Текст книги "Хроники Птеродактиля"

Глава 16
Усталость свидетеля в зале инквизиторских пыток

Варвара привычно открыла сундук, пересмотрела карточки и покачала головой: сколько же их пропало тогда в Омске… Не зря она сюда перебралась, здесь все одна к одной, целехоньки. Ничего, разум еще не отказывает: имея то, что осталось, восполнить можно и утраченное. Секрет-то здесь, в голове, а ключик каждого состава – в уголочке на каждой девятой карточке.

Варвара с благодарностью вспомнила Любу – та на прошлой неделе подарила лупу. С этой лупой легко читаются даже стертые карточки. «Ладно, ручкой обновлю, что истерлось, – подумала Варвара, – а потом и утерянное восстановлю, вечера длинные».

Татьяна толкнула дверь дачи, вошла и неслышно присела: мать перебирала содержимое сундука. Увлеченная своим делом, Варвара не обратила внимания на вошедшую дочь, продолжала копаться в сундуке – перекладывала карточки, проверяя те редкие исходники, которые пришлось везти через пол-России, чтобы не мучиться здесь, разыскивая части необходимых составов.

– И когда же покойный Николай успел передать тебе ключ от сундука?

Татьяна удивилась спокойствию матери: не вздрогнула, не повернулась. Лишь буркнула недовольно:

– Зачем крадешься? Воры да звери так делают, а ты мать родную пугаешь, не дело это, совсем не дело, – Варвара в мгновение ока закрыла сундук, и так же молниеносно ключ исчез из ее руки: нет ключа – и всё тут.

– Лихо-то как, будто не дочь родная, а соперник чужой, – Александр Васильевич [10]10
  Колчак Александр Васильевич (1874–1920). В 1918–1920 гг. – Верховный правитель Российского государства, возглавлял борьбу с советской властью в Сибири, на Урале и Дальнем Востоке.


[Закрыть] любовался Варварой, помня, как пронзила она своей дикой красотой его сжатое в комок сердце в те тревожные годы, на берегу Иртыша в мятежном городе Омске. – Варварушка, ты единственная из всех моих женщин ходишь по земле, ведая или догадываясь, что не ко счастью тебе эта ноша. Вон, невольные соперницы твои – что Софья [11]11
  Софья Федоровна (урожд. Амирова) жена Колчака.


[Закрыть], жена моя, что Анюта [12]12
  С Тимирёвой Анной Васильевной (1901–1975) у Колчака был роман. Зимой 1920 года она пыталась забрать тело Колчака из Иркутской тюрьмы.


[Закрыть] – не зная о тебе там, жалеючи смотрят на тебя здесь. А за дочку мою спасибо. Спасибо и за то, что не истрепала имени моего, справилась своими силами и с жизнью, и с уготованными тебе испытаниями…

Только понимаешь ли ты, что жизнь «не за так» даруется? Приходят сюда по-разному, и каждый в свое время. И время это не старостью назначается, а зрелостью души.

Что же ты, милая, творишь? Или «просрочить» поспевание души своей хочешь? Забыла притчу, что лучшие приходят сюда первыми? Да нет, я не тороплю, живи конечно, раз любо тебе там. Только дочку мою, Татьяну, сбереги от этой скверной доли, что ты так неразумно для себя приготовила. За это награда тебе будет – не ровен час о внуке и правнуке узнаешь. Скоро.

– Unus dies gradus est vitae [13]13
  Один день – ступенька жизни (лат.).


[Закрыть], – глубокомысленно влез Владимир, уступив искушению либо поспорить, либо упрекнуть. – Без вас разберутся. Каким же клубком все окручено: в прошлом, в настоящем, в будущем… Знал бы об этом там – не мучился бы здесь.

– Да ладно, какие у тебя здесь мучения? – Саша пытался вклиниться в разговор и при этом не потерять выхваченной из прошлых дел ниточки, притянувшей друг к другу ряд событий, перекроивших естественный ход вещей благодаря «шалостям» Варвары. – За Еленой лучше присматривай, много задумываться стала в последнее время.

– Она во все времена чересчур задумывалась, не то что твоя Карина, – Владимир хмыкнул и ушел своими мыслями к тем дням, которые своей чистотой и юностью и сейчас удивляли как придуманные, или нарисованные. В общем, нереальные.

– Лен, телефон звонит, – Карина расхаживала по просторным комнатам новенькой квартиры. – Быстро вы переехали – и правильно. После вашей коммуналки да в такие хоромы… Что ты там лопочешь по телефону?

Какие еще икс в степени эн, да игрек в степени эн, да зет в степени эн? А… теорема Ферма. Поняла, поняла, «великая теорема Ферма»! А ты при чем? – Карина вернулась на кухню, где Володька доедал салат. – Ленка выеживается: начала с теоремы Пифагора, перешла к теореме Ферма, какого рожна ей надо? Школу закончили, в институт поступили. Лето – отдыхай, не выпендривайся. Помнишь, я не хуже ее училась? Ну вспомни: если сравнить – у меня практически одни пятерки, а у нее, помнишь? Всякое-всякое было. Даже на экзамене четверка. Одна. Или две?

Володя резал торт аккуратно: чтобы розочка с вишенкой чередовались. Сначала протянул кусок Карине, потом себе. Закончив, посмотрел на Карину глазами усталого сенбернара и провозгласил:

– Все просто: ты училась ради пятерок, а Ленка рылась в том, что ей интересно. Ей никогда не хотелось выглядеть лучше. Смотри, как она одевается, – срам! А ей наплевать: прикрыта – и ладно. С ней хорошо запереться, где никого нет, и говорить, говорить… Вот мамашка у них любит повыпендриваться, а Ленка – все ближе к слепому отцу жмется. Раздражает этот папашка, честно говоря. Ископаемое какое-то, Птеродактиль несчастный.

Володя подошел к зеркалу, втянул живот, задрал подбородок и, довольный, вернулся к столу. Есть не хотелось. Но в вазе лежало нетронутым берлинское печенье и очень хотелось как-то разрушить эту красивую горку из хрустящих сердечек, покрытых сахарной глазурью. Володя потянулся за самым ровненьким, торчащим из середины горки. Действительно, оно оказалось большим, ровным, с толстым слоем глазури. Без особого аппетита Володя жевал печенье, равнодушно посматривая на рассыпавшуюся горку.

– И как Ленка терпит тебя столько лет? – Карина, подойдя к столу, покачала головой и быстро начала укладывать рассыпанное печенье в вазу. – Слышала, у нее есть шанс в загранку отправиться? Что значит «шанс был, да уплыл»? – Карина растерянно смотрела на лоснящиеся губы Володьки. Обида за Ленкину глупость перекинулась на эту самодовольную рожу. Хотелось запихнуть в усыпанный крошками рот все, что было на столе, а потом сплясать на его животе ногами, обутыми в ботинки. Живо представив это, Карина успокоилась. – Вали отсюда! Убери руки от стола – не ты принес, не тебе и жрать!

– Володя где? – поговорив по телефону, Лена вернулась на кухню и застала Карину злую, с зажатой в пальцах сигаретой. Не понимая, что случилось, Лена с привычной обреченностью решила: видно, что-то сделала не так, или кому-то не то сказала, или… Ну конечно, разве можно так долго говорить по телефону? Вот и вывела из себя друзей, да так, что один из них не выдержал и ушел.

– Володя хоть поел, чаю попил?

Карина посмотрела на Лену. В глазах читалась усталость свидетеля в зале инквизиторских пыток.

Володя шел по усыпанной желтым листом аллее, нес тяжелую сумку и тяжелые мысли. Ему тридцать пять, и сегодня он в третий раз стал отцом.

«Назову-ка дочь Еленой», – Володя замученно улыбнулся и ускорил шаг.

Жениться пришлось из-за непредвиденных обстоятельств. В одну точку сошлись и угроза армии, и внезапная смерть матери, и запущенная беременность, а главное – безграничная настырность медсестры Татьяны, которая, как Володе подсказывало его внутреннее чувство, могла и вытащить его, если понадобится, из любого дерьма, и затолкать его туда же, если подвернется случай. Попросту – Володя боялся Татьяны.

Однако первобытная грубость жены в иные минуты вызывала такой восторг, который открывал границы, снимал запреты и перемещал в совсем другие ипостаси. Эти ипостаси легко совмещались с обильной едой, обильным питьем, лежанием и… чтением на ночь. Вид мужа с книгой в руках вызывал у Татьяны благоговейный трепет. Как-то Володя в окружении родственников жены процитировал латинское изречение. Возникла минутная тишина, родственники замерли, жена распушилась гусыней. Володя цепко ухватился за этот случайный эпизод как главный и верный шаг всей будущей семейной жизни. С тех пор он главенствовал, глубокомысленно изрекая как итоговый вердикт любую несусветную чушь, лишь бы она, эта чушь, не мешала благополучию его собственной жизни и сопутствовала множеству не всегда безобидных затей. Если какая-то из затей получалась, Володя снова и снова так и эдак возвращался к своей удаче, подчеркивая значимость и своей смекалки, и своей прозорливости. Но весьма нередкие провалы его начинаний как-то удобно укладывались в просчеты родственников, знакомых да и самой Татьяны, в конце концов…

Рождение детей Володя принимал как осознанную необходимость, как вечное желание утвердиться своими генами среди серого сообщества окружающих особей. Даже имена детям подбирались по-семейному: сына-первенца, естественно, назвали Владимиром, дочь, – пусть потешится жена, заслужила, – Татьяной. И вот третий ребенок – снова дочь.

Перед глазами всплыла овечья обреченность немного подзабытого облика Елены. Как она сейчас? Где? С кем? Володя испугался самой мысли просто заехать в ту квартиру, где жила Елена, – выгонят, с лестницы спустят, а про Ленку все равно ничего не расскажут… Мерзкая семейка!.. Володя сплюнул на собственный ботинок и остановился.

Спустя неделю младшую дочь назвали Еленой, и счастливая семья, завершив подготовку необходимых документов, стала радостно дожидаться переезда в просторную квартиру нового дома. Трое детей все-таки…

У каждого в жизни случается нечто, о чем не хочется вспоминать.

Володя гладил по голове свою Аленушку и в который раз просил сам не зная кого: «Переведи на меня ее боль, ну пожалуйста, пожалей ребенка…»

Скарлатина не прошла бесследно, дала осложнение на ноги. Перед каждым изменением погоды ночами Леночку, как древнюю старуху, мучили боли. Володя не хотел отпускать дочку в тот злополучный поход. Да уж очень просилась, с обещаниями и заверениями: и скоро вернемся, и взрослых много, и медсестра с нами. Уступили и отпустили. А приступ боли – тут как тут: скрутил и испортил настроение всему классу. «Не пойду больше в эту школу! – Леночка, рыдая, рассказывала, как обзывали ее в походе одноклассники, с каким раздражением возилась с ней медсестра. – Ненавижу, всех ненавижу и жить не хочу!»

«Ненавижу и жить не хочу» – эти слова всплывали вновь и вновь в назойливых воспоминаниях Володи, уводя его в то памятное лето, когда его ноги в последний раз переступили порог Ленкиного дома.

– Куда мчишься? – окликнул Володя, медленно поднимаясь со скамейки и морщась от падавшего на лицо солнца. Больше часа провел он у Ленкиного дома, даже нога затекла. Ему нужны были деньги. И не когда-нибудь, а сегодня. Сегодня вечером. Володька знал, что у Ленки нельзя просить денег. У нее вообще ничего нельзя просить, потому что она не умела отказывать. И если не могла помочь, то переживала долго и мучительно.

– Ты не могла бы одолжить денег? – Володя опустил глаза. – Только у родителей не проси, – Володя схватил Лену за локоть и потянул в подъезд.

– Стой, парень, я первый! – сумрачный подъезд дыхнул перегаром, и чья-то шершавая ладонь оттащила ничего не понимающего Володьку от Ленкиного локтя. Открылись двери лифта и в то же мгновение две тени обступили Елену, потерявшую от страха разум и волю.

– Заходи, – первая тень манерно указала рукой в сторону лифта.

– Помоги, – шепотом взмолилась Лена, – хоть позови кого-нибудь.

Вторая тень повернулась к Володьке:

– Кыш отсюда!

Двери закрылись. Равнодушный лифт в полной тишине увозил Елену. От него. Навсегда.

Как отголосок того дня ему три раза снился сон. Один и тот же. В том сне Лена поворачивалась к нему спиной, тихо произносила: «Ненавижу и жить не хочу», – и медленно уходила, заставляя просыпаться в середине ночи. Пробуждение после третьего сна вытащило Володю на улицу, где он стоял и курил, досадуя на расшалившиеся нервы. Тишина ночи усиливала шорохи, среди которых явственно прозвучал металлический лязг и деловитый шепот. Автомобильные воришки – решил Володя и строго окликнул:

– Мужики, я вам не мешаю?

– Мешаешь, еще как мешаешь!

Удар был не сильный, но точный. Очнулся Володя в больничной палате. Маленькая медсестра суетливо поправляла койку:

– Небольшое сотрясение, повезло, скоро выпишут.

– Как зовут-то?

– Таня. Ты лежи, лежи, хоть и легко отделался, да голова есть голова, поберечь надо.

Медсестра усердно заботилась, расспрашивала о родных, о знакомых и вскоре уверилась, что кроме нее ухаживать за больным некому. Володя не стал ее разубеждать.

Выписываясь из больницы, Володя снисходительно позволил навещать себя, потом оставаться у себя на ночь, потом перевезти вещи, все больше убеждаясь, что умение вкусно кормить – главное достоинство женщины, а готовность восхищаться его, Володиными качествами может сделать эту женщину близкой и полезной. И когда известие о беременности удивительным образом совпало с призывом к исполнению армейского долга, Володя выбрал семью и детей. Ну чем не служение Родине?

«Почему Таня так быстро стареет?» – Володя рассматривал разбухшие вены на ногах жены: жужжание пылесоса мешало думать. Спать не хотелось, газета перечитана, а новую книгу обещали принести только завтра. «Она когда-нибудь отдыхает? Кому нужна ее бесконечная чистота, бесконечная стирка, бесконечная беготня на работу, бесконечная готовка… Хотя насчет готовки я, пожалуй, не прав».

И тут же донеслось сочное потрескивание котлет. «С чесночком, – удовлетворенно отметил Володя и направился к кухне. – Не пригорели бы, а то с этим пылесосом и без котлет останешься». Вздохнув, Володя снял крышку, перевернул котлеты и присел за кухонный столик, приготовившись к терпеливому ожиданию ужина.

Таня, вспомнив про котлеты, влетела в кухню, сняла крышку и благодарно улыбнулась мужу. «Он похож на толстого кота, которого все любят, что бы тот ни натворил…» Прикрыла дверь, взяла тряпку, мельком взглянула на часы: «Успею до ужина, все равно без детей не сядем…»

Лестничный пролет Таня взялась мыть месяц назад. Деньги небольшие, но все-таки деньги. Сначала стеснялась соседей. Однако через неделю и к ней привыкли, и она освоилась.

– Леночка, дочка, а я здесь заработалась и не заметила, как ты прошмыгнула… что разнюнилась-то? Папа дома, накрывай на стол, я сейчас. Что, что? Как это «голова на столе лежит и храпит»?

Таня, почувствовав неладное, бросилась в квартиру…

– Лен, а Лен, это правда, что твой отец от обжорства умер? – мальчишка ел мороженое и ухмылялся.

– Гаденыш, на тебе! – Лена с яростью бросилась на обидчика, выбила мороженое и для верности растоптала его ногой.

– Чего наделала? – твоей же матери мыть теперь, – мальчишка всхлипнул и вышел из подъезда.

Лена успокоилась, заметив, что от злости у нее перестали болеть ноги. Последние дни слились в одни непроходящие слезы: плакали дома, плакали приходившие посочувствовать соседи, а больше всех плакала мама. Лена не плакала. Она пыталась выдрать из головы навязчивую картину: голова отца лежит на столе, руки свесились, а изо рта исходит какой-то нехороший храп. Этот храп стал преследовать: он мерещился на улице, в троллейбусе… «Если я буду выходить замуж, – думала Лена, – то спрошу сначала, храпит или не храпит этот будущий муж».

– Дела наши идут за нами, – забыв про латынь, изрек Владимир. – Что удивительно: не о детях и не ожене мытарства терзают, Елена твоя – вот предмет искупления, верно?

В который раз пытался Владимир получить подсказку, уж и не помню. Да только, не у того он совета просит: хоть и жаль его, да помогать не хочется, – пусть сам докумекает, а я подожду. Да присмотрю за кое-кем.

Вадим Иванович бодро шагал к машине. Утро наполнилось весенней свежестью, настроение источало уверенность как в сегодняшнем дне, так и в завтрашнем, а нудная проблема с «подругой детства» вчера разрешилась сама собой. «Надо бы купить цветы и навестить ее в больнице. Хотя… какие цветы? Ребенка не будет, и это для женщины совсем не радость…» Вадим Иванович считал себя порядочным человеком.

Степан появился около машины так неожиданно, что Вадим Иванович вздрогнул:

– Ну, напугал! Надеюсь, с приятными вестями? Неужели готово? А схема приема прописана? – с трудом сдерживая радость, Вадим Иванович приоткрыл коробочку, понюхол, потрогал, закрыл, просмотрел инструкцию, снова открыл коробку и как ребенок поверил в чудо.

Степан не стал пересчитывать деньги. Чувство отданного долга наполняло легкостью каждый вздох, руки будто стали свободнее, хотелось двигаться вперед и вверх. Из состояния восторженной эйфории вывел звонок мобильного. У Бориса чутье, как у гончей, или… это свойство всех сумасшедших? Степан изобразил уныние и скучно спросил:

– Как самочувствие? Как у меня дела? Да что – я? Стараюсь, кручусь, как могу, главное – ты выздоравливай.

Перебитая радость заставила вернуться к повседневным делам: зайти домой, спрятать деньги, накормить Маркиза и лечь на диван, чтобы собрать в кучу разрозненные мысли.

«Успею сознаться: я сделал, я и решать буду, чем делиться, а что для себя приберечь», – уговаривал себя Степан, поглаживая спинку Маркиза, все меньше веря в собственную искренность и все больше понимая, что долго скрывать от Бориса завершение операции не сможет. Бережно отстранив котенка, он решительно встал, накинул куртку, сунул ноги в ботинки и, бросив по привычке Маркизу: «Не скучай, я скоро», отправился к Борису. «Сориенируюсь по ситуации», – решил для себя Степан, еще раз порадовавшись, что деньги дома, надежно укрыты и долгов у него нет.

Степан привычно толкнул дверь, наперед зная, что не заперто. «Процесс прогрессирует», – мельком подумал он, войдя в квартиру, ставшую похожей на перевалочный пункт.

О своем намерении поехать к клиенту Борис забыл сразу же после ухода Степана в прошлый раз. Да Степан и не удивился этому. По-человечески жалея приятеля, он не хотел загубить результаты последних своих стараний. Как ни крути, не было заслуги Бориса в том, что и на этот раз заказ все-таки сделан, причем сделан аккуратно, как того заслуживали и желание клиента, и полученные деньги.

– Ты умывался сегодня? – Степан открыл окно, собрал в комок одеяло, стряхнул его прямо из окна. – Иди в ванную, я перестелю.

Борис покорно встал, направился в ванную. Из туалета послышался шум спускаемой из бачка воды.

– Хоть бы дверь прикрыл, – беззлобно посетовал Степан, выкладывая чистую пижаму на свежезаправленную постель. – Мойся, не спеши, я пока перекусить организую.

– Как клиент поживает? – вдруг поинтересовался Борис. Он макал хлеб в яичницу и запивал сладким чаем. – Или мы уже с ним закончили? Чего вылупился? Обыкновенно закончили, хм, чтобы не раздражал нас больше, хм – или я не прав? Ах, нечестно, видите ли… Ну-ну, давай по-честному. Только без меня.

Степан молча пережидал бессвязную болтовню приятеля. «Ишь, как повело: день ото дня хуже. И врача позвать боязно: упекут, потом не отмоешься. Неужели простуда так подтолкнула? Простуда помогла разгореться, а тлело-то давно», – решил Степан.

Вадим Иванович долго не решался принять первую горошину. Наконец оставшись один, еще раз перечитал инструкцию, налил полстакана воды из серебряного графинчика – вон как требуется-то: вода в серебряной посуде должна простоять тридцать шесть часов – и запил свою первую горошину. Посмотрев на часы, сделал первую отметину в приложенном к инструкции маленьком календарике и красным фломастером обвел уже на большом календаре следующую дату приема.

«Надо сфотографироваться, – решил Вадим Иванович, рассматривая в зеркале свое отражение. – Через пару лет сравню».

Утомительная карьера отодвигала на второй план все серьезные варианты личной жизни. Вадим Иванович старался не обременять себя ненужными обязательствами и поэтому, когда «подруга детства», как он называл Лилю, сама решила избавиться от незапланированного ребенка, он почувствовал облегчение и благодарность к Л иле.

Впереди маячил выгодный брак с неприлично молодой Вероникой. Именно молодость Вероники и подстегнула Вадима Ивановича на эти авантюрные процедуры. Чем черт не шутит, а вдруг и хранится в чьих-то тайных записях отголосок секрета либо философского камня, либо яблочка молодильного, либо воды живой? Да мало ли как и где прозвано это снадобье. Вот и проверим: восточные правители верили – и я рискну.

После ухода Степана Борис долго смотрел на закрытую дверь, силясь вспомнить что-то важное. Так и не вспомнив, он снова лег на кровать. Спать не хотелось, хотелось поговорить с кем-нибудь, о чем-нибудь. Пальцы сначала нащупали телефон, а затем механически набрали номер Карины.

– Я скучаю, но к тебе не приеду, – Борис уловил какой-то ответ, но не обратил на него внимания. – Потому что… ну, ты понимаешь, не приеду – и всё.

Положив трубку, Борис забылся минутной дремотой, снова взял трубку, нажал на повтор и, услышав голос Карины, пробормотал:

– Я скучаю, но к тебе не приеду. Почему «придурок»? – вслушиваясь в гудки, Борис растерянно покрутил трубкой, снова послушал гудки, и пафосно произнес: – Ты подписала себе смертный приговор. Вот.

И тут же это «важное» вспомнилось: клиент! Разве Степан не для этого приезжал? Точно, чтобы рассказать о делах с клиентом. А как же иначе? Иначе аванс придется возвращать, а аванс уже истрачен… за долги убивают. Борис снова потерял мысль, снова одолела дремота: постель манила свежим бельем. «Молодец Степан, приезжал, чтобы перестелить постель, поменять белье, накормить… Хорошо, что я его пока не убил», – тяжелый, не ко времени подоспевший сон все-таки сморил Бориса, перемешав в воспаленном сознании слова, поступки, лица, события…

Федор вопросительно посмотрел на Карину.

– Положи трубку. Мало ли психов? Не обращай внимания.

– Беда в том, что я этого психа знаю, – растроенно откликнулась Карина, продолжая держать трубку.

– Люся Григорович звонила, – Анатолий встретил Лену в дверях, взял из ее рук сумки, – приглашает на междусобойчик. По поводу, по поводу… Да по поводу помолвки ее племянницы. Как какой? Вероники. С каким-то Вадимом. Вадим Ивановичем, если быть точным. Почему так официально? Да потому, что если верить Люсе, этот «жених» скорее самой Люсе подойдет по возрасту, чем Веронике. Так пойдем или как?

– Пойдем, пойдем, – Лена раскладывала продукты. – Что у них там, любовь или причина? Что Люся-то рассказала? Помнится, над этой девушкой дрожали, пылинки сдували, «упакованная» девушка, кому попало не отдадут…

– Да ты слышала об этом Вадиме. Позавчера по телевизору выступал, помнишь? То-то, твоя «упаковочка» с этим Вадимом Ивановичем еще и золотой ниточкой перевяжется. Добро к добру, одним словом, – Анатолий вздохнул, взял журнал и пристроился на диван дожидаться ужина.

Снова раздался телефонный звонок. Анатолий сосредоточенно слушал, иногда поддакивал, потом произнес «сочувствую» и положил трубку.

– У тетки твоей что-то невообразимое: жар, судороги, расстройство желудка и провалы памяти.

Лена бросилась звонить матери.

– Что с тетей Ниной? Похоже на редкий вид интоксикации? С окончательным диагнозом затрудняются?

Любовь Ивановна старалась вспомнить, чем она угощала брата с женой в последний раз. Виктор настаивал, что именно тогда и возникли у Нины первые симптомы.

«Ох, Нина, Нина… – еще вчера Любовь Ивановна, перебирая продукты, заметила, что коробочка с горошинами стоит не на месте. – Надо ехать, по телефону не дознаешься».

Продолжая думать о Нине, Любовь Ивановна подошла к зеркалу. Смахнув с волос невидимую пушинку, вгляделась в свое лицо: «Когда же мои глаза успели потускнеть?» Она провела по зеркалу пальцем там, где отражались глаза. Будто пыль стерла. Пыль не хотела стираться. С трудом собравшись, спустилась в метро, вошла в вагон, заняла удобное место. Боясь пропустить остановку, заблаговременно подошла к дверям.

Еще в студенческие годы Люба полюбила метро. Она засматривалась на мелькающие в темном туннеле провода, световые пятна, потайные дверцы. И сейчас ей казалось, что за стеклом вагона происходят интересные вещи: ну вот, например, прыгает какой-то не то дым, не то туман.

Люба всмотрелась пристальнее и насторожилась: дым-туман стал вытягиваться, обрастать конечностями и превращаться в человеческую фигуру. «Опять Николай за свое принялся». Люба подмигнула призраку и еле заметно улыбнулась. Призрак из верхней конечности вытянул палец и сурово погрозил: мол, не шали, нехорошо!

За стеклом вагона стало стремительно светлеть, поезд въехал на станцию, остановился, и Любовь Ивановна медленно поковыляла к эскалатору.

– Нина, милая, все пройдет. Ты только скажи, когда ты проглотила горошину? Что-что?! С ума сошла – проглотить всё разом! – Люба в растерянности продолжала вытирать пот на лбу Нины, лихорадочно вспоминая, можно ли дозвониться до Варвары или все-таки придется съездить.

В одном она была уверена: Татьяну от своих «секретов» Варвара уберегает и по сей день. «Ничего, – решила Люба, – спрошу у Татьяны только про телефон. А начнет допытываться, для чего да почему, прикинусь глухой, переспрашивать замучается», – Люба улыбнулась, вспомнив любимый прием с глуховатостью, который еще при Николае выручал… И палец призрака снова погрозил откуда-то сбоку. Или ей показалось?

Наутро, проснувшись в квартире Виктора, Люба решила не будоражить ни брата, ни Нину. За ночь Нине стало легче: температура снизилась, вся она как-то успокоилась и заснула.

Люба согрела чайник, заварила некрепкий кофе, отрезала кусок сыра, достала хлеб, масло.

– У тебя как с холестерином-то? – Виктор вошел неслышно, и Люба от неожиданности вздрогнула. – Не жирно масло намазала? Да ты что, мне не жалко, я о тебе думаю.

Виктор присел рядом, положил в свой бокал лимон, четыре куска сахара и налил заварки.

– А у тебя с диабетом как? – ехидно хмыкнула Люба и принялась за бутерброд. – Нине твоей врачи не помогут. Вот Варвара знает, что это за хворь, придется ехать. Может, вместе?

К вечеру у Нины начали слезиться глаза, а на подушке войлочным комком остались лежать вдруг начавшие выпадать волосы. Однако чувствовала себя она лучше, вспомнила о замоченном накануне белье, выстирала почти шутя то, что обычно стиралось целый день и, не давая себе передохнуть, принялась за уборку квартиры.

Она знала, что Виктор и Люба отправились навестить Варвару. Путь в Валентиновку легкий, адрес Татьяна, наверно, напомнила пусть прогуляются. «И все-таки, что с волосами? Почему глаза так слезятся? – Нина чувствовала себя нашкодившим ребенком. – Догадалась Люба, ну и ладно. Сознаваться ни в чем не собираюсь, к врачам больше не обращусь: посмотрю, что будет дальше. Уж если сразу не умерла – значит, жить буду долго, в здоровье и силе. А волосы-то – новые отрастут, да и глаза, может, просохнут».

– Не для Нины твоей, а для тебя смастерила я эти горошины! – Варвара редко гневалась, но сейчас, что называется, вышла из себя. – Мало мне своих грехов, так теперь за твои расплачиваться. А Виктору, Виктору-то зачем знать об этом? Я от родной дочери весь свой век умалчивала, и – на тебе: всему свету теперь растрезвонилось.

Виктор сидел на кухоньке, обхватив голову руками, жмурился от каждого громкого возгласа и в который раз жалел, что отправился в эту поездку. Нельзя помочь Нине – это он понял, как только Люба рассказала об истории с горошинами. Придется жить как получится, приспосабливаясь к новым причудам, связанным с непонятными и, как теперь осознал Виктор, богопротивными деяниями Варвары. Все, что могла объяснить эта старуха: если сразу не умерла его Нина, покоптит еще небо, а может, и многих переживет. Но… бесследно такое не проходит, поэтому лучше будет, если обо всех изменениях с Ниной ей, Варваре, будет доложено.

На том и порешили.

Домой вернулись за полночь. Нина спала. Виктор потрогал лоб, поправил одеяло и решил, что худшее позади. Люба, заметив клочья волос на подушке, насторожилась, но виду не подала. Стараясь не шуметь, приготовила постель себе и брату и, аккуратно сложив одежду, с удовольствием залезла под одеяло. Любе нравилось ночевать у брата. Нравилось легкое тепло перины и пухового одеяла. Нравились завтраки за одним столом.

Нравилось быть не одной.

Прошел месяц. Нина заметила, что на месте выпавших волос стали отрастать новые, какие-то тонкие и мягкие. Как у ребенка. Изменился вкус к еде: мясо уже не вызывало прежнего аппетита, влекло к сладким фруктам и все время хотелось мороженого. Фильмы с любовными сценами стали вызывать у Нины брезгливость и отвращение, куда приятнее передачи о животных и путешествиях… Виктор подумал-подумал и купил второй телевизор.

Варвара наведалась дважды. Каждый раз заглядывала Нине в зрачки, трогала кожу, перебирала волосы и вздыхала.

– Повезло вам, милые мои: Бог уберег и от тюрьмы, и от сумы, и от казни смертной. Не гневите его, примите это испытание с покорностью и терпением. Глядишь, испытание и повернется к вам другим боком. Милостью или даром каким. А глазки-то твои, Нина, поди забыли о начавшейся глаукоме? Вот тебе и первая милость. Принимай эту милость и радуйся.

Вадим Иванович подошел к зеркалу, улыбнулся и положил в рот вторую горошину. Месяц прошел в приятной суете, помолвка помогла освоиться с новыми родственниками, а юная Вероника самозабвенно готовилась к жизненным переменам, начало которым должна положить предстоящая на днях свадьба.

О Лиле Вадим Иванович старался не вспоминать.

– Я хочу ребенка, – Вероника лежала, уткнувшись носом в плечо Вадима. – У нас должен получиться классный карапуз.

Вадим Иванович блаженно перебирал пряди волос Вероники. Посмотрев на часы, вздрогнул и бросился одеваться:

– С тобой часы превращаются в минуты, карапузом займемся вечером. Пока!

«Вечером так вечером», – подумала Вероника и, потянувшись, закрыла глаза, убаюкиваясь приятными мыслями о начале неведомой жизни, где будет создано все самое лучшее для ее бесконечного счастья.

– Скрытое унижение пережить трудно, но можно. Публичное унижение – непереносимо, – Борис разглядывал аспиранта. «Какой-то он испуганный», – пронеслось в голове. – Я прав, молодой человек? Конечно, я прав. Поэтому мой вам совет: никому не позволяйте себя унижать. А вы позволили. Вчера. И публично. Что значит – это не унижение, что значит – никто не заметил? Я заметил.

Аспирант тихо встал и, бросив на ходу:

– Мне пора, извините, – направился к двери.

Борис не заметил, что аспирант ушел. Спустя час он забыл и о том, что аспирант вообще приходил. Радуясь, что занятий в институте к концу семестра поубавилось, Борис все чаще оставался дома. Дома рецензировал статьи, дома принимал аспирантов, знакомых, коллег. Однако в последнее время он с удивлением стал замечать, что многих из них как будто видит впервые.

«А я женат или нет? Ну хоть женщина у меня есть?» – этот вопрос начал занимать Бориса недавно. Вспомнил: есть. Зовут Карина. Почему не навещает? Потому, что я уже не болею. Навещают больных. Так принято». Успокоившись этим логическим выводом, Борис открыл записную книжку и набрал номер Карины.

– Почему меня не навещаешь? – голос Бориса приобрел трескучесть, и Карина не сразу догадалась, кто звонит.

В хлопотах, связанных с женитьбой сына, беременностью новоиспеченной снохи и присутствием Федора, Карина просто забыла о существовании Бориса. Легкое чувство вины кольнуло и тут же отступило: кто я ему? Однако Борис, шмыгнув носом, затянул жалостливую историю о несправедливой судьбе, болезненных напастях и всеобщем предательстве, которое царит сейчас в мире.