не закончился, и она боялась патруля. Лиля хотела выбросить пистолет во дворе, но это ей показалось страшно: найдут, начнут расспрашивать, чей… Но что будет, если ее возьмут в комендантский час, да еще с оружием… лучше не думать!.. Лучше представлять, что она – это вовсе не она с пистолетом в кармане, а… ну, к примеру, проститутки же ходят ночью по улицам… В учреждение, где служила Ася, прислали проституток на исправительные работы, и они целыми днями мыли, убирали, а чтобы все знали, кто они, на головах у них были надеты красные колпаки… Она притворится проституткой, лучше уж в красном колпаке с ведром и тряпкой, чем с пулей в затылке…

Оглянувшись по сторонам, Лиля бросила пистолет с моста в воду, незаметно, будто выронила, и опять оглянулась…Уфф, кажется, повезло!

Обратно Лиля шла медленно, холодный ветер пробирал ее насквозь, она почему-то не чувствовала этого, когда бежала к Фонтанке, а сейчас дождь больно колол иголками лицо. На разбитом тротуаре было по щиколотку воды и грязи, Лилины туфли намокли и все время соскальзывали на ходу. Лиля то и дело нагибалась поправить туфли, каждый раз окуная в грязь подол бархатной тужурки, и вконец намокшая тужурка тяжело повисла на ней, мешая прибавить шагу.

Лиля брела по Жуковской и вдруг подумала: окажись Чин не больным, не извращенцем, она, малышка Лили, береженая папина дочка, несла бы сейчас в себе чекистское семя и семя поэта – в одну ночь… Как же далеко ушла она от той девочки, которую любили, опекали, ласкали, не оставляли без присмотра ни на минуту. Где прежняя княжна Лили? Да вот же она, бросает по ночам пистолеты в Фонтанку…

Леничка… Она никогда не думала о том, что ради него отец пожертвовал своей жизнью, да и как возможно размышлять об этом, когда каждый день сидишь с человеком за одним столом, – начнешь думать, бог знает до чего можно додуматься. Бывают ситуации, не оставляющие места для оценки, их можно только принять, – уж что-что, а принимать она научилась.

Но как им теперь жить рядом? Нельзя сказать себе «это случилось только раз». Теперь она может либо «стать жертвой его страсти», стать его любовницей, либо выйти за него замуж… Ох, нет, ни за что! Как он сказал – «мне больно жить»?.. Он поэт, ему все во сто крат больней, чем обычному человеку. Он пропадет, ему все равно из-за чего пропадать, и она вместе с ним! Лиле вдруг стало страшно – до обморока, до тошноты, до темноты в глазах.

Но к чему были эти неуместные сейчас мысли, – до конца комендантского часа еще оставалось несколько минут, и ей еще, может быть, придется мыть полы в красном колпаке!.. И Лиля припустилась бежать, мысленно подгоняя себя, как ленивую лошадку, – скорей, скорей!

Когда Лиля добежала до Надеждинской, уже рассвело. Она увидела, как открылась дверь подъезда, и, испугавшись, что это может быть Чин, метнулась в сторону, прижалась к стене: как объяснить свое появление в такой ранний час, что же она так всю ночь и бегает по улицам за строптивым молодым человеком?

Но это был не Чин, а Павел, их домашний Ромео, – теперь он уже полностью оправдал это прозвище, счастливый любовник Павел Певцов, только что оставивший в любовной истоме свою Джульетту.

Лиля бросилась ему навстречу… Никогда в жизни она так никому не радовалась, – появление Павла означало, что ночной кошмар закончился, а его спокойная уверенность являла такой контраст со всем безумием, которое окружало ее в эту ночь, что Лиля, сияя улыбкой, почти кинулась ему на шею… ах, вот опять, – туфля соскользнула на бегу, и она по инерции пробежала несколько метров босиком, и только по удивленному взгляду Павла поняла, какое она чучело: грязная, мокрая, с распустившимися волосами, такая нелепая в этой огромной бархатной тужурке и одной туфле…

– Какое счастье, что это вы, какое счастье вас видеть, – бормотала Лиля.

– Дина моя невеста, я женюсь на Дине, – вместо приветствия поспешил оправдаться Павел и тут же рассердился на себя за эту свою неловкость. Да, собственно, почему он должен стыдиться, она-то сама, эта надменная Лиля, откуда возвращается под утро в таком виде? Девушка из хорошей семьи, и бегает к кому-то по ночам!

– Поздравляю вас, – радостно блестя глазами, отозвалась Лиля, – очень-очень поздравляю вас. Вот только платье, где же нам взять свадебное платье? Я слышала об одной портнихе, она одевала фрейлин императорского двора, а теперь делает костюмы для фильмов и спектаклей, может быть, нам удастся ее найти и заказать Асе свадебное платье…

Лиля с такой легкостью бросилась из казавшегося теперь нереальным ночного ужаса в обычную жизнь, так наслаждалась сейчас всем этим обыденным, любимым, что даже не сразу поняла, что Павел женится не на Асе.

– Погодите, вы сказали «Дина моя невеста, я женюсь на Дине»?.. Но почему же Дина?.. Ах нет, это не может быть, что Дина! – испуганно воскликнула Лиля и вдруг совершенно по-детски попросила: – Пожалуйста, только не говорите Асе…

Лиля, конечно, не надеялась, что ей удастся немедленно переломить ситуацию в Асину пользу, но… почему бы не попробовать?.. Она почему-то была уверена, что подсмотренная ночная сцена не означала ни любви Павла к Дине, ни страсти, не означала ничего, кроме ДИНИНОЙ к нему любви.

– Простите, я сама не знаю, что говорю, – виновато улыбнулась Лиля, хитрая лисичка. – Я просто всегда так любовалась на вас с Асей, вы с Асей такая красивая пара… Ася такая очаровательная, добрая, ее невозможно не полюбить… Она пользуется невероятным успехом у мужчин, у нас в студии в нее все влюблены…

– Вы совсем промокли, вот и ноги у вас мокрые, и нос, наверное, холодный… Не простудитесь, вам нужно сейчас же выпить горячего… У Фаины Марковны есть немного малины, выпейте чаю с малиной, и ноги, ноги немедленно в тепло! Есть у вас шерстяные носочки? – озабоченно сказал Павел, коснувшись ее замерзшего носа каким-то очень докторским жестом, осторожным и ласковым, и Лиля неожиданно для себя расплакалась.

Так приятно после этой безумной ночи, что кто-то ее опекает, заботится о ней, трогает замерзший нос, даже если это всего лишь их домашний Ромео с милым бесцветным лицом, тусклый, как все хорошее и полезное, но и надежный, как все хорошее и полезное… Счастливая Дина, ее ждет спокойная непритязательная любовь, безопасность…

И Лиля вдруг приняла решение: Дина его не получит. У Дины есть все – дом, школа, а у нее ничего – ни любви, ни безопасности, ни даже семьи, только одиночество, только черный ужас, в который она попала.

Безопасность, спокойствие, непритязательная, но уютная любовь – все это будет у нее. Она должна позаботиться о СВОЕЙ судьбе.

Странная Лиля – всего лишь несколько часов назад она бросилась спасать Леничку, не думая, чем это может закончиться для нее самой. Если бы его взяли, мертвого или живого, то Лилю, бросившуюся ночью под колеса чекистской машины, совершенно точно взяли бы вместе с ним как сообщницу… Почему она тогда не думала ни о чем, только бы спасти Леничку от его собственного выстрела?.. Почему не думала о безопасности, о спокойствии, о СВОЕЙ судьбе? Почему кралась по Жуковской с пистолетом в кармане бархатной тужурки и не думала о безопасности, о спокойствии, о СВОЕЙ судьбе? И почему на том самом месте, где несколько часов назад она проявила дар мгновенного решения и безоглядную преданность, совершила неординарный ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ поступок, она с такой легкостью замыслила обычную, скучную ЖЕНСКУЮ гадость – украсть чужого любимого, отнять Динино такое, по правде говоря, скромное счастье?..

…Ох, ну а что же ей оставалось делать? Лиле было не страшно бежать, не страшно падать, не страшно бросать пистолет… Но думать, что она одна, ромашка с оборванными на «любит-не любит» лепестками, никому не нужная, что ее место нигде – вот это было страшно. Никольский. Леничка. Мэтр. Чин. Чужой. Слишком уж свой. Расстрелянный. Насильник. ЧТО ей оставалось делать?

Лиля взглянула на Павла сквозь ресницы и тут же осеклась – уж слишком хищно она на него смотрела, таким взглядом мужчину не завоюешь, а лишь отпугнешь, на мужчину нужно смотреть нежно и беспомощно…

– У вас что-то случилось? – вежливо спросил Павел и поглядел на часы.

– Случилось, у меня очень плохое случилось… вот, туфли совсем развалились, жалко, такие красивые были туфли… – сквозь слезы пробормотала Лиля.

Действительно, ее чудные лодочки были окончательно испорчены. Ничего у нее нет – ни золотистых лодочек, ни уверенности в будущем, ни семьи… Лиля все плакала и плакала, она чувствовала себя такой несчастной, так продрогла, измучилась, что могла бы плакать вечность – плакать и беспомощно поглядывать на него сквозь ресницы.