Текст книги "Мальчики да девочки"

– Спокойной ночи, – попрощалась Лиля, – мне нужно еще кое-что написать.

Ничего ей не нужно было писать, просто ей вдруг стало как-то не по себе – то ли заплакать, то ли закричать, то ли чашку на пол бросить… Изредка у нее случались такие мгновенные приступы отчаяния и сиротства: никто ее не любит в этой семье, ни в этой, ни в какой другой, она всем чужая, одна, совершенно одна на свете…

– Лилечка, а как же урок музыки? – встрепенулась Дина.

– Фу, Дина, как же ты мне надоела! Сама сиди и бей по клавишам, – свирепо отозвалась Лиля. – Я больше не желаю заниматься глупостями.

– Пожалуйста, не бросай меня… Ох, ну хорошо, так и быть, покажи мне ноты, я согласна. До-ре-ми, не больше, в крайнем случае, еще фа.

– Никаких до-ре-ми и тем более никакого фа. И, будь добра, убери локти со стола! Эта твоя манера, cela ne tient pas debout – не выдерживает критики, – сурово сказала Лиля, мечтая больно шлепнуть Дину по руке, как когда-то ее за локти на столе шлепнула гувернантка, и вышла из комнаты – с гордо поднятой головой и вся в слезах.

Спустя несколько минут к ней в комнату постучались.

– Кошечка моя, кто тут у меня плачет? – Мирон Давидович просунул в дверь сначала руку, потом ногу, потом всего себя. – Кто плачет, тому подарок. Смотри, что Мика тебе принес…

От его ласкового голоса Лиле стало еще горше, она плакала и мотала головой, она даже начала икать и от стыда уже совсем невыносимо жалела себя – у нее уже начиналась настоящая истерика. Мирон Давидович постоял, покачал головой, положил на тумбочку сверточек, который держал за спиной, – сюрприз, и взял ее на руки, стал носить по комнате, как маленькую дочку, пока она не затихла.

– Кошечка моя, мышка, смотри, что у меня для тебя есть… – Он протягивал ей на ладони половину белой булочки.

Булочка, настоящая белая булочка! Лиля так удивленно смотрела на нее, будто не знала, что это еда.

– Сегодня паек принес, – сказал Мирон Давидович. Раз в месяц он приносил паек: две-три селедки, несколько кусков сахара, немного пшена и четверть литра льняного масла. Паек считался роскошным. Но булочка, откуда могла взяться белая булочка?

– Булочку мне подарили за одну услугу, – пояснил Мирон Давидович. – Фаина сказала, булочка тебе. Сказала, что у тебя сложный женский возраст… Не знаю, что это за возраст такой, у нее самой всю жизнь сложный женский возраст.

* * *

Девушки разделили булочку на троих – вкус был такой странный, забытый – и уже засыпали, Дина на диване, Ася с Лилей на большой кровати, как вдруг в кровать бухнулось что-то тяжелое и принялось ерзать, устраиваясь между ними поудобней.

– Девочки, – прошептала Дина, – девочки! Я не могу уснуть!

Дина всегда засыпала мгновенно и никогда не участвовала в их ночной болтовне.

– Динуль, повернись на бочок и посчитай слонов, – сквозь сон отозвалась Ася.

– Девочки, – торжественным баском сказала Дина, – поклянитесь, что никому не скажете – я женщина!

– Конечно, ты женщина, а кто же ты, Динуль, мужчина? – пробормотала Ася. – Не хочешь считать слонов, посчитай овец…

– Вот как? И кто же это? – несонным голосом спросила Лиля.

– Девочки! Конечно, это он! Я не могу больше притворяться, скрывать! Вы же знаете, вы видите, что я его люблю! – Дина бросилась целовать и обнимать Асю, потом Лилю. – Хотите, я вам подробно расскажу, как это все было?..

– Нет, – быстро ответила Лиля.

– Да, – сказала Ася.

– Девушка становится женщиной, когда полюбит, – значительно сказала Дина. – Она начинает чувствовать иначе, все ее существо полно любимым человеком. Мне снятся сны, такие сны, что вы даже не представляете себе…

– О Господи, это все? – спросила Лиля.

– Ну да, а что же еще, – снисходительно улыбнулась Дина. – Ох, девочки, вы не знаете, а я от природы такая страстная…

И Дина рассказала, КАКАЯ она страстная. Она стыдилась этого ужасно, стыдилась кое-чего, что ей иногда приходилось с собой делать. Но ведь у нее нет никого ближе Аси и Лили, и что же ей было делать, если в ней было такое сильное напряжение, что ей непременно требовалась разрядка? А теперь ей снятся настоящие эротические сны, во сне она испытывает сладкую резкую боль, то ли боль, то ли счастье – во сне не разберешь… И теперь ее сны получили лицо – Павел.

Выскальзывая из Дининых объятий, слегка отдающих запахом вчерашнего пота, Лиля изумленно думала: как можно быть таким невинным младенцем, такой инфантильной, неужели она не заметила ничего – что Ася и Павел влюблены, а она, Дина, – бедная Дина? Дину было жаль, но… Ася беспомощно поглядывала на Лилю, растерянно улыбалась, не понимая, что же делать – кивать, выслушивать Динины счастливые признания?

– Скажи ты, Лиля, – Ася была похожа на майскую розу, зардевшаяся от смущения, смугло-розовая.

– Юноша девушку любит, а ей полюбился другой, другой полюбил другую, назвав своею женой… – задумчиво проговорила Лиля. – Диночка, дорогая, но… только не вздумай плакать! Это не я сказала, это стихи Гейне… Павел же влюблен в Асю, это все видят…

– Как все? – ошеломленно сказала Дина. – Но… ну раз все, тогда… Я понимаю, Ася совсем не то, что я, я некрасивая… Но ведь он сам еще ничего не сказал, пусть он сам скажет, правда?

Ася плакала и уверяла Дину, что не могла представить себе всю силу Дининых чувств и никогда не захочет быть счастливой ценой ее счастья. Дина плакала и уверяла Асю, что она никак не могла предположить, что Ася любит Павла, и теперь единственное ее желание, чтобы Ася была счастлива с Павлом. Лиля плакала от жалости к обеим сестрам, восхищения всеобщим благородством и стыда от собственного несовершенства, – она сама ни за что бы никого никому не уступила. Так они и уснули, заплаканные, втроем на одной кровати, хотя спать с Диной было неловко, во сне она толкалась, крутилась и посапывала.

Лиле было семнадцать, Асе девятнадцать, Дине двадцать.

* * *

В квартире на Надеждинской часто звучали крики и лились слезы, но это были «то смех, то слезы», а незадолго до Нового года это стали настоящие слезы, злые крики, почти непритворные стоны, требования сию секунду подать лекарство от сердца…

Илья Маркович и Фаина очень ссорились. Вернее, ссорилась и скандалила Фаина, а Илья Маркович деловито собирался в Белую Церковь.

Старый Маркус очень болеет, писала соседка. Старый Маркус хочет видеть Элишу, чтобы проститься, писала соседка. Добраться из Петрограда до Киева непросто, писала соседка, так что Элише нечего и думать, чтобы ехать, тем более ему все равно не застать отца живым.

Получив известие об отце, Илья Маркович как будто впервые со дня отъезда Беллы проснулся и энергично начал действовать. Отец умирал, отец хотел его видеть, так что его решение было самое простое – ехать незамедлительно.

– Ты покинешь этот дом только через мой труп! – кричала Фаина. – Я посмотрю, как ты переступишь через труп своей единственной сестры!

Фаина обошла всех домочадцев, всех подговаривала, миллион раз повторила: «Старый дурак сошел с ума, кто сейчас едет через всю страну проститься?!» Особую беседу провела с Леничкой, который только пожал плечами: на Украине калейдоскоп петлюровцы-банды-деникинцы-Директория-поляки сменила советская власть, и в чем, собственно говоря, проблема – добраться до Киева не просто, но и не так уж сложно.

– Не то сейчас время, чтобы через всю страну прощаться… Вот и папочка то же самое говорит… – беспомощно повторяла Фаина, хотя Мирон Давидович ничего такого не говорил и даже пытался робко возражать:

– Ты, конечно, права, Фанечка. Так ведь и Илюша прав – отец все-таки.

И Фаине, не привыкшей к сопротивлению, ничего не оставалось, как сделать вид, что она РАЗРЕШИЛА.

Но уехать в тот же день, когда было получено известие об отце, было невозможно.

Необходимо было зафиксировать отношения гражданина Белоцерковского Ильи Марковича и государства. Как назло, у него на руках был только старый паспорт, а трудовая книжка пропала, – может быть, Фаина постаралась, чтобы она пропала? Она клялась и божилась, что нет, но трудовой книжки не было, а на тот момент это был основной документ, без которого не разрешалось перемещаться по стране. Можно было бы получить новую трудовую книжку, но тут уже вступила в действие советская бюрократия – из комиссариата труда Илье Марковичу пришлось уволиться, иначе его не отпускали, и теперь получить новую трудовую книжку вместо потерянной было теоретически возможно, но практически нельзя…

Но ведь и обойти бюрократические препоны всегда можно. Трудовые книжки были основным документом, но – вот удивительно – первыми их получили не рабочие, а нетрудящиеся элементы, такие как, например, бывшие присяжные поверенные. Мирон Давидович, у которого повсюду были знакомые, помог получить Белоцерковскому вместо его полноценной трудовой книжки специальное временное трудовое удостоверение для буржуазии. На самом верху этой ущербной трудовой книжки была надпись «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», а рядом надпись шрифтом помельче «Кто не работает, да не ест!». Именно так, с библейским пафосом – «да не ест».

С таким опереточным документом Илья Маркович и уехал, – за день до Нового года ему удалось получить разрешение на место в украинском санитарном поезде.

Фаина на вокзал не пошла, осталась дома, из своей комнаты вяло, без веры в успех сказала: «Только через мой труп… не уезжай, Илюша».

Провожали Илью Марковича Леничка с Лилей: поезд отходил днем, Дина была в школе, Ася в учреждении.

– Ну, прощайте, Железная маска… – сказал Белоцерковский, легко дотронувшись до Лилиного плеча. – Я никогда не спрашивал, что привело вас к нам, но мне все время хотелось сказать вам, как Станиславский – не верю… Но это мое дело – верить или нет. А ваше дело жить, chère petite.

– Мерси… – от неожиданности Лиля мелко присела в реверансе и пробормотала давно изжитое слово, она уже и не помнила, когда последний раз щипала себя за «мерси» вместо «спасибо». Неужели Илья Маркович все это время знал? Знал, что она не та, за кого себя выдает, не Лиля Каплан?.. Знал и молчал?..

– Не нужно приседать. Вот так и попадаются шпионы во вражеской стране, от внезапности разоблачения, – улыбнулся Илья Маркович. – Но я не вражеская страна, и вы больше не дворянская девочка… Леничку мне берегите.

Леничка вскинулся обиженно – кто здесь мужчина, кто кого бережет!..

Леничка был весь, до краев, полон своим счастьем, горд, возбужден, – в кармане у него была тоненькая серая книжка, сигнальный экземпляр книжки: Леонид Белоцерковский. Стихи. 1921 г. Издательство «Картонный домик». 28, [4] c. 17х12 см. Тираж 1000 экз.

Илья Маркович надеялся, что Леничка отдаст ему сигнальный экземпляр, а Леничка надеялся, что тот не попросит сигнальный экземпляр, не увезет с собой маленькую изящную книжку, – отказать было бы нельзя, но и расстаться с ней невозможно. Когда отец вернется, книжка уже будет продаваться в книжных лавках.

Тут вот что интересно, – во всяком случае Леничка, молча провожавший глазами поезд, подумал об этом: если бы семья и любовь сохранились, если бы Белла по-прежнему была с ним, поехал бы отец к умирающему Маркусу просить прощения? Через огромную воюющую страну? Скорее всего, нет… точно – нет.

Перед отъездом Белоцерковский совершил очень странный поступок для неверующего человека – вернулся в иудаизм, о чем имелась запись в Петроградской синагоге. Это не означало ничего, кроме… он и сам не знал, что это означало. Где-то глубоко вилась безумная мысль, он, взрослый мужчина, загадал, как мальчик: если он застанет отца в живых, если отец успеет его простить, тогда Белла к нему вернется. И они еще будут счастливы, и с большевиками можно будет жить, любой власти нужны профессионалы.

Глава 6. Свободная любовь

Лиля и Ася мылись по очереди, стоя на одной ноге, подставив другую под кран с ледяной водой, поддерживая друг друга, чтобы не поскользнуться, – брызнувшая на пол вода тут же превращалась в ледок.

Не удержав равновесия, Ася пошатнулась, Лиля подхватила ее за руку и сама чуть не шлепнулась на ледяную лужицу.

– Если мы упадем и разобьемся, я тебя тут же убью!

Бал, посреди голода и холода, в Доме искусств новогодний бал! У каждой девушки должен был быть первый бал, это был Лилин первый бал, и она пойдет на него, даже если ей придется пинать перед собой Асю с забинтованной головой!

Лиле невероятно повезло, у нее было бальное платье, настоящее, а не сшитое из занавесок. Платье из золотистой парчи, с газовыми вставками, юбкой из нескольких воланов, длинным шлейфом принадлежало матери Ленички, – это было ее подвенечное платье, все остальные оставленные ею дома наряды давно уже были проданы, обменяны на продукты, осталось только это платье, скорей всего, на память… Но какая удача, что Леничкина мать была такая худенькая и на ее платье не могла претендовать Ася!

Платье из золотистой парчи, с газовыми вставками, юбкой из нескольких воланов, длинным шлейфом и глубоким декольте!

Лиле пришлось платье немного ушить в талии и подколоть шлейф, а глубокое декольте она сделала сама, просто вырезала ножницами, а Ася подшила. Получилось замечательно – немного обнаженного тела в пышном газовом облаке. Если бы она собиралась на свой первый бал до революции, то даже мечтать не могла бы о декольте, такое глубокое декольте можно было носить только замужним дамам. А сейчас она чувствовала себя не девушкой, а взрослой дамой, таинственной, легкомысленной, полной тайн и обещаний.

Еще у Лили имелись перчатки до локтя из тончайшей лайки, перчатки ей выдала из каких-то своих тайных запасов Фаина. Перчатки были сильно велики, но, если не забывать поджимать пальцы, никто не заметит.

У Аси не было бального платья, но зато у нее была новая юбка и Фаинина зеленая шелковая блузка с бантом, – по поводу этой блузки она вела многодневные переговоры с Фаиной, та каждый день меняла решение: дам – не дам, но вот она, блузка!

– А туфли, что делать с туфлями?.. – уныло сказала Ася. Она уже в который раз поднимала вопрос туфель, но туфли с неба не упали, туфель нет как нет.

– Я буду в валенках, – независимо сказала Лиля. Она стояла на кровати босиком, в своем парчовом платье, шлейф она накинула себе на голову и была похожа на невесту в фате.

– Ты будешь в бальном платье и в валенках? – ахнула Ася.

– Лучше быть в валенках на балу, чем сидеть в валенках дома, – невозмутимо отозвалась Лиля. – Но, может быть, нам Бог послал туфли, хотя бы одну пару на двоих… Посмотри под подушкой.

Ася полезла под подушку и – ах! – вытащила туфли, золотистые с пряжечкой.

– Ох, какие… – восторженно прошептала она.

– Посмотри под своей подушкой…

Ах! – замшевые лодочки – ах, ох, неужели…

Лиля подпрыгнула на кровати и еще немного попрыгала – вверх-вниз, наступила на платье и повалилась на кровать.

– Смотри, что у меня есть, – Лиля высоко подняла платье. Лежала перед Асей, скрестив длинные тоненькие ноги.

– Ой, – увидев пену нежно-розовых кружев, обомлела Ася. – Ой, ой, ой…

– Французское белье, – снисходительно бросила Лиля. – А что же ты хочешь, чтобы я под бальное платье надела теплые штаны?..

Белье – это был самый больной вопрос. С кофточками из скатерти еще можно было как-то смириться, но как ужасно оскорбительно было носить эти перештопанные панталоны, перешитые из старых кальсон, застиранные серые тряпки вместо вышитого батиста, шелка, кружев…

Лиля вскочила и опять принялась скакать на кровати, высоко, как в канкане, задирая ноги.

– Деньги за перевод на хлеб, – прыг-прыг, – хлеб на сахарин, – прыг-прыг, – сахарин на кусок сала, кусок сала на туфли, – прыг-прыг, – плюс белье, плюс веер у одной дамы.

Туфли, золотистые с пряжечкой, и замшевые лодочки плюс белье, плюс веер у одной дамы – это был Лилин большой коммерческий успех. Дама на барахолке… Теперь таких дам называли «бывшие», и Лиля мгновенно узнавала их по одежде, по остаткам кружев или шляпке, а главное, по испуганному выражению глаз… Нищета и голод все еще связывались в ее сознании с простыми людьми, а теперь… и эта дама была такая жалкая, в потрепанной sortie de bal[22]22
  Накидка (фр.).


[Закрыть], с длинной жилистой шеей, как ощипанная курица, и Лиля, для вида покопавшись в куче гипюровых воротничков, манжеток, обрывков старого кружева, плюшевых рамок для фотографий и кофейных чашечек, уже хотела просто так дать ей кусок сала, но тут вдруг вытащила – ах! – французские панталончики. Кусок сала перешел к даме, а к Лиле – кружевные панталончики и веер в придачу!

Недавно был изобретен психологический градусник Гофмана, измеряющий настроение и чувства, о нем много говорили, но никто его не видел, – психологический градусник показал бы Асе что-то среднее между глубокой меланхолией и не очень глубокой: Павла Певцова не будет на балу, ну, а Лиле – высшую степень возбуждения: бал, бал, бал!

– Если я не окажусь красивей всех на этом балу, я брошусь в Мойку… лучше в Неву!..

– Да, куда лучше в Неву, – кивнула Ася.

– Какая же она прелесть! – прочувствованно сказала Лиля и замерла в позе поникшего лебедя, уронив руки и чуть склонив голову.

– Кто прелесть? – удивилась Ася.

– Я.

Лиля поднималась по мраморной лестнице, останавливаясь перед каждым зеркалом и еще стараясь дополнительно полюбоваться на себя во всех поверхностях, где можно было увидеть свое отражение, – обнаженные плечи, пышное газовое облако, и незаметно принимала разные позы, то обмахивалась веером, то поправляла завернувшуюся перчатку, то выставляла из-под подола ножку. И во всех позах она была прекрасна, очаровательна. Главное, не забывать поджимать пальцы и не всплескивать руками, иначе перчатки свалятся.

Наверху Лилю встретил Мэтр и, взяв ее под руку, ввел в зал. В зале было много зеркал, но Лиля уже не рассматривала себя – светская дама не должна подавать вида, что помнит о своей внешности, все должно быть небрежно, как будто само собой, а если перчатки вдруг свалятся с нее, нужно будет притвориться, что она этого не заметила.

Посреди зала в зеркалах и амурах стоял огромный дубовый стол. Студийцы и поэты-гости сидели за столом на высоких резных стульях. На столе была пшенная каша, которую сварила бывшая горничная Елисеева, и – о чудо! – котлеты. Котлеты почему-то назывались «заячьи котлеты», хотя к зайцам они отношения не имели, а может быть, вообще не имели отношения ни к какому мясу.

– Тост, за Новый год, – объявил кто-то, и каждый встал и поднял, как бокал, свою котлету на вилке.

…Лиля сидела в кресле в облаке пышных юбок, как в балетной пачке, а вокруг нее стояли сразу несколько человек – подливали ей в бокал воду, состязались в остроумии, – соревновались за нее, Лилю, частью всерьез, частью шутливо разыгрывая ревнивых соперников, и все, все видели, – какой успех! А одного из «соперников» отозвала приревновавшая его подруга, и вскоре он вернулся к Лиле с красным следом удара или щипка на лице и громко предложил выпить за Лилю из ее туфельки. И действительно снял с нее золотистую лодочку, поставил в нее стопку воды и выпил, – вот такой у Лили был феерический успех!

Никто не выпил ни капли спиртного, потому что спиртного не было ни капли, но все как будто опьянели от горячей пшенной каши, такое началось сумасшедшее веселье. С хохотом носились по залам – Лиля никогда столько не бегала и не смеялась, – затем играли в фанты. Лиле выпал фант сыграть на рояле, она сыграла что-то бравурное, и все ей аплодировали, затем был конкурс вальса, и Лилин партнер кружил ее дольше всех… в общем, она была лучше всех, самой первой на своем первом бале!..

Возбуждение от успеха пьянило, как вино, Лиля кружилась в вальсе, смеялась, высоко закидывая голову, вся в разметавшихся кудряшках, и вдруг поймала чей-то взгляд, – это был Никольский. Он заглянул в зал и, не собираясь заходить, стоял и смотрел на нее странно, как будто любуясь и смущаясь. «Ах, вот как!» – подумала Лиля. Именно так и подумала: «Ах, вот как!» Никольский повернулся, чтобы уйти, и тут с ней произошло что-то необъяснимое: на секунду ей показалось, что все происходит не в реальности, а фильме или на сцене, и она играет роль, нет, не роль, а роли – царица бала, влюбленная девушка, роковая женщина, – и все ее роли для него…

Бросив своего партнера, Лиля выбежала из зала к Никольскому, все еще полная победительной властности от своего успеха.

– К вам очень идет ваша новая одежда, – улыбнулась Лиля, ей показалось, что улыбается она очаровательно, а Никольскому, что развязно. Никольский был в старой студенческой тужурке, явно с чужого плеча. За эту тужурку его едва не исключили из университета – обвинили в том, что он «белоподкладочник»… Форму с белой подкладкой носили студенты, учившиеся в университете до революции, отчего-то считалось, что они принадлежат к крупной буржуазии. А может быть, дело было в том, что белая подкладка вызывала ассоциации с белым движением. Но в любом случае, это была глупость – к крупной буржуазии он не принадлежал, к белому движению тоже, и другой одежды у него не было.

– Мне нужно кое-что вам сказать, – решительно проговорила Лиля и увлекла Никольского в боковой коридорчик.

…Лиля и Никольский стояли рядом со статуей Психеи, из зала доносился шум, визг, но здесь они были одни.

– Я вас не люблю, – сказала Лиля.

Никольский молчал.

– Я вас не люблю, но я хотела вам предложить… – упрямо повторила Лиля и досадливо топнула ногой: – Разве вы не понимаете?! Господи, какой же вы глупый!

Он покачал головой:

– Простите…

– У меня еще никого не было, и я хочу, чтобы это были вы.

Лиле все еще казалось, что она играет роль: вот она стоит, прекрасная, загадочная, берет что хочет. Утомленная, изощренная, развратная, – хочет его и прямо об этом заявляет.

На долю секунды блеснула мысль: Боже, какой позор, она ведет себя как demi-vierges[23]23
  Девицы легкого поведения (фр.).


[Закрыть], о которых ей рассказывала гувернантка, – блеснула и погасла. Никакой робости Лиля не испытывала. Вот если бы она объяснилась ему в любви, она бы сейчас робела и дрожала: что он ответит, любит или нет… Но ведь она не объясняется ему в любви, она предлагает ему себя. Ни один мужчина не откажется от молодой красивой девушки, девственницы. Она красивая, обладает физической притягательностью, она предлагает ему сделку, обмен: она ему свою девственность… а он ей что?.. Ну, там будет видно, что он ей.

Сколько порыва, сколько расчета было во всем этом, неизвестно. Всякий раз, встречая его – на самом деле встреч было всего две, одна в Доме искусств, а вторая в литературный четверг у них дома, но ей так больше нравилось думать, – всякий раз, встречая его, она испытывала что-то, что нельзя было описать словами, что-то в ней теснилось, сжималось, вихрилось, сосало под ложечкой… Где она, кстати, эта ложечка?.. Лиля мысленно фыркнула и на мгновение перестала чувствовать себя утомленной, изощренной, развратной.

Лиля красиво поднялась на цыпочки, красиво закинула ему на плечи руки, приблизила к нему лицо, прикрыла глаза… Она сама себе напомнила охотника, ожидающего, когда дикий зверь со странными повадками выйдет на красиво разложенную приманку и попадется в капкан. Лиля ждала поцелуя, едва сдерживая желание первой прижаться к его губам, и, когда он коснулся ее губ – губы у него оказались сухие и тонкие, мужские, – когда он поцеловал ее, ей стало больно внутри…

Теперь он никуда не денется, торжествующе подумала Лиля, мастерица целоваться.

Пока что у нее получалась зависимость, но после этого главной в их отношениях станет она, и он будет от нее зависеть. Лиля так много знала про любовь, все, что написано в книгах, знала про любовь…

– Почему же именно я? – спокойно и насмешливо спросил Никольский, отстранившись от нее.

Не упал к ее ногам, не поблагодарил, даже не удивился!

– Ну, вы же не можете отказаться… Я ведь не прошу вашей любви, и я вас не люблю, но… каждая девушка вправе выбирать, кто, ну вы понимаете… кто будет первым… С моей стороны это всего лишь разумный выбор… а мужчина не вправе отказать. Вы меня измучили, – сердито сказала Лиля.

– Вправе. Мужчина вправе отказать. Хотите, я скажу вам очень тривиальную вещь – вы еще так юны, и непременно кого-то полюбите, и отдадите ему свою невинность по любви, а не по разумному выбору…

– Не хочу, – с достоинством произнесла Лиля, глядя на него сузившимися от гнева глазами. Господи, что же это с ней – все внутри нее пылает пожаром…

Никольский качнулся к ней, прикоснулся щекой к ее щеке, повернулся и ушел, а Лиля со своим никому не нужным пожаром внутри осталась.

– Импотент, – сказала она тихо, прижавшись горящим лицом к Психее, – импотент, импотент!

Лиля в недоумении рассматривала свои обнаженные плечи, грудь, как будто они принадлежали другой женщине, – с трудом, но все же можно допустить, что он не любит ее. Но может ли быть, чтобы он не захотел ее? Если мужчина не захотел ее, значит, он импотент. От недоедания можно же стать импотентом?.. Она все еще не верила, что все это оскорбительное произошло с ней… Если бы она призналась ему в любви, а он ответил бы ей, как Онегин Татьяне, холодно, нравоучительно, это возможно было бы пережить, но она просто предложила ему себя, – так отчего же нет?! Нельзя унизить девушку больше, чем он унизил ее!

Лиля хотела немного прийти в себя, стереть с лица выражение выгнанного на улицу котенка и вернуться на свой первый бал в зал такой же победительной, как выскочила. Волоча за собой шлейф, она побрела по коридорам дворца, мимо парадных апартаментов, и забрела в другую часть здания. Из одной из комнат слышался шум, она заглянула в открытую дверь, и ее пригласили зайти, – здесь была своя вечеринка, за роскошно накрытым столом сидели несколько человек, женщины и мужчины, все много старше Лили.

В Доме искусств жило множество людей, существовала своя иерархия отношений, и это, очевидно, были те, с кем ей прежде не полагалось общаться, во всяком случае Лиля никогда прежде не видела ни хозяина, ни его гостей. Топилась электропечь, горели свечи, на столе стояло вино. Гости, очевидно, только что собрались, одна из женщин, показав глазами на еду, спросила – откуда взялось? Ответ был: продали на рынке скатерти и фарфор и купили еду и вино. Лиля поморщилась: никогда нельзя спрашивать, что откуда взялось, это дурной тон, – всегда нужно вести себя так, как будто иначе и не могло быть.

Но все это и правда было как будто пир во время чумы, – на столе что-то невероятное: копчености, кулебяка из настоящей белой муки, красная головка голландского сыра, сардины… Лиля ничего не ела и не пила, сидела в своем пышном бальном платье, как поникший лебедь, – приходила в себя, молчала. Она справится со своим унижением, еще чуть-чуть помолчит, и справится, и тогда съест одну сардину. И кусочек голландского сыра.

Любопытная гостья, доверительно наклонившись к Лиле, сказала, что она член общества «Долой стыд» и борется за свободные отношения между полами.

– Как же вы за них боретесь? – ангельским голоском спросила Лиля. Женщина ей совсем не понравилась, она была рыжая и какая-то длинномордая, похожая на голодную лисицу. Оказалось, что в рамках борьбы против стыдливости члены общества «Долой стыд» два раза вышли на улицу голыми, а однажды попытались голыми проехать в трамвае.

– Человеческое тело должно быть полностью обнажено, и в искусстве – на сцене, в кино, в живописи… и также в жизни, – презрительно фыркнув, объяснила Лисица. – Стыдливость – это буржуазный пережиток, искажение всего здорового. Мы боремся со стыдливостью. Наша цель состоит в том, чтобы сначала приучить людей ходить в трусах, а затем и без всего.

– Какая благородная цель, – серьезно отозвалась Лиля.

Напротив Лили сидел человек лет сорока – старый?.. Благообразный, даже красивый, с тонким и умным лицом, аккуратной треугольной бородкой, усами, легкими кудрями, он был похож одновременно на профессора и на фавна. Внешность и манеры его были академические, как у человека, привыкшего стоять за кафедрой, а взгляд неожиданно озорной, насмешливый и вопрошающий, словно он, зная о людях почти все, страстно желает узнать остальное, совсем все. Когда он начинал говорить, все умолкали, слушали его как студенты, и в том, как к нему обращались, сквозило особенное уважение. Лиля со своим чутьем на главного мужчину сразу же попыталась протянуть между ним и собой ниточку: смотрела распахнутыми глазами, как будто они тут вдвоем, улыбалась нежно, зачем, сама не знала, – по привычке, машинально. Она не хотела запоминать, как его зовут, какое-то на нее сошло горестное упрямство: пусть они все тут будут маски и она для всех будет маска.

Голос у Профессора оказался мягким, но уверенным, говорил он четко и размеренно, словно читая лекцию:

– Идея, исповедуемая в одиночку, вызывает в человеке беспокойство и неуверенность, поэтому люди и создают общества, и каких только обществ не создавало человечество! Помните «Общество целомудрия»? Они готовили для молодоженов специальные ночные сорочки – балахоны до пят с крошечными отверстиями в нужных местах, чтобы те смогли благопристойно выполнить свои супружеские обязанности.

– Безобразие, – ужаснулась Лисица.

– Но это еще не все. Новобрачных натирали ваксой, чтобы их кожа уподобилась сапожной и они не смогли бы предаваться утехам плоти, ласкать и целовать друг друга…

– О-о, – простонала Лисица, – о-о…

– Не расстраивайтесь так, моя дорогая, это было давно, в конце прошлого века, – улыбнулся Профессор.

– К тому же это было не в действительности, а всего лишь в книге, – небрежно заметила Лиля, – в романе Анатоля Франса. – Роман «Суждения господина Жерома Куаньяра» Анатоля Франса был из «нежелательного чтения», и она прочитала его с особым вниманием, как и все книги из запрещенного шкафа.

– Как приятно встретить такую начитанность в столь юной и очаровательной девице, – похвалил Лилю Профессор.

Лисица посмотрела на Лилю злобно, а на Профессора с обожанием, – очевидно, она имела на него какие-то права, которые Лиле немедленно захотелось у нее отнять, такая уж сегодня была странная злая ночь.

– Да вы хотя бы знаете, с кем разговариваете? – шепнула Лиле соседка по столу. – На его лекции собирался весь Петербург, он профессор Петербургского университета… философ, известный литератор, гениальный экономист, он всё…его обожают студенты, его работы известны за границей, к нему прислушиваются большевики, его любит Горький…

– Давайте пить вино из блюдец для более быстрого опьянения, – предложила Лисица, и все, кроме Профессора и Лили, мгновенно устроились на полу головой к голове, как лепестки ромашки, и принялись лакать вино из блюдец. Блюдца были из кузнецовского сервиза.

– Мне, пожалуй, пора, – сказала Лиля. Невозможно было даже представить, чтобы она улеглась на пол и стала лакать из блюдца, как собака, как лисица… далась ей эта Лисица!.. Пить вино, лежа на полу, она не хотела, и выглядеть блюстительницей нравственности не хотела… ничего она не хотела, хотела только домой, к Асе.