Текст книги "Эх, Малаховка!. Книга 2. Колхоз"

14

Длинный барак изнутри был ещё более неприветливым, чем снаружи: обшарпанный коридор c невысоким, просевшим потолком из балок, пожелтевший линолеум, перекошенные рамы дверей, беленные на сто рядов стены и крашенные разными тонами белой краски окна… Студенты, зайдя вовнутрь, переговаривались шёпотом, не дерзя высказать вслух свои впечатления. Подвижный, как ртутный шарик, председатель совхоза Ветров взял на себя роль гида и не умолкал, объясняя расположение комнат и мест общего пользования. Впрочем, мудрить тут было нечего: правая от входной двери половина барака состояла из комнат на пять человек, левая из комнат на десять. В большие был дан приказ заселяться девушкам. Ребята и преподаватели должны были поселиться на половине, состоящей из маленьких комнат. Туалеты были в каждом крыле отдельные, по пять кабинок. Тут же, в отдельной комнате, стояли умывальники, с десяток на крыло. Пока туалеты и умывальные комнаты стояли открытыми и чистыми.

– По нужде предлагаю женщинам ходить в левое крыло, мужчинам – в правое, – посоветовал председатель, раскидывая руки. Толпа согласно кивнула, повернув головы в нужное каждому направление. Женская комната закрывалась двумя дверями: из коридора в умывальную и далее в туалеты. Мужская – только одной: между коридором и умывальниками.

– Наша нужда будет озвучена громче, – пошутил Штейнберг, похохатывая.

– А шыто это зынашит нужыда? – тихо переспросил Серик Армена.

– Это он про туалеты. Нам – туда, где больше дует, – Малкумов указал на конец коридора направо от входной двери и ближе к ней. Там же, прямо перед дверью в туалеты, была подсобка, где хранились матрасы и постельное бельё. Как объяснил Пётр Николаевич, дверь в барак на ночь требовалось запирать на ключ изнутри, дабы избежать вторжения посторонних. Откуда могли в голом поле, где на десятки километров не просматривалось ни одного жилья, взяться посторонние, председатель не уточнил. Тут же нашлись два добровольца в виде дежурных по бараку, в обязанности которых вменялось следить за дверью вечером и утром на протяжении всего времени сельхозпрактики. Ими оказались преподаватель лыжного спорта Тофик Мамедович и Татьяна Васильевна, медсестра. На ухо Ветров посоветовал декану селить ближе к двери преподавателей. На вопрос Горобовой «зачем» председатель ответил снова неконкретно, предполагая ситуацию «на всякий случай». Что могло под этим скрываться, оставалось только догадываться, но для всех Ветровым было дано официальное указание: в случае пожара выбивать окна и выпрыгивать через них наружу, не дожидаясь приезда пожарных.

– Он что сам идиёт, или нас таковыми считает? – Штейнберг украдкой покрутил указательным пальцем у виска за спиной у председателя, обращаясь к маленькому Ячеку. К разговору начальства ребята прислушивались от самого входа в барак, не торопясь, как прочие, расселяться, – Зная какие у них тут дороги, пожарные приедут в лучшем случае, чтобы зафиксировать пепелище. Понятно, что прыгать будем в окна.

Но тут проскрипел нудный голос Гофмана:

– А про железные решётки Вы что забыли? – спросил он Ветрова. Горобова, которая слышала о такого рода защите в первый раз. Посмотрела на заведующего кафедрой с благодарностью; впервые дотошность Владимира Давыдовича носила положительный вектор направленности. Затем посмотрела на председателя. Николай Петрович был, похоже, застигнут вопросом врасплох, ибо нахмурил лоб:

– А разве их не спилили?

Гофман медленно и внятно покачал головой, отрицая. Председатель скоренько прошёл в одну из ближайших комнат, удивлённо подёргал за железные разводы решёток, сморщил нос:

– Это я завтра же сварщиков подгоню. Пережитки прошлого, – улыбнулся он Горобовой, извиняясь. Про детали этого самого прошлого уточнять не стал, попросил Штейнберга и Ячека, хвостиками проследовавшим за начальственным корпусом в комнату, подёргать окна снаружи; вдруг, да откроются. Хотя что это меняло при наличии защитных железяк на окнах? Но спорить рассудительный Юлиан Соломонович, украинец по паспорту, не стал. Он кивнул Мише и ребята вышли наружу, где, со стороны террасы, попробовали вышибить окна плечами. Рамы заскрипели, но не поддались.

– Изнутри будет проще выбить, когда спилят решётки, – доложил Юлик, вернувшись. Ячек подтвердил.

Разрулив и этот вопрос, Горобова попросила Ветрова выделить ей комнату одной. Таковая мигом нашлась почти напротив выхода из здания. Тут же лишние кровати были вынесены из неё пока в коридор; на улице вовсю хлестал дождь. Решили оставить кровати и матрасы как есть, на случай, если придётся доукомплектовывать некоторые комнаты. И не зря: такой случай представился почти тут же.

Старшекурсники «забили» за собой комнату, где предполагалось место и для Шумкина, который должен был прибыть на днях. Галицкий заботливо постелил на кровать Миши матрас, сходил для него в бытовую комнату за подушкой и одеялом. Стальнов, Добров и Попович принесли постельное бельё для всех. В другой комнате поселились Шандобаев, Малкумов, Попинко, Соснихин и Савченко. Ячек и Штейнберг, задержавшиеся на входе, оказались лишними и примкнули к совсем незнакомой им компании штангистов. Миша сразу потух взглядом; ему очень хотел поселиться рядом с Сериком и Арменом, Юлик, глядя на громкоголосую компанию тяжелоатлетов, озлобился и замкнулся. Шутки тяжеловесов, рядом с которыми коротышка Штейнберг комплексовал, тут же показались хоккеисту примитивными, даже пошлыми. Бросив свои вещи на сетку кровати и притащив матрас, Юлик побрёл в кладовку снова, за бельём, разглядывая по пути комнаты и опрашивая кто с кем живёт. Кириллов и Кирьянов, заселившиеся с бегунами, предложили Юлику одно место. Оглянувшись в сторону комнаты, где остался понурый Ячек, Штейнберг отказался переехать к средневикам. Получив постельное бельё, Юлик грустный прошёл по коридору мимо своей комнаты, мимо входной двери и очнулся только тогда, когда оказался на женской половине у открытых дверей комнаты, в которой поселилась Станевич. Кивнув Ире, парень подпер дверной косяк, наблюдая за заселением. Рассматривая, как студентки шумно и весело стелят себе постели, Юлиан засожалел вслух, что нельзя подселиться к ним.

– Я бы вас от злодеев охранял, – почти попросил Штейнберг.

Станевич, понимая что Юлику плохо, оглянулась на Кашину и Масевич, голоса которых звучали громче остальных; две Иры устроились рядышком у окна.

– Девочки, а может возьмём Юлика к себе. Смотрите, у нас две свободных койки. Ну что ему мучиться со штангистами?

Кашина на такое предложение кокетливо улыбнулась, глядя на кровать напротив и тоже у окна, на которой устроилась тёзка:

– А не боишься?

– Чего? – наивная Станевич даже не допускала мысли о ревности.

– Как это чего: он – один, а нас, кроме тебя, семеро. Вот как соблазним его. Что потом делать будешь? – Ира с отвращением понюхала перьевую подушку; куриное перо от влажности пахло слёжаным, затхлым.

Юлик, до этого смотревший на девушек с надеждой, резко развернулся и пошёл на мужскую половину.

– Ну и дура ты, Ирка, – обиделась за друга Станевич, садясь к тёзке спиной.

– А мы, Ирки, все – дуры, – Кашина, кривясь от запаха, недовольно всовывала подушку в наволочку, – Ты – в том числе.

– Это почему?

– Потому, что цену себе знаем и не выбираем кого попало. Скажи не согласна? – Кашина посмотрела на всех с присущим ей надмением.

Возражать было себе во вред. Станевич молча тоже принялась за бельё, то и дело посматривая в открытую дверь коридора.

– Надо ещё для Ленуськи место забить, – вспомнила Цыганок, вернувшись в комнату со стулом, который до этого бесхозно стоял в коридоре, – Я ей вот тут постелю, – Света указала на кровать рядом со своей и слева: самую дальнюю от окна, но самую близкую к шкафу. Цыганок поставила между кроватями стул, попросила Маршал, разместившуюся в этом же ряду, но по правую руку от Светы, занять тумбочку на другой стороне. Тумбочки были одна на двоих и стояли между кроватями. Между последней кроватью и шкафом пространство оставалось свободным для подхода. Для Николиной тумбочки, получается, не было.

– Ничего, что-то придумаем, когда Лена приедет. И, я думаю, ей лучше вот тут будет, рядом со мной, – решила Воробьёва, кровать которой оказалась напротив кровати Цыганок, только не в глубине комнаты, а прямо на выходе из неё. Лиза, скромно пропустив остальных, вошла в комнату последней и обнаружила, что двух пустующих и рядом стоящих кроватей уже не осталось; место после Зубилиной, занявшей койку сразу за Масевич, было одно, и там обосновалась Сычёва. Попросить Сычёву сдвинуться Воробьёва не решалась; однокурсница казалась тёмной лошадкой и явно «себе на уме», поэтому Лиза поставила свои вещи на крайнюю кровать.

– В крайнем случае я предложу Николиной поставить вещи ко мне в тумбочку, а ты, Сычёва, положишь свои вещи в тумбочку слева, да? – Лиза смотрела просительно, указав на проход между кроватью Сычёвой и Зубилиной. Там тоже стояла тумбочка. Цыганок, попробовавшая до этого трижды кровать и матрас, предназначенные для Лены, на упругость, весело предложила:

– Сычёва, а может ты к Танюхе поближе переедешь? У неё вещей не много, на двоих вам хватит, – Цыганок указала на Маршал, глядя на подругу вопрошающе. Вообще-то неплохо было бы сначала спросить мнение самой Тани, но, с другой стороны, это же такая же комната общего проживания, как в общежитии. Поэтому, кому что досталось, так тому и быть. И почему бы Сычёвой не спать рядом с Маршал, если Воробьёва и Николина подруги и хотели бы быть рядом? Тогда кровать самой Светы будет как раз напротив кровати Николиной. «Тоже удобно, можно подушками кидаться, например», – подумала Света игриво. Место около шкафа теперь показалось Цыганок неудобным, словно зажатым. Света продолжала смотреть на Маршал, которая до вопроса рассматривала тапочки, привезённые из дома. Таня подняла глаза, рассеянно пожала плечами и тут же, увидев что её реакция не понята, приветливо открыла дверку тумбочки, приглашая Сычёву. Цыганок уставилась на девушку, копавшуюся в своёй дорожной сумке. Мечтательная Сычёва, догадавшись по общему молчанию, что от неё ждут ответа, тут же согласно кивнула головой, переставила на новую тумбочку букет из набранных в поле веток цикория, для которого уже успела найти где-то пустую бутылку из-под молока, перенесла на другую кровать свои вещи.

– Фу-х! Ну, слава богу, разместились, – весело заявила Цыганок и даже отряхнула руки, как после тяжёлой работы. Сычёва, которая принялась уже освобождать саквояж от вещей, вдруг резко повернулась к Свете, посмотрела протяжно, потом улыбнулась:

– Правильно говоришь, Света: богу – слава. Он всё видит, никого не обидит. Так что будешь ты теперь, Лиза, спать рядышком в подружкой, – странная Сычёва посмотрела на Воробьёву. Лиза на такие слова поскорее согласно кивнула. Упоминание бога, которое у Цыганок вышло механическим, в устах Сычёвой несло направленный смысл. Рассуждать о боге атеистам-комсомольцам было не с руки. Не услышав поддержки своим словам, Сычёва снова нагнулась к тумбочке и переложила вовнутрь из саквояжа зубную щётку, мыло и коробочку с зубным порошком.

Кашина, которой пришлось делить тумбочку с Масевич, вздохнула, указывая на вещи Сычёвой:

– Хорошо, когда у людей мало потребностей: сунула мыло, и все проблемы решены. А мне, с моими волосами, одних только моющих средств нужно три разных: шампунь, ополаскиватель и ещё маска для волос. Не говорю уже про дезодорант, духи, косметичку, пасту, крем для ног, крем для рук, – Ира выставляла флаконы и пузырьки из целофанового пакета, в котором, как оказалось, были только предметы гигиены и красоты.

– Для спины – отдельно, – коротко прокомментировала Зубилина, заполняя свою полочку в шкафу.

– Для спины – отдельно, – ехидно ответила Ира, и вытащила из сумки очередной тюбик, – Если понадобится – проси, я не жадная.

– Какая ты, мне уже давно ясно, – сказала Лена Зубилина, не оборачиваясь. Что она имела в виду Кашина уточнять не стала, Иру вообще настораживал строгий вид гимнастки и связываться с ней в словесной перепалке Кашина сочла заранее проигрышным. Пробурчав, что доброта всегда остаётся непонятой, Ира принялась за разбор своих вещей, вздыхая по поводу того, что взяла очень мало нательного белья.

– Лучше бы ты подумала, как будешь в поле в кроссовках работать, – снова осудила Зубилина, осмотрев с критикой немудрёный багаж Кашиной, – Тут на одной красоте не проедешь, когда дождь польёт и заморозки ударят.

Ира вцепилась в косу и, похоже, на этот раз согласилась с гимнасткой.

– Я ведь думала меня освободят от колхоза, – пожаловалась она Масевич и заново принялась пересказывала разговор с деканом перед отъездом, который слышала вся общая линейка. Другие девушки в комнате молчали, изредка переглядываясь то насмешливо, то возмущённо в зависимости от того, что говорила Кашина. В конце-концов Маршал и Цыганок не выдержали жалостливых причитаний на сюжет того, как высотница, с её музыкальным пальчиками и худенькими ножками, стройной спиной и хрупкими щиколотками, завтра должна будет выбирать из земли картошку. Они вышли в коридор, рассуждая между собой о несносности Иры и её высоком самомнении.

– Нет, я понимаю, что в лёгкой атлетике высотники и шестовики – это каста особая, – согласилась с подругой Маршал, – Но скажу тебе, Света, одно: если она будет и дальше так ныть, я ей скажу, всё, что о ней думаю.

В голосе миролюбивой Тани звучала реальная угроза поссориться с Кашиной, но Цыганок пропустила её мимо ушей: Свете показался знакомым один из голосов, доносящихся с мужской половины.

15

Виктор Малыгин, уехавший днём в Москву думая, что в Малаховку теперь не вернётся раньше октября, вдруг, ближе к вечеру, заскучал в весёлой компании сборников и опрометью бросился на улицу к телефону. Он набрал домашний номер Николиной, но, когда услышал от мамы Лены, что девушка уехала в колхоз, задумался. После отъезда автобусов со студентами, Лена должна была пойти в малаховскую поликлинику, Виктор сам слышал, как её туда послал Бережной. Что случилось, и почему Николина не приехала домой и даже не предупредила об этом родителей, Виктор не знал. Он понял только одно: девушка осталась в Малаховке; больше ей деваться было некуда. Восстановительный сбор на черноморском побережье Абхазии в Леселидзе начинался у Малыгина через два дня, а значит, было ещё время, чтобы смотаться с Малаховку и всё узнать самому. Сев на Казанском вокзале в электричку, Виктор все сорок минут пути мечтал, как застанет Лену одну в комнате девчат; про оставленный Цыганок ключ он тоже слышал мимоходом. Хотелось поговорить с Николиной наедине, без всяких отвлекающих моментов, а, главное, без конкурентов, которых – красивых, сильных, уверенных, в спортивном мире хватало. Сам Виктор красавцем себя не считал, но знал, что нравится многим: рост, локоны светлых волос и карие, орехового цвета глаза, длинная линия мускулатуры, зычный баритон и доброта в глазах подкупали если не с первого раза, то достаточно быстро. Будучи членом сборной команды СССР, Малыгин добивался неоднократно успеха и у молодых девушке, и у сборниц со стажем. А недавно Малыгин случайно познакомился в электричке с молодой женщиной из Малаховки Леной Капустиной, которая, после короткого разговора, предложила Виктору жить у неё на даче. Сам Малыгин переехать к одинокой женщине с ребёнком не решился бы, но штангист Саша Попович внушил, что тут выгода налицо, и, взяв красавца высотника под руку, пошёл знакомиться с хозяйкой дачи. После вечера, орошённого вином, ребята договорились жить в пристройке к даче вдвоём и почти бесплатно, оплачивая регулярно только коммунальные расходы. Виктор ехал в поезде и вспоминал то лицо будущей молодой хозяйки, маленькой и смазливой, возрастом едва перевалившей за тридцать, но при этом имевшей сына аж двенадцати лет, то высокую фигуру и милое, нетронутое современностью лицо Николиной. Молодая хозяйка дачи густо наносила на лицо косметику, одевалась броско, так, что мимо неё не проходил ни один мужик. У Лены не было выщипанных бровей, дорогого макияжа, углубляющего линию скул или акцентирующего румянец; её ресницы, достаточно длинные и густые, не подкручивались щипчиками для усиления взмёта взгляда, губы не подчёркивались карандашом на два тона ниже натурального цвета, лоб и подбородок не замазывались крем-пудрой, дабы не блестеть от пота, нос не горбатился на свету от выдавленных прыщей. Разве только модная стрижка подчёркивала желание Николиной выразить то, что и без того было щедро подарено природой: упругую светлую кожу, покрытую летом лёгким загаром, густые светлые волосы, спадающие длинной прядью прямой и непослушной чёлки на бок, васильковые глаза на точёном лице, строгом и родовом, какие бывают у северных женщин, происходящих от далёких варягов или поморов, или, если верить некоторым историкам, даже скандинавам. А ещё затылок – ровный, круглый, и тонкая упругая шея, к которой хотелось притронуться губами, чтобы проверить как отреагирует девушка на дыхание. Возможно вздрогнет, и по её телу пробежит желание к дальнейшему контакту. Возможно резко обернётся и не поймёт. Реакции женщин при прикосновении к их шее сзади бывают разными, но обязательно оставляют о себе память. Если никто и никогда так ещё Лене в затылок не дышал, Виктор очень хотел бы стать первым.

Электричка катила и катила, позволяя рассуждать под равномерный стук. В вагоне было немноголюдно. Малыгин прислонил голову к окну, закрыл глаза и увидел длинные ноги Николиной в коротких, под ягодичную складку, шортах. Тех, в которых девушка была в первый день вступительных экзаменов на малаховском стадионе. Вспомнил, как украдкой рассматривал ноги и то углубление, откуда они начинались, когда девушка во время экзамена по прыжкам в высоту подкручивала пяточные гвозди правой шиповки. У высотников всегда были разные шиповки: одна – только с передними шипами, для ноги маховой, вторая – с шипами на передней части и на пятке, для толчковой ноги, чтобы обувь не скользила в момент отталкивания, особенно в дождь. В тот день Лена, сидя на лавочке у прыжковой ямы, заложила правую ногу на колено левой и крутила гвоздь ключом, даже и не подозревая, что её поза может привлечь внимание чьих-то глаз. Малыгина бросило в жар и тогда, и теперь, при воспоминании светлого пушка, выбивавшегося из-под ткани съехавших шортиков, нежной мякоти кожи интимного места, бередящей, влекущей, обозначенной только частью рельефа, но, дополненной воображением юноши, уже познавшего тайны женского тела. Так хотелось положить ладонь туда, где начинался этот девственный лес, где била пульсирующая венка, перетянутая тканью одежды, где дурманило обоняние молодым и свежим женским секретом, не просто возбуждая, а уже доводя до исступления. Малыгин дёрнулся, словно его пробило током и, открыв глаза и выпрямившись, задышал глубоко и часто. Пейзаж за окном показался теперь слишком тягучим: поля, река, деревья, где-то вдалеке дорога и машины на ней, люди с сумками и пакетами, не ведающие, что в жизни, кроме дороги и встречи, может быть радость ожидания их. А ещё нетерпение от их приближения. Мысли и видения не давали усидеть на месте, и Виктор встал с лавки и пошёл в тамбур, где и оставался до самого приезда в Малаховку.

Прямо с электрички, Малыгин направился в общежитие. Скучающая в темноте Анна Леонидовна с удовольствием бросилась в разговор с красавцем Малыгиным, рассказав ему и про непривычную тишину, и про то, как двое студентов, один из которых Игнат, а другая – Лена, которая, судя по описаниям, и могла быть Николина, ушли после ужина гулять на озеро. Малыгин потоптался в раздумьях у крыльца общежития и побрёл к озеру наугад.

Очень скоро парень наткнулся на Лену и Игната. Молодые люди сидели на берегу озера на траве и негромко переговаривались. Воздух на улице был тяжёлым, натягивало грозу, но Николина и Андронов не замечали похолодания, летящих в них веток и листьев, весело болтали о предстоящей поездке в колхоз, обсуждая приготовленную для работы одежду. Виктор подслушал за их спиной, не показываясь, как Игнат пожаловался на то, что не взял с собой, так как не знал, резиновые сапоги, а Лена посоветовала завтра же утром сбегать на рынок и купить. Андронов на секунду замолчал, потом спросил вслух сколько такая обувь может стоить. Николина предположила, что недорого и даже предложила взаймы. Деньги в колхозе всё равно были не нужны, их можно было отдать потом, а вот без непромокающей обуви ехать на месяц и в осень казалось девушке неразумным. Юноша согласился с ней и принялся благодарить за предложение занять деньги. Тут-то Виктор и дал о себе знать, хмыкнув.

На появление Малыгина Николина вздрогнула, а потом откровенно обрадовалась. Андронов сразу насторожился, замкнулся. Он протянул руку для знакомства и молча осматривал Малыгина, оценивая. Оказалось, что ребята знали друг друга, встречались не раз на соревнованиях, но никогда до этого не разговаривали. На вопрос Виктора почему Игнат перевёлся в Малаховку из ГЦОЛИФКа ответа не последовало.

– Так бывает, – решила Лена и тут же предложила Виктору пойти в общежитие и поиграть там в карты, чтобы скоротать вечер и познакомиться получше. Малыгин замялся: зная, что поселится на даче, комнаты в общежитии на новый учебный год Виктор не запрашивал. Узнав, в чём проблема, Николина тут же попыталась решить её по-девичьи просто.

– Витя, в общежитии все комнаты пустые. Переночуешь у Игната, а завтра уже поедешь в Москву, – предложила она.

Виктор глянул вопросительно на Игната. Андронов вяло, но согласно кивнул. Так втроём они побрели по дорожкам института к общежитию, выяснив, проходя мимо кафедры легкой атлетики, что из-за перевода в Малаховку у Игната больше нет тренера: предполагаемый московский не мог работать со спортсменом, который будет учиться в области. И тут же Виктор предложил переговорить на эту тему с преподавателем малаховской кафедры Евгением Александровичем Молотовым, курирующим прыгунов. Виктор, вне сборной, был определён к нему и уже общался неоднократно.

– Женя – классный мужик, – охарактеризовал Малыгин тренера, – Он сейчас тоже в колхозе. Подойдёшь к нему там от моего имени, всё объяснишь. Думаю, проблем не будет. – Голос Виктора звучал уверенно, парень смотрел на жизнь позитивно, внушая Игнату скорое разрешение данной проблемы.

– Спасибо, – сухо проговорил Андронов, снова замыкаясь в своих мыслях, доступа к которым новым друзьям по институту пока не было.

В общежитие вошли втроём, укрываясь от внезапно поднявшейся ветряной бури. На входе без всякой утайки рассказали Анне Леонидовне про то, что Виктору негде ночевать, но уже завтра парень уедет из общежития.

– Да иди, родимый, иди. Конечно, поспи здесь, – согласно пропустила Виктора дежурная и даже поспешила выдать ему постельное бельё. Выпроваживать студента на улицу в такой час и при такой погоде, для пожилой женщины и думать было нечего; все-таки Анна Леонидовна любила студентов, привыкала к ним и переживала за каждого. Наблюдая за молодыми людьми на протяжении долгих лет учёбы, она могла определить кто из них чего стоит: кто пришёл в институт учиться и получать знания, а кто попал сюда по недоразумению, просто не зная чем себя занять после школы. Ко многим из ребят и девушек тётя Аня откровенно привязывалась и, когда студенты покидали общежитие, окончив институт, жалела о них и вспоминала. Но были и такие, уходу которых радовалась в душе заранее. Глядя на Малыгина и Андронова, дежурная уже сейчас могла сказать, что эти ребята не доставят хлопот ни руководству института, ни ей самой. Хорошее воспитание и надёжность пробивались в обоих через каждый взгляд и сказанное слово. Были в их внешнем виде спокойствие и уверенность в себе, пусть пока мало проявленные, но уже просматриваемые. Такие не подведут товарищей по группе, не обидят их, не оскорбят. А про Лену Анна Леонидовна всё узнала из недавнего разговора по душам, когда девушка растерянно оглядывалась на проходной на молчаливые стены, признаваясь, что осталась ночевать в комнате девчат только потому, что завтра утром предстояло ехать в колхоз.

«Бедовая. Бледная какая из-за недуга, а всё туда же, в колхоз рвётся», – оценила дежурная Николину по-своему, согласно кивая объяснениям девушки. А теперь радовалась тому, что не осталась студентка в общежитии одна и есть с кем поговорить на свои, молодые темы.

– За мной – презент, – широко улыбнулся женщине Малыгин, принимая бельё, подмигнул Николиной и пошёл за Игнатом по лестнице наверх.

В комнате, где стояло пять кроватей, Малыгин постелил у окна и весь вечер провёл с друзьями за картами, проигрывая «в дурака» партию за партией не потому, что плохо играл, а по причине рассеянности; сразу стало ясно, что Андронову тоже приглянулась Николина и просто так отказываться от намерений понравиться девушке Игнат не собирался. Николина вела себя одинаково по отношению к обоим одногруппникам, улыбаясь без кокетства, разговаривая без жеманности и отвечая на вопросы о себе откровенно, но в меру.

– Интересно, как там наши доехали? – спрашивала Лена, раздавая карты или принимая их, и хохотала откровенно, когда Виктор шутил, что курс молодого бойца на полях студенты начнут проходить уже завтра.

– Завтра, – проговаривал протяжно Игнат, глядя за окно, где не только поднялся ветер, но и теперь вовсю сверкали молнии и далеко-далеко гремел гром. И каждый из троих, после того, как Андрон скрытно прижимал розданные карты к животу и смотрел на партнёров по игре недоверчиво, пускался мыслями в совсем близкое будущее, представляя его и рисуя себе картины практики в колхозе. И снова и снова Малыгин мысленно жалел, что не сможет поехать в Луховицы, получше узнать Лену, поближе сойтись с Игнатом, в котором чувствовал теперь не просто достойного соперника по сектору, но и угадывал хорошего парня и верного товарища.

Когда Николина ушла к себе, парни долго ещё разговаривали в темноте при вспышках молний о том, какими разными бывают женщины вообще, и как обоим понравилась Николина в частности. После разговора они заснули здоровым глубоким сном, думая о Лене и желая ей спокойной ночи.

Николина спала эту ночь действительно хорошо, провалившись в сон сразу, словно устала после целого рабочего дня. И не беспокоила девушку больше температура, не бил озноб, не тревожили мысли. Впереди было доброе осеннее утро и новые планы на новый день.