Текст книги "Хроники Птеродактиля"

– Так, второй… Волосы светлые. Нет, светло-пепельные. Шапку держал в руках, – церковь, все-таки. Высокий. Не столько высокий, сколько худой. Может, поэтому и кажется высоким. Да, ямочки у него на щеках. Такие милые ямочки. У куртки был расстегнут воротник, поэтому я заметила серо-синий свитер. Еще подумала: к глазам подходит.

– У свитера по горловине фиолетовая окантовка была?

Настя, услышав слова Карины, сделала стойку и стала похожей на спаниеля.

– Фиолетовая окантовка по горловине? – переспросила она, не выходя из образа спаниеля.

«Я чувствовала подвох с самого начала. Курица я суетливая. И мозги у меня куриные», – подумала Карина и резко оборвала Настю:

– Что смотришь на меня, как на Гитлера? – Карину стали забавлять и лицо Насти, вдруг вставшее торчком, и эта ее опереточная love-story с Борисом, и все последние события, похожие на детектив. – Домой хочу.

– Куда ты хочешь? – Лена не могла подыскать слов от возмущения. – Ты, ты… хоть понимаешь, что происходит? Мы влипли. Мы все влипли на старости лет в какое-то дерьмо. И ты этим дерьмом тоже запачкалась. Так что вместе отмываться будем. Начнем сначала. Кто этот Борис? Не надо быть слишком умным, чтобы понять: этот «второй» и есть твой знакомый, Кариночка, которого ты подсунула Насте в качестве телохранителя, – Лена загнула палец. – После смерти Василия осталось что-то такое, что ищут и твой Борис, и этот Степик, – Лена загнула второй палец. – Борис и Степик вместе посетили церковь – следовательно, они давно и тесно знакомы, – Лена загнула третий палец. – Надя, еще раз поточнее расскажи, что ты успела заметить в церкви, когда поняла, что тебя увидели и узнали?

Надя механически отламывала кусок за куском от очередного сырного бутерброда, уставившись в одну точку и совсем перестав участвовать в споре.

Медленное возвращение к действительности можно было проследить по тому, как наполнялось живостью и разумом лицо Надежды. Окончательно очнувшись, она обвела всех победным взглядом и как полководец солдатам объявила:

– Они ищут портфель. Старый облезлый портфель, набитый пачками полуистлевших бумаг из какого-то допотопного времени. И этот портфель у меня.

«Мир тесен. Тесен мир», – повторял Степан снова и снова. Рассказав Борису о том, что женщина, мелькнувшая в церкви, была на похоронах, он сразу замкнулся на какой-то мистической ноте. Покачивая в такт ногой, он и повторял на разные лады эту присказку про то, что мир так тесен.

Борис без раздражения смотрел на отрешенность Степана. Хотелось отвлечься. Нехитрое жилье Степана отдавало аскетизмом. Это нравилось Борису. Жизнь приучила к мысли, что лишние вещи, как и их недостаток мешают свободе. «Не имей вещей – имей деньги», – любил говорить отец. Отец был прав. Обремененность стесняла жизнь, поэтому Борис старался ни к чему не привязываться, довольствоваться необходимым, иметь угол, куда можно залечь надолго, и конечно деньги. Лучшее, что изобрело человечество, – это деньги. А самые честные отношения, которые связывают людей, – это отношения, где посредником служат деньги. Все другое – от лукавого.

Когда-то, рассуждая сам с собой, Борис вывел собственную политэкономию. Суть его политэкономии блуждала между отношениями людей по поводу создания, распределения, обмена и присвоения ограниченного количества благ при безграничном наличии денег. Отношения, которые выходили за рамки денежных, – будь то родственные, дружеские, соседские, супружеские, – все они сводились к обману. Всегда, считал Борис, кто-то кого-то использует: бедные родственники крутятся вокруг богатого; друзья – любят помогать попавшему в беду, но стоит несчастному из этой беды выкарабкаться – сразу припомнят свой «взнос». А если же этот выбравшийся из беды еще и успехов достигнет, опередив в карьере товарищей, – жди беды снова. Но уже от своих «друзей»: любую копейку, любой стакан воды ему вспомнят. И попробуй откажи в услуге: как же, не по-дружески.

Еще удивляло Бориса то, что люди устроены будто «рукой к себе». Отец с юности приучил Бориса, во-первых, никогда ни у кого ничего не брать в долг; во-вторых, если уж жизнь заставила одолжиться – обязательно записать: сколько, кому и когда. Для чего? А вот для чего. Пусть кто-то взял деньги у тебя. Отдай и забудь. Когда должник вернет деньги, прими их как подарок. Борис тогда возразил отцу: зачем мне забывать про свои деньги. Правильно, отвечал отец, и хотел бы про свои деньги забыть – не сможешь. Так уж человек устроен. Зато как быстро мы забываем о своих долгах. Кто из кредиторов попроще, тот напомнит. Но есть люди, которым неудобно напоминать о том, что ты им когда-то задолжал. И чаще всего такие люди – ценные люди, умные, интеллигентные – не стоит такими бросаться. Но все-таки – они люди. И так же, как и ты, помнят о твоем долге. И когда, посмотрев в запись, ты им этот долг вернешь, они могут возразить: да мелочь это, я забыл. Не верь. Не забыл никто ни о какой мелочи. А то, что ты вернул этот крошечный долг, – приятно. Тебе вера и уважение. Тобой не побрезгают в другой раз.

Борис любил вспоминать беседы с отцом. «Ничего не бывает случайным, – часто повторял тот. – Случайная встреча, случайное слово – все уложится в ту дорогу, которая приводит нас к тому или иному событию, ставшему вдруг ключевым».

Сколько же времени прошло, как схоронили отца? До этого долго не виделись: в Омск, где доживал старость отец, без нужды ехать не хотелось, да и незачем было. Присматривала за отцом сводная сестра Бориса, Наталья. Удивительно нелепо эта Наталья жизнь свою загубила. Поверила в сказку о возврате молодости. Благо слух по Омску ходил, что есть способ омолодиться: мол, собери только части вещества, из которого можно снадобье составить. Поверила, дура. Целый год украдкой готовилась к заветному превращению. Да видно, обман вкрался в рецепт снадобья: занеможила сразу, как приняла, а потом и вовсе угасла. Борис тогда телеграмме не сразу поверил, думал, хитрят, зазывают. Когда приехал, отец долго рассказывал и винил себя в том, что случилось с Натальей.

– Давно это было, – еще типография на углу работала. Встретил я как-то наборщика. Встревоженный такой был наборщик, подозрительный даже. Ну, я его по незнанию напугал сначала. Да потом пожалел: незлобливый дедок оказался. А вот семейка у деда была занятной. Мне по службе внимательным быть надлежало ко всем, кого замечу за подозрительными делами. Вот я этого деда и начал с того случая караулить да незаметно за ним послеживать. Хитрые вещи открылись.

– В чем же хитрые? – Бориса тянуло в сон, и разговор он поддерживал скорее из уважения, чем интереса. В отце он начал замечать капризы, старческую словоохотливость и назойливую тягу к общению.

– Район был промышленный: народ на виду, все друг о друге хлопотать привыкли. Наборщик этот сначала чужим показался. Потом разобрались – из приезжих он, из сосланной семейки. А в семейку эту кто только не захаживал – всех принимали. А принимали на особый манер: помощь в недугах оказывали, и не придерешься – денег, считай, не брали. Вот наша Наталья и наслушалась небылиц про долгую молодость. Сама-то туда не ходила, а так, понаслышке, втихомолку, стыдясь своих лет и своих мыслей, замесила по чужим рецептам отраву и разом всю выпила. Видишь теперь, что вышло.

Борис тогда не придал значения отцовской болтовне. Позднее, когда не только от отца, но и от других людей, доверие к которым было крепкое, Борис выслушивал фантастические истории, любопытство повело его в сторону той семьи. А из семьи к тому времени осталась одна бабка с моложавым лицом и вредным характером. Одно хорошо – не гнушалась эта бабка помощью соседки, которая с радостью обихаживала старуху и по хозяйству, и с поручениями какими. Вот к ней-то однажды и подошел со своей историей Борис. Сославшись на то, что живет в Москве, а секреты старухи сложны в исполнении, уговорил он соседку помочь ему. За деньги, известное дело. Не забыв печальный опыт Натальи, Борис всякий раз напоминал о тщательной подборке рецептов – и уж если не удается выведать точно, что и как, то присылать все разом. Весь состав по всем «адресам» – сам, мол, разберусь на досуге.

В Москве его затею с радостью подхватил Степан. Одного не хватало – курьера, который стал бы посредником между поездом «Омск – Москва» и их засекреченной фирмой.

Как же подвел их Василий!..

Сначала, еще до того как поставили «на поток» эти горошины, не верилось, что получится. Первых смельчаков набрали среди обреченных – выписанных из онкологии умирать. Долго не решались поверить, шутка ли: врач звонит через месяц узнать, как дела, в смысле, когда пациент умер, а пациент бодро говорит: дела хорошо, собираюсь жениться.

Через год их тайная фирма обрела такую известность, что составлять схемы уже не успевали, возникала очередь по предварительной записи. Ускорять процесс боялись – помнили о Наталье. Да и отбирали пациентов тщательно: каждому свой состав, одной ошибки хватит, чтобы все дело сгубить. И вот дошла их слава до людей определенного круга. Таких, кому отказывать не принято. Как назло состав предстоял редкий – в високосном году родился клиент, в последний, двадцать девятый день февраля, да и возраст у него степенный. По таким-то условиям и составили, в числе прочих, снадобье, которое не донес до них Василий. Сгоряча сорвалась тогда у Бориса угроза: «Покойник ты, Василий, теперь. И смерть твоя будет страшной».

Принял, дурачок, эту смерть по воле своей, видно…

Люся Григорович десятый год жила в Лондоне. Она не любила Великобританию, но еще больше не любила Россию. Бывая в Москве, всегда звонила Елене.

Люся считала, что с Еленой у нее почти мистическая связь.

– Ты только вдумайся в эти совпадения: твой Дима и мой Валентин мало того что ровесники, они родились в один и тот же день. И дело не только в наши детях, внуки – твой Ванечка и наша Сашенька – тоже практически ровесники, не удивлюсь, если они когда-нибудь поженятся. Мы с тобой общаемся по схеме: я гуляю – ты навстречу.

Лена угрюмо слушала, иногда слабо поддакивала. Рядом с Люсей было неуютно. Люся была членом Союза писателей и когда-то в юности считалась неплохим поэтом. Писательскую организацию в те времена покорила Люсина восторженность, необычные словосочетания, ее вездесущность и неутомимость.

«К пенсионным годам пора меняться, – думала Лена, давно разгадав лукавство этих приятельских отношений. – И почему, когда ищут дурака, всегда приходят ко мне?» – этот вопрос Лена задала себе по привычке.

Приезды Люси Анатолий называл «наездами» – такими бесцеремонными и настырными были посягательства Люси на их семейный уклад.

– Куда сегодня нас хотят пристроить? – Анатолий знал, что разговор с Люсей сведется к тому, чтобы вытащить их с Еленой из теплого домашнего уюта в какое-нибудь творческое сборище для того, чтобы их семья влилась в массу зрителей-почитателей, предварительно, за лошадиную цену, приобретя входной билет, затем купила желательно несколько экземпляров ее новотворческой продукции и после выступления поэтессы долго-долго восхищалась ее талантом.

В этот раз звонок Люси был особенно некстати. Анатолий стоял у плиты и обреченно ждал, когда же закипит молоко. Звонок Люси выдернул Лену из кухни, и она сбросила на Анатолия всю процедуру приготовления ужина. Картофель еще не сварился, молоко для пюре не закипало, у рыбы поджарился один бок, и ее следовало перевернуть. Анатолий вспомнил, как в прошлый раз, переворачивая котлету, он разломил ее на две части, пытался склеить, потом решил оставить как есть, заявив: «Тебе котлета, а мне фрикадельки».

– Сколько можно разговаривать? – Анатолий устал от кухонного дежурства. – Рыбу переверни, сгорит.

Вернувшись к плите, он бросился к кастрюле с молоком, забыв об осторожности, схватил ее голыми руками, донес до подставки и сморщился от боли. Войдя на кухню, Лена застала мужа за разглядыванием обожженной ладони и вяло заметила:

– Дня не проходит без травмы, что за беспомощность… Ну вот, есть причина не ходить к Люсе, врать не придется, – ворчала Лена, покрывая руки мужа пенкой от ожогов. – Представляешь, Люся осваивает сейчас фотоискусство. Выпустила серию открыток с фотографиями цветов из своего сада и чуть ли не насильно заставляет меня ехать к какому-то киоску, чтобы накупить этих открыток для себя и всех знакомых.

– Совсем свихнулась, – Анатолий перевел дыхание. Боль стала стихать, и чужая бесцеремонность уже казалась не такой противной. – Давай поужинаем.

Ели, как всегда, молча. Каждый думал о своем.

Мысли Анатолия лениво двигались в сторону чего-то приятного. А приятным после зарубцевавшегося инфаркта были воспоминания. О тех днях, когда возраст не чувствуется, а здоровье о себе не напоминает.

Люсины звонки уже в который раз всполошили мысли о тех редких днях, когда время принадлежит только тебе, его можно транжирить, и на это есть силы. Анатолий сам себе улыбнулся, подошел к шкафу и опустил руку за ряд высоких, ровно выстроившихся книг, где в тайном укрытии хранились только ему известные вещицы.

В молодости Анатолий любил фотографировать. Постепенно стала увеличиваться коллекция редких стоп-кадров, стать случайным свидетелем которых ему удавалось. Особенно его радовали игривые или двусмысленные позы, в которые, думая, что их никто не видит, попадали не совсем простые люди. У него был отличный фотоаппарат, фотографии получались качественные. Некоторые из них публиковались и даже удостаивались премий.

За книгами, в своеобразном тайнике, лежало то, что Анатолий не показывал никому.

В то лето ему едва исполнилось семнадцать. На Черноморское побережье Анатолий приехал не с родителями, как обычно, а с двумя приятелями, жившими в том же подъезде. Они были старше, учились в университете, и родители им доверяли.

Прибыли в курортный городок ранним утром, когда дикий пляж был пуст и чист, а воздух еще не успел накалиться. Быстро побросав вещи, помчались купаться. Анатолий прихватил фотоаппарат.

Обходя большой камень, они остановились пораженные открывшейся картиной.

Две девушки загорали обнаженными. Их спокойное бесстыдство жаркой волной накатило на Анатолия.

– Снимай скорее, – у приятеля запылали щеки, – редкий кадр, не потеряй!

Анатолий лихорадочно снимал, то поднимаясь на камень, то перебегая к другому, то лежа на гальке, выискивая лучшие ракурсы, играя освещением и радуясь, что тихие всплески волн, укачивая девушек, заглушают его неприличную суету. Девушки переговаривались, меняли позы, и при этом глаза их были прикрыты.

– Видишь, темные очки не надевают, хотят и на лице иметь ровный загар, – приятель шептал в самое ухо, обдавая Анатолия разгоряченным дыханием. – Что, уже пленка кончилась? Идем домой, сохранить пленку надо до Москвы. Там отпечатаем спокойно и качественно.

Спустя месяц в просторной ванной родительской квартиры Анатолий печатал фотографии. Результат ошеломил красотой и естественностью. Терпеливо и аккуратно Анатолий проделал эту работу от начала до конца. На следующий день коллекция обнаженных красавиц заняла свое место в картонной папке, которую Анатолий хранил до сих пор, несмотря на семейную жизнь, служебные командировки и неоднократные переезды из квартиры в квартиру.

«Надо знать, что снимать», – подумал Анатолий о новой затее Люси и усмехнулся, представив того дурака, который решит по ее настоянию разыскивать этой снежной зимой книжный киоск, где продаются открытки с Люсиными цветами.

Есть в черно-белой фотографии своя тайна. Как-то, еще при жизни Саши, появилась идея выпустить поэтический фотоальбом под названием «Черно-белое кино». Саша тогда здорово загорелся: отбирал фотографии, подыскивал у себя подходящие стихи, даже пару недель совсем не пил. Эта дружба семьями особенно нравилась Карине. Постоянный страх, постоянное ожидание, что муж напьется, утихало. Лена тоже с головой включилась в проект. Тогда-то она и обнаружила эти фотографии. Долго рассматривала, то приближаясь вплотную, то отходя в сторону. «Классная вещь, – заключила она. – Если у Сашки не найдется стихотворения хотя бы для пары таких фотографий, пусть сочинит специально».

– Что с Люсей делать? – прервала размышления Лена. – Позвать в гости или на этот раз обойдемся?

– Зови, – Анатолий безразлично зевнул, – лишь бы нас никуда не выдергивали.

Лена набрала Люсин номер, ласково и радушно пригласила в гости, затем долго и терпеливо слушала Люсин монолог.

– Не придет, – сообщила Лена спустя час держания трубки около уха. – Говорит, что в Москве холодно и снежно, такси дорогое и не поймать, а в метро в этой поганой стране ездят одни извращенцы.

Глава 10
Как сазан в корзинке

«Перетащу-ка я мать в Москву», – Татьяна вздохнула и начала действовать.

Решение далось не сразу. Когда-то Николай протестовал, уговаривал, что все это блажь, нечего срывать человека с насиженного места, сама потом пожалеешь.

Три месяца назад, облюбовав в Валентиновке небольшую дачу, Татьяна отправилась в Омск, с твердым намерением без матери не возвращаться. А чтобы не было соблазна пойти на попятную, оформила задаток на дачу, вписав как владелицу свою мать. То есть, Варвару.

Омск встретил Татьяну солнцем и ветром. Вот и знакомая калитка, вот и лавочка во дворе, вот и мать – на лавочке. Татьяна замедлила шаги, приглядываясь к матери. Варвара встрепенулась, почувствовав сторонний взгляд, и ринулась через дворик к дочери:

– Донюшко моя! Уж не обознались ли глаза мои? Ты ли это…

Татьяна поморщилась, устыдившись навернувшихся слез. Обняла мать и направилась к дому.

– Погоди, у меня не убрано, соседка возится. Посидим минутку, она и закончит.

У Татьяны защемило сердце – чужие люди обихаживают мать, а она еще раздумывает: перевозить ли ее в Москву. Видно, в свое время Николай переусердствовал в своей осторожности. Решено: без матери в Москву не поеду.

Через час, умывшись и переодевшись с дороги, Татьяна расставляла привезенные сладости, которые так любила Варвара, всегда приговаривая: и без мяса проживу, да и без картошки обойдусь, а вот к чайку сладенького всегда хочется.

– Ну что, мама, не надоело тебе соседской помощью одалживаться?

– Надоело не надоело, только как ты меня, донюшко, перевозить в такую даль думаешь? Что будем с домом делать, с вещами? Бросить хочешь. Заколотить окна-двери – и оставить так, на разграбление. Сколько раз мы с тобой говорили про это, а тебе все неймется.

– Знаю, какие вещи оставить боишься – сундук свой полуразворованный стережешь. Что обидно-то: от чужих людей узнавать приходится о твоих «тайнах». Поехали в Москву. Заберем остатки твоих пасьянсов, может, и пригодится твоя ворожба.

Увещевая мать, Татьяна спиной почувствовала взгляд. Тяжелый и угрожающий. «Верно, та самая соседка. Неспроста она в помощницы вызвалась: вон как напряглась, про сундук услышав», – черные глазищи Татьяны впились в лицо женщины с такой силой, что щеки у той побагровели, дыхание участилось, открывшийся рот стал заглатывать воздух.

«Как сазан в корзинке», – почему-то вспомнилось детство, пионерский лагерь и рыбалка на Дону.

– Что, занеможилось? Ступай к себе, – Татьяна говорила тихо, будто ничего не происходит. – Иди, иди, я уж присмотрю за матерью. Без тебя справлюсь.

Дверь за соседкой закрыли на ключ. Мать и дочь продолжили чаепитие. Со стороны казалось: мир да покой. И только грудь у Варвары нервно вздымалась в такт дыханию, предательски выставляя напоказ скопившуюся за годы горечь.

«Много грешила, видать, – жалея мать, думала Татьяна. – Ничего, в Валентиновке будет сама себе хозяйкой, а ко мне все-таки поближе. Хорошо, что дачу присмотрела, вместе нам не ужиться».

Удивительно легко перенесла Варвара переезд.

Два дня ехали в купе одни. Татьяна расслабленно предавалась чтению, Варвара, прикрыв веки, дремала, утешаясь тем, что сундук – под полкой и никто, пока она с этой полки не встанет, к сундуку не подойдет. На третий день заняли верхнюю полку над Татьяной, а ближе к Москве появился и последний пассажир. Варвара дергалась: пассажир норовил сдвинуть сундук и воткнуть рядом свою котомку.

– Не трогай, мил человек: у меня там хрупкие вещи, – сама же думала: положит котомку, а потом приспичит в нее залезть за чем-нибудь да и захочется про сундук спросить – что я ему скажу? Врать сроду не любила да и не умела, а молчание всегда только раззадоривает. Так, перебирая всякие доводы, переживая и успокаиваясь, подъезжала Варвара к Москве, чтобы прибыть оттуда к своему последнему пристанищу в этой жизни – к уютной подмосковной даче в Валентиновке.

– Таня, донюшко, знаешь, здесь у художника одного дача есть. Веришь ли, ему больше ста лет.

– И какие же картины этот художник пишет? – поинтересовалась Татьяна, разбирая привезенную утварь. – Не картины, говоришь, карикатуры? Что ж удивляться, с карикатурами весело, вот и живет так долго. И Троцкого знал? Знакомиться будешь или издали за ним посмотришь?

Дача обживалась с охотой. Татьяна сама любила навещать мать. Незаметно создавался уклад, где мать и дочь, не мешая друг другу, уютно уживались во времена встреч и без тоски расставались, когда чувствовали в этом нужду. У каждой был свой угол в доме – с удобной кроватью, светлым окном и привычными мелочами, без которых не обходится ни один человек. Татьяна успокоенно радовалась возможности отдохнуть от тягостной удрученности дочери, которая передавалась и внуку, и ей. «Эта дача – отдушина для меня. Мать поближе, тоже к лучшему. Мать есть мать. Хоть и старость давно подошла, все равно, пока жива моя матушка, я как щитом прикрыта».

Татьяну всегда занимали чужие жизни. Она любила заглядывать в окна, по-своему додумывать то, что не удалось рассмотреть. Прогуливаясь от платформы к даче, она засмотрелась на удивительный домик. Он был низеньким, что редкость на фоне строящихся в последнее время двух-и трехэтажных дач. И еще как будто круглый. Не всякий человек мог придумать такой домик.

– Духом творчества и гармонии веет от этого дома, – пафосно и вслух произнесла Татьяна.

– Сама с собой разговариваешь?

Татьяна вздрогнула.

– А я тебя поджидала-поджидала да решила встретить, – Варвара ухватила дочку за рукав и остановилась перевести дух. – А в домике этом живет тот самый художник, которому больше ста лет. Помнишь, я тебе говорила? Вот и смотри, кто кого переживет: он дом, или дом его.

Татьяна посмотрела на мать и вспомнила, как неделю назад на этой же дороге кто-то, проходя мимо, спросил: вы сестры или она (кивок в сторону Варвары) – ваша дочь?

«Что-то с этим художником не так», – с грустью подумала Татьяна.

Степана разбудил звонок в дверь. Ворча и спотыкаясь, никак не находя ключи, он наконец открыл дверь и впустил почтальона. Телеграмма была от отца. Одной фразой отец выплеснул тоску и одиночество последних лет: «Приезжай, боюсь не дождаться».

Степан не любил Санкт-Петербург. Его угнетали серые набережные, его угнетал вечно сырой воздух и еще – болотный запах, почуяв который в любом другом месте, Степан с досадою вспоминал родной город.

– Надо в Питер съездить.

– Что за новость, зачем? – Борис не любил неожиданные изменения в планах, как и не любил никакие сюрпризы. Даже приятные.

В трубке что-то затрещало. Борис прервал разговор и снова набрал номер Степана:

– Ладно, сейчас заеду, расскажешь.

Спустя час Борис выслушивал надоевшие жалобы Степана на вечные приставания его отца. Он искренне сочувствовал приятелю: тот рос без матери, череда захожих женщин оскверняла детские воспоминания и усиливала привязанность к отцу. Борис по рассказам Степана составил собственный образ этого человека. Мысленно он называл его «Надзиратель». Степан не отличался разговорчивостью, и из обрывочных сведений Борис понял, что родился отец Степана в тюрьме от какой-то красивой и очень молоденькой зэчки. Такой молоденькой, что младенца ей даже кормить не давали. Дед Степана вырастил ребенка по своим понятиям о воспитании и образовании: сначала военное училище, потом служба под пристальным присмотром родителя, в тех же стенах, что и он сам. Жизнь у отца Степана тоже не сложилась: женщин он воспринимал как второсортное сообщество, которое надо держать в узде и не давать садиться на голову. Женщины почему-то этот закон природы не понимали. Задержалась с отцом только мать Степана, и то на полгода. Сбежав, мать еще пыталась вернуть ребенка себе, но воля деда была сильнее: пацана должен растить отец. И точка.

– А не поехать ли нам вместе? Давно в Питере не был.

– Про портфель забыл? – Степан не хотел посвящать Бориса в свои семейные дела и уже пожалел о порыве откровенности. – Сам управлюсь. Мудрит старик, просто соскучился. Побуду денек и вернусь, нечего тебе бросать начатое, вдруг что нароешь.

– Твоя правда. Из-за одного-двух дней и срываться не стоит. Езжай.

На этот раз Питер встретил Степана безветрием и солнцем. Подморозило. Улицы сухие и чистые, обувь на ногах теплая, хотелось пройтись, ни о чем не думая, наслаждаясь бездельем и спокойствием. «Перемены к лучшему», – отметил Степан заглядывал в бакалейные отделы. Он, с удовольствием выбирая гостинцы отцу, всматривался в витрины и рекламные щиты – во всем чувствовался хозяйский прицел на долгое благополучие города.

Отец открыл не сразу. Держа палец на звонке, Степан даже подумал, что старик окончательно оглох. Однако через несколько показавшихся длинными минут что-то зашелестело, затрещало и старая крашеная дверь со скрипом, нехотя открылась.

Отец повис на шее сына. Причитая и глотая навернувшиеся слезы, он впился сучковатыми пальцами в руку Степана и, словно боясь, что сын убежит, потащил его в комнату.

– Что, батя, занеможил, или просто соскучился?

Степана растревожила перемена, случившаяся с отцом за то время, что не виделись: заострившийся нос возвышался над впавшими щеками, кожа пожухла и стала какой-то серой. И руки – они не то чтобы тряслись, но их будто сжимала судорога. Видно было, что отец свыкся с этим недугом, научился поддерживать одну руку другой.

– Удар у меня был. Уж с месяц как случилось, думал, не выкарабкаюсь. Да видать, не придет мой час, пока с тобой не поговорю. Раздевайся, ставь чайник, а я прилягу. Знобливо мне сегодня, да и шатает еще после удара-то.

Степан ринулся в прихожую, разделся, внес на кухню гостинцы, включил газ, вспомнив в который раз, что опять забыл купить электрический чайник. За кухонными хлопотами он успокоился и почувствовал, что совсем не готов ни к какому серьезному разговору.

На стене висела фотография деда в военной форме. Даже на фотографии глаза деда буравили каждого, кто проходил мимо. Степан с детства помнил этот взгляд – просверлит до затылка и воткнется в душу. От деда редко что можно было скрыть, а обмануть деда было невозможно.

– Слушай, что скажу. Да перестань на деда пялиться, не икона. Совсем не икона. Грешник он великий, об этом и разговор. Умирать мне, видно, скоро придется, и твое одиночество мне как бревно под ноги. Мечтал, что внуков увижу или хотя бы снохой полюбуюсь, – не довелось. А вот близкая родня у тебя сыскаться может. Либо в Омске, либо в Москве. В Питере нет у тебя никого. Кроме меня.

– Что за родня? – услышав про Омск, Степан даже дернулся, будто привидение почуял. Последние события испортили сон, а нехватка сна путает мысли, – это Степан усвоил давно, поэтому быстро подавил мистику и вернулся к реальности: – Я всех помню: Омск не наш город, а в Москве только знакомые, никакой родни.

– Бабка твоя живет и здравствует. А теперь сядь и послушай совсем уж необъяснимую вещь. Дошел до меня слух, что на этом свете еще небо коптит, кто бы ты думал? Вот именно, – твоя прабабка.

Степан опустил глаза. Медленно, загибая палец за пальцем, он нервно просчитывал какие-то даты. Лицо отца выдавило подобие ухмылки и стало еще страшнее.

– Что, прикинул годы? То-то и оно, многовато выходит. А старуха живет и живет. И не старше дочки, то есть бабки твоей, выглядит.

«Зря я не взял сюда Бориса. Расскажу – не поверит. Нутром он почуял, где разгадки лежат, оттого и просился со мной в Питер. Отца нельзя оставлять одного».

Степан снова не мог уснуть. Забылся к утру. Портрет деда плавно переместился в сон… Степан все пытался пальцем поковырять глаз на фотографии деда. Палец легко вошел в мягкий глаз, веки сомкнулись, сжав палец, и голова деда медленно выплыла из рамы. Ужас сковал рот, крик не получался. Руки вылезшего из фотографии деда дергали за плечо: «Я здесь, я здесь!» – кричал дед. Степан проснулся.

– Я здесь! – кричал испуганный отец.

Утром все показалось другим и не страшным. Ну живет где-то бабушка и еще одна бабушка. При чем тут их с Борисом дела? Отец что-то про Омск узнал, – проверим. Надо решать вопросы по мере их поступления, глядишь, некоторые и исчезнут. Рассудительность собственных мыслей Степану понравилась, и он бодро пошел ставить чайник.

На Ленинградский вокзал Борис пришел за минуту до приезда Степана. Сутки, отмеренные на поездку, превратились в неделю. Перезванивались ежедневно. Борис нервничал, подозревая, что Степан оттягивает возвращение в Москву сознательно. Кончались студенческие каникулы. Преподавательское расписание на это полугодие уже не сулило много свободного времени. Кафедру покинули еще два доцента, и их нагрузку распределили оставшимся, в том числе и Борису.

– Скудеет образование, – вслух произнес Борис и увидел выходящего из вагона Степана.

– Что за загадки ты мне привез? – Борис нарочито небрежно не стал дожидаться ответа, полез в карман за зажигалкой. Раскуривая сигарету, повернулся спиной к ветру и едва не обжегся, услышав:

– Та старуха из Омска – моя прабабка. Живет. До сих пор.

Adhibenda est in iocando moderatio [5]5
  В шутках следует знать меру (лат.).


[Закрыть], – провозгласил Владимир, наблюдая за Сашиными переживаниями, – не грусти, поэт, там нет ни предательства, ни конкуренции. Потому что там нет тебя. До сих пор не привык? Оставь чувства. Они тебе здесь только кажутся. Стремись к покою здесь, получишь радость там. И не шути больше. Не принято, – назидательно произнес Владимир и направился к древним мудрецам.

– Как образумить ее? Она не видит опасности, – Саша не отставал от Владимира, мешая тому беседовать с Питтаком [6]6
  Питтак – милитенский народный вождь, один из семи мудрецов древности.


[Закрыть].

Голова вождя склонилась в сторону Саши:

– Advenrsus necessitatem ne dii quidem resistunt [7]7
  Против необходимости не властны и сами боги (лат.).


[Закрыть], – процитировал Питтак сам себя и буднично посоветовал: – Не лезь, сама поймет, что делать.

Владимир, передав Сашу Питтаку, вспомнил о Юрии – как бы тот не сунулся в дела земные: Надя-то под угрозой.

Не обнаружив Юрия поблизости и решив, что вечность от него не уйдет, Владимир ринулся ко мне:

– Ваша родня – вам и думать. И нечего мне за Ленку мстить. Я и так пострадавшая сторона.

…Ни жизнь этого дурня не образумила, ни смерть. Рыскает здесь, крутится, ищет истину – мучается одним словом, а пользы пока никакой. Ничего, подождем. В одном он прав: Лену я ему не забуду.

«Паршивый мальчишка», – Николай понял подленькую затею Володьки и изо всех сил пытался задержать его в вестибюле института.