Текст книги "Хроники Птеродактиля"

Карина с трудом сдерживала раздражение. Она не могла вспомнить, когда возникла неприязнь к Борису. Одно понимала – Федор здесь ни при чем. Все произошло раньше. Намного раньше.

Чтобы скрыть неловкость, Карина стала рассказывать о предстоящей женитьбе сына, о том, что и внук не за горами, что хлопот теперь будет много и ей придется крутиться и крутиться, так что…

Борис понимал несуразность прихода. Он с деланым участием пытался давать советы по подготовке свадьбы, по обустройству будущих отношений с невесткой.

– Подруг позовешь на свадьбу? Сколько их у тебя? – как бы между прочим проговорил Борис и сразу увидел: Карина насторожилась.

– Кто именно из подруг тебя интересует? – осипшим вдруг голосом спросила Карина.

Который день не выходит из головы Татьяны образ человека с платформы. Не может быть случайным такое сходство: и отчество, и главное – лицо. И еще… сердце подсказывает: жив еще ее сын и как весточка из прошлого – эта встреча с внуком.

В то страшное время, когда у нее отняли ребенка, насильно зачатого, но все равно любимого, долго лелеялась надежда вернуть сына. Потому что сыну своему успела дать имя. И это имя было внесено в тюремные документы. Из-за призрачного страха Татьяна боялась рассказать матери о ребенке. И только спустя годы, когда своими силами не удалось справиться с поисками, решилась поделиться бедой с Николаем. Да уж лучше бы не рассказывала. Помочь он не помог, а вот обвинить ее во всех смертных грехах умудрился. После его отповеди Татьяна на время забылась. Вышла замуж, родила дочь. С Николаем старалась о сыне не говорить. До поры, до времени. Жизнь не сладилась ни с первым мужем, ни со вторым. Дочь росла, и все невзгоды, которые бывают во всех семьях, Татьяна не считала обычными и проходящими. Нет, она их смаковала, доказывала, что источником всех бед ее жизни есть и будет не искупленная вина перед младенцем, жизнь которого началась и продолжается все это время без материнского участия.

«Я найду этого парня», – решила Татьяна и успокоилась.

Варвара, дождавшись, когда Татьяна отправилась наконец на свою московскую квартиру, заперла дверь на ключ и подошла к сундуку. Давно она не заглядывала в свои записи, да и с исходниками беда, – многое зависит от погоды, от времени года и оттого, водится ли тот или иной исходник в Подмосковье. Ей очень хотелось разобраться с тем, что осталось, а заодно и составить кое-что на всякий случай.

Простенький рецепт все-таки получился. С хитрым замыслом накатала Варвара к вечеру целую горсть горошин, ссыпала их в баночку из-под горчицы и, довольная, написав на бумажке «для Любы», уселась перед телевизором.

Шла передача, которая сначала показалась ей неинтересной, и совсем уж собралась Варвара переключить канал, как вдруг увидела на экране того самого художника. Нынешнего своего соседа, которому больше ста лет.

«А может, не только наша семья владеет секретом, – закралось сомнение в Варварину голову, – может, зря я так трясусь над пасьянсами?» Но тут вспомнился Яков, его наказы и опасения, и Варвара решила, что бывают разные жизни, и длина этих жизней зависит не только от ее пасьянсов, но и от многого другого, чего ей, Варваре, неведомо. А художник этот пусть живет: вон как убивается по брату своему, расстрелянному в сталинских застенках еще молодым, все рассказывает про жизнь, считая, что за брата своего доживает лишнее…

Наступил вечер, тихий и одинокий. Борис любил одинокие вечера. И проходили эти вечера в неизменном уюте разложенного на столе пасьянса. Обычно Борис загадывал желание и долго тасовал карты.

Желания были нешуточные, почти глобальные.

«…Не пройдет и трех лет, какя стану Нобелевским лауреатом», – произнес Борис и аккуратно, карта за картой, выложил пасьянс. Пасьянс сошелся сразу, словно премия в память Альфреда Нобеля уже ждала Бориса в соседнем банке. Борис улыбнулся, сладко зевнул, но тут же вспомнил, что вчера, гадая на то, что предстоящие выборы президента России закончатся его, Бориса, избранием, пасьянс сошелся с той же убедительной простотой.

Сомнение в правдивости пасьянса испортило настроение. Борис почмокал губами и решил на сей раз загадать что-нибудь обыденное. Например, что завтра, по дороге в институт он обязательно встретит этого Рогова, этого назойливого аспиранта. Пасьянс не сошелся. Ни на этот раз, ни на следующий, ни потом. Борис, досадуя, бросал карту за картой, но так и не получив желаемого результата, рухнул в постель. Снился ему президент Ельцин, высокий, благородно-седой и недосягаемый.

Утром, не выспавшись, он подходил к институту.

– Доброе утро, Борис Михайлович! – Борис пришибленно замер, услышав громкое приветствие аспиранта.

Закончив лекцию, Борис направился домой, да не тут-то было. Вездесущий аспирант, который все больше раздражал Бориса своим варварским отношением к науке и откровенной ленью, ждал у двери. Ему, видите ли, приспичило проконсультироваться.

Консультация неожиданно затянулась. Борис сначала нехотя просмотрел наброски первой главы. Вздыхая от явных несуразностей, стал расспрашивать аспиранта о материале, с которым пришлось работать, постепенно втянулся и незаметно для себя стал заражаться темой, лихорадочно вставляя собственные замыслы в этот убогий текст.

Аспирант скучал. Он давно пожалел о встрече.

– Кому нужны эти первоисточники. Может, скажете, и «Капитал» Маркса следует почитать?

Борис внимательно посмотрел на юношу и тихо заметил:

– Конечно, следует. Любишь деньги? Ну вот представь, что у тебя где-то в Калифорнии жила-поживала троюродная бабушка. Миллионершей не была, но после смерти сто тысяч долларов на тебя отписала. Что заулыбался? Нравится? Ты, я вижу, парень неглупый и деньги эти на ветер не пустишь. Покумекаешь да и сообразишь на эти средства какое-нибудь дело. Мини-заводик, например. Ну и наймешь на этот заводик человек десять таких, как я. Дальше пошло-поехало: свои сто тысяч ты, как грамотный экономист, разложишь на десять частей. Восемь из них, то есть восемьдесят тысяч долларов ты пустишь, как и положено, на аренду помещения, закупку оборудования, сырья и так далее, – у Маркса это называется постоянным капиталом. А оставшиеся две части, то есть двадцать тысяч долларов пойдут у тебя на зарплату работников, то есть мою и моих друзей. Это у Маркса называется переменным капиталом. И вот мы целый год на тебя пашем. Причем, сначала отрабатываем те двадцать тысяч, что ты авансировал нам на зарплату, а потом уже на твой карман работаем. Эта часть заработка называется у Маркса прибавочной стоимостью. И величина этой прибавочной стоимости не меньше, чем ты нам выдал в виде зарплаты. Даже если они равны, то есть если в конце года мы тебе в карман положили двадцать тысяч долларов, скажи, что произойдет через пять лет?

– Что вы мне детскую лекцию про прибавочную стоимость читаете, знаю я про нее все. Через пять лет вы мне в карман положите сто тысяч долларов. Вы это хотели услышать? – аспирант победоносно смотрел на Бориса, который сочувственно качал головой.

– Жаль мне вас, юноша. Эти сто тысяч, которые мы вам положили в карман, заработали, как «гениально» доказал Маркс, не вы, а мы, то есть ваши работники. И это только начало. Но начало важное, поскольку логически стройное доказательство вашей эксплуатации нашего труда завершается интереснейшим выводом, который в переводе на общечеловеческий язык звучит так: если я со своими друзьями вас, дорогой друг, благополучно убью, а ваш мини-заводик приберу к рукам, то я не буду ни убийцей, ни грабителем. Потому что, считает Маркс, верну свое, заработанное своим трудом, – сто тысяч долларов. Вот так-то: экспроприаторов экспроприируют. Что погрустнел, не хочется быть ограбленным и убитым? А представь, что этот великий труд с твердыми доказательствами попадает в руки недоучившихся студентов, квалифицированных, но бедных рабочих и просто грамотных, но голодных и доведенных нищетой до отчаяния людей. Во что тогда может превратиться эта научная теория?

– Во что, во что – в оружие, вот во что, – аспирант подумал и добавил: – Понятно, почему в СССР был поголовный атеизм. Изощренное учение. На самом мерзком чувстве сыграно – на зависти… Никому не хочется быть лохом.

Борис почувствовал, как проходит раздражение и аспирант уже видится ему милым парнем. Возвращались вместе. Уже без иронии слушал аспирант про то, как с легкой руки Лопатина и Даниельсона [8]8
  Даниельсон Николай Францевич (1844–1918) и Лопатин Герман Александрович (1845–1918) – первые переводчики на русский язык I тома «Капитала» К. Маркса, Ф. Энгельса в 1872 году.


[Закрыть] появилась эта теория в России. Каким испытательным полигоном стала Россия для этой теории. Да, видно, и в этом есть свой скрытый смысл. Аспирант воодушевился версией Бориса, начал рассуждать о начале Второй мировой войны, о том, что, может, и надо было пройти России эти лихолетья, чтобы не дать заполонить фашизму всю землю, что только так и можно было его уничтожить…

Борис слушал аспиранта и улыбался своим мыслям. И были эти мысли совсем не о Марксе.

«Карина уплывает из рук, будто кто-то третий вмешался в их отношения. Словно подменили ее, – думал Борис. – Что, что могло произойти?…А ведь я смог бы убить человека, – Борис вздрогнул от внезапности этой мысли. – Нет, не человека. Да никого я не смог бы убить. Никого… кроме Карины. Короче, дошел до ручки: Карина – не человек, а потому я смогу ее убить. Бред какой-то. Пусть Степан через Анастасию ищет эту Елену. Раз уж засветился – терять ему нечего. А мне отдохнуть нужно. Лучше уехать дня на три. От греха».

Глава 13
Будто сказку перед сном рассказали

– Борис Ленку ищет. Интересно зачем? – Карина позвонила Надежде сразу после ухода Бориса.

Заявление Нади о том, что во всем виноват портфель, показалось Карине неубедительным. «Все притягивается за уши, а копни глубже – и близко не лежит: домыслы остаются домыслами, а факты – фактами».

Тревога нарастала. Хотелось говорить об этом, хотелось, чтобы кто-то ее переубеждал и успокаивал. Она знала, что этим «кто-то» может быть Федор, но слишком свежо воспоминание о той поездке на дачу… Стыдно вспомнить.

Переключая каналы, Федор остановился на телепередаче о проблеме смертной казни.

Тоскливо заныло сердце при виде уже примелькавшегося декана МГУ, дочь которого убил какой-то мерзавец. Неистово ратуя за смертную казнь, несчастный отец, не вслушиваясь ни в чьи слова, заученно повторял когда-то яркую и выстраданную речь. Федор разочарованно выключил телевизор.

Что за нелепый спор? – спрашивал Федор себя и сам же себе отвечал: если казнить преступника, кем станет этот преступник сразу же после казни, кем останется в памяти людской? Разве преступником? Нет, страдальцем и мучеником. Даже не грешником. А грешником станет тот, кто его убил. Потому что убийца – всегда грешник, а убитый – всегда мученик. Вот и выходит: казня преступника, его не наказывают, а наоборот – совершенное им преступление перекладывают на плечи других, в том числе тех, против кого это преступление совершено. Так не много ли чести убийце, принявшему смертную казнь? Пусть даже по государственному закону. Нет, думал Федор, если бы я был президентом, я бы отменил смертную казнь сразу. И не будет тогда давить груз вины ни на государство, ни на кого другого, а вот преступник, глядишь, и созреет за долгие годы расплаты до понимания того, что сотворил. И страшные будут у него эти годы раскаяния. Куда хуже мгновения смерти, когда и понять-то не успевает человек, что случилось. Что-то Карина не звонит. Закрутилась, небось, с сыном, не до меня.

И тут же раздался звонок. «Не поминай – придет», – усмехнулся Федор и добродушно произнес, не дождавшись слов Карины:

– Я как раз о тебе думал. Неужели почувствовала? Приеду. Завтра же приеду. Что привезти? Хорошо, хорошо, только хлеб и картошку. И молока пакет. До завтра, милая.

– Будто сказку перед сном рассказали, – Карина блаженно улыбалась. – Как хорошо…

Ей захотелось стать маленькой и беззащитной. И чтобы все вокруг было большим и надежным. Она закуталась в одеяло, закрыла глаза и представила себя в движущемся вагоне: скорость поезда нарастает, вагон покачивается, ей тепло, а впереди новый мир с новой счастливой жизнью.

– Поживи у меня, – Карина доедала бутерброд и одновременно говорила.

Федор, прищуриваясь, поддразнил:

– «Пошиву, пошиву», только со мной до двенадцати не поспишь, дела делать надо. Думал к обеду приехать, а оказалось – к завтраку. Не надоело бездельничать да себя жалеть? Раз надоело, то хорошо. Плакаться не будем, будем жить да людей веселить. Как каких? Для начала сына женим. Потом внука дождемся. Дальше – детство, школа, друзья. Скучать нам с тобой будет некогда, поэтому сейчас ты мне расскажешь, пока еще есть время, что у тебя стряслось?

Карина растерялась: ловко повернулся разговор в серьезную сторону. Ну и фокусник, этот Федор: все распознал, все понял. И совсем было собралась Карина разделить с Федором свои сомнения, как громкий стук заставил вздрогнуть и броситься к входной двери.

– Вы уже здесь прописались? – Никита, присев, собирал рассыпавшиеся коробки. Не обижайся, мам, это не грубость, ничего я против Федора Александровича не имею, просто, видишь, что случилось: веревка оборвалась. – И уже совсем буднично добавил: – Ты, мам, не возражаешь, если эти коробки у тебя полежат, пока я небольшой ремонт к свадьбе сооружу?

Федор молча помог собрать и внести в квартиру коробки, аккуратно сложил их в дальнем конце коридора и, кивнув в сторону кухни, спросил одними глазами: мол, будешь завтракать? Никита, пожав плечами, сбросил куртку и сел за стол. «Хоть бы руки помыл, – отметил про себя Федор, поднимая куртку и вешая ее в прихожей. – Неряшлив парень, трудно ему придется с женой на первых порах».

Карина домывала посуду, когда в дверь позвонили. Никита, собираясь уходить, только буркнул:

– Не квартира, а проходной двор! – открыл дверь и, выбегая, на ходу бросил: – Тетя Лена к вам. С визитом.

Карина фыркнула, вспомнив недавнюю рекламу, и направилась встречать Елену.

Федор еле узнал в этой чопорной женщине ту подвыпившую особу, которую он привез когда-то с дачи. Еще больше удивилась Елена, никак не ожидавшая от Карины продолжения того странного знакомства.

– Что за коробки в прихожей? – справившись с удивлением, Елена стремилась сгладить неловкость и мучительно думала, как же остаться с Кариной вдвоем: свидетелей разговору не требовалось.

– Ну, мне пора, извините, в следующий раз чайку попьем, а сейчас – дела, – Федор поспешно натянул шарф, снял с вешалки куртку и, не надев, вышел из квартиры.

Елена облегченно вздохнула и вопросительно посмотрела на Карину.

– Застукала ты меня, – Карина заговорщически подмигнула. – Ладно, посмотрим, что получится. Так что у тебя?

Елена, успев отдышаться, начала медленно, не упуская деталей, рассказывать о невероятной встрече у родительского дома.

– Это была примитивная слежка. Когда я обернулась, он испугался, узнав меня… или, поняв, что я его узнала, – Лена задумалась. Ей почему-то вспомнилось то ощущение непонятного удивления, которое вспыхнуло на лице Степана. – По-моему, он не меня выслеживал. Он очень удивился, когда узнал меня. Этот Степан и твой Борис хорошо знакомы, и им от нас что-то нужно. Чувствую, Карин, познакомился с тобой Борис в аэропорту не просто так, а с великим умыслом. Но я-то здесь при чем? Надька про портфель какой-то талдычит, у Насти чуть ли не обыски устраиваются. Теперь до меня добрались. – Лена передохнула, налила себе чай и, что-то вспомнив, добавила: – Это хорошо, что водитель у тебя пригрелся. С этой бандитской шайкой без мужской руки жутковато.

– Из Омска звонили, – Татьяна на ходу расстегивала пальто, искала глазами Варвару и принюхивалась. Пахло пирогом с вишней. – Сказали, что кто-то адрес новый искал, так дали мой. Думаешь, из-за пенсии?

Повесив пальто и войдя в комнату, Татьяна увидела, как мать сдвигает пирог на деревянную доску, стараясь не нарушить пышность и не смять края. Сколько помнила Татьяна, мать не любила вынимать готовый пирог хоть из печи, хоть из духовки в присутствии посторонних: «Опадет пышность, скомкаются края, – убеждала Варвара, если кто-то оказывался рядом, – а так – смотри, разве у кого бывает такой большой пирог да такой сочный и пышный? Нет».

Татьяна притихла. И только когда мать смазала пирог сахарным сиропом, еще раз окликнула.

– Да слышу, слышу, – Варвара присела, перевела дыхание и строго скомандовала: – Чего стоишь, собирай на стол, чай пить будем.

За чаем еще раз вспомнили Омск. Хотелось верить, что адрес взяли по житейскому интересу, а не по другому умыслу. На всякий случай Варвара запретила дочери рассказывать о том, где она живет в Подмосковье.

– Береженого Бог бережет, а у нас с тобой, донюшко, встреча с ним приближается.

Татьяну передернуло: опять мать с ней, как с ровесницей, будто и нет никакой разницы в годах. Но перечить и тем более указывать на это не стала.

Вечером, перемыв посуду, Татьяна подсела к матери, обняла за плечи и тихо спросила, не скучно ли, не страшно ли ей одной, может, пожить им вместе здесь или на московской квартире?

Нет, не хотела Варвара жить с дочерью. Ни с кем не хотела жить. Сама мысль о чьем-то мелькании в доме вызывала у Варвары нервозность и озноб. И себе боялась признаться, что даже в родном человеке ей видится сглаз да заговор. Годы, однако, берут свое – совсем вдалеке и вправду страшно. Татьяна – умница, сама все давно поняла, и нечего перед ней сейчас лукавить.

– От добра добра искать не будем, донюшко, останемся как есть: и рядом, и в то же время – врозь.

Освободившись от объятий дочери, Варвара повела плечами, потянулась и, словно сбросив лет двадцать, ловко поднялась наверх, прокричав на ходу:

– Я сегодня в мансарде ночую, а ты ложись внизу.

Ночью было холодно и тревожно. Татьяна несколько раз просыпалась, то ли от зябкости, то ли от тишины, которая навевала тоску и плохие воспоминания. «Наверно, пирога объелась», – посетовала на себя Татьяна, перевернулась на правый бок и неожиданно крепко уснула.

Проснулись только к полудню. Позавтракали яичницей и остатками пирога. Татьяне не хотелось уезжать, но поспешность, с которой Варвара укладывала нехитрые гостинцы, говорила сама за себя: пора, мол, и честь знать: проведала мать – и будет. Домой, милая, домой.

– Так я разберусь, если что из Омска придет, – Татьяна уже застегивала пальто, когда снова вспомнился звонок из Омска. Варвара на минуту замерла, размышляя о чем-то своем, и утвердительно кивнула: разбирайся, мол.

Подходя к двери, Татьяна заметила в метре от входа небольшую нишу. «Надо же, и здесь свой сундук пристроила,» – подумала Татьяна, глядя, как незаметно и аккуратно задвинут тот знаменитый сундук, ключ от которого якобы неизвестно у кого лежит после Николаевой смерти. Не хотелось снова раздражать мать вопросами, все равно правды не скажет. Взглянула Татьяна на сундук еще раз и медленно поплелась к электричке, с трудом переставляя ноги, сгорбившись и вздыхая.

Который день не выходила из головы у Степана странная старуха, которая так пристально рассматривала его лицо, выспрашивала его отчество, как будто ведала о его прошлом такое, что ему, Степану, было бы очень полезно знать, но до сих пор было неизвестно. Удивляла и другая старуха – сестра или дочь? Они похожи, но вторая как-то главенствовала над первой. Это вызывало удивление и интерес к таким своеобразным старушкам. И еще Степану показалось, что подошедшая к нему бабуля старалась так говорить с ним, чтобы та, что стояла поодаль, не слышала их разговора. Какая-то тайна связывала Степана с этой первой престарелой женщиной, и тайна эта была неизвестна второй женщине. Степан совсем запутался: если уж так он интересен старухе, почему она отпустила его? Почему посеяла любопытство в его душе и исчезла?

Сколько раз приезжал Степан к тому дому, к той квартире, в которую вошли тогда старухи и из которой вышла Елена с мужем. Он успел узнать, что живет там мать Елены, что выписывает она газеты «Московский комсомолец» и «Аргументы и факты», что ящик почтовый – со сломанным замком, а потому и легко было узнать Степану все, что открывает номер квартиры, нарисованный на почтовом ящике. Несколько раз он вытаскивал и возвращал в ящик письма из пенсионного фонда, ветеранской организации и две поздравительные открытки из Москвы. Никаких следов тех старух Степан пока не обнаружил и из других городов корреспонденции не нашел. Он упрекал себя в том, что пропустил момент, когда старухи покинули квартиру и в том, что не примчался к этому дому на следующее утро.

Сегодня он, скорее на удачу, снова пристроился на детской площадке перед подъездом этого, уже ставшим ненавистным, дома.

Любовь Ивановна выходила из подъезда боком, волоча за собой огромную сумку на колесах. Степан опрометью метнулся к женщине, выкрикивая на ходу:

– Осторожнее, я помогу.

Любовь Ивановна передала сумку помощнику с радостью. Другой рукой она схватилась за локоть Степана, торопливо поблагодарив за то, что он, такой любезный и воспитанный молодой человек, конечно же, доведет пожилую женщину до метро и поможет ей с сумкой войти в вагон.

Степан не предполагал, что короткая дорога от этого дома до метро может растянуться на двадцать минут ходьбы. За это время он узнал, где находится дача Любовь Ивановны, где живет ее единственная дочь Елена, по каким дням приезжает к ней играть в карты брат с женой. И всё. Про двух старушек Любовь Ивановна не сказала ни слова. Собравшись с духом, Степан спросил сам:

– Много родственников вас навещает, или это все?

– Есть и другие. Наведываются, но редко. Живут далеко. В других городах.

Поезд открыл двери, Любовь Ивановна, расталкивая пассажиров, ринулась в вагон, выхватив сумку у Степана с такой силой, что он опомнился, только когда уходящий состав скрылся в тоннеле.

«Ничего, – подумал Степан, – адрес Елены узнать нетрудно: мать подробно описала и улицу, и дом, и квартиру. Таких квартир – по одной на этаже. Найдем».

К вечеру пошел снег. Подходя к своему дому, Степан услышал писк котенка. Поискал вокруг, поискал да и нашел серый комочек справа от входной двери. Котенок дрожал и все пытался воткнуть мордочку во что-нибудь теплое и сухое: то в ладонь, то в рукав. Сунув котенка за пазуху, Степан добрался наконец до квартиры.

Как они кухню-то чуют? Степан приступил к обустройству кошачьей жизни. Под рукой оказалась ряженка, банка шпрот и фотокювета – для туалетных нужд. «На время, – подумал Степан, – по случаю куплю кошачий туалет: что мы хуже других кошек?»

– Кто же ты? – Степан поднял котенка, заглянул под хвост. – Ты у нас будешь Маркиз.

– Ты что сейчас делаешь? – Борис позвонил просто поболтать. – Чем же таким «очень занят»? Ну пока, раз некогда.

Борис положил трубку и направился к двери – пройтись перед сном. Время клонилось к ночи, а погода – к весне. Борис с удовольствием нюхал воздух. Вспоминались разные эпизоды жизни, особенно такие, о которых вспоминать не хотелось, но… так уж устроен человек, – в голову лезет именно та мысль, которую от себя гонишь.

То лето было дождливым и надоедливым. Именно дождь свел его с Анютой, лаборанткой соседней кафедры. Она забыла зонтик, а дождь, похоже, наладился надолго, и Борис пристроил Анюту под свой зонт, широкий и удобный, как шатер.

Проводить Анюту домой Борису не удалось. Удалось Анюте навестить Бориса. Все бы ничего, да уж очень близким приятелем был для Бориса муж Анюты. Этот барьер он преодолевал долго. Часа два. Однако молодость победила.

А дружеские чувства остались. И ополчились против Анюты с такой силой, что в лице этой рыжей лаборантки Борис потерял уважение ко всей женской половине человечества. Позднее он все больше уверялся в своей правоте: нет верных жен, нет любящих невест, нет чистых дочерей и уж конечно нет вдов, которые дорожат памятью о муже.

Тело Карины вызывало у Бориса любопытство: оно дышало длинной жизнью, семейными неурядицами и бесстыдством. Карина не скрывалась под простыней, как многие женщины ее возраста, не дожидалась сумерек, не выключала свет. «Вся на виду, – Борис смотрел то на Карину, то на семейную фотографию. – Групповуха какая-то… Нет, не из-за денег угробил тогда Раскольников старуху-процентщицу – из-за того, что старуха. Еще неизвестно, что было в голове у Достоевского в те страшные минуты, когда он писал об этом. Может, он на бумагу перенес то, от чего его что-то уберегло в жизни», – Борис замотал головой и решил, что пора домой: ночь впереди, а мысли совсем не ко сну.

– Надо заканчивать историю с портфелем, с Кариной, да и со Степаном, пожалуй, – Борис заметил, что не первый раз разговаривает вслух.

Будучи студентом, да и в первые годы преподавательской работы, он рассказывал вслух прочитанное – легче запоминалось. Со временем понял, что все, сказанное вслух, становится будто весомее, значительнее. Постепенно привычка закрепилась, но стала пугать прохожих, потому, что любая привычка легко выходит из-под контроля и начинает жить сама по себе. Несколько раз знакомые, словно в шутку, спрашивали: с умным человеком беседуешь? И Борис решил, что привычка привычкой, а здравый смысл терять не стоит. И сейчас он вовремя опомнился, сомкнул губы и продолжил рассуждения «про себя». Рассуждения повернулись в сторону подруг Карины, переместились на Елену и здесь замерли: старухи. Эта часть рассуждений заставила Бориса сесть на кровати, мысленно переворошить тот разговор на платформе, соединить его с рассказом Степана о доме матери Елены и окончательно понять, что эти вещи связаны между собой крепко и навеки. «Беру дело в свои руки», – Борис удовлетворенно отметил, что сказал это «про себя».